У мальчика с лицом полумесяцем под косой звезда, на груди галактики, а в глазах солнце. Солнце ослепляет, выжигает на сетчатке счастье; но у меня глаза из земли, полной глубинными водами.

Das Mädchen im Prinzessinnenkleid, es kratzt so furchtbar am Tod. 
Es huscht ganz blass in Sumpfes Gezeit und springt in den eigenen Tod.
Das Mädchen im Prinzessinnenkleid vergällt in Teufels Gemach. 
Es tränkt sein Kleid in die moderige Luch und stirbt ohne Zank und Gelach`! 
[Angizia: “Das Mädchen Im Prinzessinnenkleid”]

Из-под ноздревато-серого снега протягиваешь свои руки — скрюченные, в синеватых потеках холодной крови. В твоих пустых глазницах талая вода и запутались черные волосы, во рту спасли себя от зимы черви — старого кладбищенского ворона ждет сегодня пир. Отдать бы тебя ему, но вешние воды слезами так тебе к лицу. Мне бы тебя закопать, забросать комьями сырой земли, но твои пальцы так прозрачно тонки, что их бы прижимать к губам, тебя к сердцу прижимать и кружить в вальсах и кадрилях. Мне бы сойти с ума от серых ветров с талых полей, мне бы убить тебя, но ты уже мертва.
Привязать к пальцам ниточки, сыграть тобой в картонном кукольном театре. Я сошью тебе платьице из белого крепа — будешь невестой пропавшего на чужих войнах рыцаря-гармониста. Утру тебе слезы подолами юбок и заведу любовника. Нам бы быть с тобой балеринами из музыкальных шкатулок, кружить под Рахманинова и ненавидеть в тайне друг друга. Но ты знать про меня не знаешь: спишь мирно в шкатулке под апрельскими небесами, а с тела медленно сползает краска.
Мне бы отдать тебя тому рассыпающемуся скелету, что танцует чечетку на соседней могиле — пусть выжмет из тебя остатки твоей безупречности, пусть искромсает твои узкие лодыжки. Но ты для них прекрасная Офелия, они отнесут тебя на ложе из белых могильных цветов и станут петь псалмы. Мне бы убежать, скрыться от этой пляски смерти, выцарапать себе злаза и зашить в грудную клетку водяные лилии. Но ты продолжишь тянуть ко мне серые руки из-под грязного снега, продолжишь душить меня, по ночам пробираясь сквозь мои окна и двери. Оттереть бы со стен твое дыхание, смыть с потолков твои слезы, похоронить бы раз и навсегда под старым дубом. Не ждать в страхе следующих апрелей, не стискивать в ужасе зубы. Забыть бы тебя, забыть.

Час настал — и тени на пурпуре солнца он увидал,
Тени истленья на голых ветвях,
В ночь, когда на тёмной ограде запел дрозд,
дух рано умершего в комнате тихо возник.

Золотое облако и время; в одинокую келью
часто ты приглашаешь мёртвого в гости,
доверительно беседуя, бредёшь с ним под вязами,
по теченью зелёной реки.

[Г.Тракль “К рано умершему”]

Мои письма не дойдут до тебя – затеряются по дороге, промокнут в почтовых вагонах, рассыплются, холодными ветрами разметаются по полям. Моих писем не получишь ты – туманным утром не найдешь под дверью, дождливым вечером не заберешь из почтового ящика. Мои письма разлетаются осенними листьями по берегам прудов в парках – шуршат под ногами, и так хочется собрать их, прижать к лицу, вдохнуть их пряный аромат. Будто бы пропитаны они осенью, вытканы из ее иссиня-холодного неба, исписаны ее ярко-горькими лучами. Будто записаны в них все ее дожди и листопады, и мокрые ветви кленов запечатали их сургучом своих листьев. 

Я писала их мокрыми черными веточками, пропитывала их ароматами антоновских яблок.  Я отправляла их тебе с утренними туманами, разливающимися молоком в узких лощинах; я отправляла их с белыми клубами облаков на безмерно синем небе; с порывами ветра, что обнажал ветви деревьев в саду.

Но осень так любит чужие письма – распечатывает и читает за чашкой какао, укутавшись в плед. Мои письма не дойдут до тебя, их нет.

Убегает, ускользает ветром сквозь пальцы, прячется за стволы деревьев в парках. Тает утренними туманами по оврагам, истлевает листьями в холодный прозрачный воздух. Растворяется в серых облаках воспоминаниями розовых закатов.

Лето. Исчезает из воздуха, улетает с листьев. Испаряется под дождями, впитываясь в землю, становясь ароматом яблок. Еще дышит тонко вслед, еще рядом, еще шепчет на ухо прозрачными лучами — тихо, нежно, уходя. И хочется вдыхать его последние капли с ветвей сирени в саду, впитывать кожей ускользающие тени — жадно, взахлеб, втягивая глубоко в легкие и оставляя чуть горьким осадком в крови.

Законсервированное в банки, запечатанное в сундуки и шкатулки, запертое в сердце — тебе остались лишь картинки-карточки и воспоминания о плакучих ивах над прудом и белых тихих беседках. Завтра тебя не вспомнят, достанут листы плотной желтой бумаги и напишут на них осень.

Мой милый друг… По утрам осень проливается туманами, оставляя черные стволы кленов немыми свидетелями своей неизбывной печали. Холодные серые ленты их опутывают сонное сознание – предрассветные грезы полны мягкости. По утрам слышны лишь отголоски грядущих мертвенных холодов – тихие, словно шаги по мягкой земле. И ничто не рушит их шепота – звуки тонут в тумане, повисают в его призрачных пальцах, растворяются в их нежной жесткости.

За домом викария, что на холме рядом с церковью, есть старый сад. В нем желто-зеленые листья на тонких ветвях полупрозрачны – почти не скрывают они за собою сад. Дорожки расползлись по краям, полны мягкой коричневой земли. Боярышник покрылся кроваво-красными ягодами, из которых в детстве так весело было мастерить сережки. На земле под старой яблоней лежат на опавшей листве яблоки – желтые в оранжево-красную полоску. Я беру их в руки – они мокрые от утренних дождей и покрыты землей. Их запах – смесь корицы и прелой листвы, запах памяти детства, запах воспоминаний. Их вкус – будто пьешь Осень из ковша, полного морозно-стальной воды; коричнево-печальный, туманно-пряный, вкус тоски о прошедшем, что осталось лишь высохшими ветвями. Вся осень лишь в этих плодах…

Прости, милый друг, что столь давно не пишу тебе. Ты забыл обо мне, забыл мои пальцы, золотые локоны выцвели в пыль – вот как забыл ты меня. Серые призраки прошлого - не они ли остались тебе обо мне?

Сегодня я стану писать тебе из Девоншира, и потому ты спишешь мое молчание на работы почтовых служб. Ведь не правда ли, ты получишь мое письмо, когда в окна твои станут литься золотые паутинки лучей осеннего солнца, когда небо покроется сталью и мир вокруг обернется пожаром? Пергамент шершаво хрустит, а в Девоншире с кустов, что обрамляют поляны, облетели листья, и те обнажили багряно-красные ветви. Я люблю ласкать их руками в свете закатного солнца, и мнится, что по телам их разливается негреющая душу кровь – так холодны они. Мне до хрипоты жаждется читать им стихи из потрепанного сборника в обтянутой шелком обложке, обжигая горло стальным воздухом.

Я люблю кружиться под холодным в стали неба солнцем с ветром наперегонки – по телу разливается давно забытая мелодия для фортепиано и скрипки, такая, что может вспомниться лишь при желтых листьях, парящих в прозрачном воздухе. Знаешь, мои пальцы уже мерзнут, а от того прячутся в длинные рукава; я бы погружала их в твои волосы, полные огненных зайчиков, но ты столь далеко. И потому я стану напевать тебе песни каплями дождя – ты подставишь им лицо и вспомнишь меня.

Мой милый друг, мне казалось вся осень у нас на ладони – покоится багряным листком. Но извечный страх перед ветром, что сдунет и унесет его в даль подтачивает сердце. И я вновь пообещаю поймать его за краешек – я напишу тебе каждую черточку моей осени.

Осень: торжественно чёрное шествие по опушке леса; минуты немой разрушительности; сосредоточенный лоб прокажённого под безлистым деревом. Давно миновавший вечер нисходит по мшистым ступеням; ноябрь. Бьёт колокол, и пастух ведёт в деревню чёрных и красных коней. Под кустом орешника зелёный охотник потрошит дичь. Его руки дымятся от крови, и тень зверя вздыхает в листве, глядя поверх человека, — белеса, безгласна.

[Георг Тракль “Превращение зла”]

Пожухлая листва кленов и дубов на промерзло-серой земле – чуть хрустит под ногами, рассыпается серой пылью. Белый туман подымается к мокрым голым ветвям деревьев, запутывается в пальцах их, рвется шелковым полотном на тонкие ленты. Зябко-холодно, будто духи черных стволов проникают сквозь кожу и скребут по костям. Кутаешься спешно в меха, но от них не спрячешься – они уже внутри, уже раздирают сердце и сдавливают горло стальными пальцами.

Холодный Ноябрь безжалостен в сером небе, бесснежный, обнажает он острыми ветрами. Лишь белесый туман ему спутник. Обманывает призрачным теплом, заманивает под темные своды переплетенных ветвей. Или же станет улетающим белой птицей дыханием убитого зверя, в чьей теплой крови охотник греет руки.

Лес обнажен ветвями и потому озлоблен в своей сиюминутной беспомощности на заплутавшего путника. Лес неспокойно-холоден: тени прячутся за стволами, шепчутся серым ветром в сухой листве. Пахнет смертью неспокойно-серой, будто то последняя озлобленная агония. Еще нет тишины, лишь молчание сковывает разум, готовое прорваться в миг криком.

… По краю опушки растет снежноягодник, подобный первому, тайному вестнику зимы. Босая дева в белых тонких одеждах проводит руками по его ветвям. Еще не королева – княжна в отсутствие снега – с тихой улыбкой бродит она по лесу, морозит дыханием оставшиеся на ветвях ягоды, и они становятся подобными крови ее. Ждет, ждет, затаившись под темными сводами времени своего, когда сможет даровать любому смертельную гармонию.

Дух резеды разлит средь бурых трав,

и пруд знобит в сверканьях полинялых.

Забылись ивы в белых покрывалах,

рой мотыльков вокруг себя собрав.

Терраса греется, и тишь кругом.

В воде сверкают золотые рыбки,

и облака плывут над взгорьем, зыбки,

и, чуждые, бредут за окоём.

Светла листва беседки; здесь гурьбой

шли в ранний час юницы и смеялись.

И на листве улыбки их остались;

и в жёлтой дымке пляшет фавн хмельной.

[Г.Тракль: “В старом саду”]

Дачные домики – чувства в картонных коробках, легкие, словно кремовые шляпные ленты. Обвитые виноградом веранда, беседка – вязаные спицами скатерти с кистями на круглых столах. Темное дерево старых комодов, шляпные картонки – круглая и овальная – на фоне из обоев в букетах цветов: в гостиной розы, а в девичьей – тонкие васильки. В платяной шкаф залетели бабочками белые платья – на короткий сезон отдохнуть.

Ты возьмешь в руки соломенную шляпку и отправишься по лучам утреннего солнца в поле, полное ржи; или, может быть, к старому дубу – по мосту через ручей и овраг. На ногах шелковые туфельки, а волосы пахнут липовым медом. Чувства прячутся, теснятся на желтой бумаге, что покрыта тонким кружевом черных взмахов пера – аккуратно перевязанные шелковой лентой листы прячешь в верхний ящик комода: пара писем и сухие цветы.

Дачные домики – ощущение темной прохлады внутри, зеркала отражают так призрачно-странно блеклый чуть серебристый свет. Солнце рвется во внутрь, но путается в занавесях на дверях. Все в саду, а ты затеваешь здесь тайну – лишь взирают укоризненно старые часы да букет полевых цветов.

Дачные домики – бархат темной листвы на закате. В двух шагах от веранды, что увита плющом, красные цветы тонут в зелени – домик ведьмы на опушке лесной. Догорает закат, солнце прячется в лес из елей, красит ветки их золотом алым; догорает закат, отражается в чашках – чай же будет немного потом. А затем быстро синим окрасится небо, и зажжется над столом керосиновая лампа, приглашая к вечернему чаю в фарфоровых чашках с букетами цветов.

Белые, чуть тронутые розовым рассветом пионы распускаются, обволакивая мысли нежным ароматом, будто твой шепот чуть слышно проникает в душу. Тонкими белыми струйками льется по коже, ласкает терпко-бархатистыми лепестками. У меня на столе стоит мечта цвета воздушного пирожного – будто прозрачная вуаль, легкая занавесь колышется на распахнутом настежь окне.

Запахами лета ты целуешь мои запястья – ключицы выбелены в мрамор, в сгибах локтей теряются слезы. Заплетаешься в моих пальцах, тонешь в волосах. Мое лето – мне лишь сделать шаг к тебе в объятия стогов сена и охапок ромашек. Мы так долго ждали момента тишины.

Изумрудное лето пока лишь в солнце сквозь листья над головой, в теплых руках лучей – я буду мирно спать вдали от суеты, и мне приснится самое красивое лето…

…Мы слишком долго шли, и сделать шаг последний нам сейчас не представляется возможным.