Безумно люблю это произведении. "A prayer for the wild at heart kept in cages"
В.Г.Короленко. Мгновение
Очерк
I
- Будет буря, товарищ.
- Да, капрал, будет сильная буря. Я хорошо знаю этот восточный ветер.
Ночь на море будет очень беспокойная.
- Святой Иосиф пусть хранит наших моряков. Рыбаки успели все
убраться...
- Однако посмотрите: вон там, кажется, я видел парус.
- Нет, это мелькнуло крыло птицы. От ветра можешь скрыться за зубцами
стены... Прощай. Смена через два часа...
Капрал ушел, часовой остался на стенке небольшого форта, со всех сторон
окруженного колыхающимися валами.
Действительно, близилась буря. Солнце садилось, ветер все крепчал,
закат разгорался пурпуром, и по мере того как пламя разливалось по небу,-
синева моря становилась все глубже и холоднее. Кое-где темную поверхность
его уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что это таинственная
глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная от долго
сдержанного гнева.
На небе тоже водворялась торопливая тревога. Облака, вытянувшись
длинными полосами, летели от востока к западу и там загорались одно за
другим, как будто ураган кидал их в жерло огромной раскаленной печи.
Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном.
Над темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус:
запоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть
отдаленного берега и направил свою лодку к форту.
Дальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося
вечера. Море ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к
озаренному еще горизонту. Парус мелькал, то исчезая, то появляясь. Лодка
лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову.
Часовому, который глядел на нее со стены форта, казалось, что сумерки и море
с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко
мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.
В стенке форта вспыхнул огонек, другой, третий. Лодки уже не было
видно, но рыбак мог видеть огни - несколько трепетных искр над беспредельным
взволнованным океаном.
II
- Стой! Кто идет?
Часовой со стены окликает лодку и берет ее на прицел.
Но море страшнее этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что
волны мгновенно бросят лодку на камни... К тому же старые испанские ружья не
очень метки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя,
поворачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус... Прибоем ее
кинуло вперед, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.
- Кто идет? - опять громко кричит часовой, с участием следивший за
опасными эволюциями лодки.
- Брат! - отвечает рыбак,- отворите ворота ради святого Иосифа. Видишь,
какая буря!
- Погоди, сейчас придет капрал.
На стене задвигались тени, потом открылась тяжелая дверь, мелькнул
фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стеной, в
солдатской казарме, он найдет приют и тепло на всю ночь. Хорошо будет
вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над
бездной, где еще так недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому,
таинственно поблескивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый
шквал широкою, во все море, грядою.
А в окне угловой башни неуверенно светил огонек, и лодка, введенная в
бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отраженной и разбитой,
но все еще крепкой волны.
III
В угловой башне была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновение
красный огонек, светивший из ее окна, затмился, и за решеткой силуэтом
обрисовалась фигура человека. Кто-то посмотрел оттуда на темное море и
отошел. Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.
Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент [Мятежник, участник
восстания (лат.)] и флибустьер [Морской партизан (франц.)]. В прошлое
восстание испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по
прихоти чьего-то милосердия, он был помилован. Ему подарили жизнь, то есть
привезли на этот остров и посадили в башню. Здесь с него сняли оковы. Они
были не нужны: стены были из камня, в окне - толстая железная решетка, за
окном - море. Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на
далекий берег... И вспоминать... И, может быть, еще - надеяться.
Первое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих
волн и выдвигало далекий берег, он подолгу смотрел туда, вглядываясь в
очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть
заметные пятнышки далеких деревень... Угадывал бухты, дороги, горные
тропинки, по которым, казалось ему, бродят легкие тени и среди них одна,
когда-то близкая ему... Он ждал, что в горах опять засверкают огоньки
выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега,
понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы. Он готовился к этому
и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решетки.
Но годы шли. На берегу все было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла,
от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер, да мирные
рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей...
Понемногу все прошлое становилось для него, как сон. Как во сне, дремал
в золотистом тумане усмирившийся берег, и во сне же бродили по нем
призрачные тени давно прошедшего... А когда от берега отделялся дымок и,
разрезая волны, бежал военный катер,-он знал: это везут на остров новую
смену тюремщиков и стражи...
И еще годы прошли в этой летаргии. Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац
успокоился и стал забывать даже свои сны. Даже на дальний берег он смотрел
уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку... К чему?..
Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих
местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова,- в
глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться
тоска, неясная и тупая. От затянутого мглою берега, казалось ему, опять
отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чем-то
громко, торопливо, жалобно, тревожно. Он знал, что это кричит только море,
но не мог не прислушиваться невольно к этим крикам... И в глубине его души
поднималось тяжелое, темное волнение.
В его каморке от угла к углу, по диагонали, была обозначена в каменном
полу углубленная дорожка. Это он вытоптал босыми ногами камень, бегая в
бурные ночи по своей клетке. Порой в такие ночи он опять царапал стену около
решетки. Но в первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало
каменные уступы острова, он также успокаивался и забывал минуты
исступления...
Он знал, что его держит здесь не решетка... Его держало это коварное,
то сердитое, то ласковое море, и еще... сонное спокойствие отдаленного
берега, лениво и тупо дремавшего в своих туманах...
IV
Так прошли еще годы, которые казались уже днями. Время сна не
существует для сознанья,.а его жизнь уже вся была сном, тупым, тяжелым и
бесследным.
Однако с некоторых пор в этом сне опять начинали мелькать странные
видения. В очень светлые дни на берегу поднимался дым костров или пожаров. В
форте происходило необычайное движение: испанцы принялись чинить старые
стены; изъяны, образовавшиеся в годы безмятежной тишины, торопливо
заделывались; чаще прежнего мелькали между берегом и островом паровые
баркасы с военным испанским флагом. Раза два, точно грузные спины морских
чудовищ, тяжело проползли мониторы с башенками над самой водой. Диац смотрел
на них тусклым взглядом, в котором порой пробивалось удивление. Один раз ему
показалось даже, что в ущельи и по уступам знакомой горы, в этот день ярко
освещенной солнцем, встают белые дымки от выстрелов, маленькие, как
булавочные головки, выплывают внезапно и ярко на темно-зеленом фоне и тихо
тают в светлом воздухе. Один раз длинная черная полоса монитора продвинулась
к дальнему берегу, и несколько коротких оборванных ударов толкнулось с моря
в его окно. Он схватился руками за решетку и крепко затряс ее. Она звякнула
и задрожала. Щебенка и мусор посыпались из гнезд, где железные полосы были
вделаны в стены...
Но прошло еще несколько дней... Берег опять затих и задремал; море было
пусто, волны тихо, задумчиво накатывались одна на другую и, как будто от
нечего делать, хлопали в каменный берег... И он подумал, что это опять был
только сон...
Но в этот день с утра море начинало опять раздражать его. Несколько
валов уже перекатилось через волнолом, отделяющий бухту, и слева было
слышно, как камни лезут со дна на откосы берега... К вечеру в
четырехугольнике окна то и дело мелькали сверкающие брызги пены. Прибой
заводил свою глубокую песню, берег отвечал глубокими стонами и гулом.
Диац только повел плечами и решил лечь пораньше. Пусть море говорит,
что хочет; пусть как хочет выбирается из беспорядочной груды валов и эта
запоздалая лодка, которую он заметил в окно. Рабья лодка с рабского
берега... Ему нет дела ни до нее, ни до голосов моря.
Он лег на свой матрац.
Когда сторож-испанец в обычный час принес фонарь и вставил его из
коридора в отверстие над запертой дверью, то свет его озарил лежащую фигуру
и бледное лицо с закрытыми глазами. Казалось, Диац спал спокойно; только по
временам брови его сжимались и по лицу проходило выражение тупого страданья,
как будто в глубине усыпленного сознания шевелилось что-то глухо и тяжко,
как эти прибрежные камни в морской глубине...
Но вдруг он сразу проснулся, точно кто назвал его по имени. Это шквал,
перелетев целикам через волнолом, ударил в самую стену. За окном неслись в
темноте белые клочья фосфорической пены, и, даже когда грохот стих, камера
была полна шипеньем и свистом. Отголоски проникли за запертую дверь и
понеслись по коридорам. Казалось, что-то сознательно грозное пролетело над
островом и затихает, и замирает вдали...
Диац сразу стал на ноги. Ему казалось, что он спал лишь несколько
секунд, и он взглянул в окно, ожидая еще увидеть вдали белый парусок лодки.
Но в окне было черно, море бесновалось в полной тьме, и были слышны
смешанные крики убегавшего шквала.
Хотя такие бури бывали не часто, но все же он хорошо знал и этот
грохот, и свист, и шипенье, и подземное дрожанье каменного берега. Но
теперь, когда этот разнузданный гул стал убывать, под ним послышался еще
какой-то новый звук, что-то тихое, ласковое и незнакомое...
Он кинулся к окну и, опять ухватившись руками за решетку, заглянул в
темноту. Море было бесформенно и дико. Дальний берег весь был поглощен
тяжелою мглою. Только на несколько мгновений между ним и тучей продвинулся
красный, затуманенный месяц. Далекие, неуверенные отблески беспорядочно
заколебались на гребнях бешеных валов и погасли... Остался только шум,
могучий, дико сознательный, суетливый и радостно зовущий...
Хозе-Мария-Мигуэль-Диац почувствовал, что все внутри его дрожит и
волнуется, как море. Душа просыпается от долгого сна, проясняется сознание,
оживают давно угасшие желания... И вдруг он вспомнил ясно то, что видел на
берегу несколько дней назад... Ведь это был не сон! Как мог он считать это
сном? Это было движение, это были выстрелы... Это было восстание!..
Налетел еще шквал, опять пронеслись сверкающие брызги, и опять из-под
шипенья и плеска послышался прежний звук, незнакомый и ласковый. Диац
кинулся к решетке и, в порыве странного одушевления, сильно затряс ее.
Посыпались опять известь и щебенка, разъеденные солеными брызгами, упало
несколько камней, и решетка свободно вынулась из амбразуры.
А под окном, в бухте, качалась и визжала лодка...
V
На стене в это время сменился караул.
- Святой Иосиф... Святая Мария! - пробормотал новый часовой и, покрыв
голову капюшоном, скрылся за выступ стены. По морю, во всю ширину, вставая и
падая, поблескивая в темноте гребнями пены, летел новый шквал. Ветер,
казалось, сходил с ума, остров вперед уже вздрагивал и стонал. Со дна, как
бледные призраки, лезли на откосы огромные камни, целыми годами лежавшие в
глубине.
Шквал налетел как раз в ту минуту, когда Диац выскочил из окна. Его
сразу залило водой, оглушило и сшибло с ног... Несколько секунд он лежал без
сознания, с одним ужасом в душе, озябший и несчастный, а над ним с воем
неслось что-то огромное, дикое, враждебное...
Когда грохот несколько стих, он открыл глаза. По небу неслись темные
тучи, без просветов, без очертаний. Скорее чувствовалось, чем виделось
движение этих громад, которые все так же неудержимо неслись на запад. А
вдалеке опять вставало что-то невидимое, но грозное, и гудело угрюмо,
зловеще, непрерывно.
Только каменные стены форта оставались неподвижными и спокойными среди
общего движения. В темноте можно было различить жерла пушек, выступившие из
амбразур... Из дальней казармы в промежуток сравнительного затишья донеслись
звуки вечерней молитвы, барабан пробил последнюю зорю... Там, за стенами,
казалось, замкнулось спокойствие. Огонек в его башне светился ровным,
немигающим светом.
Диац поднялся и, точно прибитая собака, пошел к этому огоньку... Нет,
море обманчиво и ужасно. Он войдет в свою тихую келью, наложит решетку,
ляжет в своем углу на свой матрац и заснет тяжелым, но безопасным сном
неволи.
Надо будет только тщательно заделать решетку, чтобы не заметил
патруль... Могут еще подумать, что он хотел убежать в эту бурную ночь...
Нет, он не хочет бежать... На море гибель...
Он схватился руками за карниз, поднялся к окну и остановился...
В камере было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый свет фонаря
падал на стены, на вытоптанный пол, на матрац, лежавший в углу... Над
изголовьем, вырезанная глубоко в камне, виднелась надпись:
"Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент. Да здравствует свобода!"
И всюду по стенам, крупные и мелкие, глубокие и едва намеченные,
мелькали те же надписи:
"Хуан-Мигуэль-Диац... Мигуэль-Диац..." И - цифры... Сначала он отмечал
время днями, неделями, потом месяцами... "Матерь божия, уже два года"...
"Три года... Господь, сохрани мой разум... Диац... Диац..."
Десятый год отмечен просто цифрой, без восклицании... Далее счет
прекращался... Только имя продолжало мелькать, вырезанное слабеющей и
ленивой рукой... И на все это бесстрастно и ровно падал желтоватый свет
фонаря...
И вдруг Диацу представилось, что на его постели лежит человек и спит
тяжелым сном. Грудь подымается тихо, с тупым спокойствием... Это он? Тот
Диац, который вошел сюда полным сил и любви к жизни и свободе?..
Новый шквал с воем и грохотом налетал на остров... Диац отпустил руки и
опять спрыгнул на берег. Шквал пронесся и стал затихать... Ровный огонек
опять светил из окна в темноту.
VI
Часовой на стене, повернувшись спиной к ветру и охватив руками ружье,
чтоб его не вырвало ураганам, читал про себя молитвы, прислушиваясь к
адскому грохоту моря и неистовому свисту ветра. Небо еще потемнело;
казалось, весь мир поглотила уже эта бесформенная тьма, охватившая одинаково
и тучи, и воздух, и море. Лишь по временам среди шума, грохота, плеска с
пугающей внезапностью обозначались белые гребни, и волна кидалась на остров,
далеко отбрасывая брызги через низкие стены.
Прочитав все, какие знал, молитвы, часовой повернулся к морю и замер в
удивлении. Вдоль бухты, среди сравнительного затишья, чуть заметная в
темноте, двигалась лодка, приближаясь к тому месту, где, уже не защищенное
от ветра, море кипело и металось во мраке. Внезапно белый парус взвился и
надулся ветром. Лодка качнулась, поднялась и исчезла...
В это мгновение Диац взглянул назад, и ему показалось, что темный
островок колыхнулся и упал в бездну, вместе с ровным огоньком, который до
этого мгновения следил за ним своим мертвым светом. Впереди были только хаос
и буря. Кипучий восторг переполнил его застывшую душу. Он крепче сжал руль,
натянул парус и громко крикнул... Это был крик неудержимой радости,
безграничного восторга, пробудившейся и сознавшей себя жизни... Сзади
раздался заглушенный ружейный выстрел, потом гул пушечного выстрела понесся
вдаль, разорванный и разметанный ураганом. Сбоку набегал шквал, подхватывая
лодку... Она поднималась, поднималась... казалось, целую вечность...
Хозе-Мария-Мигуэль-Диац с сжатыми бровями, твердым взглядом глядел только
вперед, и тот же восторг переполнял его грудь... Он знал, что он свободен,
что никто в целом мире теперь не сравняется с ним, потому что все хотят
жизни... А он... Он хочет только свободы.
Лодка встала на самой вершине вала, дрогнула, колыхнулась и начала
опускаться... Со стены ее видели в последний раз... Но еще долго маленький
форт посылал с промежутками выстрел за выстрелом бушующему морю...
VII
А наутро солнце опять взошло в ясной синеве. Последние клочки туч
беспорядочно неслись еще по небу; море стихало, колыхаясь и как будто
стыдясь своего ночного разгула... Синие, тяжелые волны все тише бились о
камни, сверкая на солнце яркими, веселыми брызгами.
Дальний берег, освеженный и омытый грозой, рисовался в прозрачном
воздухе. Всюду смеялась жизнь, проснувшаяся после бурной ночи.
Небольшой пароход крейсировал вдоль берега, расстилая по волнам длинный
хвост бурого дыма. Кучка испанцев следила за ним со стены форта.
- Наверное, погиб,- сказал один...- Это было чистое безумие... Как вы
думаете, дон Фернандо?
Молодой офицер повернул к говорившему задумчивое лицо.
- Да, вероятно, погиб,- сказал он.- А может быть, смотрит на свою
тюрьму с этих гор. Во всяком случае море дало ему несколько мгновений
свободы. А кто знает, не стоит ли один миг настоящей жизни целых годов
прозябанья!..
- Однако что это там? Посмотрите...- И офицер указал на южную
оконечность гористого берега. На одном из крайних мысов, занятых лагерем
инсургентов, в синеющей полосе замелькали кучками белые вспышки дыма. Звука
не было слышно, только суетливые дымки появлялись и гасли, странно оживляя
пустынные ущелья. С моря в ответ отрывисто грянул пушечный выстрел, и, когда
дым весь лег на сверкающие искрами волны,- все опять стихло. И берег, и море
молчали...
Офицеры переглянулись... Что значило это непонятное оживление на
позициях восставших туземцев?.. Ответ ли это на вопрос об участи беглеца?..
Или просто случайная перестрелка внезапной тревоги?..
Ответа не было...
Сверкающие волны загадочно смеялись, набегая на берег и звонко
разбиваясь о камни...
1900
ПРИМЕЧАНИЯ
Рукопись очерка в первоначальном виде носила заглавие "Море". Под этим
названием очерк был опубликован впервые в газете "Волжский вестник" в 1886
году, No 286. Затем, значительно переработанный, под названием "Мгновение",
он вошел в сборник "На славном посту", вышедший в 1900 году.
