In your room
Where time stands still
Or moves at your will
Will you let the morning come soon
Or will you leave me lying here

In your room
Where souls disappear
Only you exist here
Will you lead me to your armchair

[Depeche Mode: “In Your Room”]

Ее нет. Она танцевала в твоих снах, а здесь ее нет — серой дымкой рассеялись воспоминания о ней. Растворилось, размешалось черной тушью в воде, и теперь здесь ее нет. Есть лишь запах шелка платья, лишь отблеск глаз в зеркалах на стене. Будто она растворилась в этой комнате, рассеялась по ней серой лунной пылью, вросла в нее корнями волос и ею стала. Ее пальцы видятся тебе в белых костяных клавишах пианино и на резных ручках кресел. Ее звонкий смех слышится в перезвоне хрусталя люстры. А глаза, глаза неотступно следят за тобой из зеркал.

[Инспирированный одноименным произведением, сей опус есть ни что иное, как попытка выразить свое от оного впечатление, придать форму своему видению и прожить страшную сказку любимого Гения от начала до конца и в глубь. Мнение Автора порой никак не совпадет с мнением Гения, но Автор считает себя на то имеющим некоторое право.]

В то утро на пороге моей лавки появился ты, ты, что пропал месяцы назад, что не заходил и не писал мне писем. О тебе не слышали даже в доме на R.стрит, где ты живешь. И вот ты здесь и просишь меня выслушать твою историю.

Твои пальцы истоньшились в белесые нити, стали легким дуновением ветра, будто и нет их вовсе. Щеки впалые и бледно-восковые, будто кожа на них застыла маской – гримасой отчаяния и осознания неминуемого. Ты нервно отбрасываешь слишком длинные рваные волосы со лба, открываются глаза в тенях черных кругов – в них горит безумный огонь чужих миров, в них болезненное исступление борется с черной болью изгнания. Ты болезненно худ, и твой сюртук, что некогда был пошит признанным мастером, обветшал и ныне обвис на тебе, будто убрали у него жизненный стержень. Твой шелковый галстук, ты, видимо, потерял его в те многие ночи, что бродил в безумном бессмыслии по грязным улицам города – я знаю, я вижу грязь на твоих ботинках, под твоими ногтями. Ты тяжело дышишь, будто еще пытаешься убежать от кого-то, кто гнал тебя все эти ночи напролет, от того, страх перед кем заставлял тебя царапать ногтями свое лицо. Кто он, кто он я не знаю…

Нервно отмеряешь шаги по комнате из угла в угол, вдруг резко останавливаешься напротив меня – тонкие губы искажает болезненная улыбка, и ты начинаешь свой зловещий рассказ. Ты говоришь мне о блестящих черных жуках, что повадились по ночам ползать по твоей подушке; о маленькой улитке, чей домик был разрушен, а тело безжалостно погребено под твоим ботинком – и негде будет жить ее душе. О черных воронах, что в предрассветном тумане кружат над твоим домом, зовут убежать прочь. О старых куклах в далеком лесу – они плачут и ждут тебя. Ты говоришь мне о девушке в сером платье, что так любила карусели, о девушке, которую ты погубил…

Он стоит в моем кабинете – темного дерева, обитый коричневым шелком в кофейную полоску, наследник рококо и Анны. Я не знаю, зачем однажды поставил его здесь, среди массивного стола и старого кожаного кресла, в заключении дубовых панелей и чучел различных птиц. Пожелтевшие со временем карты Америки и Африки пылятся в беспорядке на шкафу, подсвечники, бра и люстра покрыты фестонами желтого воска, кипы бумаг схоронили под собой недоделанный гербарий на столе; но возле него всегда царит ореол странной чистоты. Я не люблю его и никогда не касаюсь его.

Но ты от чего-то питаешь к нему нежную как бы страсть. Дважды в неделю ты поднимаешься ко мне на пятый этаж, проходишь в кабинет и садишься на шелковый краешек. Ты говоришь со мной, глядя на выцветший угол ковра, говоришь о книгах и иногда живописи. Я стою у стола  вполоборота к тебе и верчу в руках пыльное чучело ворона – нет, не чучело, я подобрал его однажды в городском парке, он был уже месяцы как мертв и иссушен ветром. У него нет глаз – они высохли или же были выклеваны его более удачливыми товарищами; нет половины крыла, из другого же выпали практически все перья, и я могу наблюдать таинство его строения.

Постепенно я начинаю замечать, что ты говоришь обо мне, будто я странный, но это не важно, ибо это пройдет, а тебя я выделяю; о себе, что уже слишком давно прогуливаешься со мной по аллеям парка и что-то еще, а голос твой дрожит. Ты нервно водишь рукой по прохладному шелку подушек дивана и от чего-то говоришь, что ненавидишь ворон и сухие цветы и у тебя есть какой-то доход, которого хватит на первое время…

Я кладу ворона на стопку пергамента, туда, где под тяжелым бронзовым подсвечником покоится книга Herbarium, в которую я начал вклеивать засушенный маковый цветок. Если постараться, то на следующей странице можно было бы поместить крыло этого ворона, то, что осталось целым. Я думал об этом, видимо, слишком долго, и ты, вздохнув, поднялась и сказала, что зайдешь в четверг.

Когда за тобой закрылась дверь, я четко осознал, отчего я так ненавижу этот диван и его кофейные полоски – тебя, что сидит в нем дважды в неделю…

…Уже давно часы на камине пробили полночь. Ты полулежишь на диване, белые тонкие пальцы твои играют с ножкой хрустального бокала. Твой голос глубок, а глаза будто у русалки. Камин пышет жаром и чуть душно. Ты кружишься по комнате в такт неведанной музыке, и волосы огнем рассыпаются по алебастровым плечам. Шелк платья шелестит о пол, хрустит под моими руками. Ты мнишь, будто я господин над тобою, и становишься на колени предо мной, вручая жизнь мне свою. Я же брежу, будто я сожженный тобой мотылек, бабочка, наколотая на булавку в коллекции засушенных тобою жизней. И я бы отдал многое за то, чтобы видеть тебя на этом диване не только в мечтах своих; но не ту, что приходит дважды в неделю…

London, 1873

Душная ночь стоит над городом,  липкая в своем непроглядном мраке. Воздух недвижен, несвеж, плотен, будто слежался, растекся и слипся, и можно касаться его пальцами с зеленоватым чувством омерзения. Он будто пелена, будто вуаль плотной ткани перед глазами, на обратной стороне которой вышиты страшные узоры. И ты обречен не видеть, но слышать и чувствовать действие вокруг, и лишь эти картины ужаса для тебя свершаемы.

Город в ночной тишине. Старый, но постоянно бегущий за временем, стремящийся его обогнать, он будто истекает грязной кровью в агонии последней своей эпохи. Липкая черная грязь, будто слизь, покрыла гранит монументов – ад души его сочится наружу, каплет мерно на землю. Река, полная черных сточных вод, – вот кровь его, вот вены его, закованные в камень…

Что есть твой страх? Всего лишь слово, всего лишь мысль – без единого предмета, что можно ощутить под пальцами, под кожей, в крови. Без единого предмета, который ты можешь ощутить напрямую, сказать “вот он, и он есть страх, и он есть страх мой”. Что тогда страх твой? Тьма, смерть, забвение? Но нет, им всем есть имена, и тьма не страх, и смерть есть смерть. Страх – мысль твоя о тьме, о смерти в ней,  о забвении, что последует за ними. Но нет, есть мысль – бежит по телу, под кожу, по сосудам; томится, рвется, умирает – она не есть страх.

Есть мир вещей, которые я ощущаю, которые я вижу, слышу, и я знаю – они есть. Я мыслю их – отныне я знаю, что есть они такое. Я их могу ощутить, впитать – сказать о них, и они не растают, не утонут в глубинах чужих сознаний. И вот он мир, в котором я существую, в котором вижу людей, что мыслят, будто мир этот един. И мир этот подобен картинам, изображенным на бумажной ширме, что служит тонкой гранью – за нею несознанное мною, за нею ад мой, за нею страх мой.

…В небе восходит полная луна – тусклым зеленоватым светом льется горечь ее на черепицу крыш; высвечивает острые шпили – будто иглы, будто копья в сердце моем. Зеленым красит тучи – клубы таинственного дыма ползут по небу, по улицам, режут зеленым ядом глаза. Вдруг плотный туман прорывают черные стрелы – рвется тонкая грань, рушится обломками: Страх врывается в мой мир. На вороном коне летит Он над городом – грива того развевается по небу, серым ветром рассыпается в воздухе. Клинком своим разящим впивается Он в мое изможденное сознание, истязает его, бьет на тысячи осколков. Отравляет кровь мою зеленым душным ядом – мои руки покрываются струпьями серыми. Крик ужаса вырывается из горла – Он под кожей моей, Он есть Я, и Я отравлен им. Тонкую грань прорывают уродливые демоны безумия – я раб их, я пища их, я растерзан ими. Ад во мне, ад вокруг меня…

Тонкая иллюзия зарастает шрамами – демонам уж нет места во мне, я растерзан.Лишь луна скрывается за облаками, правя дверью в другой мир.

Я видел, как я в комнату входил.

И звезды танцевали в синей пыли,

собаки в поле, надрываясь выли,

и фён верхушки сосен ворошил.

Вдруг: тишина! И в лихорадке рот 

зацвел отравными цветами странно, 

и заструилась с веток, как из раны, 

роса, как кровь - течёт, течёт, течёт. 

Из зеркала - обманчивой пустыни, 

из ужаса и мрачноватой стыни 

лик Каина поднялся, как живой! 

Прошелестел портьеры бархат синий, 

луна глядит в окно, как из пустыни. 

лицом к лицу: я и убийца мой!

[Г.Тракль: “Ужас”]

В серой комнате на стене висящее зеркало. Вечер за высоким окном, сумерки – крадутся вдоль синей стены, прячутся по углам, по картинам, за шкафами. Мнится, будто сделаешь шаг к креслу, положишь руку на кожаную спинку его – и в миг короткий заметишь лишь растворяющийся густо-плотный мрак Сумеречного Графа, что в бархатном сюртуке решил присесть здесь.

Сине-серое небо последнего этажа мансарды, так что не мешают взору иные озаряемые светом окна; сине-серое, светлее стен, светлее воздуха в вечерней комнате, где забыли, засмотревшись на тени, зажечь свет. Лишь белые занавески колышутся – контрастные ко всему до рези в глазах, до безумной четкости.

На стене висящее зеркало – будто окно в иной мир, будто там я играю в шахматы и смеюсь так недобро. Я не вижу себя там, но я есть там, пусть за дверью, другой, иной, с сердцем с правой стороны. На стене висящее зеркало, отразишь ли меня? Не ужаснешься, не треснешь ли осколками ледяно-острыми? Тихо подкрадусь к тебе, сбоку, на цыпочках, прижимаясь к стене твоей – еще этой комнаты, еще к реальной такой, но знаю, что через миг несуществующей. Медленно загляну за раму – вот ты с обратной стороны, столь простое, серое, чуть прохладное под пальцами…

Что отразишь ты во мне сегодня и во мне ли? Испугаюсь ли сокрытых глубин души твоей, столь черной и древней? Или же поглотишь меня, проглотишь, растворишь в небытии своей параллельности, расщепишь и вновь соберешь наизнанку? Я ли то буду или же доселе невиданный монстр – душа моя, вывернутая, перевранная, извращенная будто бы станет лицом моим, а скорлупа моя внешняя внутрь, к сердцу уйдет… А может быть я не я есть сегодня, и увидев меня, ты исторгнешь крик ужаса – звон осколков – тысяч новых миров. А я ли я сегодня, и кто сегодня есть я? Быть может, ты врешь мне всегда, злой насмешник жизни моей, дьявол, чье пристальное око ежечасно следит за мною?

Но отразишь ли ты меня сегодня или же мне суждено увидеть ничто?

Вечер чернильно-синий. Я сяду под твоей рамой – ты меня не увидишь, лишь пустая комната в тебе да дуновения сумерек.

P.S. Есть люди-зеркала…

Я выдыхаю слова на страницы, и они приобретают их форму – впитывают их запахи, улавливают их чувства, становятся их шепотом – разбегаются по углам тенями. Но скрыться не могут, и становятся их частью, и вплетаются в канву листов, и живут новой жизнью. Я прошепчу им душу, а страницы дадут им плоть. И потому теплее становится осень, написанная на желтоватом шуршащем пергаменте; и острее становится снег, запечатленный на морозно-белых листах.

Слова подобны тем потертым обложкам, под которыми прячутся – их выцветшим картинам, их истертым углам. Толпятся на узких улочках линеек под изображениями старого Лондона, дуют ветрами под морозными картинами, душат приглушенно-томно под серыми кружевами. Картины те оденут слова в новые наряды, мне останется лишь подвести им красным губы.

Слова не могут жить без формы – иссыхают, рассыпаются; слова не могут жить без своей формы – чахнут, грустят.

Потому для каждой из картин есть у меня особые книги, нежно хранящие их покой. Под старой гравюрой на белых разлинованных черным листах отражаются сны городов, старых улиц и шероховатых домов. Сказки спят в желтых страницах под старыми рисунками нежных красавиц. Голландские натюрморты сокрыли тайны бордовых гостиных и жарко истопленных спален. Лишь только пожухлым листьям ноября и первому тонкому снегу с серого неба укрыться негде, и они терзают мне душу ненаписанными картинами…

Сейчас он придет, придет и сядет в кресло, и напишет пьесу, и сыграет. В это верят стол и стены, верят бумага и люстра, высокое окно и серое небо в дожде. Придет и отодвинет теплой рукой кресло – кожаная спинка, деревянные подлокотники, и пробежится взглядом по стене. О чем? Да обо всем на свете! О синих пальцах и бордовых розах, белых губах и холодных листьях, серых на сером ветвях и чьих-то глазах…

А потом в театре будет премьера. В театре, что за дверью в детской карусели – так похожа на глазурь на карамели – сиренево-розовая, лимонно-желтая, мятно-салатовая. Жуки и сломанные куклы станут вмиг актерами, а он расскажет все за них. Об утопических видениях черных земель, о кошмарах, что притаились под ногтями пальцев, черной воде и холодных руках. Зрителями будут Мальчик-из-Колодца, Улитка и Королева Котят, и они станут кричать “Браво!”.

…Сейчас он придет, придет, я обещаю, ты только дождись…

Shadows Magic: A Little Part of Danger

Wie versteinert siehst du mich nun sitzen

Ausgeliebt - leer und krank

Ausgeblutet - ausgesaugt

Doch deine Liebe fliesst durch meine Adern

Ich bin nicht tot - nein - ich bin nicht tot

Noch immer hore ich deine Stimme zu mir sprechen

Noch immer spure ich deine Lippen auf meiner Haut

Noch immer brennt in mir dein Licht

Noch immer liebe ich dich

Noch immer will ich dich erleben

[Lacimosa: „Bresso“]

>>>

В тот вечер доктор Клаус сидел в гостиной у окна. Он специально подвинул кресло к окну, такому широкому, чуть стальному и серому от вечера улиц. Элизабет каждый раз раздражалась до безумного молчания надутых алых губ, когда он садился вот так и долго смотрел в пустое небо над сквером. Но сегодня она куда-то ушла, надев черные туфли и маленькую шляпку; она сказала, что затем снимет ее и отправит ко всем чертям, а за место нее приколет к своим иссиня-черным волнам волос бордовую розу – так она будет похожа на ту самую Кармен еще более, и потому не понадобится веер. Веер Элизабет любила меньше быть может лишь оперы Верди, а потому в те редкие дни, когда она оставалась дома да к тому же одна, аккуратно подносила иглу патефона к пластинке и разыгрывала перед внушительных размеров туалетным зеркалом великую драму.

В тот вечер, когда жена закрыла за собой дверь, доктор Клаус долго стоял посреди комнаты, скрестив руки на груди, и каждую минуту затухающего дня забывал включить лампу. Резко очнувшись, будто ото сна последних дней, он раздвинул резко гардины и отбросил в сторону легкую вуаль тюля, подвинул кресло к окну и долго не решался сесть, проводя руками по его спинке, ощущая под ладонями мягкую чуть теплую кожу и гладкое дерево, впиваясь в него длинными пальцами до нервной дрожи. Он резко сел, обхватив голову руками, плотно сжав веки. А перед глазами проносились мост, рассвет, волосы цвета мокрой земли, брусчатка, холодные пальцы у дрожащих губ и тихий шепот ресниц – целый мир, уместившийся в несколько осенних дней; и серые комнаты, и фиолетовое пальто, и огненный выстрел…

Он открыл глаза и долго смотрел в серое небо, будто хотел впитать, впить его досуха. День затухал, иссякал, утекал песком сквозь пальцы; становился серо-стальным с черными голыми ветвями на фоне неба и мокрой от дождя брусчаткой. Еще не совсем вечер – лишь недавнее утро – он был полон всех оттенков серого с каплями тоски и грусти: вот фонарь, что цепляет утром белесый туман, скамейки в сквере, последние листья тополей, другие дома – во всем видел Клаус лишь воспоминания. Воспоминания, лишь обрывочные видения, былые образы метались в нем, бурлили в крови и текли с нею по венам – лишь хотелось выпустить их в холодный воздух, распылить в серое небо. Клаус посмотрел на руки – казалось, будто сейчас кожа на них лопнет сотнями трещин, будто вырвутся с кровью его чувства, расцветут каплями-цветами, и он станет свободен, и все станет как прежде, до ее прихода…

… В тот вечер, что был еще меркнущим днем, доктор Клаус, забыв включить лампу, ибо предметы в его глазах приобрели необычайную четкость, впервые за последние десять лет достал мольберт. Тот запылился на шкафу в кладовой, куда его положила Элизабет при уборке, покрылся тонкой легкой пылью – будто мягкий песок, будто серая пудра странного актера. Он поставил мольберт у окна – единственного источника света; он нарисовал портрет девушки на мосту, девушки с развевающимися по ветру волосами, девушки в шерстяном фиолетовом пальто и замерзшими тонкими пальцами. И вспомнив, как она однажды попросила ее нарисовать, он закрыл за собою дверь и вышел в осенний вечер.

[Эта картина возникла в моем сознании очень давно, и иногда я вспоминаю некоторые ее краски, формы, ощущения. Непозволительно давно, а от того стерлись очертания, померкли оттенки, оставив лишь темно-зеленый в доминанте. А недавно мне стало удивительно, что никто не рисует темно-зеленых комнат.]

Темно-зеленый, будто болото староанглийских лесов, когда день сер и солнца не видно из-за туч; осот застилает собой клочки неба – вода темная, густая и топкая, а ты тонешь, тонешь, погружаясь в объятия теплого небытия. По краям лес, деревья с темными стволами, а осень уже ушла, оставив мокрую кору и зеленоватый мох…

Темно-зеленый, будто глаза, будто стекло, укрывшее старый бурбон. Густой и темный, будто смола, будто ее окрасили в темно-зеленый цвет грязных темных парижских улиц и покрыли ею стены. Темно-зеленый цвет стен маленькой комнаты, наверное без окон, ибо там светло лишь от свечей в канделябрах – или же сейчас вечер, и плотный пыльный бархат штор задернут, отражая внутрь комнаты густой трепет.

И в комнате стол темного дерева, и на нем тяжелый металл канделябра, и желтый воск свечей тает, льется потоками непролитых слез; и мерцает свет на темно-зеленых стенах не то в ткани, не то в густой краске.

Желтый воск так похож на твою кожу, матово-бледную в бликах свечей. Он так близок ей, что ты лежишь на столе обнаженная, тая воском под моими руками. И не хватает лишь фиолетового шелка твоего платья, что так поспешно ты скинула на ковер – в нем утопали шаги твоих босых ног. Столь поспешно, что я успел позабыть о твоей власти, и вот я верчу в руках твой стилет – безумец, опьяненный темно-зеленым блеском глаз, бархатом цвета бутылок и фиолетовым шелком.

Нет, темно-зеленый, матовый, голые стены и краска на них. Лишь стол в центре комнаты, а на нем обнаженное тело и потухшие свечи; фиолетовый шелк и тонкий стилет в белой как воск груди. Или же ты жива и вновь смеешься надо мною…

Я буду писать тебе письма. На чуть помятых теплом руки листах с нечаянной каплей черного горячего чая. На листах мелованной бумаги с двумя сгибами к середине.

Писать тонким кружевом легких взмахов рук по белому полотну кожи; писать порывами запаха черного шелка платья. Острыми чувствами цвета страсти и нежности вычерчивать полосы с запахом роз.

Писать о взмахах крыльев тонких пальцев, о полетах сквозь заснеженные ветви безмолвного покоя, что связан с тихим блаженством…

И даже написав тебе эти письма, пухлую стопку которых ты перевяжешь лентой, оставив пылиться на полке; даже выточив до предела перо литературы, я не смогу подобрать такого слова, что способно описать меня в существе тебя.