Марина Бирюкова   "Правда партизана Дзяковича"

Анатолий Дзякович

В моих руках — поразительный человеческий документ, дневники партизана-подрывника Анатолия Дзяковича. Выпускник Саратовского университета, химик, отец двоих маленьких детей, он был призван в армию как специалист за два месяца до начала войны. А в октябре 1941-го оказался в окружении, затем, тяжело контуженный, в немецком плену. Вместе с двумя товарищами сумел выбраться из лагеря, где люди сотнями умирали от голода, и легализоваться на оккупированной территории. Какое-то время работал, затем ушел в партизаны и воевал в составе партизанского отряда до июня 44-го года, до соединения белорусских партизан с наступавшей армией. После освобождения Белоруссии остался в городе Жлобине — исполнял обязанности председателя исполкома горсовета. Затем вернулся в Саратов, встретился с семьей. Преподавал в Саратовском индустриальном техникуме, носящем теперь имя Гагарина, возглавлял его литейное отделение, как раз то, которое окончил первый космонавт (в его красном дипломе стоит подпись Анатолия Дзяковича). Умер рано — 58 лет от роду, в 1968 году. Вот краткая биография.

А теперь о дневниках, о двух общих тетрадках, пронесенных Анатолием Николаевичем через фронт, плен и партизанский лес. Невозможно понять, как он мог записывать все это — если не изо дня в день (хроника имеет перерывы), то, по крайней мере, возвращаясь к своим тетрадкам вновь и вновь — в условиях, когда, казалось бы, ни до чего — выжить бы как-нибудь, да еще рассудка не лишиться. Впрочем, нужно спросить иначе: для чего он это делал? Для чего вести дневник в аду? Для того, чтоб сохранить себя как личность, чтоб изо дня в день возвращать себя к себе же, к собственному сознанию, памяти, совести, воспитанию, культуре. Чтоб этим держаться и ради этого бороться.

Все, кто читал дневники Дзяковича, говорят об их поразительной силе и о том, что их невозможно забыть. Но чем же объясняется эта сила, это воздействие текста на людей, родившихся уже после войны? Не тем, конечно, что автор дневников был литературно одаренным человеком, хотя он таковым был. Он любил и неплохо знал русскую поэзию, сам писал стихи, и вторжение поэтической строфы в его страшную хронику каждый раз поражает — так же, как и удивительная пейзажная зарисовка, и пронзительные слова о любви к жене, детям, далекому дому. И не фактурой, как таковой, не страшными картинами бесчеловечной оккупации и войны объясняется сила дневников этого партизана — ужасные картины подавляют, но не более того. Сила текста объясняется силой духа. Анатолий Дзякович — это человек нравственного выбора. Из чего не следует, что он безупречен, конечно, нет. И ненормативную лексику публикаторам приходилось кое-где заменять многоточиями, и «перегон» (самогон) в его записках фигурирует, особенно в той их части, где речь о жизни на оккупированной территории. И тот способ, которым Анатолий и его земляки сумели выбраться из фашистского лагеря военнопленных, заставляет содрогнуться… Однако будем помнить, что здесь нет греха перед чужими жизнями, это во-первых, а во-вторых, собственную жизнь, купленную у немцев столь тяжелой ценой Анатолий Дзякович впоследствии не берег, а совершенно сознательно обратил на борьбу с мировым злом — нацизмом.

Тетрадки Дзяковича — это хроника подвига, никем не придуманного и ничем не приукрашенного. Господи, да сколько же может человек вынести?! — этот вопрос приходит, когда читаешь о партизанском бытии (жизнью это назвать трудно). Война не делала из этих людей ангелов, понятно, и людьми оставаться могли далеко не все — но тем пронзительнее проявления любви или тоски по ней.

«Соединились с армией!» — последняя запись во второй тетрадке Дзяковича. После освобождения Белоруссии Анатолия Николаевича оставляют, как уже сказано, в городе Жлобине, он — «врио» председателя исполкома горсовета. Перед ним задача: привести городок в чувство, наладить в нем мирную жизнь. «Город разбит полностью. Опыта в работе нет, а дел уйма» — пишет вчерашний партизан жене; слава Богу, для семьи он больше не пропавший без вести.

— Мы ничего не знали об отце с октября 41-го до мая 43-го, — рассказывала мне Галина Анатольевна Дзякович, — в Саратове как раз вернули Церкви и открыли Свято-Троицкий собор, как многие храмы тогда, во время войны; народ кинулся крестить детей, родившихся уже без Церкви, и мама тоже окрестила нас с братом. И вскоре после этого пришло сообщение из штаба партизанского движения в Москве, что отец жив и находится в партизанском отряде «Железняк».

Первое письмо родным после неизвестности

Кроме дневников, существуют письма Анатолия Дзяковича с войны. Те, что написаны в самом ее начале, до попадания в окружение и затем в плен, показывают нам человека, может быть, другого, не опаленного еще адским пламенем, молодого (31 год!) и действительно верящего в скорую победу. Но и в этих посланиях присутствует уже то великое самоотвержение, та самая смерть для себя, чем-то похожая на монашескую смерть для мира, которая только и делает возможным непридуманный подвиг — и которая сделала возможной Победу, в конце концов: «… так что ж, если придется и умереть? Умереть, зная, что умираешь за свою семью, за тысячи поруганных, исковерканных душой и телом — это лучшая смерть, которую может желать Человек…». В другом письме Анатолий находит для супруги такие слова: «Не узнавши горя, не оценишь радости. У нас есть надежда быть вновь вместе, а сколько семей ее не имеют. Терпи, моя любимая. Сейчас всем тяжело. Если не будет нашей победы, будет еще тяжелее».

Неподцензурные (в отличие от писем с фронта) записки Дзяковича не вписывались в идеальную картину войны, создаваемую пропагандой. Автор прекрасно это понимал. Более того: когда он вернулся, наконец, домой, в Саратов, госбезопасность занялась им — вполне легально жившим на оккупированной территории и работавшим какое-то время «на немцев» — вплотную. Он вполне мог оказаться в ГУЛАГе. Хотя, как говорит Галина Дзякович, «за ним столько пущенных под откос немецких эшелонов с оружием и боеприпасами — на Героя Советского Союза хватило бы вполне». У Дзяковича не было за войну даже медали, но разве это беда? Главное — не сел: в той же госбезопасности нашлись люди, способные разобраться в произошедшем.

Но тетрадки свои Анатолий Николаевич прятал до конца, до ранней своей кончины. Только после смерти отца сын, Владимир Дзякович, забрал тетрадки домой.

Посещение Ю.Гагариным техникума, Дзякович у него за спиной...

За первую публикацию писем и дневниковых записок Дзяковича нужно сказать особые слова благодарности саратовскому журналисту Виктору Андреевичу Злобину: в начале 1980-х, ища людей, связанных с Гагариным, он познакомился со вдовой его бывшего наставника и прочитал письма ее мужа с фронта. Впоследствии вышла книга тиражом в полторы тысячи экземпляров, но она не содержит всей полноты текста — в ней немало купюр, связанных, возможно, с тем, что первая, газетная публикация готовилась в советские годы. Публикация без купюр состоялась в 2010-м году — благодаря тому обстоятельству, что Галина Анатольевна Дзякович много лет проработала в ГаСО (Государственном архиве Саратовской области), и в свое время показала тетрадки директору архива Наталье Шировой. Дочь участника войны, Наталья Ивановна немало читала о ней, конечно, и немало видела фильмов, в том числе и хороших, но записки этого партизана потрясли ее: «Я сказала: Галина Анатольевна, умоляю вас, издадим полностью, без всяких вычеркиваний». Во вполне добротное издание, кроме записок Дзяковича, входили еще два фронтовых дневника — полковника Ивана Кузнецова и старшего лейтенанта Марата Шпилева. Но тираж этой книги составлял 167, при переиздании — 367 экземпляров. Причина банальна — архивисты издавали дневники практически за собственный счет.

По словам Натальи Ивановны Шировой, когда она вместе с коллегами-архивистами с согласия наследников принялась готовить книгу — испытывала сомнения: не сослужит ли публикация службу тому валу «чернухи» о Великой войне, который как раз и поднялся в то время. Но опасения были напрасными: правда партизана Дзяковича — это правда на все времена; автор записок был достойным человеком.

Мне представляется, что его дневники должны прочитать много людей, я бы даже сказала, что их должна прочитать Россия, если бы это не звучало слишком пафосно. Именно сейчас люди должны это прочитать, чтоб не утратить духовную связь с теми годами, уходящими всё дальше и дальше в прошлое, не потерять историческую память. Что происходит сегодня? На одной из саратовских радиостанций появился рекламный ролик: речь в нем идет о «полной капитуляции» (именно так!) цен в некоей торговой сети. Ролик построен как пародия на левитановское «От советского Информбюро…». И это далеко не единственный подобный пример.

Поэтому надо издать дневники Дзяковича (и не только их, конечно!) существенным тиражом. Саратовскими архивистами проделана уже вся необходимая подготовительная работа, всё, что можно, установлено и атрибутировано. Только найти средства и издать. 

Дневники партизана Дзяковича. Первая тетрадь...

1.10.41. Весь день, то разгораясь, то утихая, шла перестрелка. [Деревня] Шамовка[1]погибла, и мы на /…/* св. Антония. Сейчас тишина. В тылу немца сейчас какие-то крупные передвижения.

2.10.41. Вчера в 6:00 немцы открыли ураганный огонь артиллерии, минометов, автоматов. Непрерывно громила немецкая авиация. От поднятой земли настали сумерки. Вся связь уничтожена. Мы разбиты вдребезги. От дивизии на шоссе Москва – Смоленск[2] вырвалось едва 300 человек[3]. Патрон достали на 3 суток, без пищи, без сна. Будем оборонять шоссе.

6.10.41. 4-го вновь попали в окружение. Из него вышли на рассвете 7-го. Сделали 3-х часовой отдых. Съели по маленькому кусочку /…/**. Это первая пища за 5 дней. После отдыха сказались /.../***. Во время первого боя разбиты очки. Страшно трудно без них.

7.10.41. Совсем нет сил. За 20 часов прошли 6 км. Болота. Шли по шею в воде. Сушиться негде. Едим только сырые грибы. Идем на Вязьму[4]. Как будут волноваться дома, что от меня нет вестей. Говорят, в окружении находится 5 армий[5].

8.10.41. Болят ноги. Реку Угру[6] переходили вброд 4 раза. Вода холодная, на берегах лед. Сушиться негде. Было несколько стычек с немцами.

9.10.41. Еле иду. У Слица, оказывается, есть сахар. Сволочь.

12.10.41. Я иду с новой группой из 4-х человек. 11-го отстал от старой группы. Прислонился к дереву и уснул. Подъел и теперь опять могу идти.

14.10.41. Находимся где-то в районе Вязьма – Медынь[7]. Ночью перейдем фронт.

1.12.41. При переходе фронта был ранен и контужен. 2 дня без сознания. Очень болит голова. Особенно долго левая половина. Правая нога и рука до сих пор плохо работают. Нахожусь в лагере военнопленных в Могилеве[8]. В середине ноября умирал от голода. Опух. Не мог надеть сапог. Половые органы до колен. Простился с семьей и с жизнью. Помог доктор: устроил работать на кухню.

2.12.41. Когда проходила опухоль, 17 раз в ночь мочился. Очень много пленных – до 500 в день – мрёт от голода[9]. Некоторые таскают под руки мертвого и получают на него как на живого. За отдельной проволокой под открытым небом еврейка с тремя детьми. Не ели дней десять. Умирают. Страшно. Часовой не подпускает. Неужели займут Саратов[10].

3.12.41. Альфонс (его фамилия Нибелунги)* убил палкой 5 человек, а вчера 2-х. Когда меня везли в Могилев[11], по дороге из тех, что везли меня – убили 1-го за подкручивание обмотки, 1-го за отдых, 1 закакал**, 3-х за картошку. Всего меня везли 14 [человек][12]. Очень тяжело писать. Устаю ходить. Работаю на кухне. Надо уходить из лагеря. Сегодня зарыли в одну яму 410 [человек]. Скоро умрут все. Наступит и наша очередь. Альфонс убил 4. Парикмахер – тоже. Унтер насмерть не бьёт. В лагере полиция из украинцев[13] – очень жестоки.

Шеф кухни В. Рубан грабит и делает подарки немцам. Рубан жил в Саратове и Энгельсе*[14]. Если найдет ценное, забьет насмерть. У еврейки двое [детей] умерло, не хоронили – бросили собакам. Получил пропуск – пакуем и в лагерь – надо бежать.

Продукты пленных немцы через Рубана меняют на яйца и молоко. Снимают сапоги, одежду и меняют. Мучают головные боли – левая половина. Сегодня умерло от голода 410 человек – зарыли в одну яму. Нет курева.

4.12.41. Нашли возможность пускать людей на волю. Мишка водит за дровами на аэродром и отпускает. Мог бы и сам уйти, но мы с Лешкой[15] не можем. Хорошо бы за фронт.

5.12.41. Нашел. Страшно, но другого пути нет. Немцы продажны и продают старостам деревень[16] их людей. У мертвых буду вырывать золотые зубы и откупимся. Сегодня уже достал 2 коронки. Альфонс убил 3, парикмахер 5.

От голода [умерло] только 213 [человек] – теплый день. Еврейка умерла, мальчик еще открывает глаза.

6.12.41. Вырвал 1 зуб и 2 коронки. Снял часы. Сегодня повесили 2-х человек на глазах у лагеря за раздевание мертвых. Надо быть осторожным. Лучше умереть сразу, чем постепенно.

В октябре в лагере [было] 40 000, а теперь 10 000. Умерли от голода, холода, болезней, палки немцев, /.../** полиции.

8.12.41. Прошла смена командования. Рубан поехал со старой командой, а меня назначили старшим по кухне. Картошки ем досыта. Полиции перестал давать 3 порции. Пришел русс[кий] комендант[17] и грозил убить. Я сказал, что это распоряжение немец[кого] коменданта. Нехай хоть несколько дней, пока это разберется, эта ... сволочь поголодает. Сегодня немцы дали мне новую шинель, сапоги, ремень и пилотку. На рукаве шинели особая повязка с подписью[18].

Ночью снял очки – мне по глазам. 4 зуба и 1 коронку. Зондирую через повара фельдфебеля о выкупе, боюсь, как бы не продал.

8.12.41. Немцы падки на бурки[19] и сапоги. Решил зубы приберечь и достать обуви.

9.12.41. Переговоры поручили П. Кузьмину. Он будет действовать через одного старосту, кот[орого] купит за одежду.

В начале пребывания в лагере по больш[ой] нужде ходили раз в 5 – 10 дней, помалу и так круто, иногда приходилось выковыривать палочкой. В уборной наступить негде, подержаться не за что. Хромым очень трудно.

Замечательны промежуточные пункты для раненых: 1) cарай с земляным полом и 2) cарай с нарами в 3–4 ряда, по нужде ходят под себя. Каково нижним? Понемногу привыкаю писать. Надо следить за почерком, да рука еще не слушается.

Миша бросил свой костыль-палку и теперь ходит своими ногами, но как-то боком. У Лешки под коленом шишка и одна нога толще другой.

Сегодня легкий морозец – умерло 382[20] [человека].

Врачи умерших оставляют в лазарете, и на них как на живых выдают живым по 2 порции. Я молчу. В Могилеве собрали всех евреев, согнали в бараки и почти никуда не пускают. Хлеб у умирающего – драка. Вешают за хлеб*.

17.12.41. Зубов и коронок 58 штук. Настроение в лагере потрясающее. С 1 октября по 15 декабря в лагерь прибыло 42 000 пленных. Ок[оло] 2000 отпущено на работы[21]. Сейчас в лагере 6 500 тысяч, значит, 33 500 погибло за 2½ месяца[22]. Немцы увеличили норму картофеля до 250 г, пшена – 25 г, крахмала – 15 г, хлеба 400 г в день.

25.12.41. Мы в Жлобине[23]. 20.12. выяснилось, что Кузьмин нас обманул. Записал к старосте дер[евни] Буда[24] Гомельского района себя одного. Ну и сволочь! В тот же день были пущены в ход зубы, и мы получили 3 документа – отпуска в г. Гомель[25] на работы. Чуть не попались. Немец фельдфебель (получивший) допрашивает, офицер (тоже получивший) записывает:

Фельд[фебель]: Натиональ.

Ответ: Русский.

Фельд[фебель]: Фи ни русски, ни белоруськи.

Лет он нам тоже прибавил по 10 каждому. Да и можно было дать. Наконец все готово. Документы на руках. Стоим со своими «мелкими офицерскими вещичками» на выходе из-за проволочных заграждений лагеря, с русск[им] комендантом (получившим), идет немец[кий] комендант и приказывает не отпускать нас. Это был гром средь ясного неба. Но кончилось удачно. Русский и немец[кий] коменданты пошли договариваться к переводчику. На часах был австриец. Документы на руках. Он нас пропустил. До Рогачева[26] доехали поездом. Рогачев – Жлобин пешком. До Гомеля не стали добираться, так как в Жлоб[ине] у М[ишки] оказались дядюшка и тетушка по жене. Рогачев почти разрушен войной, Жлобин – наполовину.

Первое, что нам бросилось в глаза в Жлобине, – это развалины домов с торчащими трубами по берегу Днепра[27] и виселица с повешенным.

1.1.42. Вчера «справляли» новый год. Купили ½ литра какого-то вина немецкого производства (гадость), мятую картошку взяли в столовой, которой зав[едует] М[ишкин] дядя. Думал о семье и встрече нового 41-го г. Ни жены, ни ребят уж, видно, не придется видеть. Настроение похоронное. Гибнет и личная жизнь, и Россия. А ведь к этой войне готовились многие годы. А немцы ходят и радуются: «Весной Русь капут».

1.2.41. Мы работаем. М[ишка] агрономом. А[лексей] бухгалтером. Я техноруком кирпичного завода Т[оварищества] Жлобин.

8.2.42.

Если в жизни поломаны крылья,
Если в душу сомненье вошло,
Кокаина серебряной пылью
Все дорожки мои занесло.

И волнуется, пенится море
В этом дальнем и чуждом краю.
Кто развеет проклятое горе,
Кто обрадует душу мою?
Нет ли жизни, тоска ли напала
На усталую душу мою?
Мне осталась одна лишь гитара,
Под которую песни пою!
Так играй же, родная гитара,
Моим мыслям как будто в ответ.
Я совсем ведь еще молодая,
А душе моей тысячи лет.

10.2.42 Видел во сне ребят.

16.2.42. Много пью самогона в компании Л. Кураша – дир[ектора] завода, Забелина – бургомистра р[айо]на (хор[оший] человек, но пьяница), Гришки Ермоленко – гада и пьяницы, бургомистра города, и Кашина Мих[аила] – шефа полиции[28].

Приказывают: комбинируй и воруй, как хочешь, но чтобы самогон был.

17.2.42. Говорят, в Минске[29] постреляли всех евреев. Не верю.

25.2.42. Был на Жлобинском кладбище военнопленных. Тесно, ровными рядами стоят крестики. Во главе – большой деревянный крест, и на нем написано, что тут похоронены русск[ие] военнопленные. Лагерь в Ж[лобине] был маленький – почти все вымерли. В Жлобине собрали всех неработающих евреев и заперли в бараки. Охрана – два полицая.

1.3.42. Поражаюсь ж[лобинским] барышням. Гуляют, танцуют с немцами, чехами[30] и т.д., но разговаривать не могут. Подслушал: «Их вас ждали на штрассе, ворум вы не пришли?».

5.3.42.    … В Ж[лобине] и С[трешине][31] cобрали всех евреев. Говорят, постреляют. Вряд ли возможно такое чудовищное преступление. Хотя и ходят упорные слухи, что в других городах это проделано.

7.3.42. Или пью, или тоскую. Мишка ходит нормально, а то все как-то боком ходил.

8. [3.42]. Спорил с Т.М., она: первое – человеконенавистница, второе – горой за немец[кую] власть.

9.3.42.

Польское танго.

Чи жутишь мне,
Чи завше бендишь мою,
Чи уста тве
Испата мне упоют,
Чи хвиля зле засмутце душу бедно.
Вшистко мне едно, вшистко мне едно.
Чипонки руж
Расквитнуть в день радосный,
Чи нигде юж
Ни венди ясной весны,
Чи сонце уж
Як звезды стане бледно,
Вшитско мне едно, як женди лос.

25.3.42. Весна. Мне очень грустно. Когда не болит голова, напеваю старинный романс:

В том саду, где мы
С вами встретились,
Ваш любимый куст
Хризантем расцвел,
А в душе моей
Расцвело тогда
Чувство жаркое
Нежной любви.
Отлетел тот час,
Вас давно уж нет.
Я брожу один,
Весь истерзанный,
И невольные
Слезы катятся
Пред увядшим кустом
Хризантем.
Отцвели уж давно
Хризантемы в саду,
А любовь все живет
В моем сердце больном.

1.4.42. Сегодня во временном городском управлении произошло след[ующее]: пришел староста евр[ейских] бараков, еще в коридоре снял шапку, тихонько постучал в дверь к Е[рмоленко Гришке], всунул голову, и диалог:

– Можно?

– Ну, здрасте-с, чего приперся?

– Слюшайте, только, пожалуста, не сердитесь: мои жиды уже два дня не едят. Может быть, им можно получить хлеба?

– Нет вам хлеба.

– Спасиба. До свиданья.

10.4.42. В Жлобин прибыл какой-то особый отряд гестапо[32]. Говорят, для суда и расправы – надо спрятать дневник.

15.4.42. Ну, вот и мне пришлось быть почти свидетелем величайшего злодеяния в мире, сделанного под руководством и при прямом участии немцев. Германия – страна ученых, философов и музыкантов. Боже мой, какой позор падает на тебя. Никакие злодеяния, совершенные во все века истории, не могут сравниться с тобой, блекнут. С 12 по 14 апреля в Ж[лобине] убивали евреев. Их возили с утра до вечера на машинах под Лебедевку[33]. Там заставляли раздеться и спуститься в старый противотанковый ров и лечь плотно один к другому. Затем 2 немца поливали свинцовым дождем из автоматов. Пропущенных достреливали из пистолета К[ашин Михаил] и Е[рмоленко Гришка].

Привозили следующую партию. Те поправляли разметавшихся убитых и раненых и ложились на них. Снова огонь. И так более 3000. Дети, женщины, старики – все. Прикидали землей и поставили охрану. И долго еще то тут, то там земля шевелилась.

17.4.42. Не могу понять евреев. Их в бараках было по несколько сот в каждом. Все они знали, что их расстреляют. И чего-то ждали. Чего? Охрана – 2 полиц[ая] на барак. Полицаи ходили между евр[еями]. С винтовками на плечах. Торговали, меняли и больше всего грабили. Да если бы я был в таком положении один, а не сотней, и то постарался бы дорого отдать свою жизнь. Ненавижу и презираю трусов, а такое массовое избиение способно порвать сердце каждому, у кого оно есть.

До сих пор не могу есть. Много пью. И думаю, думаю без конца. Вспоминаю, как Ю., удирая от С.П., кричал: «Мама!» – это, оказывается, показательно для нации. Решил, что долгие века угнетения выработали такой характер. Но ведь молодежь не знала угнетения? Ведь в гражданскую войну были евр[еи]-смельчаки. Ведь, судя по истории, Иудея долго, упорно и смело боролась с Римом?

Думаю и ничего не понимаю. Знаю одно: надо бороться. Жить можно будет только в том случае, если немец, если фашизм будет уничтожен.

10.6.42. Работаю в плодоовощи*. Много езжу по деревням. Настроение у большинства антигерманское, но активных действий нет. Очевидно, сколачиваются подпольные группки, но меня как немецкого работника боятся. Ничего, поближе узнают – все будет в порядке.

28.6.42.

Ездил с Л[ешкой] в Кр[асный] Берег[34], ночевали у Белякова. Буду помнить всю жизнь. Беляков – гестаповец.

30.6.42   28.6.42 – 29.6.42.*

1.10.42. Работаю в ком[итете] заготовок[35]. Глушак человек беззлобный. Данюк – сволочь, спекулянт, фашист. Вчера сунул в С.** найденную раньше г[ранату], толку было мало, но затор был.

1.11.42. Почти всех вдов, красноармеек, сирот в той или иной степени мне удалось освободить от нормировок[36].

Жалко, что очень много у меня деревень, и я кое-где опаздываю. Приеду, оказывается, староста уж постарался перед панами. Но бывают и исключения. Староста Колоса крутил и вертел передо мной о снятии [налога], а я как бы не соглашался с ним, но потом дал себя убедить и подписал акт о снятии 50% со всей деревни.

Бывает и наоборот. Говорили старосте: ведь у них ничего нет, а он отвечает – вон там яма, а в ней хлеб (четверти).

18.11.42. М[ишка] установил связь в Л. Подробностей не расспрашиваю. Верю. Весной надо идти. И чем скорей, тем лучше, а то опять потеряем ее, как потеряли в 41 г.

Продолжение:   http://www.pravoslavie.ru/arhiv/61410.htm

 

Серия сообщений "Документы. Факты. История":
Часть 1 - "Десять невероятных фактов о Луцке ХХ века"
Часть 2 - "Как жила Украина в годы немецкой оккупации"
Часть 3 - "Львов рад солдатам любых армий..."
Часть 4 - "Сергей Ильич Ульянов, брат-близнец Ленина"
Часть 5 - К 70-ти летию Великой Победы — "Дневник партизана Дзяковича".
Часть 6 - "Фотокуски луцкой истории, или Как изменился город за 150 лет"
Часть 7 - "Луцк в период фашистской оккупации"
...
Часть 25 - ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА. ЖЕНЩИНЫ НА ВОЙНЕ
Часть 26 - УСТРОЙСТВО ВТОРОГО ХРАМА
Часть 27 - Как выглядят потомки 10 народов, навсегда изменивших историю человечества