Сами мы не местные

Мастер вы, Граф, усложнить заказы. Чую ниже первостатейный бред -_-“

Искусство уживаться с другими постичь сложнее, чем Дао

Р.О.И.

***

Она проснулась на самом рассвете осеннего пасмурного дня, когда солнце только-только тронуло верхушки деревьев. Хотела перевернуться на мягкой перине с одного бока на другой, вытянуть лапы, но вместо этого вздрогнула от пронизывающего холода, поспешив закутаться в хвосты. «Чертовы привычки, - ругнулась про себя Юдзуриха, - все никак не отделаюсь», - и горестно вздохнула, заворочавшись на палой листве.

Страшно попадать в опалу к самой Инари-но ками. Так и закончишь свой нескончаемый век на чужбине, почти без способностей, только и есть поводов для гордости, что человеческая речь да девять хвостов – знак былой славы.

Серебристая лисица приоткрыла лениво один глаз на шуршание у входа, а потом зевнула, приветливо улыбнувшись соседу. Тот, как и всегда, кицунэ не ответил, только прошуршал быстро вглубь норы, таща за собой, кажется - Юдзуриха принюхалась – точно, так и есть, медовые соты. Опять на пасеку местного фермера наведался, разбойник. Кицунэ улыбнулась, приподнялась и поползла к выходу, пластаясь по земле. И не сдержала улыбки – разбойник разбойником, самый настоящий Тануки. И добычей делится. Кицунэ подцепила перемазанные в земле сочащиеся медом восковые соты и полезла обратно – завтракать.

- Доброе утро, Тану-кун, - привычно поздоровалась она, так и не получив ничего, кроме подозрительного ворчания в свой ответ.

А что с него взять… не всех же Аматэрасу создает демонами с разумом…

***

Он рыжих не любил. То есть, совсем. Они отвратительные создания, с которыми в одной норе не ужиться. Морда мерзкая, зубы острые, повадки подлые, живучие и неуживчивые. Не из одного жилища до того выгнали его хвостатые бестии, так бы взял и откусил это рыжее помело. И не подступиться к ним, и не обвинить ни в чем. Не кусаются, не дерутся, даже внимания не обращают. Просто приползет в одно утро к твоей норе такая ободранная летняя рыжуха, да и забьется в самый дальний уголок. И все. Жизнь в уютном доме можно забыть. Чистоплотный барсук аж топорщился и пушился от злости, рычал, фыркал, покусать хотел… но бегают они быстро. Грязнули, каких свет ни видывал, оглянуться не успеешь – в один прекрасный день уютная чистая норка, с тремя выходами, под валежником, куда никто не проберется, скрытая бревнами и листьями, становится отвратительно вонючей и загаженной. И не вычистишь, и не выгонишь эту наглую тварь – всегда вернется снова, да еще больше сора притащит. Проще вырыть новую нору, чем пытаться вычистить старую. Так уже три раза было, теперь вот к нему снова подселились.

Барсук довольно хрюкнул и продолжил с аппетитом завтракать.

Теперь все было несколько иначе. Гораздо удобнее. Барсук никого почти в лесу не боялся, кроме самых крупных и опасных хищников – таких же вонючих, как и наглые рыжие – на всех смотрел брезгливо, потому не любили его шибко. Но с недавних пор старого брюзгу перестали трогать даже те, кто до того дрался с ним за самок и за поляну с корешками. С опаской и наутек пускались от его норы, по пролеску, где он жил, никто не сновал, еду из запасов не воровал, а при встрече с ним – даже наглые трещащие белки пускались наутек. Только и видишь, как хвосты мелькают. Память барсука была короткая, он не помнил дальше недели ничего, кроме самых сильных обид, потому с каждым разом, когда ему вдруг хотелось призадуматься о таком странном поведении шумных соседей, он с трудом припоминал, что все началось с этой, белой.

***

Она была измотана, сбила лапы и устала их переставлять. Движимая отчаянием, она на своих четырех, даже не обращаясь в тень – да и сил не было слишком много – плелась по нескончаемым лесам, кляня собственную глупость. Можно было броситься на колени перед самой Инари-но ками и молить ее о прощении – угораздило же сравнивать, кто краше – но гордость не позволила, да и не того нрава была покровительница полей, чтобы столь быстро забыть обиду. Лет через сто или двести можно было придти к ней с повинной головой, а покамест Белая Кицунэ Юдзуриха, носительница девяти хвостов и наводившая ужас когда-то на весь остров Кюсю, должна уйти на чужбину. Страшная доля для той, что не сможет вернуться назад даже с помощью магии.

Она брела долго, мерно перебирая лапами и думая лишь о собственной вине, пытаясь в раскаянии обрести мир в своей душе, но скатывалась лишь к стыду и ненависти. И снова к унынию, не останавливаясь, мимо чудных и жужжащих ультразвуком людских поселений, мимо дребезжащих железных дорог и ревущих механизмов она зашла много дальше, чем иные могли бы подумать.

Она упала где-то в редколесье, около норы. Лапы саднило, все мышцы ныли от долгого пути, сил подняться и продолжить свой путь в поисках успокоения просто не было, так что подобный приют можно было бы счесть последним подарком от судьбы. Вспомнив, от кого ведут свой род Кицунэ, Юдзуриха криво усмехнулась и полезла в самую тьму, которая ей, впрочем, мешала не слишком.

Как оказалось, она ошиблась – лисьим духом в этой норе даже не пахло, как и разумностью. Далеко же она забралась, если тануки, живший тут, ни слова не понимал по-японски. Он вообще говорить не мог – иначе Юдзуриха убедила бы его в полезности жизни под одной крышей с самой настоящей девятихвостой кицунэ. Даже одна ночь способна сильно изменить жизнь! Но зверек, забавный такой, не слушал, только упрямо фыркал, ворчал, пытался выгнать – у него не вышло. Аж затрясся весь от негодования, когда Юдзуриха залезла, с трудом протащив все свои хвосты, в одну из «комнаток» - так она окрестила про себя – и свернулась клубком на листьях. Попыхтел-попыхтел, потыкался в ее угол, да и «махнул рукой». А Юдзуриха осталась – думать о вечном и раскаиваться.

***

Белая вела себя странно, лаять не умела, даже тявкать, как весь их род, пугала низким голосом, загоняла им в самые дальние углы норы, да еще и лезла нагло за ним следом, что-то погавкивая, стращая, обиделась, когда схлопотала укус, долго и тоскливо жаловалась своим странным манером то луне, то солнцу. Барсук только непонятливо морщил нос и уходил на охоту или по другим мелким делам, всякий раз припугивая рычанием и все надеясь, что однажды по возвращении нора будет пуста. Странная белая только смотрела ему вслед, но уходить даже и не думала.

Что за причудливые животные, эти длинномордые. То они дрыхнут весь день, только ночью и удирают, то сидят целыми днями на пне около норы и смотрят непонятно куда, даже не едят.

Сперва барсук подумал – помрет да и ладно. Но соседка – а пахло от нее самкой – была тихая, спокойная, не таскала в нору мусор, не лезла больше с приставаниями, только линяла у выхода. Барсук подумал, что она больна, что скоро умрет – не умерла. Ушла как-то днем после нескончаемого сидения, помахивая своей метлой вместо хвостов, вернулась. Как будто к рогатым в местной деревне наведалась. И не просто так вернулась – с добычей.

***

Жизнь научила Юдзуриху, что шутить можно лишь с тем, кто не ответит тебе тем же. Еще жизнь научила Кицунэ везде искать выгоды. Когда стало совершенно ясно, что тануки ее понимать не хочет и вообще малоконтактен, она решила пойти на мировую – хотя они и так вроде не ругались – и задобрить хозяина своего нового жилища. В конце концов, даже не зная правил родины своей случайной постоялицы, он поступил по всем правилам гостеприимства, обогрел, дал приют, значит, надо платить добром на добро, первый шаг уже был сделан, да только Тану-кун (так про себя Юдзуриха называла забавного барсучка) не заметил. Если он так и не понял, что вся местная живность, кроме него, сторонилась мистической силы, пропитавшей это место с ее появлением, не отблагодарил и не одарил даже взглядом, то она пойдет самым простым путем. Сосед-то был мужчиной, а во всех культурах мужчины любят хорошо и вкусно поесть. А если они звери – то особенно.

Конечно, местный люд вряд ли мог так делать тофу, как прислужницы Инари-но ками, что угощали свиту богини. Вряд ли здешние вообще знали, что это такое. Но молоко-то коровы давали исправно, значит, что-то похожее могло быть. И было. И так же висело в мешочках, истекая лишним молоком. Только творог тут не солили, а жаль. Многое люди теряют. Цапнуть пару таких мешочков было несложно, люди даже не заметили, какое диво наведалось к ним на ферму, не таясь в тенях и помахивая хвостами: собаки их не оповестили, заскулив и спрятавшись в нору, а сами люди никогда бы не догадались. Они вообще никогда и ничего не замечают, так и проводят всю жизнь, задрав голову к небу, ожидая оттуда чудес, а они бегают у них под ногами.

Кажется, ее сосед очень сильно удивился, когда она мало того, что влезла на его половину норы, не убежала после сварливой ругани на скрипучем языке, так еще и приволокла что-то съедобное.

***

Она ела удивительно мало для прочих рыжих. Те постоянно сновали по ночам за добычей, а эта частенько пролеживала сутками в дальнем углу норы, тявкала что-то при встрече, а потом снова сворачивалась клубком и дрыхла. И ночью она спала, хотя все предыдущие не давали ему топотом толком подремать. И на территорию его не зарилась. И детей не заводила, писклявых лысых щенят. Порою ему казалось, что это вовсе не лиса никакая. Но кто – барсук ответить не мог. Только почесывался за ухом и уползал на охоту – а ему какое дело, если подумать?.

***

Наверное, знай она язык, все прошло бы гораздо проще. Нашла бы человека, вышла бы за него замуж, обратившись в человека… на этом обычно все задумки заканчивались, а Юдзуриха уныло клала голову на лапы: не хватит сил долго разгуливать в человеческом облике. Только и хватало их теперь, чтобы периодически бродить по теням. Ну, еще немного сил, которых нет и у иного человека, чтобы перемахнуть через пень или дерево. Толку от них теперь было не слишком-то и много – резона сражаться с кем-то, как раньше, не появлялось, на шалости Юдзуриха не рискнула бы пойти, будучи столь слаба. Странное дело, лет восемьсот назад ей вовсе не казалось, что такой же объем силы – это мало. К хорошему и впрямь быстро привыкаешь. Сила пригодилась лишь единожды: когда соседушка-тануки угодил в капкан.

Дело было плевое, еще и от дома недалеко. Тану-кун сильно повезло, что она была поблизости, капкан не выдержал одного серьезного и вдумчивого взгляда, после которого жалобно щелкнул и развалился на куски, а сосед тоненько завыл. Обошлось почти без крови, но Тану-кун с тех самых пор начал сильно хромать и ворчать еще больше. Что, в принципе, не мешало ему столь же прытко таскать добычу у местных фермеров. Только теперь он стал относиться к своей соседке в разы доброжелательнее. Вот только здороваться так и не начал. Ну, может, однажды она и сможет его приучить.

***

Барсук прожил рядом с белой почти целый год, перетерпел одну зиму, чем дальше, тем больше не понимая эту чудную, но полезную самку. Тявкать она перестала совершенно, только вела себя ненормально.

То  валялась в снегу, задрав все лапы кверху, возилась, пушила огромные хвосты, а то вдруг и вовсе принималась скакать вокруг него на всех лапах, звонко лая что-то. Чего хотела от него чудная лиса он так и не понял.

То потащит его к дереву, садится под него и смотрит вверх. Сперва он думал – белка. А там даже белки нет. Только листья сыплются. Сидит и тявкает ему что-то по-своему, а он только жмурится.

То весной поволочет его к ручью – опять сидеть на берегу и таращиться на ломающийся лед. И все тявкает.

За все то время, что они так проводили за совершенно глупыми вещами, можно было вычистить нору от мусора. Что он и делал, когда ему совершенно наскучивало сидеть на стылой земле под нескончаемый лай соседки. Ему казалось, что она начинает скулить тоскливо, когда он уходит, но барсуку, по чести сказать, все равно было. Соседка хорошая, но не значит же это, что он тоже будет валяться в снегу.

***

Прекрасного тануки понимать не хотел, сварливо огрызался и уползал в свой угол, а Юдзуриха понуро опускала ушастую седую голову – даже хокку его черствую неразумную душу не трогали. А ведь у Юдзурихи был целый талант к складыванию прекрасных стихов.

Зато Тану-кун видел красоту поваленных деревьев – это кицунэ понимала по довольному хрюканью, когда он лез и подкапывал их, добавляя к своей немаленькой норе еще один выход. Или как еще назвать эти смешные звуки? Понимал красоту корешков. Или красоту ящериц, которых ел. Приземленный у нее был сосед, мечтать не умел и не смел, ни черта не смыслил в искусстве, зато работящий.

Впрочем, нужен ли ей был другой, если она можно было целыми днями валяться в своей норе и думать о том и о сем в вечной нескончаемой печали? Порою, еще в покоях Инари-но ками, ей сильно досаждали чрезмерно длинные разговоры об искусстве. А если с Тану-кун разговаривать вслух, то это все равно что беседовать с лучшим из возможным собеседников – с самим собой.

За всеми своими переживаниями Юдзуриха даже успела забыть, что когда-то она была самой известной озорницей среди всей свиты Инари-но ками. Разве можно теперь шалостями называть украденный пропитания ради творог? Или курицу? Скучная жизнь, скучная добыча, да и выходки вслед за ней такие же – скучные.

***

В общем и целом же за последний год, в который было много смешного и не очень, а иногда даже опасного, барсук и лисица друг к другу привыкли. Для мало живущего, как и все звери, барсука кицунэ стала огромным куском всей его жизни, для кицунэ барсук стал первым благодетелем, с которым – и она это знала – придется вскоре расстаться. Зато после смерти такой добряк точно обречен стать ками здешнего места. Тогда они и потолковать смогут о прекрасном, и жертвоприношения Юдзуриха ему устроит по высшему разряду, так что может даже и не стоит переучивать нелюдимого барсука – сам после смерти станет таким, как нужно. Но…

Белая кицунэ сыто потянулась, барсук блаженно прикрыл глазки, завозившись в дальнем углу – до этого было слишком долго…