"Люди готовы верить всему, что услышали по секрету. Хочешь, чтобы тебе поверили, - говори шепотом". Малькомм де Шазаль.

на кухне затемненной, просторной, обжитой рассказала человеку с большими глазами своё.

обняла меня крепко, уверила, что я могу всё ей рассказывать, она не обидит. не обижает людей, которые важны.

разговоры так приятны, когда собеседник смышленый.

помню, как один раз я долго ждала сестру и подругу. я стояла и пила лимонад около столиков. ко мне подошел старичок. который мне сразу же понравился. это редкость для меня. мы с ним очень долго разговаривали. он рассказывал долго о своей жизни. но в конце даже прервался и позволил мне расскать что-то о своей.

пошли обличения. терпим.

иногда я разговариваю с ренатой.

Как-то два друга много дней шли в пустыне. Однажды они поспорили, и один из них сгоряча дал пощёчину другому. Его друг почувствовал боль, но ничего не сказал. Молча он написал на песке: "Сегодня мой самый лучший друг дал мне пощёчину". Друзья молча продолжали идти и через много дней нашли оазис, в котором решили искупаться. Тот, который получил пощёчину, едва не утонул  - друг спас его. Когда он пришёл в себя, то высек на камне: "Сегодня мой самый лучший друг спас мне жизнь". Тот, кто дал пощёчину и который спас жизнь своему другу,  спросил его: "Когда я тебя обидел, ты написал это на песке, а теперь ты пишешь на камне. Почему?" И друг ответил: "Когда кто-либо нас обижает, мы должны написать это на песке, чтобы ветры могли стереть надпись. Но когда кто-либо делает что-либо хорошее, мы должны высечь это на камне, чтобы никакой ветер не смог бы стереть это..."  (с)

значит не я придумала эту идею. значит не смогу сказать кому-то, что я. это будет пошлым враньем. ведь до нее додумался уже в 19 веке великий мастер глубоко психологического романа.бесподобно.

Моя идея – это стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к серьезности.

Я повторяю: моя идея – это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую цели – об этом будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей цели обеспечено математически.

Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность.

– Слышали, – скажут мне, – не новость. Всякий фатер в Германии повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего только один, а фатеров мильоны.

Я ответил бы:

– Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное.

Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, – а?

Так и тут.

Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, а между тем Ротшильд остается один. Значит: то, да не то, и фатеры совсем не ту мысль повторяют.

Про упорство и непрерывность, без сомнения, слышали и они; но для достижения моей цели нужны не фатерское упорство и не фатерская непрерывность.

Уж одно слово, что он фатер, – я не об немцах одних говорю, – что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, – тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, – я уже тем самым разом выхожу из общества.

Несколько лет назад я прочел в газетах, что на Волге, на одном из пароходов, умер один нищий, ходивший в отрепье, просивший о милостыню, всем там известный. У него, по смерти его, нашли зашитыми в его рубище до трех тысяч кредитными билетами. На днях я опять читал про одного нищего, из благородных, ходившего по трактирам и протягивавшего там руку. Его арестовали и нашли при нем до пяти тысяч рублей. Отсюда прямо два вывода: первый – упорство в накоплении, даже копеечными суммами, впоследствии дает громадные результаты (время тут ничего не значит), и второй – что самая нехитрая форма наживания, но лишь непрерывная, обеспечена в успехе математически.

Между тем есть, может быть, и очень довольно людей почтенных, умных и воздержных, но у которых (как ни бьются они) нет ни трех, ни пяти тысяч и которым, однако, ужасно бы хотелось иметь их. Почему это так? Ответ ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки не до такой степени хочет, чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить, то стать даже и нищим; и не до такой степени упорен, чтобы, даже и став нищим, не растратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству. Между тем при этом способе накопления, то есть при нищенстве, нужно питаться, чтобы скопить такие деньги, хлебом с солью и более ничем; по крайней мере я так понимаю. Так, наверно, делали и вышеозначенные двое нищих, то есть ели один хлеб, а жили чуть не под открытым небом. Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно другой форме, но с целью стать Ротшильдом, – потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих. Фатер такой силы не окажет. На свете силы многоразличны, силы воли и хотения особенно. Есть температура кипения воды и есть температура красного каления железа.

Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.

Когда я выдумал «мою идею» (а в красном-то каленье она и состоит), я стал себя пробовать: способен ли я на монастырь и на схимничество? С этою целью я целый первый месяц ел только один хлеб с водой. Черного хлеба выходило не более двух с половиною фунтов ежедневно. Чтобы исполнить это, я должен был обманывать умного Николая Семеновича и желавшую мне добра Марью Ивановну. Я настоял на том, к ее огорчению и к некоторому недоумению деликатнейшего Николая Семеновича, чтобы обед приносили в мою комнату. Там я просто истреблял его: суп выливал в окно в крапиву или в одно другое место, говядину – или кидал в окно собаке, или, завернув в бумагу, клал в карман и выносил потом вон, ну и все прочее. Так как хлеба к обеду подавали гораздо менее двух с половиной фунтов, то потихоньку хлеб прикупал от себя. Я этот месяц выдержал, может быть только несколько расстроил желудок; но с следующего месяца я прибавил к хлебу суп, а утром и вечером по стакану чаю – и, уверяю вас, так провел год в совершенном здоровье и довольстве, а нравственно – в упоении и в непрерывном тайном восхищении. Я не только не жалел о кушаньях, но был в восторге. По окончании года, убедившись, что я в состоянии выдержать какой угодно пост, я стал есть, как и они, и перешел обедать с ними вместе. Не удовлетворившись этой пробой, я сделал и вторую: на карманные расходы мои, кроме содержания, уплачиваемого Николаю Семеновичу, мне полагалось ежемесячно по пяти рублей. Я положил из них тратить лишь половину. Это было очень трудное испытание, но через два с лишком года, при приезде в Петербург, у меня в кармане, кроме других денег, было семьдесят рублей, накопленных единственно из этого сбережения. Результат двух этих опытов был для меня громадный: я узнал положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей цели, а в этом, повторяю, вся «моя идея»; дальнейшее – все пустяки.

II

Однако рассмотрим и пустяки.

Я описал мои два опыта; в Петербурге, как известно уже, я сделал третий – сходил на аукцион и, за один удар, взял семь рублей девяносто пять копеек барыша. Конечно, это был не настоящий опыт, а так лишь – игра, утеха: захотелось выкрасть минутку из будущего и попытать, как это я буду ходить и действовать. Вообще же настоящий приступ к делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией. (Университетом, как уже известно, я пожертвовал.) Бесспорно, я ехал в Петербург с затаенным гневом: только что я сдал гимназию и стал в первый раз свободным, я вдруг увидел, что дела Версилова вновь отвлекут меня от начала дела на неизвестный срок! Но хоть и с гневом, а я все-таки ехал совершенно спокойный за цель мою.

Правда, я не знал практики; но я три года сряду обдумывал и сомнений иметь не мог. Я воображал тысячу раз, как я приступлю: я вдруг очутываюсь, как с неба спущенный, в одной из двух столиц наших (я выбрал для начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала. Без ста рублей начинать невозможно, так как на слишком уже долгий срок отдалился бы даже самый первый период успеха. Кроме ста рублей у меня, как уже известно, мужество, упорство, непрерывность, полнейшее уединение и тайна. Уединение – главное: я ужасно не любил до самой последней минуты никаких сношений и ассоциаций с людьми; говоря вообще, начать «идею» я непременно положил один, это sine qua.

Люди мне тяжелы, и я был бы неспокоен духом, а беспокойство вредило бы цели. Да и вообще до сих пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих о том, как я буду обращаться с людьми, – у меня всегда выходило очень умно; чуть же на деле – всегда очень глупо. И признаюсь в этом с негодованием и искренно, я всегда выдавал себя сам словами и торопился, а потому и решился сократить людей. В выигрыше – независимость, спокойствие духа, ясность цели.

 

Несмотря на ужасные петербургские цены, я определил раз навсегда, что более пятнадцати копеек на еду не истрачу, и знал, что слово сдержу. Этот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по два дня сряду есть один хлеб с солью, но с тем чтобы на третий день истратить сбережения, сделанные в два дня; мне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост на минимуме в пятнадцать копеек. Затем, для житья моего мне нужен был угол, угол буквально, единственно чтобы выспаться ночью или укрыться уже в слишком ненастный день. Жить я положил на улице, и за нужду я готов был ночевать в ночлежных приютах, где, сверх ночлега, дают кусок хлеба и стакан чаю. О, я слишком сумел бы спрятать мои деньги, чтобы их у меня в угле или в приюте не украли; и не подглядели бы даже, ручаюсь! «У меня-то украдут? Да я сам боюсь, у кого б не украсть», – слышал я раз это веселое слово на улице от одного проходимца. Конечно, я к себе из него применяю лишь одну осторожность и хитрость, а воровать не намерен. Мало того, еще в Москве, может быть с самого первого дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера. Заклад и процент – дело ординарности.

Что касается до одежи, то я положил иметь два костюма: расхожий и порядочный. Раз заведя, я был уверен, что проношу долго; я два с половиной года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно чаще, раз по пяти и шести в день. Щетки сукно не боится, говорю достоверно, а боится пыли и сору. Пыль – это те же камни, если смотреть в микроскоп, а щетка, как ни тверда, все та же почти шерсть. Равномерно выучился я и сапоги носить: тайна в том, что надо с оглядкой ставить ногу всей подошвой разом, как можно реже сбиваясь набок. Выучиться этому можно в две недели, далее уже пойдет бессознательно. Этим способом сапоги носятся, в среднем выводе, на треть времени дольше. Опыт двух лет.

Затем начиналась уже самая деятельность.

Я шел из такого соображения: у меня сто рублей. В Петербурге же столько аукционов, распродаж, мелких лавочек на Толкучем и нуждающихся людей, что невозможно, купив вещь за столько-то, не продать ее несколько дороже. За альбом я взял семь рублей девяносто пять копеек барыша на два рубля пять копеек затраченного капитала. Этот огромный барыш взят был без риску: я по глазам видел, что покупщик не отступится. Разумеется, я слишком понимаю, что это только случай; но ведь таких-то случаев я и ищу, для того-то и порешил жить на улице. Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня – не рисковать ничем, и второе – непременно в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для того чтобы ни единого дня не прерывалось накопление.

Мне скажут: все это мечты, вы не знаете улицы, и вас с первого шага надуют. Но я имею волю и характер, а уличная наука есть наука, как и всякая, она дается упорству, вниманию и способностям.

В гимназии я до самого седьмого класса был из первых, я был очень хорош в математике. Ну можно ли до такой кумирной степени превозносить опыт и уличную науку, чтобы непременно предсказывать неудачу! Это всегда только те говорят, которые никогда никакого опыта ни в чем не делали, никакой жизни не начинали и прозябали на готовом. «Один расшиб нос, так непременно и другой расшибет его». Нет, не расшибу. У меня характер, и при внимании я всему выучусь. Ну есть ли возможность представить себе, что при беспрерывном упорстве, при беспрерывной зоркости взгляда и беспрерывном обдумывании и расчете, при беспредельной деятельности и беготне, вы не дойдете наконец до знания, как ежедневно нажить лишний двугривенный? Главное, я порешил никогда не бить на максимум барыша, а всегда быть спокойным. Там, дальше, уже нажив тысячу и другую, я бы, конечно, и невольно вышел из факторства и уличного перекупства. Мне, конечно, слишком мало еще известны биржа, акции, банкирское дело и все прочее. Но, взамен того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу в свое время, как никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет дело. Ума, что ли, тут так много надо? Что за Соломонова такая премудрость! Был бы только характер; уменье, ловкость, знание придут сами собою. Только бы не переставалось «хотеть».

Главное, не рисковать, а это именно возможно только лишь при характере. Еще недавно была, при мне уже, в Петербурге одна подписка на железнодорожные акции; те, которым удалось подписаться, нажили много. Некоторое время акции шли в гору. И вот вдруг не успевший подписаться или жадный, видя акции у меня в руках, предложил бы их продать ему, за столько-то процентов премии. Что ж, я непременно бы и тотчас же продал. Надо мной бы, конечно, стали смеяться: дескать, подождали бы, в десять бы раз больше взяли. Так-с, но моя премия вернее уже тем, что в кармане, а ваша-то еще летает. Скажут, что этак много не наживешь; извините, тут-то и ваша ошибка, ошибка всех этих наших Кокоревых, Поляковых, Губониных. Узнайте истину: непрерывность и упорство в наживании и, главное, в накоплении сильнее моментальных выгод даже хотя бы и в сто на сто процентов!

Незадолго до французской революции явился в Париже некто Лоу и затеял один, в принципе гениальный, проект (который потом на деле ужасно лопнул). Весь Париж взволновался; акции Лоу покупались нарасхват, до давки. В дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мошка; но и дома наконец недостало: публика толпилась на улице – всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины – все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя – все стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций. Подписка перешла наконец на улицу, но негде было писать. Тут одному горбуну предложили уступить на время свой горб, в виде стола для подписки на нем акций. Горбун согласился – можно представить, за какую цену! Некоторое время спустя (очень малое) все обанкрутилось, все лопнуло, вся идея полетела к черту, и акции потеряли всякую цену. Кто ж выиграл? Один горбун, именно потому, что брал не акции, а наличные луидоры. Ну-с, я вот и есть тот самый горбун! У меня достало же силы не есть и из копеек скопить семьдесят два рубля; достанет и настолько, чтобы и в самом вихре горячки, всех охватившей, удержаться и предпочесть верные деньги большим. Я мелочен лишь в мелочах, но в великом – нет. На малое терпение у меня часто недоставало характера, даже и после зарождения «идеи», а на большое – всегда достанет. Когда мне мать подавала утром, перед тем как мне идти на службу, простылый кофей, я сердился и грубил ей, а между тем я был тот самый человек, который прожил весь месяц только на хлебе и на воде.

Одним словом, не нажить, не выучиться, как нажить, – было бы неестественно. Неестественно тоже при беспрерывном и ровном накоплении, при беспрерывной приглядке и трезвости мысли, воздержности, экономии, при энергии, все возрастающей, неестественно, повторяю я, не стать и миллионщиком. Чем нажил нищий свои деньги, как не фанатизмом характера и упорством? Неужели я хуже нищего? «А наконец, пусть я не достигну ничего, пусть расчет неверен, пусть лопну и провалюсь, все равно – я иду. Иду потому, что так хочу». Вот что я говорил еще в Москве.

Мне скажут, что тут нет никакой «идеи» и ровнешенько ничего нового. А я скажу, и уже в последний раз, что тут бесчисленно много идеи и бесконечно много нового.

О, я ведь предчувствовал, как тривиальны будут все возражения и как тривиален буду я сам, излагая «идею»: ну что я высказал? Сотой доли не высказал; я чувствую, что вышло мелочно, грубо, поверхностно и даже как-то моложе моих лет.

III

Остаются ответы на «зачем» и «почему», «нравственно или нет» и пр., и пр., на это я обещал ответить.

Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело. Пусть знают, что ровно никакого-таки чувства «мести» нет в целях моей «идеи», ничего байроновского – ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слез незаконнорожденности, ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если бы ей попались мои записки, тотчас повесила бы нос. Вся цель моей «идеи» – уединение.

– Но уединения можно достигнуть вовсе не топорщась стать Ротшильдом. К чему тут Ротшильд?

– А к тому, что кроме уединения мне нужно и могущество.

Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель – лицо фантастическое.

Нет, не незаконнорожденность, которою так дразнили меня у Тушара, не детские грустные годы, не месть и не право протеста явились началом моей «идеи»; вина всему – один мой характер. С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с зарождения правильного сознания, я стал не любить людей. Не то что не любить, а как-то стали они мне тяжелы. Слишком мне грустно было иногда самому, в чистые минуты мои, что я никак не могу всего высказать даже близким людям, то есть и мог бы, да не хочу, почему-то удерживаюсь; что я недоверчив, угрюм и несообщителен. Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не с детства, что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению других; но за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял себя напрасно! Чтоб не разрешать подобных вопросов, я, естественно, искал уединения. К тому же и не находил ничего в обществе людей, как ни старался, а я старался; по крайней мере все мои однолетки, все мои товарищи, все до одного, оказывались ниже меня мыслями; я не помню ни единого исключения.

Да, я сумрачен, я беспрерывно закрываюсь. Я часто желаю выйти из общества. Я, может быть, и буду делать добро людям, но часто не вижу ни малейшей причины им делать добро. И совсем люди не так прекрасны, чтоб о них так заботиться. Зачем они не подходят прямо и откровенно и к чему я непременно сам и первый обязан к ним лезть? – вот о чем я себя спрашивал. Я существо благодарное и доказал это уже сотнею дурачеств. Я мигом бы отвечал откровенному откровенностью и тотчас же стал бы любить его. Так я и делал; но все они тотчас же меня надували и с насмешкой от меня закрывались. Самый открытый из всех был Ламберт, очень бивший меня в детстве; но и тот – лишь открытый подлец и разбойник; да и тут открытость его лишь из глупости. Вот мои мысли, когда я приехал в Петербург.

Выйдя тогда от Дергачева (к которому бог знает зачем меня сунуло), я подошел к Васину и, в порыве восторженности, расхвалил его. И что же? В тот же вечер я уже почувствовал, что гораздо меньше люблю его. Почему? Именно потому, что, расхвалив его, я тем самым принизил перед ним себя. Между тем, казалось бы, обратно: человек настолько справедливый и великодушный, что воздает другому, даже в ущерб себе, такой человек чуть ли не выше, по собственному достоинству, всякого. И что же – я это понимал, а все-таки меньше любил Васина, даже очень меньше любил, я нарочно беру пример, уже известный читателю. Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и так было вплоть до другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было. С самых низших классов гимназии, чуть кто-нибудь из товарищей опережал меня или в науках, или в острых ответах, или в физической силе, я тотчас же переставал с ним водиться и говорить. Не то чтоб я его ненавидел или желал ему неудачи; просто отвертывался, потому что таков мой характер.

Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.

Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.

Все слилось в одну цель. Они, впрочем, и прежде были не так уж очень глупы, хотя их была тьма тем и тысяча тысяч. Но были любимые… Впрочем, не приводить же их здесь.

Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.

В том-то и «идея» моя, в том-то и сила ее, что деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество. Я, может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю, по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, – кто будет справляться с лицом моим и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренно, станут считать меня под конец красавцем. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу – и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон – и я затемнен, а чуть я Ротшильд – где Пирон, да может быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в то же время и высочайшее равенство, и в этом вся главная их сила. Деньги сравнивают все неравенства. Все это я решил еще в Москве.

Вы в этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилие, торжество ничтожества над талантами. Согласен, что мысль эта дерзка (а потому сладостна). Но пусть, пусть: вы думаете, я желал тогда могущества, чтоб непременно давить, мстить? В том-то и дело, что так непременно поступила бы ординарность. Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся, если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не выдержали бы и поступили бы как самая пошлая ординарность и давили бы пуще всех. Моя идея не та. Я денег не боюсь; они меня не придавят и давить не заставят.

Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже и не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода! Я начертал наконец это великое слово… Да, уединенное сознание силы – обаятельно и прекрасно. У меня сила, и я спокоен. Громы в руках Юпитера, и что ж: он спокоен; часто ли слышно, что он загремит? Дураку покажется, что он спит. А посади на место Юпитера какого-нибудь литератора или дуру деревенскую бабу – грому-то, грому-то что будет!

Будь только у меня могущество, рассуждал я, мне и не понадобится оно вовсе; уверяю, что сам, по своей воле, займу везде последнее место. Будь я Ротшильд, я бы ходил в стареньком пальто и с зонтиком. Какое мне дело, что меня толкают на улице, что я принужден перебегать вприпрыжку по грязи, чтоб меня не раздавили извозчики. Сознание, что это я сам Ротшильд, даже веселило бы меня в ту минуту. Я знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и первый в свете повар, с меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и ветчины и буду сыт моим сознанием. Я даже теперь так думаю.

Не я буду лезть в аристократию, а она полезет ко мне, не я буду гоняться за женщинами, а они набегут как вода, предлагая мне все, что может предложить женщина. «Пошлые» прибегут за деньгами, а умных привлечет любопытство к странному, гордому, закрытому и ко всему равнодушному существу. Я буду ласков и с теми и с другими и, может быть, дам им денег, но сам от них ничего не возьму. Любопытство рождает страсть, может быть, я и внушу страсть. Они уйдут ни с чем, уверяю вас, только разве с подарками. Я только вдвое стану для них любопытнее.

… с меня довольно

Сего сознанья.

Странно то, что этой картинкой (впрочем, верной) я прельщался еще семнадцати лет.

Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что если б захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно. Никому бы я даже не отомстил. Я всегда удивлялся, как мог согласиться Джемс Ротшильд стать бароном! Зачем, для чего, когда он и без того всех выше на свете? «О, пусть обижает меня этот нахал генерал, на станции, где мы оба ждем лошадей; если б знал он, кто я, он побежал бы сам их запрягать и выскочил бы сажать меня в скромный мой тарантас! Писали, что один заграничный граф или барон на одной венской железной дороге надевал одному тамошнему банкиру, при публике, на ноги туфли, а тот был так ординарен, что допустил это. О, пусть, пусть эта страшная красавица (именно страшная, есть такие!) – эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со мной на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением удивляется, как смел попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый человечек с книжкой или с газетой в руках? Но если б только знала она, кто сидит подле нее! И она узнает – узнает и сядет подле меня сама, покорная, робкая, ласковая, ища моего взгляда, радостная от моей улыбки…» Я нарочно вставляю эти ранние картинки, чтоб ярче выразить мысль; но картинки бледны и, может быть, тривиальны. Одна действительность все оправдывает.

Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь.

«Но ваш идеал слишком низок, – скажут с презрением, – деньги, богатство! То ли дело общественная польза, гуманные подвиги?»

Но почем кто знает, как бы я употребил мое богатство? Чем безнравственно и чем низко то, что из множества жидовских, вредных и грязных рук эти миллионы стекутся в руки трезвого и твердого схимника, зорко всматривающегося в мир? Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания – все это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто не прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли бы он, что, может быть, я бы и не вынес ротшильдских миллионов? Не потому, чтоб придавили они меня, а совсем в другом смысле, в обратном. В мечтах моих я уже не раз схватывал тот момент в будущем, когда сознание мое будет слишком удовлетворено, а могущества покажется слишком мало. Тогда – не от скуки и не от бесцельной тоски, а оттого, что безбрежно пожелаю большего, – я отдам все мои миллионы людям; пусть общество распределит там все мое богатство, а я – я вновь смешаюсь с ничтожеством! Может быть, даже обращусь в того нищего, который умер на пароходе, с тою разницею, что в рубище моем не найдут ничего зашитого. Одно сознание о том, что в руках моих были миллионы и я бросил их в грязь, как вран, кормило бы меня в моей пустыне. Я и теперь готов так же мыслить. Да, моя «идея» – это та крепость, в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться от всех людей, хотя бы и нищим, умершим на пароходе. Вот моя поэма! И знайте, что мне именно нужна моя порочная воля вся, – единственно чтоб доказать самому себе, что я в силах от нее отказаться.

меня надо прощать. жвачно-бумажный. ибо не важно. не важно всё.

клуб женский - закрыт: суп перекипит.

ты что, сука, струсить решила?

с этой мысли начинается каждое моё утро.

а ночью я не сплю. почти. это свободное время. зато можно думать. много думать.

мёрзнуть на балконе и ронять из онемевших пальцев сигарету.

и пить шампанское, когда хочется, а не по праздникам. я пью по утрам с обезжиренным йогуртом и финиками.

мне всё ещё кажется, что я толстая. да, я толстая.

то, что было лёгким дуновением ветра, превратилось в десятибалльный шторм.

ведь в 1930-х годах модная фотография вообще находилась под студийным арестом.

кстати, охота к перемене мест, платьев и поклонников - что может быть более постоянным?

модно: чёрно-белый принт. прозрачные брюки.

двадцать одно, секс и завтрак - прекрасные фильмы.

шла и шла. по городу. шаблонно. но романтично.

много некрасивых. откуда в москве, в моём большом городе, столько уродливых тёлок? вопросительно и безответно, наверно.

витрины, красивый дом весь опоясан проводами. сойдет для большого города. через призму очков солнцезащитных все загорелые, а город солнечный.

о, Боже. я почти влюбилась, а он оказался манекеном.  справедливо это. справедливо же?

прекрасные городские девушки курят на балконе в нижнем белье. иногда питаются фастфудом и, конечно, пьют шампанское по вечерам.

как же опасны мы, дорогая. я хочу предупредить. если б можно было убивать мыслью, некоторые бы уже сдохли.

а каблуки прекрасны. и я не согласна. не согласна с кедовой дискриминацией. только не с ней.

некоторые просыпаются и визиализируют институт. а я просыпаюсь и в голове у меня эти 3 желания. 3 мечты. 3 стремления. а хочется этого жутко, твою мать.

и ещё загадочное 33\

и кедров хочется

я никогда не пойму этой излишней брутальности. у меня другие идеалы. другие.

мне хочется спокойствия. 1-й экзамен. слишком уж волнительно на мой взгляд. но главное сдать (:

хот-доги в этом моём любимом магазине неплохие. но обслуживание. ах.

я пол часа искала свойц хот-дог./ и не могла понять, где моя газировка и черт побери хот-дог) я с бабушкой по телефону разговаривала. наверно, я была смешная в тот момент. это неплохо.

а мечта самая большая всё ещё в силе. живет в сердце. и не вытолкнуть эту безумную оттуда. никак. да и не хочется толкаться)

Лл

Лафайетт-стрит
“Мы работали на фоне света и разных штучек такого рода еще до того, как повстречались с Энди, в старой синематеке на Лафайетт-стрит. У андерграундных киношников не было денег на звук. Им нужен был звук, мы давали им пленки. Наши записи служили музыкальным сопровождения двум десяткам различных фильмов еще до того, как Пьеро Элизер показал фильм, во время демонстрации которого мы сидели за экраном и играли. Работа с Энди была следующим логическим шагом, но идея ему не принадлежала.” (Л. Рид).

Лей, Майкл
Автор книги “The Velvet Underground” (“Бархатное подполье”). Этот учитель, осевший во Флориде и отец двоих детей, был бы без сомнения забыт, не напиши он книгу под названием “Бархатное подполье”, и тем самым предоставив это восхитительное название в распоряжение группы Лу Рида. Книга в 192 страницы, опубликованная издательством Macfadden Books, стоила 60 центов. Вопреки расхожей легенде речь вовсе не идет о романтической интерпретации “Венеры в мехах”, а о журналистском расследовании дна сексуальных отношений (проституция, садомазохизм, рабство), которому автор дает метафорическое название “Бархатное подполье”. Развивающаяся по ходу этого произведения тема с помпезным предисловием доктора-фрейдиста Вэрга (в котором часто цитируется французский журнал l’Esprit) должна была вызвать недовольство. Откликнувшись однажды на объявление одного дома свиданий, Майкл Лей к своему большому удивлению напал на целую сеть проституток. Тут он и решает все разузнать, посылает письма, устраивает интервью и раскрывает все места, в которых добропорядочные граждане могут дать волю своим развратным фантазиям. Впрочем, свидетельство остается целомудренным, оно показывает добродетельного Лея, сознательно кастрирующим все непристойные сцены. И вместе с тем эрогенным. И если кто-то когда-то запоем читал “Бархатное подполье”, то другие, без сомнения, кончают от одноименной пластинки.

ЛСД (LSD)
Lucy in the Sky with Diamonds, галлюциногенное средство, полюбившееся апологетам “власти цветов”. У него ест свой пророк в лице Тимоти Лири.
“Чтобы лучше понять нас, нужно принять ЛСД. Это единственный способ преодолеть собственные табу.” (С. Моррисон).

Любовь
“Мне никогда не хотелось заниматься просто эротическим кино. Будь у меня такое желание, я снял бы цветок, дающий рождение другому цветку. Самая прекрасная история любви – это история любви двух птиц в клетке."
" В воображении любовь немножко лучше чем в жизни. Никогда этим не заниматься – очень возбуждает; наиболее обворожительное влечение возникает между людьми, которые не встречаются.” (Э. Уорхол).



Мм

Магнитофон
1. “К концу 50-х у меня образовалась связь с моим телевизором, и она продолжается и сейчас; иногда я включаю сразу четыре телевизора у себя в спальной. Но женился я только в 1964 году, когда у меня появился мой первый магнитофон. Моя жена. Вот уже десять лет, как мы женаты, мой магнитофон и я. Когда я говорю “мы”, я говорю обо мне и моем магнитофоне. Многим это не понятно. Приобретение магнитофона положило конец всему, что можно было бы назвать эмоциональной жизнью; я был рад этому. Ничто больше не являлось по-настоящему проблемой, потому что проблема означала хорошую запись, а когда проблема превращалась в хорошую запись, то это уже не проблема. Более того, люди, которые рассказывали о своих проблемах, не могли точно определиться, были ли у них на самом деле эти проблемы, или они их придумали.” (Э. Уорхол). 2. Магнитофоном, на который Бриджит Польк записала Velvet в Max’s Kansas City в августе 1970 года, был Sony.
“Я попытался вспомнить, но не могу. Вот поэтому я женился на магнитофоне; поэтому я ищу компанию людей, у которых мозги как магнитофоны. Мой мозг - как магнитофон , у которого есть только кнопка для того, чтобы стирать.” (Э. Уорхол).

Макдарра, Фред
Нью-йоркский фотограф. Ветеран Второй Мировой войны, журналист группы и лауреат Гагенхаймовской премии по фотографии. Сотрудник Village Voice, он наблюдает за нью-йоркской артистической жизнью в течение более чем 30 лет. В 1966 году он делает огромное количество снимков Уорхола, Factory и Velvet на концертах. Напечатал много работ: “Beat Scene”, “Greenwich Village”, “Kerouac and Friends”, “Museums in New York”.

Маклиз, Энгус
Друг Джона Кейла, который приглашает его поиграть на барабанах в Primitives. Он считается первым ударником Velvet, хотя и покинул состав еще до того, когда группа взяла это название. Джазовый барабанщик. До 1956 года он живет в Париже, где они вместе с Пьеро Эликзером основывают поэтический журнал Dead Language Press. Он посвящает себя восточной музыке, путешествует по Греции, Индии после чего в 1961 году возвращается в Нью-Йорк. Здесь он работает с Ла Монте Янгом и знакомится с Джоном Кейлом и Билли Неймом. Маклиз присоединяется к группе Flexus и публикует “The Calendar” – сборник стихов, каждый из которых носит название дня года. После слияния групп Кейла и Рида он знакомит их с экспериментальным кино и задействует их в представлениях Пьеро Эликзера. Летом 1965 года они вчетвером играют на демонстрации многих андерграундных фильмов, например фильмов Кеннета Энгера и Пьеро Эликзера. 11 ноября 1965 года он оставляет группу, отказавшись от предложенного ему расписания и платы за игру. Он присоединяется к Velvet с 21 по 26 июня, когда Лу Рид стал жертвой вирусного гепатита. Позже, в 1971 году он отправляется жить в Катманду. Там он умирает от истощения в 1979 г. “Всегда говорят о Джоне, Лу, Стерлинге и Мо, однако очень важным человеком был Энгус. В нем был великий скрытый композитор, в то время, как Лу Рид хотел заниматься рок-н-роллом; вот почему он не остался в группе. Мне всегда был близок Энгус, мой брат по духу, настоящий поэт и музыкант.” (Дж. Маланга).
Сейчас в Непале живет сын Маклиза Оссайен. Если верить тибетским монахам, он является перевоплощением великого ламы Сангжи Ниемна Ренноша, умершего в 1969 году, когда родился Оссайен.

Маланга, Джерард
Американский поэт, фотограф и художник. “Я познакомился с Уорхолом в июне 1963 года; он искал помощника для выполнения трафаретной печати, а у меня был кое-какой опыт. Для меня это была сезонная работа, которая на самом деле растянулась на семь лет, потому что я так и не вернулся в колледж. Энди делал выставку в сентябре в Лос-Анджелесе, и я поехал с ним.” (Дж. Малага).
Он занимает пост “камергера” и личного секретаря Уорхола. Его можно увидеть в фильмах “Kiss” и “Chelsea Girl”. Его натура плэйбоя делает из него поставщика красивых девушек для Factory. Он сводит Уорхола с многими поэтами, экспериментальными кинематографистами, а также и с Velvet в ноябре 1965 года. Автор “танца кнута” для ЕРI. Он отвечает за журнал Interview с 1969 по 1970 год,- год, когда он уходит с Factory. В сотрудничестве с Виктором Бокрисом он написал лучшую книгу о Velvet “Up-Tight”. Художник и архивариус, теперь он живет в Нью-Йорке.

Mанекенщица
“Нико рассказывала мне, что когда она была манекенщицей, агенты быстро перехватывали их, чтобы помешать им кушать, чтобы посадить на диету. С тех пор она терпеть не могла шпинат и печенку, составлявшую основу их рациона. От этого у нее начинались кошмары.” (Э. Медейрос).

Mедиа
“Шоу привлекало невообразимое внимание прессы из-за имени Уорхола, однако очень мало внимания уделялось Velvet. EPI считалось событием, которое можно сравнить с другими хэппенингами 60-х, однако с диковинным музыкальным сопровождением. Что до Velvet, то “мы никогда не пытались особо быть замеченными прессой, больше от отсутствия интереса, чем от высокомерия. Я был убежден, что если это должно было случиться, это случится. Мы презирали шумиху.” (С. Моррисон)

Мекас, Джонас
Film-Makers Cooperative управляет Джонас Мекас, режиссер. Энди Уорхол, хотя и посещал Film-Makers Cooperative регулярно, познакомился с Мекасом только в 1965 г. Cooperative – центр авангардного и андерграундного кино. Мекас – его защитник и пропагандист в своей еженедельной колонке в Village Voice, где он называет себя “одиноким историком кино”. Мекас знакомит публику с фильмами Уорхола: в начале каждого киносеанса Cooperative он демонстрирует один из них.
Июнь 1964 г. Мекас руководит сьемками фильма Уорхола "Empire", - апогея безактового кино (долгий, фиксированный план верхушки Empire State Building, продолжительностью 7 часов). Ноябрь 1965 г. Джонас Мекас организовывает под эгидой Film Makers Cinematheque фестиваль “объемного кино” (expanded cinema), на который он приглашает Энди Уорхола. Грандиозной программой предусмотрена целая гамма новшеств в области демонстрации кадров: сложный экран, оживленные диапозитивы, подвижные прожекторы и прожекторы в группах, вогнутые экраны, видеоэффекты в сочетании с живыми представлениями. Среди приглашенных артистов: поп-художники Раушенберг и Олденберг, деятель видео, мэтр группы Flexus Нэм Джан Пэйк. Уорхол выбрал многокадровую демонстрацию в сопровождении рок-группы и светоэффектов.

Мерфи, Элиот
Американский журналист, романист и музыкант. Он автор рецензии на конверте “1969 Live” Автор многих дисков и одного романа “Cold & Electric”.

Микова
Словацкая деревушка в русинских Карпатах, недалеко от польской границы, откуда сами Вархола родом.
В первое двадцатилетие века богатые ли бедные, жители Микова, маленькой словацкой деревушки в русинских Карпатах, находящейся недалеко от польской границы, удаленной от Праги, уезжали в Америку, в Питсбург, в котором появился даже словацкий квартал. Теперь в Праге, бывшей столице единого чехословацкого государства художники и музыканты группы Bratstvo считают Андрея Вархолу из Питсбурга, иными словами Энди Уорхола, великим чехом, вдохновителем фрустрации и энергии. Но вот вопрос: каким образом мог бы Уорхол чувствовать себя дома в стране, так грубо лишенной имиджа (ни традиции рекламы, ни больших иллюстрированных журналов, кинопродукция, утяжеленная политической конъюнктурой) и с таким отношением к художникам (в школе искусств учили, что Пикассо был последним великим художником, все остальные – сумасшедшие)? Однако после неудачи с проектом уорхоловского музея в Словакии, в Праге появилась небольшая выставка Уорхола (“просто воспоминание”, как говорят посетившие ее); один театр предложил оперу-фурор под названием “Энди Уорхол”, и вышел первый номер журнала “Rock & Pop”, запоздавший со своей радостью по поводу “Songs for Drella”. Художникам-графикам из Bratstvо и другим (например, достойному восхищения Алесю Найбрту) еще предстоит создать множество образцов, но где найти образы для размножения, интерпретации? “В глубине нашей истории.” – говорят они, – “в воспоминаниях “пражской мамочки”, как говорил Кафка, то ли чех, то ли словак. Мать Уорхола не перестает обращаться к своему сыну на русинском диалекте Пресовского района. Мать из Микова, смерть которой в 1972 году он скрыл от своих друзей и самого себя, та, о которой он говорил еще в 1975 году: “С моей мамой все в порядке, но она уже нечасто встает с постели.”

Милстайн , Фил
Президент Velvet Underground Appreciation Society, создатель What Goes On, архивариус группы.

Монах
“Уорхол – своего рода черный монах; это значит быть и не быть здесь. Его все обходит.” (М. Бюлто).

Монро, Мерилин
“Люди, обладающие красивой улыбкой, очаровывают меня. Как не спросить себя, что заставляет их так красиво улыбаться. У людей особенно примечательный вид, когда они не носят макияж. Губы Мерилин не были привлекательными, но они были очень фотогеничными.” (Э. Уорхол).

Mонстр
“Я ощущал в Уорхоле что-то нездоровое, в нем было что-то вырождающееся. На него страшно было смотреть, в нем было что-то болезненное и извращенное.” (Ф. Харди).
“Энди никогда не говорил ничего удивительного. Он говорил только вещи обыкновенные, которые можно найти в любом справочнике. Но люди всегда ждут, что он скажет что-то необычное. В то время как, он обыкновенный. Он хороший.” (Л. Рид). “Первый раз, когда я его встретил, у меня по-настоящему было чувство, будто я встретил что-то вроде божества в античном виде. Энди Уорхол – это тайна. Даже строение его лица. Дорожки морщин на его теле. Я читал интервью с его братом, жителем Орегона, ил и что-то в этом роде, который по воскресеньям целыми днями разрисовывает коробки из-под супа Campbell’s, чтобы продавать их туристам.” (Ж. К. де Кастельбажак).

Моррисон, Стерлинг
Родился 29 августа 1942 года в Ист Мэдоу на Лонг-Айленде, в католической семье среднего класса. С семи до четырнадцати лет он учился играть на трубе. Затем он, очарованный Бо Дидли и Чаком Берри, принимается за гитару. Всяким там рокабиллам он предпочитает игру на гитаре черных. Он продолжает свою учебу в Сиракузах с братом Морин Такер. В университете есть старый клуб, где Стерлинг знакомится с другим студентом Льюисом Аланом Ридом. В месте они собирают разные группы (Pasha & the Prophets, Moses & His Brothers). После окончания учебы он теряет Лу Рида из вида на целый год, затем отыскивает его в компании Джона Кейла. Тогда они организовывают Primitives, затем Velvet, который Моррисон оставил в 1970-м, вскоре после ухода Лу Рида. Из всех участников группы его вклад оценен меньше всего. На фоне личностей Рида и Кейла он должен оставаться в тени, а также заранее отказаться от песен, которые он мог бы написать с ними. Однако Velvet обязаны ему в значительной степени за создание имиджа и звука Velvet, благодаря рычанию его ритм-гитары. Окончательно он покинул музыкальную среду только после 1970 года, и стал единственным участником Velvet, который не занялся своей сольной карьерой. Находясь в плохих отношениях с членами группы, особенно с Лу Ридом, он работал капитаном баркаса в портах восточного побережья, после того, как оставил преподавание литературы в университете. В 1996 году он умер от рака.

Моррисси, Пол
Американский кинематографист, родился в 1939 г. Лето 1964 года. Многие фильмы Уорхола демонстрируются в Astor Place Playhouse. Малага приглашает туда молодого независимого кинорежиссера Пола Моррисси: “Этот нескладный человек с орлиным носом, всклоченными волосами, наводит на мысль о какой-то смешной птице, возможно, из семейства страусов. Язвительный юмор, пронзительный смех, большое чувство устоявшихся мнений.” (Д. Бурдон). На следующий день Уорхол приглашает его на съемку на Factory. Он быстро становиться на Factory своим (технические советы, распространение и продажа фильмов). Он становиться правой рукой Уорхола во всем, что касается кино. Парадоксально: он снимает современное искусство шутки ради, и предпочитает искусство XIX века. Он не заигрывает ни с рок-музыкой, ни с экспериментальной поэзией. Остались в памяти его споры с Одином по поводу добродетельности католической церкви. Он питает отвращение к наркотикам, которые приступом берут Factory, и которые, по его мнению, портят всю картину. Он – автор двух объявлений: “Устраиваться здесь запрещено” и не менее памятного “Вносить наркотики запрещается”, висевших на стенах Factory. Уорхол и Моррисси объединяются, чтобы сделать вместе “Trash” (1970). Моррисси подсказывает Даллисандро уорхоловскую тему мужчины-проститутки, обнищавшего токсикомана, которого его состояние приводит к смешным приключениям. Этот фильм, судя по всему, должен был принести миллионы долларов. Также они объединяются для фильма “L’amour” (1971-1972), снятого в Париже. В 1976 году они ставят на своем сотрудничестве точку, и Моррисси пытается сделать карьеру в Голливуде.

Моя философия от А до Б
Книга Уорхола, опубликованная в 1974 году. Книга способная вогнать в краску “немного прозревшего в искусстве” Кандинского. так она совмещает двинутые анекдоты и варварские отзывы об искусстве, Соединенных Штатах и нашем времени. (Cм. А, Б)

Музыка для досуга (Afterhours Tapes)
Пиратское издание, состоящее из 19 кассет и объединяющее все звуковые документы Velvet. См. Pirates.

Музыкальная фабрика (Music Factory)
Двойной альбом, рекламирующий MGM (1968), на котором есть единственное интервью Velvet, вышедшее на виниле. “Music Factory” – это серия, выпущенная MGM для андерграундных FM-станций, в которой Том Уилсон разговаривает с музыкантами фирмы и прокручивает их песни. На этой пластинке Джон и Лу рассказывают о своей игре и своих инструментах. Также здесь можно найти песню из “Chelsea Girl” Нико, песни Тима Хардина, Mothers, Нико (“The Fairest of the Seasons”)и Velvet (“I’ll Be Your Mirror”). Альбом очень редкий, существующий, очевидно, только в нескольких сотнях экземпляров.

Мыльные пузыри
“Энди хотел испытать машину для мыльных пузырей. “Ты уверен, Энди?” – “Да,” – ответил он. – “Со светом, наведенным на пузыри это будет иметь эффект.” Мы согласились. Но это не покатило. В зале, где мы играли, было так жарко, что пузыри не поднимались выше чем на десять сантиметров. Везде были эти пузыри, уставшие, заморенные, которые лопались и исчезали. Вот как у нас появились деньги на машину для пузырей: кто-то предложил Энди десять тысяч долларов за то, что он разрисует поросенка, живого поросенка. “Конечно,” – сказал Энди. Он достал свой волшебный маркер и разрисовал поросенка. Он был чудесным Это был лучший день в жизни этого поросенка. Энди получил деньги и у нас была машина для мыльных пузырей. Спасибо, Энди.” (Лу Рид).



Нн

Названия
“Я был поражен простым языком Дэлмора Шварца. Писать мгновенно, укладываясь в несколько слов. Без надобности знать словарь. Эти слова доступны каждому, как то, что я так люблю в старом рок-н-ролле: три аккорда, которые может сыграть каждый. У Энди тоже были очень хорошие названия. Я люблю эти названия в одно слово: жара, плоть, мусор. Это обратная сторона медали поэзии: ты выпускаешь слово, и оно становиться названием.” (Лу Рид).

Наркотики
Члены Velvet поют об этом в своих песнях, также принимают их, но не всякую там фигню, типа травки или ЛСД, а кое-что посильнее. Лу Рид первый раз вмазался героином, когда ему не было и двадцати, с подачи одного черного дилера по прозвищу Череп. После этого короткого опыта у него остались такие песни как “Heroin” и “Waiting for the Man”, а также острый гепатит. Он и остальные члены группы за исключением Мо Такер после этого приключения переключились на амфетамины. Exploding Plastic Inevitable был настоящим логовом обдолбанных. Что касается “White Light/White Heat”, то он всегда считался самым наркоманским и нездоровым альбомом всех времен и народов. Впоследствие, Рид, Кейл и Нико столкнулись с серьезными проблемами: наркотики, кокаин, возбуждающие, барбитураты и алкоголь в 70-е годы для двух первых (с тех пор клиентов обществ анонимных алкоголиков и наркоманов) и героин для Нико до самого конца.
“Атмосфера Factory начинала тревожить. Все больше появлялось психов, которые кололись в обе руки, делая невероятные коктейли. Меня начинало мутить, когда они дышали веселящим газом, я считал эту шайку самой крейзонутой, наркоманской и педиковатой.” (Дж. Холзер).

Нейм, Билли
Настоящее имя – Билл Линич. Американский фотограф. По просьбе какого-то Уорхола, впавшего в экстаз от его металлизированной квартиры – черновика Factory –, он красит ее серебряной краской. Покрывает столбы и стены фольгой и находит на улице знаменитый диван. Также он выполняет функции прислуги и администратора. Все это занимает у него столько времени, что он решает устроиться жить прямо там, заняв одну из туалетных комнат (площадью 3 м2 без окон) под спальню.
На конверте The Velvet Underground & Nico можно увидеть его фотографию и фото Финкельстайна. Татуировка, которую носит Билли Нейм, украшает черный конверт “White Light/White Heat”. Он – один из немногих, кто остался другом Лу Рида. “Он прожил четыре года в черной конуре без малейшей вентиляции. В силу того, что он никогда не видел солнца, и от недостатка витаминов, его можно было принять за прокаженного, усыпанного всего с ног до головы язвами. Это был хороший фотограф с замечательным чутьем. Он столько времени проводил в темной комнате! Он выходил только ночью, чтобы его никто не видел. Время от времени его кто-нибудь замечал и бросал: “Эй, я видел Билли Нейма, он выходил из параши.” Я всегда предупреждал Энди, что он мог там умереть, и что в гвзетах появился бы заголовок: “Энди продержал человека пять лет в туалете.” (П. Моррисси.)
“Когда Билли оставил Factory, его мать отправила его на неделю в санаторий. Там его попросили перекрасить забор. Он взялся за работу, но на полпути остановился, потому что не был уверен в согласии забора быть перекрашенным. Так он и не смог сделать этого. Некоторые проблемы его не касались. Он чувствовал себя во власти низменных демонов, жестокость которых к нему можно было на практике видеть и слышать. Судя по его лицу, можно было подумать, что у него чахотка: белки его глаз стали желтыми, его ногти сильно отросли, его волосы спутались. Его мозг был истощен. В конце концов он ушел с Factory, оставив только одно послание в своем убежище: “В се в порядке. Пока.” (Ондин).
Его добровольный уход показывает его как возможно единственного счастливого выходца Factory. Теперь он живет в Пафкипси, США, где управляет фото-галлерей.

Hенависть
“Пресса и критики больше нападали на Энди, чем на группу. Нападать на группу не имело смысла, потому что в глазах мира мы были ничем. Никому до этого не было дела. Но было дело до Энди. До нас у них тоже было дело, но они этим пренебрегали. Что бы они о нас не думали, они думали намного хуже об Энди. На внутренней обложке первой пластинки мы поместили все отрицательные выдержки из газет – это было довольно таки забавно. Но фирма грамзаписи не сочла это смешным, они попытались откопать положительные отзывы типа “A 3-Ring Psychosis”, что считалось предпочтительней.” (Л. Рид).
“Мы действительно считали, что это было между ними и нами, особенно, когда мы пересекли Гудзон. Я был удивлен жестокому отношению к нам. Я не понимал. Мне хотелось внести в рок-н-ролл что-то от литературы, что-то, чего не было раньше, что-нибудь захватывающее. Поп-музыка и рок были как маленький далекий остров, а мы были на богатом и неиспользованном континенте. Курт Вайль и Брехт сделали это в других местах, но это были Соединенный Штаты.” (Л. Рид).
“Все ненавидели Velvet. Все эти мудаки из Ист-Виллидж терпеть их не могли, они их опекали без конца. Ненависть ничего общего не имела с музыкой, она была спровоцирована их педиковатым видом.” (Н. Филкенштейн).
“Общее настроение выражалось в том, чтобы послать всех подальше, что само по себе было достаточно “по-панковски.” Даже если в то время никто не знал чем был панк н а самом деле, члены Velvet презирали всех.” (Р. Катроун).

Несчастье
“Когда я встретил Нико, я был очень удивлен: утром она была далека от сложившегося своего образа, она смеялась, она смеялась, шутила. Только в течение дня под влиянием наркотиков и алкоголя она превращалась в Нико, которую мы знали. Она заговаривала о Джиме Моррисоне, Лу Риде и Энди Уорхоле, и это делало ее еще несчастней и грустнее. Я чувствовал всю грусть и несчастье, что она носила в себе.” (М. Алмонд, 1990).

Нико
Красотка, вокалистка Velvet в 1966-67 гг. Настоящее имя – Криста Павловски, позже – Паффген. Родилась 16 октября 1939 года в Кельне. Манекенщица, актриса и певица; Уорхол предложил, чтобы она пела с группой в рамках EPI и на первом альбоме. Она уходит из группы в июне 1966 г., после чего записывает “Chelsea Girl” (с участием Рида и Кейла), затем еще семь сольных пластинок.
До ее смерти от Нико уже ничего никто не ожидал. Известно было, что она записывала какие-то пластинки, иногда на удивление к месту (“My Funny Valentine”, 1985). Однако, достаточно было просто знать, что она еще жива, сидит где-нибудь. Наши отношения ограничивались веселенькими депешами. Она переехала в Манчестер. Она ничего не ела кроме йогуртов. Ее выгнали из-за кулис на одном концерте Дэйвида Боуи, на который она считала себя приглашенной. Она симпатизировала и работала с Мартином Хеннетом, свихнувшимся продюсером Joy Division и New Order. Она решила больше не мыться. Весной 1988 года Джон Кейл присоединился к ней на сцене во время одного концерта в Брюсселе. Было ясно, что уже никогда не будет “Chelsea Girl”, но было все-таки приятно раз в год сходить на ее парижский концерт под запыхавшуюся фисгармонику. Люди довольствовались тем, чтобы обронить слезу, когда она неуклюже поднималась на сцену, чтобы спеть “All Tomorrow’s Parties”, оставшуюся от ее бурной молодости с Velvet Underground. Мы узнали о печальном конце “роковой женщины” из холодного и сухого сообщения в июне 1988 года. Конец без шума, падение с велосипеда на обочину в Ибице, оборвавшее жизнь легенды, путешествовавшей по дворцам и подворотням. “Я уверена, что когда я уйду, мои пластинки будут продаваться лучше.” – заявила она за год до своей смерти. (Ж.Д.Бовале)
Дискография соло: Chelsea Girl (Verve, 1967), The Marble Index (Electra, 1968), Desert Shore (WEA, 1971), The End (Island, 1973), June 1, 1974 (Island, 1974 2LP), Drama of Exile (Aura, 1981), Do or Die (Reach Out, 1983), Camera Obscure (Beggars Banquet, 1985), The Blue Angel (Aura, 1986), Behind the Iron Curtain (Castle, 1986 2LP live), Live Heroes (live LP, 1986), In Tokyo (1987, live LP), The Peel Sessions (Strange Fruit, 1989), Live in Denmark (1989, live LP), The Marble Index (CD, 1991).

Нищета
В 1969 году Лу жил в районе восточных 60-х улиц. Он платил бешенную сумму за свою квартиру, и тогда я решил посмотреть, на что же похож его дворец. Там совершенно не было мебели, только соломенный тюфяк, который он свернул в одном углу. Еще у него был магнитофон, старые пленки, записная книжка и аккустическая гитара. Холодильник был пуст, если не считать полупустого пакетика сока папайи. Ничего, даже витаминов. Это была картина изолированности и разочарования.” (С. Моррисон).

Ностальгия
“Меня не интересуют встречи с одноклассниками. Мне нравиться то, что происходит сегодня. Даже если я очень горжусь тем, что происходило вчера, я бы не хотел к этому возвращаться.” (Л. Рид).

Ночные красавицы
“Самые умные девушки – ночные красавицы. Еще они самые свободные. Самые элегантные девушки – ночные красавицы. Они одеваются лучше всех, сегодня они первые, кто несет последнюю моду на улицы... Но они всегда таскают через плечо эти ужасные сумочки.” (Э. Уорхол).

Нью-Йорк
“Когда я только приехал в Нью-Йорк, Ален Гинзберг спросил у меня, много ли у меня появилось друзей. “Думаю, да,” – был мой ответ. – “Но мне не удается поддерживать с ними связь” Он мне сказал, что в Нью-Йорке нужно буквально цепляться за людей, чтобы поддерживать малейшие отношения. То же самое наверное со слушателями. Нужно играть постоянно, не давать покоя.” (Дж. Кейл).



Оо

Обдолбанный (Loaded)
Последний студийный альбом группы (1970 г.). Сколько можно прожить поклонением нескольких посвященных, путешествуя по краю пропасти, вырытой трезвостью черного сознания и употреблением наркотиков? Расставшись с Нико, затем с Джоном Кейлом, Velvet освободились от самых сокровенных мук своего эстетизма. Третий альбом подслащен фолком, Лу Рид начинает “видеть свет”, наступает обнищание. В 1970 году Ахмет Артеган, президент Atlantic, турок, опиравшийся в основном на опыт джаза, ритм-н-блюза, соул и рок-н-ролла, подписывает контракт и дает несколько советов группе: “меньше наркотиков, больше рока”, потенциал которой он надеется развить в более классических рамках. Фактически, “Loaded” подготовлен в соответствующем пагубном духе (десять недель в Max’s Kansas), – это диск формально наиболее близкий к традиционному влиянию, истокам, корням. Velvet Underground идут по более проторенной дорожке (игра цветов Byrds, фолк-блюз Дилана или стоунзов). Из-под пресса, наконец, выходит альбом более обычный, более американский, более внешне естественный. Несмотря на розовый дымок на конверте, поднимающийся из метро, Лу Рид считает его не пресыщенным ядовитыми парами, а напичканным хитами. В некоторой степени он вел игру, создавая “классику”: кредо музыки, которая может спасти жизнь, тексты (слишком) часто преподносимые невинному Дугу Юлу на блюдце, которого он заставляет петь с извращенным удовольствием ядовитые слова (“Уверен, он не понимал ни слова из того, о чем он пел”). Невинный, однако, собирается это приумножить, ввергнутый в безопасную брешь программируемого успеха. Юл создает и навязывает до безвозвратного конца свои критерии доступности. Перед началом сведения Лу Рид, находясь где-то на полпути между шизофренией и паранойей, бросает группу, частично снимает ответственность за пластинку, особенно за миксы “Sweet Jane” и “New Age”. Пластинка-компромисс “Loaded” стоит у истоков многих групп (можно было бы назвать REM, Cowboy Junkies, Blue Aeroplanes…) Конечно, благодаря двум монументам – “Sweet Jane” и “Rock’n’roll” – универсальным стандартам, никогда не вышедшем как синглы, а также из-за того, что он далек от претензий на искусство и нигилистическое рычание, альбом мелодично, просто волшебно повествует о человеческом состоянии. Ноты, слова, не такие жестокие, не такие головокружительные, но точные и лаконичные, вдохновенно воспевают с большим состраданием и нежностью падших ангелов (“New Age”, “Sweet Jane”), сохраняют необходимую иронию (“Who Loves the Sun”), и, как и всякая хорошая литература, все время к тому же говорят о своем авторе. И все-таки, проданный в Соединенных Штатах меньше чем в количестве сто тысяч экземпляров за десять лет, диск стал коммерческим провалом. Как будто для того, чтобы подтвердить легенду.

Одиночество
“Люди, которые думают обо мне как о гуляке, шатающемся по всем вечеринкам 60-х, всегда в сопровождении свиты минимум из 6 человек, наверное спросят себя, почему я смею считать себя одиноким… Именно в день, когда я почувствовал себя одиноким, у меня появилось то, что можно назвать свитой” (Э. Уорхол).

Ондин
Знаменательная фигура на Factory, которую Уорхол встретил на одной оргии. Ондин – единственный, кто пользовался правом называть Уорхола Дрелла в его присутствие. Уорхол, который обожает его непринужденность в разговоре, покупает магнитофон, чтобы записывать малейшие из его выпадов, из которых он надеялся сделать пару театральных пьес. В конце концов, в 1968 году, он издал “А”, роман-магнитофон. Он – талантливый актер, снявшийся в частности в “Chelsea Girl” и “Couch”. По легенде, во время шоу Уорхола он прогуливался в толпе с Бриджит Польк, с кульком, забитым наркотой, которую они раздавали. Сейчас он живет на Лонг-Айленде.



Пп

Падение
“Factory была звездной… Всегда на канате, в равновесии. Всегда можно было легко упасть.” (Нико).

Панк
Роковый электрошок. Проявился в 1977 году с выходом 45-ки “God Save the Queen” the Sex Pistols. Это возвращение к бунтующему, до предела нахальному року, плюющему на традиции и будущее (“будущего нет”). Предтечами движения считают Velvet Underground и Stooges.

Папа
“Энди Уорхол мне – как отец. Я в постоянном контакте с ним. Я ему интересен. Вы должны знать, что я – продукт его Factory, что я там вырос. И он мен сказал: “Хочешь быть музыкантом? Почему бы нам не заняться поп-музыкой? Поп очень близок мне.” Вот так это было. В 1974 году он пришел ко мне и сказал: “Лу, я думаю, ты можешь поостыть. Ты слишком разогрелся.” Он хотел этим сказать: “Ты преуспел, ты можешь успокоится и не ожесточаться так.” Ведь я воспринимал все близко с сердцу. И зрителя в том числе. Это он был против меня.” (Л. Рид, 1978).

Паранойя
“Пресса никогда не питала к нам нежных чувств. Я вспоминаю один выпуск Rolling Stone, в котором объяснялось, почему они любят Ленни Брюс, добавив, что проблема заключается в том, что благосклонность к свободе слова обязывает защищать всякие штучки типа Лу Рида и Velvet”. (Л. Рид, 1987).
Лу Рид был прав относительно Rolling Stone, но другие издания этого направления (Fusion в Бостоне, Creem в Детройте) относились к Velvet более доброжелательно, в лице некоторых даже пророчески. Сначала в 1966 году Эл Ароновиц, что-то вроде священной коровы рок-критики и поклонник группы на первом этапе, который знакомит группу с Бобом Диланом и Брайаном Джонсом, затем Лестер Бэнгс, который становится их вторым глашатаем в прессе. Увы, на этой стадии мнение о прессе у Лу Рида охватила такая искаженность и паранойя, что в его глазах никто не оставался в милости, даже Бэнгс (“задница”), Ник Кент (“Джуди Гарланд рок-критиков”) или Роберт Крайстгоу, да еще два или три, о которых он вспоминает в “Take No Prisoners (пленных не брать)". После стольких переживаний из-за прессы, кому бы вы думали Лу Рид дал свое самое большое интервью для промоушна своего “New York”? Конечно Rolling Stone.

Параферналия (Paraphernalia)
Сеть нью-йоркских магазинов. По случаю открытия нового магазина в 1966 году вместе с Уорхолом в качестве заправилы Velvet сопровождает показ коллекции Бэтси Джонсон.

Пауэрс, Уолтер
Басист Velvet в 1971 г. См.Александер

Первенство
“Всегда существовал порядок размещения по рангам, что касается тех, кто садился в машину с Энди. Сначала ближайшее окружение, состоявшее из его министров, как Чаг Уэйн времен Эди, затем его тогдашний друг и наиболее заметные “суперзвезды”. Возможно последнее открытие – молодая и невинная красотка. Не негры, во всяком случае, негры тогда не пользовались популярностью.” (Д. Филдс).

“Песни для Дреллы”( Songs for Drella)
Альбом-дань уважения Уорхолу, написанный Лу Ридом и Джоном Кейлом по заказу Музыкальной академии Бруклина, который считается их первой совместной работой с 1967 г. Этот альбом был обкатан на сцене на двух концертах в январе 1989 года в церкви Св. Анны и на четырех в B. A. M. в ноябре 1989 г.
“Джулиан Шнэбел подкинул Джону идею реквиема по Энди. Некоторое время спустя мы случайно встретились и решили поиграть вдвоем просто ради удовольствия. Никакого воссоединения Velvet Underground. Чтобы никого вокруг. Только мы вдвоем играем для себя. Мы здорово провели время. Потом Джон позвонил мне и спросил: “Что ты думаешь по поводу идеи написать вместе несколько песен об Энди?” Затем Бруклинская Музыкальная академия прислала нам официальный заказ. Тогда мы записали “Songs for Drella” и сыграли ее в церкви святой Анны 5 и 7 января 1989 года.” (Лу Рид).
“Когда мы над ним работали, я хотел, чтобы это имело биографический характер, даже если бы это состояло из каких-нибудь анекдотов. Альбом должен был бы быть преимущественно биографическим и хронологически последовательным, с жесткой структурой – начало, развитие и кода. Это жизненный путь Энди от Питсбурга до сцены в Нью-Йорке; путь Энди-художника, актера и вездесущего смутьяна того времени, каким он был в Нью-Йорке, затем покушение, и то, что случилось после. И потом смерть. Работая над альбомом я не возвращался к старому, однако я задал несколько вопросов о себе, Джоне и Velvet: как и почему все это случилось, и что не случилось, и почему. Я закончил пластинку довольный тем, что нашел ответы на вопросы. Часть написанного была очень, очень мучительной, но работая над ней я освободился. Я избавился от легенды и химеры Velvet, того, как все это произошло, и как это работало.” (Лу Рид).

Петля (Loop)
Звуковая фурия Velvet, написанная Джоном Кейлом в 1966 году.

Пиквик рекордз (Pickwick Records)
Американский лейбл, исчезнувший в 1982 г. Специализировался на выпуске низкопробной продукции; это был первый лейбл такого рода в Соединенных Штатах. Лейбл эксплуатирует модные музыкальные направления, выпуская альбомы фальшивок, которые пытаются походить на оригиналы, как конвертом, так и музыкой, полностью переписанной. Так например со стилем серф-бит: серфинговая доска на конверте и элементарный серф-ритм на пластинке. Гнилая коммерция.
После получения диплома в университете Сиракуз в 1964 г. Лу Рид год работает там. Ему 22. Это самый мало исследованный период его деятельности в звукозаписи. Нигде нельзя найти объяснения происходящему на Pickwick. Ни один из их дисков не дает достоверной информации, пираты довольствуются догадками, биографии очень кратки и запутаны.
“Нас было четверо, чуть ли не запертых в одной комнате для того, чтобы писать песни. Нам говорили: ”Напишите десять калифорнийских песен, десять песен детройтских…” Это была поп-коммерция во всем своем тщеславии, тошнотворности, гнусности и неблагодарности.” (Л. Рид).
Тем не менее следует отметить, что Лу имел некоторые преимущества - разнообразие источников вдохновения и свобода работать в анонимности без проблем с эго. Днем он пишет свои поп-песни по заказу, а ночью – вещи более личного характера, которые он даже и не думает показывать лейблу. В это время написан “Heroin”. Написанные и записанные в 1964 г. “Cycle Annie”, “Tiger in My Tank” (The Beachnuts) и “You’re Driving Me Insane” (The Roughnecks) вошли в сборник “Soundsville” (1964-65, Design DLP187, подразделение Pickwick); “The Ostrich” и “Sneaky Pete” вышли на сорокапятке Primitives (1964, Pickwick 1001). Песни подписаны Вэнс/Синс/Рид/Филлипс. Лу должен собрать сопровождающую группу для полудюжины выступлений в Нью-Йорке и его окрестностях. В нее входят Кейл, Тони Конрад и Уолтер де Мария.

Пиратство
У пиратской пластинки звук посредственный, даже плохой. Это неофициальная пластинка (иногда кассета), вышедшая без согласия группы и фирмы грамзаписи, чаще всего записанная на концерте. Пиратских записей Velvet несметное количество. Они начали появятся после первой пластинки такого рода, вышедшей в 1974 году.
Две самые известные – “The VU etc” и “The VU (and so on)”; на них содержатся демо, концертные записи, некоторые раритеты (гибкое радио-издание для третьего альбома) и песни Лу Рида, написанные до Velvet. Они записаны не так уж и плохо, очень информативные благодаря тексту на конверте, это единственные пиратские диски, которые еще можно найти относительно легко. Другие нужно искать. “1966” с двумя инструментальными пьесами по 30 минут. “Lou Reed, John Cale & Nico, Paris, 29 January 1972” – запись легендарного концерта в концертном зале “Bataclan”. Это акустический концерт, на котором каждый представляет по несколько вещей (среди которых “Berlin”, “Wild Child”, “Heroin”, “Empty Bottles”). Качество звука, к сожалению, скудновато. “Everything You’ve Heard about…” – серия с красной и синей буквенной каталогизацией, с бананом, (приблизительно) повторяющем банан первого альбома, состоящая из трех пластинок с раритетами, концертными записями, демо, несколькими миксами с третьего альбома; хорошо составленная документальная книга. “Live 1968” – красивый конверт, приличный звук, апокалиптические версии “What Goes On” и “I Can’t Stand It”; здесь Лу Рид предается невообразимым шумовым соло на гитаре. Последняя вызвала много разговоров о Лу Риде; также можно найти ее ошеломляющие версии на “NYC1”. Большинство остальных пиратских дисков состоят из концертных записей, сделанных в Bottom Line и Max’s Kansas City в 1970 г., в La Cave (Кливленд) и Boston Tea Party. Среди них можно отметить “Black Side of the Street”, “Orange Disaster”, “Down for You Is Up”. Существует еще множество кассет (пятьдесят? шестьдесят?) Наконец, “Afterhours” – серия из 19 кассет по 90 минут каждая, снабженных примечаниями, которая составляет полный архив Velvet: множество раритетов, концертных записей, интервью, выдержек живых выступлений Лу Рида, Джона Кейла и Нико, их творения в исполнении других исполнителей.

Польк, Бриджит
Член Factory. С помощью кассетного магнитофона она записала последний концерт Velvet с Лу Ридом 22 августа 1970 г. Через три года она за 10.000 долларов продала запись фирме Atlantic, которая сделала из нее альбом “Live at Max’s Kansas City”. Верный друг Уорхола до последних его дней, она теперь занимается приемом на Factory, превратившейся в офис фонда Уорхола.
“Жизнь в 60-е была совсем другой. Все принимали амфетамины, невообразимо много пили, никто не ложился спать, иногда мы не спали по 8 – 9 дней подряд. Восемь лет я записывала каждое мгновение своей жизни, так, ради удовольствия. Одно время Лу звал меня каждое утро, чтобы спеть мне свои новые песни.” (Б. Польк).

Поп, Игги
Его история начинается с выступлений с группой Stooges, в качестве продюсера первого альбома которой выступает Джон Кейл. После чего Игги начинает сольную карьеру. Он играет с Нико (с которой он жил в одно время в одной квартире) в фильме-концерте “Evening of Light”. Она приводит его на Factory, но все посмеиваются над ним, считая, что он никогда не будет звездой.
Поп-арт

Следует вернуться к исторической выставке под названием “Новые реалисты” в галерее Сидней Дженис (Нью-Йорк, 1962). Двадцать девять молодых художников из Европы и Америки. Французы Арман, Кристо, Реймон Эн, Ив Клен, Мартьял Раис, Даниэль Споэри, Жан Тэнгели; американцы Джим Дайн, Роберт Индиана, Рой Лихтенштейн, Клес Олденбург, Джордж Сигал, Энди Уорхол, Том Вессельман.
“Эти художники,” – писалось в отзывах, – “говорят с нами о “современной природе, промышленной, механической и рекламной”. Еще их называют “группой популярных городских художников”. Не монополизировали ли они все производство картин в современном мире, не черпают ли они свое вдохновение из повседневного окружения? Они оставляют впечатление настоящей культурной революции, которая поет отходную абстрактному экспрессионизму, тогдашнему хозяину американской сцены. В журнале New Yorker от 26 ноября 1962 года Гарольд Розенберг писал: “Эта выставка потрясает мир искусства с силой подземного толчка. За одну неделю потрясение распространилось на другие центры искусства страны. Политики искусства почувствовали кризис. Было ли это столь давно обещанным немым свержением экспрессионизма? Ходят слухи о секретной перегруппировке сил и контрнаступлении…”
Но пока борьба продолжается в сфере искусства, происходит неотвратимое наступление волны попа, она охватывает архитектуру, моду, даже такие сферы, как производство мебели, бытовой техники, рекламу и графику.

Порочные матери (Evil Mothers)
Речь идет о первом в истории Velvet пиратском диске: он появился в 1974 году и представляет собой франко-голландское издание. Должно быть, пленки предоставил самолично Лу Рид. На нем можно обнаружить редкие и легендарные вещи (“The Ostrich” и “Sneaky Pete”, написанные в период Pickwick; “Lonesome Cowboy Bill”, I’m Set Free”, “You Better Walk It as You Talk It”, “Waiting for the Man”, White Light/White Heat”, “Sweet Jane”, записанные на репетициях и во время концертов в Max’s). Было отпечатано две тысячи экземпляров, часть которых были изъяты из продажи после возникновения разногласий между инициаторами проекта. Раритет.

После Velvet Underground
Состояние одиночества; праздный вид, с которым члены Velvet Underground покидают группу один за другим. После ухода в 1970 г. Лу Рид возвращается к своим родителям, чтобы работать машинистом у своего отца, директора небольшой фирмы. “Я размышлял о том, что я буду делать. Хотел ли я быть один? Или с группой? Хотел ли я довольствоваться написанием песен вне сцены? Я всегда считал себя человеком, который должен быть на сцене в последнюю очередь. Некоторые обожают быть на виду, но не я.” (Л. Рид).

Похороны
“Я ехала на поезде, возвращаясь из Люблина в Югославию. Со мной ехали два американца из Питсбурга, которые были на похоронах Энди Уорхола. Они мне сказали, что Энди был такой, как будто он никогда и не был живым, он был странным. Его загримировали… под робота.” (Нико).

Пресли, Элвис
1963. Уорхол посылает своему агенту в Лос-Анджелесе Ирвину Блуму рулон в 2 метра шириной и 50 метров длинной. Это Элвисы. Он просит, чтобы эти рисунки разместили один против другого. В задней комнате десяток портретов Тейлор. Это отпечатки на золотом фоне: черные и телесного цвета. Обе серии были приняты прохладно. Блум не продал ни одной. Он объясняет: “Они недостаточно были похожи на искусство, они выглядели, так, как будто они были отпечатаны машиной.” Критика пошла еще дальше: “Пресли – банальная тема. Кажется, ни одно творение Уорхола не говорит о нем как о художнике.”

Пресса
Контора, с которой Velvet и, особенно, Лу Рид поддерживали довольно беспорядочные отношения. См. Паранойя, Ненависть.

Примитивз (the Primitives)
1. В 1965 г. Лу Рид для лейбла Pickwick пишет “The Ostrich”. Для ее раскрутки, продюсер просит его собрать группу. Лу приглашает Джона Кейла, Стерлинга Моррисона, Уолтера де Мария и организовывает the Primitives. 2. 23 года спустя английская группа то ли по причине преклонения, то ли с целью смошенничать, берет такое же название и уродует “I’ll Be Your Mirror”.

Прозвища
Уорхол обожает давать новые имена своим ученикам. После того, как он отбросил в своей собственной фамилии букву “а”, чтобы американизировать ее, через несколько лет он снабжает Бриджит Польк, свою женщину на побегушках (которая делает ВСЕ), исходя из того, что она была немкой, такой себе простой фамилией – Берлин. Ондин, по происхождению итальянец, получил свой псевдоним после всеобщей измены, когда его увидели выходящим из озера, похожим на Венеру Боттичелли (Ondine - русалка, ундина). Что касается Пола Америка, человека-надувной куклы, то: “Это Энди назвал меня Полом Америка. Я не видел в этом ничего плохого. До той поры, пока это не начало превращать меня в параноика. Я хочу сказать, что когда я встречал это имя, – а Бог свидетель, что его встретишь везде, – мне казалось, что речь идет обо мне. Проблемы страны стали моими проблемами.” С тех пор он вместе с Индианой пытается победить свою пожирающую паранойю, унаследованную от имени-прилипалы. Уорхолу не выпала честь переименовать Кристу Павловски-Паффген, известную как Нико с 50-х годов благодаря фотографу Тобия. Линич был слишком необычным, чтобы нуждаться в ком бы то ни было. Его имя? Он назвал себя сам: Нейм (англ. name – имя). “Когда люди спрашивали меня о моем имени, я им любезно отвечал, что мое имя - Имя. Мне это казалось забавным, я не встречал в жизни человека использующего в качестве имени Имя.”

Проходимцы
“Если однажды люди решили, что вы – банда испорченных янки, то какие бы ни были ваши музыкальные таланты, они всегда ждут от вас, что вы вытворите что-нибудь странное. В то время, как мы умели вести себя за столом, мы платили по нашим счетам в гостиницах, мы не крушили мебель. Именного этого ожидают от добропорядочных мещан.” (С. Моррисон).

Публика
“Публика “вельветов” не относилась к представителям низшего класса, т.к. у последних не было средств. Билет в Dom стоил 2,5 доллара. Это значило полтора дня работы.” (А. Дистер).

Пылающие создания (Flaming Creatures)
Фильм актера-режиссера Джека Смита (дешевые “роковые женщины”, кадры сморщенных пенисов, огромные бюсты, которые в последствии стоили ему поимки полицией с вытекающим отсюда огромным скандалом). “Flaming Creatures” восхваляет полиморфную сексуальность, кульминацией его является сцена – подражание божественному маркизу де Саду – оргии на фоне землетрясения. Уорхол посмотрел этот фильм, он видел, как снимались “Normal Love” и “Old Lyme”; он хочет заниматься кино. В Нью-Йорке атмосфера того времени была благоприятной. Темы гомосексуализма, обнаженного тела, эротических коннотаций были признаками прогрессивности; люди говорили только о фильмах экспериментальных, независимых, подпольных; несмотря на то, что в своем заявлении Уорхол и открещивается от этого: “Я не понимаю, как бы я смог быть в андерграунде, ведь я всегда хотел быть на виду.”



Рр

Работа
“Энди спрашивал: “Сколько песен ты написал сегодня? Ты ничего не делаешь, стоишь себе, почему ты не работаешь?” Я отвечал: “Я написал пять.” А он: “Почему не десять? Пять – это не много. Ты не думаешь, ты ленивый. Тебе не кажется, что все делаю я? Почему ты такой ленивый? Это настоящее расточительство, ты должен постоянно что-то делать.” (Лу Рид).

Разрыв
1. Velvet и Нико: “Они избавились от меня, как избавились позже от Кейла. Лу Рид стал очень завидовать, потому что я больше ценила талант Кейла чем его. Я думаю, что я тоже начинала много значить в группе. К концу он позволял мне петь как можно меньше его песен. В этом можно убедиться, послушав первый альбом: три песни – это мало. И все-таки этот опыт имел для меня огромное значение.” (Нико).
2. Velvet и Уорхол: “Энди сел рядом со мной, чтобы поговорить: “Ты должен решить, чем ты хочешь заниматься. Хочешь ли ты продолжать довольствоваться игрой в музеях и на фестивалях искусств.? Или может ты хочешь вращаться в других кругах? Лу, не кажется ли тебе, что об этом стоит подумать?” Я подумал и расстался с ним. Я считал, что это было необходимо, раз мы хотели развиваться. Он был в ярости; я никогда не видел Энди в ярости, но в тот день он был таким. Он был просто сумасшедшим. Он обозвал меня крысой. Хуже оскорбления у него не было.” (Лу Рид).
3. Velvet и Кейл: “В августе Лу позвонил мне и попросил зайти к нему в Rivere Cafe, что в Вест-Виллидж. Когда я приехал, там уже была Морин. Лу организовал эту встречу, чтобы сообщить нам, что Джон в группе больше не играет. Я спросил: “Ты хочешь сказать, сегодня? На неделю? Но Лу ответил: “Нет, он уволен.” Мы долго спорили, и в конце концов Лу пригрозил: “Вы не хотите идти со мной? Хорошо, группа распалась.” Я хотел играть дальше. Сохранить группу было важнее, чем заботиться о Джоне. И тогда я предал его.” (С. Мориссон).
“Стерлинг пришел ко мне, когда мы должны были ехать выступать в Кливленд, объяснив, что Лу сказал, что если я поеду в Кливленд, не поедет он, вот.” (Дж. Кейл).
“Я не считаю 1968 год плохим, разве что Джон ушел. Я считаю, что это наш лучший год. Наши выступления проходили хорошо, мы были превосходны. Может быть, возможность иметь большой успех стала тогда настолько осязаемой, что она привела нас к мании величия и развалу.” (С. Моррисон).
“Мы с Лу в конце концов поняли, что группа была слишком мала для нас. Тогда я ушел.” (Дж. Кейл).
4. Velvet и Рид: “В то время Стив Сесник был большим манипулятором. Он вызывал у каждого подозрения по отношению к другим, рассказывая разные истории. Он казался настоящим единственным другом Лу, который очень ему доверял. Летом 1970 года Стив решил, что Лу становится неуправляемым, и тогда он повернулся ко мне, ведь я был моложе и на меня легче было влиять. Он сказал Лу, что он ему больше не интересен, что тому не понравилось. И тогда Лу ушел. Стив Сесник заставил меня поверить, что я – будущий Маккартни. И я ринулся вперед. Но Лу ушел, и баланс сил пропал, все было уже не то.” (Д. Юл).
“Я не собираюсь обвинять и упрекать кого-либо в том, что случилось с Velvet, потому что ничьей вины здесь нет, это бизнес как он есть. Я ушел потому, что у нас не было ни гроша. И я больше не хотел ездить в турне, я не мог писать в турне, к тому же это изматывает. И как другие члены группы, я долго спрашивал себя, будем ли мы когда-нибудь приняты достаточно широкой публикой и принесет ли это успех.” (Лу Рид).

Революция
“Velvet были отличной группой еще до того, как они познакомились в Уорхолом. Они оставались таковыми и во время сотрудничества с Энди, и после. Конечно, Энди сделал EPI, но это не он придумал звук группы. Этот звук служил им долгое время. Песни и слова Лу были авангардистскими, но я не уверен, были бы они таковыми если бы не Джон, придавший группе психоделическую окраску. Они действительно опередили весь мир. Они были единственными, кто меня по-настоящему поразил, играя по-настоящему уникальную музыку со времен работ Малера. Они были настоящей революцией.” (Д. Филдс).

Pеклама
“Фирма грамзаписи отказалась рекламировать первый альбом, потому что в нем пелось о наркотиках, сексе и извращенцах.” (С. Моррисон).

Религия
“Пол Моррисси стал мужским воплощением девы Марии в божественной иерархии, в которой Энди был Богом-Отцом, а Билли Нейм – Святым Духом. Я так и не смогла узнать кто же был Богом-Сыном.” (Буба).

Репутация
“У нас была жуткая репутация. Все думали, что мы – геи. Они полагали, что мы трахались с Уорхолом и всем этим батальоном садо-мазохистов.” (С. Моррисон).

Рид, Лу
Мозг Velvet Луис Алан Рид родился 2 марта 1942 года в Бруклине в довольно зажиточной еврейской семье. Согласно некоторым источникам его отец то ли адвокат, толи продавец книг. Немного позже, после рождения сестры Элизабет, семья переезжает в Фрипорт на Лонг-Айленде. Лу в раннем возрасте проявляет способности к музыке, и родители заставляют его заниматься на фортепиано с пяти лет. Он предпочитает коллекционировать рок-пластинки. В школе он организовывает массу групп, таких как Shades, с которыми он выпускает свой первый сингл (“So Blue”) в возрасте пятнадцати лет благодаря другу его отца, у которого есть связи в звукозаписывающей индустрии.
Лу – необщительный, отказывается заниматься спортом. Его родителей это беспокоит, и они отправляют его к психиатру, который прописывает лечение электрошоком. С таким опытом в пятнадцать лет у Лу проявляется страсть к электричеству. В 1960 г. он поступает в университет в Сиракузах, в котором преподает Делмор Шварц. Там он знакомится со Стерлингом Моррисоном – таким же, как и он, недисциплинированным студентом. Они сталкиваются с крупными неприятностями в отношениях со взводом офицеров запаса, особенно после того, как Лу Рид угрожал одному из офицеров армии револьвером (что, на военном языке, связанно с очень серьезным умственным расстройством). Вместе они исполняют несколько классических хитов, как например песни Айка и Тины Тернер. Лу начинает писать песни, повествующие о его экспериментах (например, “Heroin”), которая была написана в 1963 году. Через некоторое время его приглашают в качестве временного автора текстов на Pickwick.
“Кроме Нико, в Velvet был еще и Лу Рид, гвоздь программы, гений. Все были на нем помешаны, он был нарасхват, все дрались за него в Нью-Йорке времен Velvet.” (Д. Филдс).
“Когда я с ним познакомилась, Лу был восхитительным, ничуть не агрессивным и очень милым. Его хотелось приласкать, такой он был славный, и он совсем не изменился. Я сняла квартиру на Джейн-стрит, куда он переехал жить со мной. Он был великолепен. Но после он сильно меня огорчил, отказав мне в возможности спеть несколько песен, когда мы расстались.” (Нико).
Лучший альбом Лу – третий Velvet, самый интимный, такой, в котором уже есть все: его пение еле слышно, его сухая манера обыгрывать три аккорда Чака Берри, его слова лаконичного поэта, его тысячу раз скопированный стиль. Что до его классики – “Sweet Jane” и “Rock’n’roll”, – то они на следующем – “Loaded”. Вся сольная карьера Лу Рида представляет собой популяризацию опытов Velvet, группы, в свое время абсолютно не известной. Он, как и Джон Кейл, прекрасно знал, что он будет нести этот крест всю свою жизнь. Его пластинки, как и диски его “враждебного брата”, указывают на то, сколько он сделал, чтобы избавиться от этого наваждения, чтобы опять к этому вернуться.
До Velvet Лу Рид уже писал песни и продавал их. Хорошо или плохо, но эта способность никогда не оставляла его. Если Джон Кейл – это маньяк одной темы (страх), то Рид – настоящий песенник, которого можно сравнить к примеру с Гинзбергом. Маленький белый житель пригорода, любитель ду-вопа и джаза, больше, чем музыкальным строем он интересуется звуком. Сын еврея среднего класса, он в тоже время очарован сомнительной жизнью нью-йоркских трущоб и авангардом в искусстве, где уорхоловская фауна представляет собой очаровательное переплетение. Будучи скромным студентом факультета литературы, он хочет стать динозавром рока.
В 70-е тактика Лу Рида напоминает тактику Мика Джеггера: у него свой имидж: сложный, но особый. В псевдонавязывании (“Transformer”, два следующих концертника), “музыкальной трагедии” “Berlin”(где больше Курта Вайля, чем Элиса Купера), в своем уподоблении декаденту Синатре на “Coney Island Baby” он выявляет честолюбие и рискует этим. Вплоть до того,чтобы терроризировать фирму своим несносным грохотом “Metal Machine Music”. Вновь поставленный на место потомством панков, он выпускает в 1978 году “Street Hassle”. Это близнец “Slow Dizzle” Джона Кейла (взгляните на конверты обеих пластинок). Для сердца рокера (как он величает себя), Лу Рид очень сознателен. Его проблема состоит в том, чтобы удержать равновесие между небрежностью и расчетом. В 80-е годы он часто был слишком небрежен и недостаточно расчетлив. “New York” продемонстрировал его вновь атакующим: пение, напоминающее речитативы, грязная и грубая музыка, хроника действительности. Успех этой пластинки высветил еще одну способность Лу Рида, почтившего своим присутствием “Songs for Drella”, после записи которого оба метра – Рид и Кейл – удалились с тенью друг друга и грузом Velvet,- оппортунизм.
Дискография соло: Lou Reed (RCA, 1972), Transformer (RCA, 1972), Berlin (RCA, 1973), Rock and Roll Animal (RCA, 1974), Sally Can't Dance (RCA, 1975), Lou Reed Live (RCA, 1975), Metal Machine Music (RCA, 1975), Coney Island Baby (RCA, 1975), Rock'n'roll Heart (Arista, 1976), Walk on the Wild Side – the Beast of Lou Reed (RCA, 1977), Street Hassle (Arista, 1978), Lou Reed Live: Take No Prisoners (Arista, 1978), The Bells (Arista, 1979), Growing up in Public (Arista, 1980), Rock’n’roll Diary – 1967-1980 (Arista, 1980), The Blue Mask (RCA, 1982), Legendary Hearts (RCA, 1983), New Sensations (RCA, 1984), Live in Italy (RCA, 1984), City Lights (Arista, 1985), Mistral (RCA, 1986), Magic Moments (RCA, 1986), New York Superstar – the Best of Lou Reed (Fame, 1986), New York (WEA, 1989), Retro (RCA, 1989), Songs for Drella (WEA, 1990), Magic and Loss (WEA, 1992), Between Thought and Expression (1992), Set the Twilight Reeling (1996), Different Times – Lou Reed in the 70’s (1996), Live in Concert (1997).

Ричмэн, Джонатан
Американский музыкант, лидер группы Modern Lovers, первый альбом которой в 1971 году продюсировал Джон Кейл. “Я никогда не забуду тот первый раз, когда я услышал Velvet Underground, это было в 1966 году. Ничего подобного до того я не слышал, они были такими особенными. Однажды вечером, мне было тогда лет 18, мне удалось пробраться к ним за кулисы. Они гонялись друг за другом. Они были такими милыми.”
“В первый раз, когда я услышал его кассеты, я был далек от мысли, что речь идет о том парне, что пробрался к нам за кулисы, чтобы показать нам свои стихи. Помню, я еще подумал, что он никогда не преуспеет, если будет так петь.” (Дж. Кейл).

Рок-н-ролл
“Когда я играл со своими группами, я был склонен полагать, что я не был одержим роком, что он скорее где-то рядом. Я видел его не так далеко от меня, и все же я этого не признавал. Рок всегда будет присутствовать в моей работе, какой бы проект это ни был. Я не хочу, я не смог бы повернуться к этому спиной. Он всегда будет где-то рядом.” (Д. Кейл).
“Я люблю рок-н-ролл. Я написал песню, чтобы рассказать, как я люблю рок-н-ролл. Эта песня называется “Rock’n’roll.” (Лу Рид).
“Рок-н-ролл, как стиль жизни – наркотики, вечеринки, погромы в отелях, – это никогда не было моим.” (Лу Рид).

Рубин, Барбара
Спутница артистов (она в близком знакомстве с Гинзбергом, Берроузом, Диланом и Мекасом); этой обольстительнице едва стукнуло 21 год, когда она пригласила Малагу сходить на одну неизвестную группу под названием Velvet Underground, которая выступала в Cafe Bizarre в 1965 году. Она убедила его подняться на сцену и станцевать со своим кнутом, после чего познакомила его с Лу Ридом и Джоном Кейлом. Позже она стала участвовать в шоу Up-Tight, название для которого подкинула Уорхолу именно она. “Барбара Рубин посвятила свою жизнь встрече гениев в надежде на то, что их сотрудничество даст великое искусство, способное изменить мир.” (А. Гинзберг).



Сс

Самоубийство
1. Заразная болезнь на Factory.
2. (Suicide) Дуэт из Нью-Йорка, пионеры синтезаторного звука, организованный в 1974 году Аланом Вега и Мартином Ревом. Настоящий феникс рок-музыки, он существует по касательной. Кажется, что они наслушались “White Light/White Heat” на испорченном патефоне.

Самый первый раз
Все первые записи песен Velvet ("Heroin", “Venus in Furs”, “Wrap Your Troubles in Dreams”, “Bads” и еще несколько песен, о которых Моррисон вспоминает: “Никогда себя эмоционально не связывай с женщиной, мужчиной, зверем или ребенком.”) датируются приблизительно июнем 1965 года. Музыканты: Рид, Кейл, Моррисон и Маклиз. Это демо отправили в Англию; один экземпляр адресовали Майлсу Коупленду, который позже стал хозяином IRS и менеджером Police. Не найдено ни одной копии этих пленок.

Cвита
“Все спорили за любовь Энди, все добивались его расположения. Естественно, было жуткое соперничество, это была борьба на ножах. А Энди это обожал, он этим упивался и смотрел, как они терзали друг друга, делая вид, что он ничего не понимает. Они дрались как собаки, чтобы стать ближе к нему. Чертова компания.” (Д. Филдс).

Седжвик, Эди
Член Factory, актриса, суперзвезда Уорхола (1943 – 1971). Великая уорхоловская лесная нимфа. Единственная женщина, которую он, во