Вчера показал маме Небесных созданий (Heavenly Creatures, Peter Jackson, 1994).
Мама сказала, что фильм очень страшный, и обвинила во всём Полин. С её точки зрения, это она страшная злая девочка, из-за которой всё и вышло вот так.
— Но у неё же была вполне нормальная семья, и мама её любила, ведь если бы не любила, то…
— Мам, она любила не её. Она любила свои усреднённые представления о дочери, которая должна слушаться и быть рядом.
— Ладно, не будем с тобой спорить.

Вообще, забавно смотреть один и тот же фильм с разными людьми. Влада, увидев сие творение, сказала, что убийства надо планировать умнее и тщательней, и уж всяко не писать о них в дневник. Ну и ещё — что проблема их была в том, что они были ролевики, окружённые цивилами в самом худшем понимании этого слова.
Для меня это — фильм о ксенофобии и об общечеловеческом нежелании понимать кого-то, кроме себя — просто потому что лень и вообще не до того, просто потому, что порой не возникает и мысли о том, что не все вокруг такие, как ты. Трагическая картина о том, как сложно отличаться от остальных — особенно когда тебе четырнадцать, весь мир делится на чёрное и белое без каких-либо полутонов, любая крупная неприятность за недостатком жизненного опыта воспринимается как вселенская трагедия, а хотя бы какого-то понимания ты не встречаешь практически ни в ком. О том, как сложно, когда единственное место, где уютно жить — выдуманный мир, бережно хранимый под крышкой черепной коробки. И о том, как страшно, когда отбирают даже и его.
И я каждый раз слегка вздрагиваю от финальных субтитров — потому что это самое страшное, что вообще можно было с ними сделать. Мама, к слову, восприняла сию меру совершенно спокойно и сказала, что так им и надо.

Это один из фильмов, которые я готов пересматривать ещё очень много раз. И которые я периодически советую всем подряд — за исключением разве что особо слабонервных личностей, не выносящих кровавых сцен.
(Леди Лайя, спасибо, что ты мне когда-то его присоветовала, да.)

время весенней уборки — и май разламывает затылок,
копается в грудной клетке, укоризненно бормоча:
„зачем тебе эта рухлядь? здесь столько пыли, здесь всё застыло,
зачем тебе эти двери, к которым не подобрать ключа?
давай всё вычистим, пусть
будет воздушно-солнечно-серебристо”
но я не соглашаюсь, судорожно дёргаюсь, мол, не тронь,
открытие каждого шкафа чревато паническим приступом,
из каждого выползет монстр, выворачивающий нутро.
мне очень стыдно оправдываться подобным трусливым вздором,
я знаю, что если бездействовать — не вылечишь ничего.
один из шкафов стоит прямо у входа, посреди коридора,
ужасно мешает ходить и дышать. и вот,
берусь за дверную ручку, долго слушаю всхлипы сердца,
убеждаю себя, что справлюсь, что не случится беды из-за…

опускаюсь на пол, спиной прислонившись к дверце.
закрываю глаза.
Леди Лайя

На тумбочках и шкафчиках висят маленькие аккуратные замочки, на тех шкафах, что покрупнее — и замки стоят более серьёзные. На иных — не по одному. На всё это железо ты угрохала в своё время немало денег, и ещё ты всегда помнишь, где у тебя молоток и гвозди, чтобы в случае чего прибить отвалившуюся от шкафа доску. Порой ты просыпаешься по ночам от шума, доносящегося из какого-нибудь из них, вскакиваешь и несёшься проверять, всё ли хорошо.
А потом однажды приходит он.
Ты сама вводишь его в дом. Ты сама стаскиваешь его за руку с картины на стене или — что ещё вероятнее — вытягиваешь из книжных полок. Стряхиваешь с его лица книжную пыль, будишь и говоришь: поживи тут пока.
И уходишь сама. Сворачиваешься клубочком где-нибудь в углу дивана и в полудрёме иногда поглядываешь на него из-под полуприкрытых ресниц.
А он даже почти не удивляется. Он садится в твоё любимое кресло, как в своё, он хлопает дверью холодильника в кухне, он готовит там что-то такое, что до тебя доносятся странные незнакомые запахи. А потом, осмотревшись вокруг и привыкнув к твоему дому, он лезет на верхние полки и безошибочно выбирает именно ту, на которой ты хранишь ключи. Ты сама не очень-то помнишь это место, точнее, очень стараешься не помнить, но он откуда-то знает.
И, конечно, он совершенно спокойно открывает самый большой и шумный шкаф, откашливается от скопившейся там пыли и выводит оттуда за руку его обитателя. И ты как-то не успеваешь отследить этот момент, ты мирно подрёмываешь в углу, а потом как-то оказывается, что они успели подружиться и мирно прямо на полу гоняют твои же чаи. И им хорошо. И тебе почему-то — тоже: ты даже не очень хорошо понимаешь, что должна была вообще-то испугаться.

А потом время его вписки заканчивается, и ты хочешь смести его обратно в книжную полку, но он помещается туда с огромным трудом и всё время норовит вылезти. Не сразу получается загнать обратно и монстра, выпущенного им — потому что ты помнишь всё, что помнит он, и ты прекрасно помнишь, как хорошо им было вдвоём. Да и монстр помнит это не хуже тебя.
И тогда ты со вздохом идёшь в магазин за новыми замками: теперь придётся запирать ещё и полки, да и на шкаф стоит повесить ещё один. И готовишься к очередным бессонным ночам.
Ну или — выпускаешь его снова, садишься на любимый диван напротив него и спрашиваешь: слушай, как это тебе удалось подружиться с этим созданием? Я, знаешь ли, тоже хочу.

Кажется, я не люблю флафф.
То есть оно, конечно, касается не любого флаффа. Если автор ухитрился прописать мир, в котором ничего по-настоящему плохого с героями не происходит, но при этом их приключения не ограничиваются санта-барбарой — честь ему и хвала. У той же любимой мною Панкеевой, например, всякой печальной фигни происходит немало, но с первых страниц ясно, что вся она будет разрулена, и всё в итоге закончится хорошо.
И это мне не мешает.
А вот что я не люблю, так это флафф неоправданный. Точно так же, как многие (и, наверное, я всё-таки в их числе) не любят неоправданный слэш.
Мне почему-то кажется, что если ты пишешь фанфик/ставишь игру по канону, то in character должны быть не только персонажи, но и вселенная. Иначе — зачем? Проще написать своё.
А изменять канон в сторону флаффа почему-то народ любит сильнее, чем в сторону мрачняка.
Но нет, господа, нет.

Ренфилд не завяжет с нехорошим, даже если выдать ему Люси (не говоря уже о том, что это в принципе маловероятно). Потому что он — Ренфилд, от его психики давно остались одни руины, а ещё — потому что это противоречит логике мира. Он — плоть от плоти своей вселенной, и для того, чтобы таких, как он, не было, нужно исправлять гораздо более глобальные вещи.
Влад не останется с Миной, и хвала богам, что не останется, иначе я даже представлять не хочу, что станет с Валахией. Эсмеральда, если решит вдруг проникнуться чувствами к ней Клода, превратится в подобие Лолиты. Свет над Аманом не будет жить вечно, корабли будут сожжены, Пятая Битва закончится так, как закончилась, Моринготто будет повержен не раньше Войны Гнева, а Дом Феанаро не пойдёт в дориатские леса сажать цветы и петь песни.
Иначе это будет совсем другая книжка.

Здравствуйте, меня зовут Мари-Пьер, и я вообще не понимаю, зачем нужно жалеть персонажей.

Пост толкинутый, рассчитанный на совместное скуривание и, возможно, дальнейшее использование в качестве личного концепта.
Предупреждаю сразу: глубоким знатоком Канона не являюсь, всё нижеследующее — скорее личные ощущения. И всё-таки, и всё-таки.

Так вот.
Дело в том, что сейчас, отыграв знакомого нам всем персонажа, я внезапно стал совсем иначе воспринимать понятие эстель. И, надо сказать, то, что у меня вышло, — оно местами пугающее даже.
Скажите мне, только в моём восприятии ни у кого из персонажей Сильма изначально нет выбора?
Да, вот то самое — „Канон сильнее Клятвы”. Каждая нота Песни Сотворения, включая арию Мелькора, была задумана Единым изначально, сыновья Феанора не больше виновны во всех тех войнах, чем огонь виновен в гибели деревьев во время лесного пожара, а Мелиан с самого начала знала, что конкретный смертный принесёт гибель её королевству, но ничего не могла изменить.

Кстати о смертном.
"And he passed through the mazes that Melian wove about the kingdom of Thingol, even as she had foretold; for a great doom lay upon him."
Как вам цитата?
То есть вот никто не мог пересечь завесу Мелиан, а Берен мог, потому что над ним тяготел рок. И всё, никаких других объяснений Профессор не даёт. Рока — достаточно. Потому что всё равно всё решает он. И не только для Берена, да. Классический вопрос о судьбе и свободной воле у Профессора однозначно решён в пользу судьбы; зачем Эру было нужно всё это — вопрос другой, но Эру — высшее существо, нам его не понять всё равно. Кстати, именно поэтому я весьма положительно отношусь к жёсткому сюжету в играх по Профессору: потому что, ну, он и для них был не менее жёстким, чем для нас.

Но жить, зная, что мир обречён изначально, и никакие действия ничего не изменят — непросто. И вот именно
это умение верить в то, что есть что-то сильнее рока, в моём понимании и называется эстель. Всем её отмерено в разных количествах, и это соотношение doom и estel очень серьёзно определяет характер персонажа. Настолько, что если мне когда-нибудь придётся заниматься подбором игроков на игры по Профессору, я, вероятно, буду вносить это обязательным вопросом в анкеты персонажей. У моего Атаринке, например, её строго по нулям: nous sommes tous des morts en vacance, от всех нас однажды останется пепел, и нас друзья, убитые горем, со скалы развеют над морем, но это не повод опускать руки. А, например, у какого-нибудь Третьего Дома… ну, все поняли.

Короче, я хочу дальнейшего и более подробного скуривания этого. И в любом случае лично для себя буду пользовать.

Нам так неожиданно хорошо вместе.
Неожиданно, потому что я-то вообще-то всегда опасался таких, как он. С этим сознанием воина и сопутствующей ему жестокостью. С этим скорее мрачным взглядом на мир — потому что у меня-то в мире всем радость и одуванчики по весне, а у него... а у него перевал Аглон и набеги с севера. И война, всегда, и пусть кто-то другой живёт в мире — и благодарит за это его воинов.
Потому что я пацифист, а ему не понаслышке знакомо опьянение битвы.
Потому что для него цель всегда оправдывает средства, а для меня, конечно, нет.

И всё-таки мне хорошо с ним. Мне, как оказалось, есть чему у него поучиться.
Например — не очень жалеть себя. Не бояться пустячных синяков и не ныть от боли в мышцах. Вообще по возможности не ныть — не потому, что это ни к чему не ведёт, кому-то мешает или что-то ещё, а просто априорно, потому что лорду ныть недостойно и не подобает.
Например — знать, что ты можешь всё. У него в лексиконе нет слов "я попытаюсь", когда он видит цель, то на препятствия уже не обращает внимания, и если вдруг таковые появятся — им можно только соболезновать. Я помню, что когда-то смотрела на гитару как на женщину, требующую нежного обращения, для него же это — просто очередной инструмент, созданный для того же, для чего и все инструменты, рабочие или музыкальные — чтобы подчиняться держащим её рукам.
Например — не откладывать на потом. Я благодаря ему и его братьям вчера впервые в жизни побывал на скалодроме. И я сильно подозреваю, что будь я там один, успехи мои были бы гораздо скромнее. А уж как хорошо фехтовать, когда на самом деле рукоять держит он — я вообще молчу.

А ещё он даёт возможность не стесняться пафосных слов и не бояться с ними переборщить, потому что в его случае переборщить с ними нельзя.
И — я никогда не ожидала, что так будет, но почему-то я рада, что он у меня есть.

Недавно проскочила мысль, что образование в области точных наук даёт некоторые преимущества само по себе.
Потому что, скажем, психологию по верхам знает практически любой образованный человек. Худо-бедно общаться на английском способны тоже очень многие, да и знанием французского в целом никого не удивишь. Что такое спрос и предложение — тоже в целом истины общеизвестные.
А вот о том, что такое производная, очень многие забывают сразу по окончании школы. Посему технари как-то проще и быстрее делаются малозаменимыми.

В мысли, впрочем, не уверена. Возможно, что я сужу по себе и своему окружению.

Сумбурно слегка, но всё-таки.
Я, кажется, слегка завидую „ихнему” отношению к Рождеству. Дракон говорил правильно насчёт того, что ихнее католическое — сказка, а наше православное — тоска и физиономия патриарха по телику.
Ну нет, хорошо-хорошо, у нас здесь новый год главнее. Но… я вчера попыталась вспомнить наши новогодние песни. Результат был неутешителен: либо беспощадная русская попса, либо подчёркнуто детские песенки типа „маленькой ёлочке холодно зимой”.
Чтобы новогодние песни кто-то пел со сцены вне детских утренников? практически невозможно. (Впрочем, если я неправ — разубедите.)
А „у них” — спокойно. Да, я сама вчера ходила на такой концерт. Да, Mon beau sapin, Minuit Chrétien, Sainte Nuit, Ave Maria. Может быть, для меня это всё внове, и это тоже влияет, но он ведь и у себя с этим выступает. С 2003 года. И никого это не удивляет.
И да, мне почему-то ещё кажется, что и отношение к религии „у них” там иное. Ну то есть не обязательно быть истинно верующим, чтобы петь Ave Maria. Какая-то более светская она, эта религия. Она не только в храмах живёт, она проникает везде, и отношение к этому какое-то спокойное, что ли. Без лишнего пафоса. Не „я верю, я спасусь, а вы все погибнете, ха-ха-ха”, а „ну да, я верю, мне так лучше”. Или даже „а как иначе”, потому что оно там как-то дефолтно, что ли. И не нуждается в пропаганде сверху, как у нас. И ни в коей мере не отменяет свободы совести, да.
Хотя, возможно, это всё идеализированные картинки из моей головы.
В конце концов, я даже не была ни разу ни в одной из стран Европы и североамериканского континента.

Мне просто интересно сейчас говорить об этом, поэтому вопрос вдруг ко всем, кто в этой жизни хоть иногда пишет что-то, что можно назвать собственным творчеством.
Как и для чего вы это делаете?

Я для себя могу назвать две причины. Ну, то есть где-то там крутится ещё желание фидбэка и „чтоб вы меня любили”, но оно вступает обычно когда текст уже дописан и выложен куда-нибудь в лирушечку. Его роль, правда, сильно увеличивается, если текст не литературный, а вот как этот постик.
Когда же я сажусь писать свою мелкопрозу — мною движет другое.
Во-первых, всякий хороший текст для меня самоценен. И нет, я не уверена, что могу назвать свои тексты хорошими; мне вообще сложно их оценивать, в процессе написания почти любого бывают приступы вроде „Марго, ну Марго, ну фигню же пишешь!” — как, впрочем, и периоды беспардонного самолюбования. Но сложно создать хороший текст, не написав перед этим с десяток плохих, а это значит — всё, что я пишу, хорошо. Для меня, во всяком случае.
А во-вторых, я обожаю сам процесс. Мне нравится сводить концы с концами, продумывать сюжет, вставлять ненавязчиво так цитаты и отсылки (пусть бы даже и понятные только мне), и долго, вдохновенно подбирать правильные слова: эта последняя стадия обычно отнимает больше всего времени; как правило, в процессе оказывается, что дофига деталей ещё не продумано. Здесь, кстати, порядочно помогает стаж ведения дневника: потому что в дневник тоже постоянно нужно что-то сказать так, чтобы поняли и заинтересовались.
А ещё — в собственных персонажей неизбежно влюбляешься, они становятся родными и близкими, и написание текста — это акт любви. Иногда, впрочем, влюбляешься не в персонажей, а в сиуацию, во вселенную, во всё подряд. В сам текст.
Иногда я надолго забрасываю процесс: бывает просто страшно открывать файл и смотреть, какого бреда я там успела понаписать. Иногда нужен толчок извне, чтобы найти в себе силы хотя бы на это: я зову это вдохновением. Текст — тянет силы и эмоции, иногда очень сильно, и порой бывают нужны источники, чтобы их восполнять.
Обычно это люди.
Чаще всего — один конкретный, хотя то, что происходит сейчас — скорее исключение.

Впрочем, и этого текста, который сейчас, — не было бы без него. И его я тоже забрасывала, и боялась очень; когда я взялась за него впервые, он меня вынес в такие заоблачные дали, куда я не очень хочу возвращаться. Один раз можно, а больше не стоит. Сейчас же он вообще пишет себя сам: я только в общих чертах знаю, что там будет дальше, но картинки и слова — приходят, когда становятся нужны, и сами укладываются в абзацы. Это немножко похоже на вспоминание старой полузабытой песни: сначала какие-то отдельные строчки, потом пустоты заполняются.
Мне же остаётся только сохранять общую упоротость и не понижать градус Дракулы в крови — чтобы текст мог выходить через меня. Ну и — наслаждаться процессом, потому что ощущения… в общем, ощущения.

Обычно я, начиная писать, не знаю, допишу ли. Но есть какая-то точка невозвращения: я уже написала столько, бросать сейчас было бы странно. Этот текст уже прошёл её, и — знаете — мне уже даже самой интересно, на что он будет похож в готовом виде.

А ещё вот в результате той самой упоротости рождаются всякие дополнительные тексты — вроде этого постика.

Ну и, в общем-то, именно в такие моменты мне порой мечтается о том, чтобы сделать написание текстов своим основным занятием по жизни.

Среди бесконечного количества вопросов, которые я слышала за свою жизнь от тех, в чьи машины садилась, есть некоторое количество повторяемых более или менее регулярно; на них уже даже есть готовый комплект ответов. Один из любимых — „а ты не боишься?”
Не боишься вот так, одна, понимаешь, ночью, с незнакомыми людьми; люди же, понимаешь, всякие попадаются.
Не боюсь, в который раз объясняю я. Если бы боялась — меня бы здесь не было.

На самом деле оно глобальнее, это „не боюсь”. Местами моя жизнь — это ужас параноика.
Я — не боюсь. То есть боюсь, но других вещей; боюсь не сдать сессию, боюсь чужой зависимости от себя, ещё чего-то боюсь.
Но когда я выхожу из дома — я не жду, что я попаду под машину.
Когда я поднимаю большой палец — я не жду, что меня изнасилуют.
Когда я ступаю босой ногой на асфальт — я не жду, что напорюсь на стекло.
Я знаю, что всё это возможно. Я знаю, что некоторые вещи опасны; по-хорошему так вообще все, но некоторые — больше, чем другие. Просто отношение к этой самой опасности у меня ни хрена не параноидальное. Есть вещи, которые опасны, но прекрасны; да, риск есть, но если что-то приносит радость — неужели оно не стоит того, чтобы забить на некоторое количество риска?
Техника безопасности придумана не зря, да. Но она не подразумевает безвылазного сидения дома, правда же?

Ну а ещё я всё-таки верю, что Вселенная мне друг, а люди в массе своей хорошие.
А иначе жить незачем.

Последние недели особенно сильно ощущаю течение времени. Меня почему-то особенно сильно заботит то, что каждое из пережитых мной мгновений - ушло, стало всего лишь частью прошлого, точно так же как частью прошлого станет и вот это, существующее сейчас. Особенно остро чувствую, что - и это пройдёт, всё проходит и всё кончается, осыпается песком сквозь пальцы.
Я не знаю, как это сказать, просто - было это, а потом будет то, и оно пройдёт так же. Мы - помните - никогда ниоткуда не возвращаемся. Мы умираем, каждую секунду, здесь и сейчас, и я - сейчас - не то, чем была месяц, неделю, час назад; и не то, чем буду через час.
И нет, в этом нет ничего плохого, ничего страшного, просто осознание этого - постоянно со мной, и, наверное, я не привыкла ещё к нему.

Иногда бывает: сидишь рядом с человеком, глядишь в его глаза, слушаешь его голос и понимаешь: господи боже, как же я скучаю по нему, как же мне его не хватает. И не понимаешь, откуда взялось оно, это настоящее время, ведь вот же он, рядом - почему же его как будто нет и не достучаться?
Иногда это проходит. Иногда - затягивается: зовёшь, ждёшь встречи, месяцами тоскуешь, а потом встречаешь - и - а где он? и почему мне плохо, было же, было так хорошо?
И если так начинает повторяться каждый раз, наверно, самое время задать себе вопрос: а его ли я люблю?
Иногда бывает: в твою жизнь приходит человек, и вместе с ним приходит сказка. Или это твоя жизнь вдруг сворачивает с проторенного пути и входит в эту самую сказку, ныряет, как в воду, и... мир с каждым днём моложе, солнце - ярче и краски - чище. И ты, конечно, в эту сказку влюбляешься, и влюбляешься в человека, который принёс её, и тебе хорошо, тебе так хорошо.
А потом однажды ты обнаруживаешь, что смотришь ему в глаза и скучаешь по нему, и не понимаешь: что же и где сломалось? Почему мне - плохо?

Иногда приходится понимать: сказка и человек, который принёс её - не одно и то же. И сказка может остаться в прошлом, а человек... а люди меняются. Пусть не на сто восемьдесят: иногда достаточно небольшого поворота другой гранью, чтобы стало невозможно снова войти в ту же реку.
И тогда приходится спрашивать себя: его ли я люблю, вот такого, какой он сейчас? Или - это было тогда, а сейчас я люблю ту сказку, в которой жил, и свою о нём память?
И если вдруг окажется, что верно именно второе, а не первое, то возникает следующий вопрос.
А какого, спрашивается, чёрта моё счастье должно от кого-то там зависеть? Почему для того, чтобы жить в сказке, нужен кто-то, кто утащит туда за руку?
И не пора ли, наконец, начинать уже писать их самому?

И нет, я сейчас ни о ком конкретно. Просто так бывает.

Иногда взаимопонимание достигается долгим мучительным промыванием друг другу мозгов на тему того, что с тобой можно делать, а что нельзя, выяснением особенностей лексикона и составлением инструкций по применению.
Говорят, бывает и другое взаимопонимание, которое появляется само по себе и строится на эмпатии. Верю, хотя и не встречалась лично.
Но: первое ничем, на самом деле, не хуже второго. В нём чуть меньше чудесного, зато оно чаще встречается, да и - надёжнее как-то.

Очередной вопрос на формспринге заставил задуматься и всё-таки сформулировать своё отношение к самоубийству. Хотя бы для себя, хотя бы примерно. Пришла к выводу бесполезному, но вполне в моём духе: ничего о самоубийстве как явлении я сказать не могу, потому что каждый случай, чёрт побери, индивидуален.
Когда девятиклассница лезет в петлю из-за недостаточно хорошо сданного ЕГЭ - это одно. Когда человек остаётся на тонущем корабле, зная, что его место в шлюпке займёт кто-то ещё - это совсем другое. Когда ацтек восходит на алтарь, радуясь тому, что это именно его сердце сейчас будет вырезано, - вовсе третье. И таких примеров приводить можно много и очень много.

Что же лично до меня, впрочем - я из тех странных людей, что мечтают о бессмертии.
Ну и ещё - я верю в чудеса.

***
Знаете, при всём моём наплевательском отношении к датам - я всё-таки люблю девятое мая. То есть нет, к дню победы я отношусь с честным пофигизмом. Но девятое мая - это стабильно выходной день в начале прекрасного месяца, словно бы специально созданный для восхитительных весенних безумств.
В позапрошлом году на девятое мая я ходила по Городу с завязанными глазами. В этом - влезла в холодную воду Финского залива.

***
Нужно очень много силы воли, чтобы поднять себя наутро после дня, когда было хорошо. И я не говорю сейчас о головной утренней боли и прочих симптомах: они в моём случае неактуальны, слово "хорошо" я понимаю гораздо шире, и давайте оставим наконец в стороне эти банальные материи.
Но когда вчерашний день был живым чудом и самой настоящей сказкой, - невыносимо трудно заставить себя встать в мир, где всё это кончилось, а день грядущий обещает что-то совсем другое и тоже, может быть, хорошее, но уже несоизмеримо более рутинное и скучное. Всё Прекрасное выпадает из этого мира, как будто существует в каком-то совершенно ином измерении, где, опускаясь, небо красит землю в голубой, и меньше всего на свете хочется возвращаться в реальность исходную, где то же, быть может, звёзды и небо, и даже те же - отчасти - люди, но уже нет того, что осталось в дне вчерашнем.

Как же меня заебали рассуждения о масках и лицах под ними.
Любимые мои, хорошие, что вы вообще под этим самым "лицом" понимаете? Если продолжать аналогию, все мы - такие, знаете, человеки-невидимки. То есть лицо-то, может, и есть, только его не видно никому, включая себя. Себе - в первую очередь, потому что зеркал для человеков-невидимок не изобрели ещё.
И вот ищешь его, это лицо, по крупицам, наощупь, театральным гримом прорисовываешь скулы, глаза и губы, показываешь: а вот теперь меня видно, смотрите-смотрите, я такой!
А тебе рассказывают про маски.
Нет, ну понятно, что цвета грима для каждого случая разные, а иногда и в самом деле маска нужна, полноценная такая, знаете, венецианская.
Но иначе же нас вообще не видно.
Как будто и нету.

We can forgive a man for making a useful thing as long as he does not admire it. The only excuse for making a useless thing is that one admires it intensely.

All art is quite useless.

Oscar Wilde

Профессора литературы склонны придумывать такие проблемы, как: «К чему стремился автор?» или ещё гаже: «Что хочет книга сказать?» Я же принадлежу к тем писателям, которые, задумав книгу, не имеют другой цели, чем отделаться от неё, и которым, когда их просят объяснить её зарождение и развитие, приходится прибегать к таким устаревшим терминам, как Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Искусством — что звучит, признаюсь, так, как если бы фокусник стал объяснять один трюк при помощи другого.

Владимир Набоков

Я каждый раз вздыхаю с облегчением, когда натыкаюсь на подобного рода цитаты.
Меня, знаете, всегда удручал поиск в книгах высшего смысла. Да, есть книги, написанные специально ради высшего смысла, иногда - чтобы научить читателя чему-то, иногда - чтобы открыть глаза на, иногда - даже вовсе с гражданско-политическими целями.
И это бывают замечательно прекрасные книги.
Только ерунда, знаете. Я никогда не умела отвечать на "что хотел сказать автор". Я всегда читала книги так, как будто они были написаны, чтобы отделаться от них.
И это прекрасно, знаете. Это позволяет читать вещи, которые глубоко диссонантны всей даже вселенной, восхищаться безысходностью Достоевского и противоречивостью персонажей Уайльда: их можно так и оставить противоречивыми, можно не выбирать, кто и них хороший и кто плохой. Когда я вслед за Кошкой Сашкой твержу: а пока посмотри, на губах моих кровь, я почти проиграл, я устал от боёв, - я не верю ни единому слову. В моём мире вообще нет никаких боёв, но это не мешает мне восхищаться.
Это чудовищно освобождает, знаете. "Всё, что автор хотел сказать, он сказал". Всё, что написано - написано не обо мне и вообще не о моей вселенной.

...может быть, исключением - Фрай. Там вселенная - моя. Очень моя. Так получилось.

Более того, я даже пишу это не в день рождения, и вообще я сейчас нахожусь в Москве и жду, когда меня вытащат. И у меня не дочитана лорочка.
Ящетаю, что это правильно.

Ну так вот. Тут около месяца назад случился тот самый Главный Зимний Праздник *табличка "сарказм"*, который так любят сокращать до двух букв. И в каждой, в каждой уютной днявочке был постег в духе "какой он был, этот год".
...скажите - это я одна не умею подводить итоги?
То есть как. Вот если я сяду и решу что-нибудь вспомнить, что-нибудь подвести - я подведу же. Но я, например, не понимаю, почему подводить обязательно за 365 дней, и что меняется, когда 31 декабря сменяется 1 января, ну или 16 сентября - 17м. В экономике, наверное, так надо, а в жизни...
Я вообще не мыслю циклами. У меня сбит суточный режим, я не люблю оперировать понятием "год". Месяц - может быть, но месяц - это отнюдь не обязательно с первого по первое.
Наверное, поэтому же я не большой любитель праздников. Потому что если захочется - праздник можно устроить когда угодно, а даты... что даты? когда наступают каникулы, я вообще забываю, какой сегодня день и число. И, знаете, мне нравится такое существование.

А ещё я не умею строить планы. У меня имеется вотпрямщас основной квест: закончить вуз. И энное количество квестов дополнительных. Всё.
А когда меня спрашивают "кем ты хочешь быть через пять лет", я отвечаю, что через пять лет меня не будет.
Потому что будет какая-то другая женщина, с которой я пока не знакома. Ну и нафига, спрашивается, строить планы на её жизнь?
Тем более, что очень многое зависит не от меня. Вот если бы я в прошлом году поступила, скажем, в вышку-московскую, я бы каждый день ходила по той самой Мясницкой, на которой сижу сейчас.
Но это была бы совсем другая история.

 В колонках играет - Железный занавес - Выпуск №192

Я обожаю слово "любовница".
Я люблю его за оттенок какой-то запретности, противозаконности. За то, что оно постоянно противопоставляется отдающему бигудями и хозяственным мылом, скрипучему "жена". Мне так нравится, что оно никак не синонимично слову "любимая" - оно в другой плоскости, может совпадать, но совсем необязательно. В нём есть что-то такое временное, такая - способность приходить и уходить, не задерживаясь. Зато нет - излишнего пафоса, клятв, обязательств, необходимости смсить каждые пятнадцать минут.
Да что там, даже самое его звучание какое-то настолько вкусное.
Лю-бов-ни-ца.

Эти две недели заставили меня осознать, как же всё-таки сильно человек зависит от своего тела. И как меня это злит.
Мы не можем не есть, поэтому нам надо обязательно зарабатываать деньги.
Мы не можем не спать, под это подгоняются все возможные планы.
Когда плохо тушке - плохо нам.
На наши эмоции влияет не только то, что с нами происходит в жизни, но и банальные гормоны и состояние здоровья. Есть и обратная закономерность, но насколько же она слабее.
Это зависимость. И она - ужасна. Она страшно меня злит. Человек - животное биосоциальное, но боже, как хочется быть именно тем, чем являешься социально.
Но нет, тушка предъявляет свои права. И я не знаю, что с этим делать.