Я встаю и стаскиваю с себя старые адики, убитые за это лето; отбрасываю в сторону. За ними идут носки. Пуговица за пуговицей расстёгиваю рубашку. Она летит на пол. Расстёгиваю ремень и снимаю джинсы — переступаю с ноги на ногу, вытаскивая ноги из штанин. Стягиваю трусы. Смотри на меня — это я. Кожа покрывается мурашками от прохлады наступивших дней осени. Это внешнее. Чтобы заглянуть внутрь, нам понадобится осуществить небольшой трюк. Открой вот тот ящик стола, второй снизу. Там картонная коробка, достань-ка. Надеюсь не заржавела ещё, старушка — давно не работал ею.
На дне коробки в мягких лучах солнечного света покоится электродрель.

Ладно, давай не сегодня. Посверлим как-нибудь в другой раз. Сегодня лучше поставим камеру на штатив. Ты не любишь сниматься. Ни без одежды, ни так. А я — вполне. Навернём старый двадцати восьми миллиметровый мануальник и к нему ещё какую-нибудь расширяющую насадку. Окей. Ставлю таймер на две секунды. За две секунды ничего не успевает произойти, я нажимаю на кнопку и бросаюсь на пол. Щёлк — срабатывает. Ещё раз. Щёлк. Ещё раз. Ещё. Ламинат стирает мою кожу. Внешнее становится внутренним. Как там у Франчески Вудман?! У неё был спусковой тросик. Накамерный и внутри неё самой. Она легко справлялась и с тем, и с другим. Хэм в общем-то тоже. А вы говорите блядская римская империя. Кому она на хер нужна? Хармс, кутаясь в летнее пальто в своём каменном бункере, смотрит как кружит заоконный снег. Что ещё? Ничего. Они разом взяли — и превратились в пейзаж.