В колонках играет - John Zorn

Тотем основной. Сложно описать ту бурю чувств, которая охватывает меня при виде этого существа.

Читать далее...

Её боготворили, но ей, как правило, было на это плевать. Она никогда не возвращалась туда, откуда уходила (и это в конечном итоге не очень хорошо сказалась лично на моей нервной системе), она всегда говорила "давай смотреть на мир веселее", она умела быть сильной и тщательно это скрывать, она много говорила о смерти, но очевидно было - смерть за ней не угналась бы, она умела шутить так, что случайный собеседник становился преданным ее поклонником на веки вечные, она была абсолютно несчастным человеком и относилась к этому насмешливо-снисходительно. В ней жил Бог и в ней жил Дьявол, по вечерам пятницы они пили текилу, Тулуз Салтрек спускался к ним, приводил своих шлюх, призывал своих муз и демонов, Сальвадор Дали просился в компанию, но не был допущен по причине недостаточности крутизны. Она даже Феликса могла уделать одной - двумя репликами. Я пыталась рисовать так же круто, как она, но у меня не получалось. Я пыталась писать так же, как она, но если в ее руках брутальный черный юмор послушно складывался в замысловатые узлы и завораживающие композиции, то из моих рук все просыпалось между пальцев. И я никогда не умела смотреть так, чтобы все начинали смеяться, через пару секунд смотреть так, что всем становилось холодно и дико, смотреть так, что люди чувствовали себя любимыми. Так вообще невозможно - уметь быть так, как была она. Она умела любить жизнь так, как умеет человек, отлично знакомый со смертью. Познавший смерть, покоривший смерть, влюбивший в себя смерть. Вокруг нее хороводили черти, но не было мудрее и священней ее слов. И она умела быть утонченно, изящно, грациозно жестокой. С теми, кто назвался ее врагом, с теми, кто хотел получить ее внимание, с теми, кто ее любил.

А вот теперь я, королева своего мира, горделивый кот, собираю по крупицам все, что может так или иначе касаться ее, все, что было связано с ней, все, что имеет ее запах, память, след. Жадная до любой мелочи, до пары слов, до зарисовок на полях газеты. До воспоминаний... Так говорят об умерших детях - с такой отчаянной и ничего не требующей любовью, так вспоминают ушедших на фронт и погибших там. Так любят, как я думала - любить вообще невозможно гордым и эгоцентричным. Так любить намного легче таких, как она. Боевой товарищ, учитель, преданный воин, ангел хранитель, личный демон, незаживающая рана в моей памяти.

Я помню, на третий день нашего знакомства Киев залило водой по колено и мы сидели на маленькой кухне, пили яблочный чай и смотрели в окно. Ветки абрикосового дерева бились в стекло, судорожно и испуганно. Потоки воды стекали по стеклу не ручейками, а целой тяжелой массой. Мы думали, что конец света близок, но у нас есть рулет и несколько коробок фруктового чая. Интересно, о чем мы могли тогда говорить? Да вообще-то мне было плевать, о чем она говорит, потому что она могла и вовсе молчать. Не было важно. Важно было лишь смотреть на нее.
Женщины любят ушами, писатели любят красноречивых и внимательных, кошки любят игру.
Когда она говорила - музы включали диктофоны. Я перечитывала ее письма в острой нехватке вдохновения, могла пересказывать ее миниатюры, рассказы, зарисовки. Это был редкий дар - сплетать слова таким образом, чтобы из них рождалось чудо. Вот так бросать, невзначай фразы, которые становились эпиграфами, ходили по устам, вспоминались и пересказывались. Она умела быть культовой личностью и ей даже на это было плевать. Когда она оставляла своих поклонников - те умоляли ее вернуться. У нее не было самолюбия, поэтому несчастным не за что было ухватиться. Она просто всегда делала то, что считала нужным. Поэтому уходила всегда вовремя, так, чтобы остаться легендой, суметь. Редкий дар, ничего не скажешь.

Я бы с радостью втиснулась туда - в этот дождливый день, пила бы чай с яблоком, смотрела бы на мокрые ветки абрикосового дерева, села бы на тот стул, влилась бы так, чтобы ровно по краям, чтобы никто не заметил, что меня там быть не должно. И запустила бы все по второму кругу. И я бы включилась, я бы пропускала через себя все мгновения, которые прозевала, я бы слушала, внимала, смотрела, запоминала, пропитывала бы себя атмосферой, чтобы усвоить и никогда больше не забывать, чтобы не было такого, что я не могу вспомнить - о чем мы тогда говорили на третий день нашего знакомства. Я бы объяснила, что, кто ты для меня была. И, наверное, не смогла бы снять с тебя своей вины, не стерла бы всю причиненную мною боль. Но мы бы говорили и, клянусь, этого мне хватило бы. Мне вообще всегда нужно было от тебя, по сути, только одно - чтобы ты была так или иначе сопричастна с моей жизнью и говорила. Я дышала твоими словами, я пила их, я собирала всё электричество, вложенное тобою в них. Я была твоим творчествопотребителем, твоим литературозависимым, искусствофилом, бережливым хранителем твоих картин, комиксов и песен. Если бы я могла - я бы работала в твоем музее вредной и ворчливой женщиной - цербером, я бы била указкой по рукам любого, кто посягнул бы на святыню, стирала бы пыль с твоих рисунков, дисков, книг. А вообще все, что мне нужно - это иметь доступ к твоему миру. Вечный пропуск на вход и выход, канал по которому я снова черпала бы бесконечное вдохновение, могла бы утолить жажду по жизни, а ты дарила мне вкус жизни.

Но нельзя.

В колонках играет - Bel Canto - Summer
Вот так начиналась весна. Некому было бы ему об этом сказать, но вода подо льдом шумела. Он приходил на берег, держась за ледовитые сталактиты, растущие прямо из земли, за мертвые деревья, покрытые вечным белым сиянием, за гигантскую скорлупу вздымающегося льда, кусками ощерившегося из щелей между камнями, спускался к самой кромке замерзшей воды, царапал ладони и пальцы и смотрел, как из под заснеженной плиты сочится влага. Река под метровым слоем льда оживала и кровоточила, она вырывалась из-под своего стылого щита, задыхалась и судорожно хваталась за землю, за камни, тянулась ручейками на поверхность.
Он уселся на камень, вытянул замерзшие ноги перед собой и носком ботинка поддел кусочек льда у самой кромки берега, наблюдая, как черная лужица накинулась на снег, разъедая его, уничтожая, как соляная кислота - белый порошок неизвестного химического содержания. Живая вода ненавидела этот холод, эту стылую землю, она хотела освободиться.
Он думал - почему именно сейчас, о чем она мечтала раньше, надеялась ли она просто умереть, постепенно превращаясь в систему кристаллизованного мира? А потом внезапно передумала и захотела жить? В принципе, он отлично ее понимал. Он вообще хорошо знал обо всем, что происходит вокруг него, но отчаянно спорил с самим собою, когда клял весь этот БЕЛЫЙ СВЕТ, отчаивался, проклинал его и самого себя, вынашивая планы мести и пытаясь докричаться, чтобы его поняли - он так больше не может.

Воздух двигался и в нем явственно можно было различить запах нового рождения. И Феликс краем сознания отметил, что ветер, как прежде не обжигал лицо замороженным огнем, а небо не осыпало эту землю снегом уже четвертый день. Как сомневался бы человек - он сомневался. Как Феликс, он был уверен, что весна все-таки пришла.
- Так давай сделаем это вместе - выйдем из комы. - Рассуждал он вслух, обращаясь к своему снежному царству.
Хотя и понимал, что ему понадобится куда больше времени.
Наблюдая за природой он в который раз замечал, как мало возможности у человека контролировать свою жизнь и все эти тонкие процессы, которые ежеминутно меняют ее. Возможно, понять это мог лишь человек, который долгое время учился слышать жизнь, говорить на одном с нею языке и даже пытался договориться со вселенной. Казалось, будто бы вселенная знала о нем куда больше, чем он сам и миллион холодных звезд, освещающих черное небо над его разрушенным домом каждый вечер смотрели на него осмысленно и таинственно. Время над замерзшим миром учило его терпению, холмы из снега, как старый седой шаман напоминали ему об утраченных знаниях.
И он послушно учился заново верить себе, небу над своей головой, и реке, которая обладала минимальным количеством тепла, позволяющим ей продолжать движения даже под сковывающим ее панцирем льда. Сердце реки билось едва слышно, но он слышал это биение и ждал, когда оно растопит фарфоровое ее тело.
Ему было смешно, когда он вспоминал, как тяжко тянется время в автомобильной пробке и как спокойно оно замирает, когда вместе с ним замирает весь мир. В обреченности была, несомненно, своя прелесть и своя ценность. Но вода подо льдом текла...
И он, повинуясь какому-то внутреннему порыву резко поднялся со своего облюбованного еще пару месяцев назад камня, оттолкнулся ногой от скалистого выступа, поскользнулся на хрупкой корке льда и по колено провалился в щель между гигантскими булыжниками из которых и состоял весь берег реки. Рассерженно зарычал и выбрался на поверхность.
Нет, здесь никогда нельзя было забывать о том, что любой шаг на этой земле мог привести в скрытую под снегом пропасть, где можно было превратиться в памятник самому себе на долгие, долгие годы.

Привычно отряхивая пальто от снега, он аккуратно прикрыл за собою дверь. Дверь была такой ветхой, что послушно пропускала через свои щели сквозняки и даже будто бы приглашала к себе все возможные ветра, каждый день обещая вообще слететь с петель. Он радовался тому, что у его дома все еще есть дверь и учился ценить такие мелочи.
- Отличный вечер, мистер Кэмпельфен. - Заметил он спящей на большом кресле-качалке фигуре, замотанной в старый клетчатый плед.
На столе лежала забытая пачка сигарет, чрезвычайно обрадовавшая продюсера в отставке. Он выудил сигарету, блаженно затянулся и устроился на своем большом плетенном кресле.
Утром их здесь не было - ни плетенного кресла из его прошлой жизни, ни кресла-качалки, ни самого, собственно, инквизитора тоже. Теперь светловолосый музыкант лежит, уткнувшись замерзшим носом в пушистый воротник куртки, намертво вцепившись пальцами в край его, Феликсовского законного пледа, посапывая и покряхтывая во сне, а это значит, что на кухне появилось кофе, пузатая бутылка с коньяком, кое-какая провизия и - о, чудо, дрова.
Гордон кашлянул, что-то пожевал во сне и проснулся. Пока он сонно пытался вывернуться из пледового кокона, Феликс быстро выудил еще одну сигарету из пачки и, не удержавшись, похвастался своим поумневшим миром.
- Весна наступила.
- Что, пока я спал? - Удивился инквизитор и часто-часто заморгал.
Феликс пожал плечами. Можно было что-то сострить в ответ, но ничего умного он не придумал и уныло решил, что, пожалуй, теряет квалификацию. И еще решил, что пожалуй рад зачастившему в его берлогу инквизитору. Заиндевевшие деревья были не самыми лучшими собеседниками, да и аппетит в отличие от эмоций, мыслей и памяти бывшего продюсера почему-то не поддавался природе и не замерзал вместе с другими потребностями его организма.
- А ты стал таким худым, обросшим и страшным. - Подал голос Кэмпельфен, ворочаясь в кресле и с радостным любопытством оглядывая своего пожизненного врага. - Тебе нужен солнечный свет, больше овощей и кальция.
Феликс мысленно извинился перед деревьями и подумал о том, что кресло-качалку можно при желании легко перевернуть, а пол в доме жесткий. Вряд ли инквизитора скоро спохватятся... Терять ему было уже все равно нечего...
- Ты о чем таком задумался? - Подозрительно уставился на сильно помрачневшего мужчину Гордон.
- Об овощах... и кальции. Как ты думаешь, сколько дней тобой можно будет питаться?
- Там на столе пакет с печеньем. - Бросил инквизитор быстро и на всякий случай ретировался из кресла, а заодно и из комнаты.
Феликс раздраженно покачал головой и аккуратно разложил плед на кровати, расправив рукой складки. Это было странным - попытки содержать полуразвалившийся дом в чистоте и порядке. Но он отлично понимал, что стоит ему только позволить себе впасть в самую глубину отчаянья - все. Прощай самообладание. Поэтому он каждое утро застилал постель, протирал мокрой тряпкой пол и ржавую печку, стряхивал крошки с хромого стола и вообще, пытался изображать из себя человека, который живет нормальной жизнью. Вдруг эта его самая жизнь когда-нибудь и сама в это поверит? И наладится... Хотя. Сигарета во рту, печенье в кухне и его плетенное кресло... Он, не удержавшись, провел ладонью по щербатому теплому подлокотнику.
"А ведь так, глядишь, она действительно скоро наладится". - Подумал он с удивлением и почувствовал, как в груди разворачивается что-то горячее и волнующее. - "Нужно будет весной нарубить деревьев и привести эту берлогу в какое-нибудь подобие дома".
И сейчас же оборвал эту жизнеутверждающую мысль на корню. Ледяная пустыня учила его не цепляться ни за какие возможности, позволяя его судьбе разворачиваться самой. Это был мир неисполнившихся желаний и он учил действовать, а не мечтать. Думать о весне было рано... и опасно.
- Погоди, что ты сказал?! - В комнату вернулся Кэмпельфен с широко распахнутыми от какого-то по-истине экзистенциального ужаса глазами.
С его бровей с налипшими на них кусочками снега капала талая вода, стекала по переносице и с кончика носа падала на воротник. В одной руке он держал сигарету, а в другой печенье. И обеими отчаянно размахивал перед своим лицом.
- Я так понимаю, до тебя сейчас что-то дошло. - Феликс щелкнул зажигалкой, защищая рукой огонек пламени от сквозняка, прикурил. - Зная скорость работы твоей мысли... Это могло быть все, что угодно. Например, ты мог обнаружить, что куришь сигарету, которая не дымит...
- Ты сказал, что сейчас вечер!?
- Да, судя по тому, как вытянулись тени - поздний вечер. А сколько времени, ты думал - ты спал?
- Час, полтора... Значит, мне придется добираться до города уже ночью. - Музыкант был обескуражен. - Погоди, но почему ты не удивился?
- А ты полагаешь, я еще умею?.. А вообще, я пришел, увидел, что ты привез сюда какую-то мебель и подумал, что ты решил переехать ко мне жить. - Феликс ухмылялся так, что у него побаливала правая скула. Ситуация его отчаянно веселила. - На самом деле, я просто понял, что будить тебя уже бессмысленно.
- Я бы успел...
- Не успел бы.
- И как я поеду через горы ночью? - Инквизитор смотрел на Феликса так, будто бы тот мог развести темень одним взмахом руки... Ну или просто выдать ему карту дорог, на которых всегда светло.
- Кэм, напряги свои два процента мозга, которыми ты соображаешь и пойми, что ты доедешь до ближайшего оврага на своем грузовике и там и останешься! - Разозлился неожиданно Савеллис. - Привез кресло - в нем и переночуешь. Смирись, не разводи панику и покури... полегчает.
Гордон смиренно дымил в своем кресле, поджав под себя ноги в смешных шерстяных носках в горошек и наблюдал, как бывший продюсер, чертыхаясь, возится со старой печкой. Печка была вымазана в саже, как и потрескавшиеся от холода руки Феликса, из нее в потолок тянулась погнувшаяся труба, а в ее чреве едва светилась тлеющая бумага.
- Здесь ночью очень холодно? - Наконец-то отмер Кэмпельфен.
Ему еще никогда не приходилось проводить в компании страшного Савеллиса больше двух-трех часов, поэтому он чувствовал себя мягко говоря, неуютно и решил на всякий случай не покидать своего кресла, ощущая в нем некоторую иллюзию собственной территории.
- От пятнадцати, до тридцати градусов.
- Мороза?
- Нет, черт возьми, жары! - Феликс впихнул в печку полено, обжегся и сурово выругался. - Не действуй мне на нервы.
- Ладно, я буду молчать. - Обиделся Гордон.
И действительно замолчал на целых одну минуту. Тишина пугала его еще больше, чем грозный мужчина в темно-коричневом пальто, копающийся в углях и деревяшках, и напоминающий то ли бурого медведя, то ли лесного колдуна.
- А ты кофе сваришь?
- Ты видишь, чем я занимаюсь?
- Разводишь печку.
- Я добываю нам огонь. Тебе сейчас на чем его сварить? На моем дыхании?
- Ты можешь на него просто посмотреть и оно вскипит. - Огрызнулся инквизитор.
- Я от тебя уже несколько секунд взгляд не отвожу, но в кучку пепла ты не превращаешься. - Феликс пожал плечами.
- У меня против вас им... им...
- Что?
- Слово забыл. - Расстроился инквизитор. - Я для тебя неприкасаемый.
Феликс полу-насмешливо, полу-вопросительно покосился на него.
- Не испытывай судьбу, блондин. Здесь она особенно жестока. И с напрасными надеждами - в первую очередь.
- Этот мир - он замораживает их, да?
- Это место вообще вымораживает все - и надежды, и мой взгляд и эти дрова и меня самого тоже...
Полено сдалось, треснуло и весело заполыхало. Савеллис торжествующе прорычал в честь своей победы и простер над огнем руки.
"Колдун." - Подумал Гордон, поежившись.
- Я руки грею. - Пояснил Феликс, не оборачиваясь.
- Точно колдун... - Пробормотал инквизитор враждебно.
- Ты просто не умеешь прятать свои мысли. - Глядя на огонь, продюсер заметно повеселел. - Тащи сюда из кухню турку.
Пока джезва шумно подпрыгивала на раскаленном железе, пламя потрескивало в печи, а Феликс со скоростью лесного пожара в такт ему жевал все, что попадалось под руку, Кэмпельфен в который раз размышлял о том, как несправедливо может обойтись жизнь со своим обладателем. Савеллису приходилось расплачиваться за ошибки, совершенные в далекой молодости, а ведь даже несколько лет назад он бы уже не повторил их. Так где справедливость? И куда смотрит небо? Неужели, человеку действительно недостаточно осознать своих ошибок. Неужели час расплаты висит над каждым и никому не уйти от возмездия? И даже после того, как ты повзрослеешь, поумнеешь, признаешь, что когда-то был не прав - тебе придется искупить свою вину. Кэмпельфен был современным инквизитором и в сказки про ад и рай не верил, оставляя это право за своими предшественниками из средневековья. Но сейчас по неволе задумался об истинном значении этих двух понятий. Феликс, очевидно находился в чистилище... и это было не самым страшным исходом событий. Если бы они всем орденом не отстаивали его право на жизнь, то все могло бы закончиться намного хуже. Он защищал вселенский закон, но в его законодательстве уже давным давно отменили сжигание колдунов на костре. Поэтому он боролся за своего подопечного изо всех сил. Даже, когда наблюдал, как несгибаемый Савеллис часами простаивал на краю высокой скалы с выражением самого мертвецкого отчаянья на лице, крича в белоснежную пустоту о том, что устал, что никто не запретит ему уйти в любую секунду из этого богами забытого морга. Только они оба отлично знали, что этот шаг привел бы его лишь в еще более темную нишу, ибо из собственного кошмара выхода нет никакого. И, когда преодолевал тысячи километров на своем неуклюжем автомобиле, чтобы тащиться в эту дыру с багажником, битком набитом едой, сухими дровами и, конечно, первоклассной Арабикой. И когда под строжайшим запретом тайны, похороненной среди тех немногих, что верили в мерзкого, вредного Савеллиса, выкрадывал конфискованное плетеное кресло, всю ночь общаясь с самыми неприятными людьми, добиваясь этой возможности и подписывая какие-то подозрительные документы.
"Савеллис - слишком редкая скотина, чтобы его терять. Такого драгоценного врага нужно беречь". - Смеялся его начальник. - "Только, пожалуйста, мальчик мой, не жди, что он когда-нибудь скажет тебе спасибо".
Кэмпельфен пожимал плечами. Он и не ждал. Просто сила привычки была в нем чрезвычайная - он не любил терять вещи, книги, мысли, друзей и врагов. Уже несколько лет Савеллис был его соперником и подследственным, находился под его строгим наблюдением, портил ему жизнь и карьеру, нервную систему и снился ночами в самых жутких снах. Издевался над ним, пугал его, унижал его, теребил его психику и всячески вносил в его жизнь легкое и приятное разнообразие. Менять что-либо Гордон не желал.
- Ты чего ухмыляешься? - Поинтересовался объект его размышлений - довольный, сытый и почесывающий щетину на подбородке.
- А что, тебе можно ухмыляться, глядя на меня, а мне нет?
- Нет. Ты на моей территории.
- Я думаю о том, что несколько столетий назад тебя бы бросили в костер... А в нашем веке вот - в сугроб. - Гордон, не выдержав, расплылся в улыбке.
Феликс, напротив, сильно посерьезнел и поднял на инквизитора взгляд, ставший на редкость жестким.
- Ты все еще хочешь проверить свою неуязвимость?
- Ты так не любишь, когда над тобой смеются. - Кэмпельфен, выпивший две чашки кофе с коньяком, согревшийся и неожиданно для самого себя расслабившийся постепенно обретал уверенность - редкое чувство для потенциально неуверенного в себе человека.
- Я оставляю эту участь тебе. И, Кэм...
- Что?
- Я бы все-таки не стал рисковать. - Глаза у Савеллиса почернели, что лишь подчеркивало важность его угрозы.
- Извини. - Недовольно буркнул музыкант.
Он снова почувствовал себя напряженно, скованно и вспомнил наконец-таки, рядом с кем он находится.
- Зачем ты притащил ко мне свое кресло?
- Я подумал, что мне приходится часто к тебе ездить... А мебели в твоем доме нет никакой. Шатающемуся кухонному стулу я не доверяю, поэтому...
- Ты привез шатающееся кресло. - Заключил Феликс. - А тебе не приходило в голову, что это мой дом и я могу запретить тебе сюда заходить?
- То есть ты хочешь, чтобы я привозил к тебе провизию, оставлял ее на пороге и сразу же уезжал? - Кэмпельфен растерялся. Неожиданное заявление Феликса глубоко царапнули по его... он еще не понял, по чему именно.
- Ну, например.
- Тебе так неприятно меня видеть?..
- Или, я могу тебе сказать, что мне от тебя вообще ничего не нужно. И тебе вовсе не стоит приезжать.
Гордон почувствовал, что у него немеют ноги - ощущение, которым сопровождались все самые тяжелые моменты его жизни.
- Но кроме меня... никто не захочет к тебе привозить еду. - Он сбился от нехватки кислорода и вдохнул воздух ртом. - Как ты будешь... жить?
- А почему тебя вообще это должно беспокоить? - Савеллис прищурился. - Вот что... - Громко произнес он, давая понять этой многозначительной фразой, что готовится толкнуть речь.
А потом встал и прошелся по небольшому помещению комнаты. Вытащил из пачки музыканта еще одну сигарету и важно закурил.
- Готовься, инквизитор, тебе сейчас будет больно. - Он хищно оскалился. Ухмыльнулся. И продолжил. - Тебе никогда не приходило в голову, что ты - человек-жертва?
- Когда? - Не понял Гордон.
- Всегда. Я бы предположил, что у тебя комплекс святого, но... нет. Ты слишком безволен для этого... Ты думаешь - я не знаю, что ты громче всех кричал о моем помиловании?
- Не я один. И ты хочешь сказать, что мне не нужно было этого делать?
- Вот именно, Кэм. Тебе нужно было это? Ладно... - Савеллис втянул дым, выпустил изо рта ровненькое колечко и полюбовался на него. - Ветер стих, надо же... Предположим, что в тот момент речь шла о моей жизни. Но ты каждую неделю прешься через несколько измерений по самой отвратительной в мире дороге, чтобы привезти сюда еду и... смотрите-ка, кресло, без которого я точно прожить не смогу, да? Кэм, я уверен, что кроме тебя найдется еще с десяток добродетелей, которые возжелают кормить меня не только телесной пищей, но и духовной. Однако, ты взял на себя эту заботу и так же неустанно пытаешься читать мне морали, за что я, кстати, когда-нибудь тебя придушу. Если не прикончу тебя еще раньше за твое тугодумие. Но не о том речь. Представь себе, кроме тебя обо мне есть, кому еще позаботиться. Так в чем тогда проблема?
- Ни в чем. - Гордон пожал плечами. - Если хочешь, я не буду приезжать. - Он пытался отойти от шока.
"Действительно, а в чем тогда проблема? Моя миссия закончилась еще, когда я выпросил для него сохранение жизни." - Думал он. Мысли в голове тяжко скрипели... Не выдержав, он схватился за сигареты.
- Я никогда не просил тебя о помощи. И снимаю с тебя эту ношу, которую ты сам на себя повесил. - Феликс опустился на пол, вытянул через пол комнаты длинные ноги и облокотился спиной о кровать. Поставил между собой и инквизитором консервную банку, изображающую пепельницу, затушил окурок... и пристально посмотрел в ошарашенные глаза музыканта. - Так что же тебе тогда сейчас так маятно? - Последнюю фразу он произнес с каким-то жестоким азартом, четко выговаривая каждое слово, будто впечатывая его в отяжелевшую голову Кэмпельфена.
- Что... - Гордон шумно выдохнул. - Я просто никогда не думал, что настолько тебе отвратителен.
- И все же?
- Что?
- Я жду от тебя ответа. Нескольких ответов. Зачем ты лично таскаешься в эту дыру уже несколько месяцев, почему тебе так важно, чтобы я тебя ждал. Я-то знаю, конечно. А вот ты, спорим - нет?
- А почему я вообще должен тебе что-то объяснять. - Музыкант помотал головой, стряхивая оцепенение. - Не хочешь, чтобы я приезжал - я не буду.
- Какой же ты слабак. - Вздохнул Феликс разочарованно. - Это с самого начала должно было закончиться демонстрацией твоего идиотизма и упрямства, но я то надеялся и верил...
- Чего ты от меня ждешь, Феликс?
- Невозможного, Кэм. Я жду от тебя, что ты начнешь думать. Или, что еще более фантастично - проявишь характер. Ладно, я попробую по-другому, если моя импровизация не сработала.
- Мне кажется, или ты надо мной издеваешься?
- Не без этого. - Согласился Савеллис. - Я отлично знаю, что ты каждый раз, приезжая ко мне в этот холодильник, ждешь, что я скажу тебе спасибо и, возможно, разрыдаюсь от умиления и благодарности. И не возражай мне, праведник, ты и себе-то в этом никогда не признаешься. Хотя это и было бы совершенно закономерно с моей стороны, ты почему-то считаешь, что твое бескорыстие делает тебя почти святым. Так вот. Вся моя речь, которую ты не оценил, мой личный способ тебя отблагодарить. - Феликс некоторое время полюбовался на смесь отображенных на лице инквизитора эмоций, подождал, пока Кэмпельфен справится с ними и поборет в себе желание закатить истерику и продолжил. - Я понимаю, что кроме меня тебе никто о твоих проблемах напрямую не скажет. Твоим друзьям удобно пользоваться твоей мягкотелостью, да, в принципе, и мне удобно, конечно... И всегда было. Но ты никогда не задумывался, что все, что ты когда-либо делал - ты делал ради других? Просто потому что твоя жизнь наполняется смыслом, когда в тебе кто-то нуждается... Брат милосердия. Ты поэтому держишься за меня так цепко. Я идеальная кандидатура, чтобы меня опекать. Особенно сейчас, когда ты считаешь, что я уязвим и слаб. Но это не так.
- Все, спасибо. - Процедил сквозь зубы Гордон. - Мне, конечно, необходимо было услышать это. И именно от тебя.
- Да. - Уверенно кивнул Феликс. - Сам бы ты вряд ли когда-нибудь об этом задумался.
- Я же не сумасшедший. - Гордон поднялся с пола, отряхнул джинсы и нервно схватился за очередную сигарету. Руки у него заметно тряслись. - И не так эгоистичен, как ты... И вообще, ты мог бы отказаться от моей помощи не так многословно, я бы все понял. Не зачем было говорить мне все это... И я не понимаю...
- Да не тараторь ты! - Оборвал его резко продюсер, устало потирая переносицу. - Ты куда?
- Курить. - Каменным голосом сообщил музыкант и вышел за дверь походкой человека, которому сломали спину. - Слишком много дыма, а нам здесь еще спать.
- Да ты уже и так насквозь пропитан дымом!.. Ну проветрись, поразмышляй... Попробуй. - Произнес ему вслед Феликс задумчиво.
Он знал, что Кэмпельфену нужно было побыть некоторое время наедине с собой. Столь эмоциональной натуре, как он, не долго удастся изображать безразличие. А в силе своих слов Феликс никогда не сомневался. Он был уверен в своем таланте попадать точно в цель человеческих болевых точек. А на Гордоне он в свое время натренировался. Однако, видит Бог, если он, конечно, есть... и если ему что-то видно на этом слепящем снегу, если он помнит о существовании этой заснеженной ямы... Видит Бог, в этот раз он действительно делал это из лучших побуждений. В последнее время Кэмпельфен слишком часто мелькал перед его носом, чтобы Феликс мог удержаться от соблазна начать учить этого болвана уму разуму. В конце концов, у безупречного продюсера были свои слабости. И любовь к нравоучительным речам была одной из них. Любовь к правде - тоже.
Феликс неторопливо высыпал в турку еще одну порцию кофе на двоих, щедро сдабривая талый снег коньяком. Он неплохо узнал Гордона за эти несколько лет общения, если так можно было назвать их периодические стычки на музыкальном поприще. Или, когда Гордон в очередной раз пытался поймать Савеллиса за использованием практической черной магии в корыстных целях. Например, он знал, что Кэмпельфен не способен серьезно находиться с кем-то во враждебных отношениях. Чувство ненависти было ему незнакомо и неизвестно. Или, он знал, что инквизитора успокаивает алкоголь и несколько глотков хорошего коньяка вырубят его в считанные минуты. Он знал, сколько сигарет выкуривает его инквизитор в час, а так же знал, что в данный момент Кэмпельфен озябшими пальцами сжимает свою предпоследнюю на сегодня сигарету, придумывая речь, которую он скажет Феликсу, когда вернется в дом, и которая должна будет показать, что его, Гордона, совершенно не задели все те жуткие слова, сказанные злым-презлым колдуном Феликсом и что больше его ноги в этом доме не будет. Еще он знал, что Кэмпельфен будет думать об этом снова и снова, как обо всем, что он когда-либо ему говорил. Хотя и не был уверен, что это что-нибудь изменит.
- Замерз?
- Тебе то какое дело? - Гордон усиленно растирал руками лицо.
- Я варю кофе с коньяком.
- Кофе на ночь?
- Коньяк даст обратный эффект. - Заверил его Савеллис, разливая ароматный напиток по чашкам. - Подумал обо всем, что я сказал тебе?
- Если бы я думал обо всех твоих словах, призванных меня оскорбить или унизить, я бы не смог быть твоим инквизитором дольше одного дня. Поэтому - нет, не думал. И вообще, я хочу тебе сказать, что более ты меня здесь не увидишь. Если тебе так угодно. Если ты так хочешь, да. Если ты так решил, то... То есть, мне действительно больше не нужно к тебе приезжать, ты точно в этом уверен?
- Почему же. Приезжай, я не против. Только в следующий раз, когда соберешься пробираться сквозь сугробы и ямы для того, чтобы привезти мне еще какую-нибудь деталь интерьера из моего похороненного прошлого, задумайся - почему ты этого хочешь. Если только потому, что в твоем собственном доме тебя не ждет никто, кроме твоих многочисленных кошек, то задумайся еще раз. Стоит ли оно того?
- Ты же запретил мне!!
- Нет. Я сказал, что могу запретить тебе приезжать. Я сказал, что освобождаю тебя от этой обязанности и оставляю тебе свободу выбора. Но, не запрещал... Решай сам.
- То есть... я могу приезжать к тебе? Ты не подумай, что мне действительно это так сильно нужно... - Поспешил оправдаться Кэмпельфен. - У меня есть, чем заняться дома, кроме своих кошек. Но, я же ответственный человек и не эгоист, как ты...
- Кэм, заткнись уже. Ты не эгоист, ты мазохист. Судя по тому, как часто ты пытаешься вывести меня из себя, еще и с суицидальными наклонностями.
-... Но я тебя все-таки спрошу. - Гордон вытянул перед собой ладони знаком - стоп, на всякий случай. - Ты только не впадай в бешенство, пожалуйста. Но, если ты не против того, чтобы я к тебе приезжал, зачем ты все это мне говорил?
Феликс поднял одну бровь.
- Во первых, я никогда не впадаю ни во что. А во вторых... Можешь считать это нашим равноценным обменом. Ты считаешь меня великим колдуном, носишь мне подношения... Ну, а я делюсь с тобой своей накопленной жизненной мудростью.
Гордон проворчал что-то нечленораздельное обиженным голосом и уткнулся в чашку носом, покрасневшим от холода и от переживаний. Потянулся за бутылкой с коньяком и наполнил чашку до краев. Зажег сигарету.
"Точно последняя" - Подумал Феликс. - "Десять - двенадцать минут до полной отключки. Две - четыре минуты до самой интересной части беседы. А сейчас его, скорее всего, потянет в глубинные и сентиментальные рассуждения".
- Ты злой. - Неожиданно заключил Гордон заметно хмельным голосом. - И в правду, зачем я вообще с тобой вожусь. Ты подонок в последней степени, Феликс. Но мы все еще в тебя верим. В то, что ты поумнеешь...
- Я тоже почему-то верю в то, что ты поумнеешь, Кэм. Но моим ожиданиям, увы, видимо не суждено сбыться.
- Нас с тобой так много связывает... Ты не считаешь странным то совпадение, что мы оба музыканты?
- У нас с тобой намного больше совпадений, чем ты думаешь. И это самое блеклое из всех.
- Ага, еще мы оба колдун и инквизитор.
- Логичное замечание, Кэм.
- А что, разве нет? - Расчувствовавшийся инквизитор махнул рукой и смел со стола, который Феликс принес с кухни, пепельницу. - И вообще, когда ты перестанешь меня так называть?
- Ммм... Никогда. Мне нравится такой вариант обращения.
- Я же не пытаюсь сокращать твою фамилию.
- Еще бы ты попытался... Ваше преосвященство, да вы бухой.
- Мое - что?
- Ничего. Историю своего ремесла учить нужно. Хотя, вряд ли тебе грозит должность выше рядового инквизитора.
Гордон уставился на продюсера, переваривая услышанное.
- А почему ты так любишь меня унижать?
- Ну... Если сегодня у нас вечер откровений... Хотя, подожди, если я открою тебе эту тайну, она потеряет всю интригу.
- Феликс!
- Интересно? Но, смотри, я снова укушу тебя за больное место.
Гордон захлопал длинными ресницами.
- Зачем?
- Фигурально, враг мой, фигурально. - Феликс поморщился. - Нельзя же напиваться до такой неадекватности... Ты уязвимый, ты живешь в позиции жертвы, все принимаешь близко к сердцу, чувствительный - мне на радость. А еще ты так ярко реагируешь на все мои слова, что меня это очень развлекает.
- Это тоже твоя благодарность?
- То, что я тебе это говорю? Да.
- Неужели ты не можешь отблагодарить меня как-нибудь по-другому. - Опечалился Кэмпельфен.
- Мне даже интересно послушать твои варианты... Как?
- Пустить меня в свою кровать, например...
Феликс приоткрыл было рот, но, задумавшись, развеселился в ожидании.
- Горди... Ты когда-нибудь думаешь перед тем, как что-то сказать?
- А что, это было бы очень благородно с твоей стороны, уступить мне свою постель после всего... Подожди. - Гордон округлил и без того большие глаза. Пару раз моргнул.
- Дошло. - Обрадовался Савеллис.
- Нет, я... я не в смысле... То есть, ты не подумай, я имел в виду... То есть, я как раз не имел в виду!
- Почему ты так волнуешься, Кэм? - Феликс обнажил зубы в самой соблазнительной улыбке из своего арсенала. - Ты же неприкасаемый.
Он подозревал, что теперь-то перепуганный инквизитор, покрывшийся нервными красными пятнами, точно уйдет спать в свой грузовик, но это зрелище того стоило.
- Я не хотел тебя смутить.
- Ну что ты, можешь продолжать.
- Нет-нет, я буду спать на кресле. - Решительно вознамерился насмерть перепуганный Гордон Тэрэнс Кэмпельфен и, похоже, даже протрезвел немного.
Феликс неожиданно почувствовал вкус азарта.
"Интересно, а к чему это может привести?" - Подумал он. И подлил музыканту еще коньяку. И себе заодно.
Наблюдая, как самый нелепый в мире инквизитор напивается до потери сознания, заглушая боль душевных ран, Феликс размышлял о том, что некоторые вещи в его жизни так и будут странствовать с ним из мира в мир. Где бы он не оказался, куда бы не забросила его циничная судьба, люди, которые стали частью его самого так и будут переходить вместе с ним из жизни в жизнь, вместе с клетчатым пледом, керамической туркой, семиструнной гитарой, плетеным креслом... И это вносило в непредсказуемость вселенского хаоса некое подобие... уюта. Как будто в безжизненном пустом космосе появилась деревянная скамейка под раскидистым осенним деревом.
"Вот и меня догнало". - Понял продюсер.
Далее ситуация могла развиваться в двух вариантах - или они оба напиваются, или Феликс останавливается сам и пытается отобрать у музыканта бутылку с остатками коньяка, на которую тот уже очевидно нацелился.
- Мы пьем коньяк из кофейных кружек. - Гордон удивленно нахмурился. - Это же неэстетично и вообще не правильно.
- Представь себе, мы еще сидим за трухлявым столом, на который частично падает потолок и у тебя на волосах окаменелая паутина - я не знаю, где ты ее нашел, кроме того, эти самые кофейные кружки никто не мыл со дня моего ареста. Так что, не выебывайся.
Гордон задумчиво заглянул в кружку и поставил ее на стол.
- И все же нужно будет привезти тебе бокалы...
- Может быть ты мне еще бытовое оборудование припрешь и электричество от города протянешь?
- Почему ты так не любишь, когда о тебе пытаются заботиться? - Музыкант сгреб себя со стула и облокотился руками о стол.
- О себе позаботься. Тебе еще нужно решить, где и как ты будешь спать. - Феликс вышел из-за стола, давая понять, что разговор окончен, подкинул дров в огонь, плотно закрыл дверцу печи и обернулся на музыканта. - Или ты решил спать стоя? Ну, удачи.
Он стянул через голову свитер. Если он правильно все рассчитал, то тепло в комнате продержится до утра, а спать в одежде он терпеть не мог, предпочитая окоченеть от холода, но не стеснять тело тканью. У Савеллиса были свои понятия о комфорте. Следом снял футболку и почувствовал на себе пристальный взгляд.
- Ты ведь не изгибами моего изящного тела любуешься. - Феликс саркастически поморщился.
- Это же... Больно, наверное, да?
- Ну... Через некоторое время даже приятно. И оно того стоило.
- У тебя странные понятия о прекрасном. - Гордон искренне пытался, но не мог отвести взгляд, загипнотизированный жуткой красотой белых линий, вычерчивающих силуэт большого паука на загорелой коже - окромя между лопаток. - И кто из нас после этого мазохист?
- Ты же не знаешь, почему я это сделал.
- Ну, зная тебя, я сомневаюсь, что украшения ради. Скорее всего, это в честь того, что кто-то кого-то убил. Или ты кого-то убил. Или тебя кто-то убил. - Феликс невозмутимо принялся стаскивать с себя брюки и Гордон, спохватившись, скромно отвернулся. - Или ты проводил какой-то жуткий ритуал, о котором я почему-то не знаю.
- Я думал, что ты в курсе всех мельчайших деталей моей биографии. И как ты умудрился паучка прохлопать, мой инквизитор... Кстати, ты был очень близок к истине. Так ты ложишься, или нет?
- Э? - Гордон непонимающе помотал головой.
- Да, слишком много вопросов для нетрезвого блондина. Ну, как хочешь... Если что, я могу подвинуться. - Феликс подождал некоторое время и отвернулся к стене, подальше от греха.
Грех был пьян, сексапилен и доступен, как никогда. Опираясь о крышку стола, он все-таки добрался до своего кресла, устроился и подтянул колени к подбородку. Кресло раскачивалось и скрипело.
- Я посмотрю, как тебя завтра покорежит. - Фыркнул Феликс.
Он решил, что предоставит инквизитору свободу выбора. Хочет ломать себе спину - пусть спит, скрутившись в узел. Возможно, что на его месте Феликс поступил бы так же. Конечно, если был бы глупым и трусливым, заполненным комплексами по глотку, человеком.
- Когда ты сказал, что я был близок к истине... Ты что имел в виду?
Феликс удивленно обернулся.
- Я думал, что ты уснул раньше, чем добрался до своей колыбели. Шрамирование... Я очень давно его сделал. Не я сам, конечно, а один мой друг... Он уже умер.
- Как это по-дружески, изрезать тебе пол спины. Но ведь у тебя все друзья такие... Но нафига, Феликс?
- Ты говорил про мазохизм. Так вот... Чтобы знать разницу между болью выносимой и невыносимой. И чтобы понять и помнить, что страдать - это неприятно.
Гордон, охнув, вылез из кресла, потер спину и присел на край кровати.
- А разве это и так не ясно?
- Ну тебе же не ясно.
- Я иногда не понимаю, о чем ты говоришь. - Поморщился инквизитор.
И осторожно прилег. Чем-то слова продюсера его задели. Что-то в них было жгуче-неприятное и близкое.
- Если бы ты понимал, это было бы чудом. А чудеса здесь редко случаются. Боишься меня? Это правильно.
За окном окончательно стемнело. Савеллис покосился на едва различимый силуэт музыканта. Он знал, что не сможет заснуть, пока не уснет кто-то, кто находится с ним рядом. Это было невыводимой чертой, въевшейся в подкорки мозга - не доверять себя спящего никому. Даже самому безобидному существу. Он слушал мерное дыхание Кэмпельфена и подводил итоги своей жизни.
На настоящий момент времени он был человеком, живущим в маленьком ветхом домике, питающимся три дня в неделю и моющимся один раз в неделю снегом. У него был самый нестереотипный простодушный и высокоморальный инквизитор, который его боялся, который непомерно раздражал его всем, что бы он не делал, но оставался для Феликса образцом совершенной человеческой красоты - и это раздражало еще больше. У него была печка, которая в любую секунду могла развалиться и много, много, очень много льда - его владения. Ах да, еще бессонница.
"В метре от меня спит человек с идеальными чертами лица и задницей, которого я могу при желании вырубить одним ударом. Хотя за меня это уже сделал коньяк с пятью звездами." - Не понимал Феликс. - "А я лежу, смотрю в потолок и философствую. Это старость?.. Я отморозок". - Заключил продюсер и уснул, опечаленный.

Посреди ночи с него мистическим образом сползло одеяло и перекочевало в другой конец кровати. Феликс проснулся от ощущения легкого холода и удивленно осмотрелся. В печке трещали дрова, а окно покрылось тонким слоем льда.
- Какого черта?! - Он, пошатываясь вылез из постели и нашел свои брюки и свитер.
Заворочался и открыл глаза ничего не понимающий Гордон, глядя, как продюсер решительным шагом направляется к двери.
Голова у Феликса кружилась от выпитого накануне алкоголя, но больше - от гнева и неприятного ожидания. Он вышел на улицу и замер. Сугробы снега едва не доставали ему до пояса. От мороза скрипел воздух. Следом появился инквизитор и остановился на пороге, ошарашенно приоткрыв рот.
- Что это значит, Феликс?
- Это значит, что весны не будет. - Сквозь зубы процедил Савеллис.
Он собрал горсть снега - снег посыпался между его пальцев. Воздух был сухим, дышать им было невозможно - он сковывал дыхательные пути, вызывал острую боль в легких. Будто бы вместе с кислородом в организм проникали миллионы незримых иголок.
Но ведь он чувствовал, что земля оживает вместе с ним! Он был уверен, что мир его вот-вот оттает вместе с ним, что в его ледяной пустыни наступит весна... а после - и в его сердце. Так что же случилось?
- Мы все умрем? - В отчаянье обратился к нему Кэмпельфен.
- Ненавижу! - Рявкнул Савеллис и пнул стену дома.
Дом едва ли не покачнулся.
"Я слишком сильно этого хотел". - Понял он.
- Успокойся, пожалуйста. - Попросил его насмерть перепуганный Гордон. - Если ты сломаешь собственный дом, то будет еще хуже.
Он бросился следом за продюсером, не зная, что пугает его больше - поведение всегда сдержанного Феликса или необъяснимые метаморфозы окружающей природы, и чуть не врезался в его спину.
- Это я, да?! - Феликс резко обернулся к нему. На лице у него застыла нехорошая, безумная улыбка, едва освещенная отблеском огня, сияющего из щелей в печи. - Этот мир - это все я? Он меняется вместе со мной?! Так ведь?
- Я думаю, что да. - Гордон и сам готов был уйти в состояние бессознательного, но что-то заставляло его держаться. Возможно то, что человек, который мог бы быть для него опорой, находился в легком сумасшествии. - По крайней мере, так задумывалось...
- Вот так вы задумывали, значит, да?! Ну, тогда ты сдохнешь здесь вместе со мной! Это обрадует Их? Этого они хотели?
В темноте Гордон не мог ничего предусмотреть, поэтому дернулся от неожиданности, когда ледяные пальцы сомкнулись на его шее в железном обхвате.
- Феликс, вспомни про свое самообладание. Только ты можешь влиять на происходящее, поэтому возьми себя в руки. Не меня, а себя. - Монотонно твердил Гордон. Возможно, что его страх достиг своего апогея, потому что он больше не чувствовал никакого ужаса. Только жалость к Савеллису. Даже не к себе, а к нему, глядя, как в очередной раз на плечи обессиленного уже человека рушится такое невозможное разочарование. - Ты ведь не убьешь самого себя? Значит и температура воздуха не дойдет до такой критической отметки, которая сможет нас убить.
Феликс тяжело дышал и удивленно смотрел на инквизитора.
- Ну надо же. - Абсолютно спокойным и своим обычным голосом произнес он. - Нужно было просто тебя хорошенько встряхнуть, чтобы у тебя заработал мозг. Воистину, инстинкт человеческого самосохранения - великая штука.
Он устало потер виски, взлохматил руками волосы и уселся около печки. Там оставалась еще приличная вязанка дров, но теперь продюсер уже не был уверен, что она их спасет.
- У тебя такой вид, как будто ты только что кого-то похоронил. - Заметил Гордон.
Он закутался в свою белоснежную куртку и снова спрятал лицо в мех воротника. В доме стремительно холодало.
- Ну да. Похоронил. - Кивнул Феликс.
Он вдруг понял, что как-то сам незаметно для самого себя распланировал предстоящую весну практически на каждый день. Не просто вцепился в эту мысль, а уже внес в нее свои коррективы. Ледяная пустыня не любила мечтателей.
- У нас есть плед, немного коньяка и возможность вскипятить воду.
- А чего это ты такой спокойный?
- Может быть, потому что ты взбешен? Ты же сам говоришь, что во мне желание всем помочь сильнее собственных желаний.
Кэмпельфен и сам был удивлен своим спокойствием. Он находился в точной уверенности, что ничего особенно страшного с ними не произойдет.
- Нет. Пить мы больше не будем. Мы ляжем спать. И будем спать.
У Феликса был такой вид, что Гордон не решился с ним спорить. Спать, так спать... А температура, не смотря на всю силу оптимизма инквизитора, стремительно падала. У Гордона появилась мысль о том, чтобы залезть на печку, но старая металлическая конструкция угрожающе скрипела, даже когда на нее ставили сковородку, поэтому он отогнал от себя навязчивую дурную идею и вернулся на кровать. Савеллис, все еще излучая концентрацию дьявольского гнева, оделся, укрылся своим пальто и сверху накрылся краем пледа. Другой край протянул музыканту.
- Если ты замерзнешь и умрешь, я, конечно, не сильно расстроюсь. Но если ты начнешь разлагаться в моем доме, этого нахальства с твоей стороны я не потерплю. И одень куртку, спи в куртке.
- Я не буду разлагаться в твоем доме! Никогда, не надейся даже. - Проворчал Гордон, мастеря нечто на подобии гнезда из собственной куртки и шарфа.
С величественным взглядом забрал из рук Феликса свою часть пледа и попытался улечься так, чтобы никакими частями тела не соприкасаться с раскаленным от тихой злости продюсером. Он вдруг вспомнил, что всегда боялся этого человека. И даже вспомнил, почему. Когда их разделяла половина кровати, ему было спокойнее. Но мысли о том, что во сне он покроется коркой льда, вселяла в него смелость. Выбирая между возможностью погибнуть самым жутким образом и лечь под одно одеяло с Савеллисом, он все-таки выбрал второй вариант.
- Феликс, а если я начну покрываться коркой льда, плед меня спасет?
- Нет. При таком раскладе тебя уже ничего не спасет.
- Но этого ведь не произойдет?.. Мы не умрем, да?
- Я нет. - Феликс улыбнулся краем рта. - А ты - не знаю.
- Ну, сейчас я не давал тебе повода, согласись.
- Но мне никогда не надоест тебя запугивать. Вот что, Кэм. Скажи мне. Я действительно такой же жуткий, как этот мир?
- Не такой же. Ты сволочь, конечно, но если бы этот мир соответствовал твоему темпераменту, то мы бы сейчас плавали в раскаленной лаве, кипящей смоле. Я думаю, что ледяная пустыня скорее отражает...
- Ты - думаешь! Это же невозможно.
- Ну и пожалуйста...
- Продолжай свою... мысль.
- Она - это твое состояние... ну, души, если можно так сказать. - Радостно закончил Кэмпельфен.
- Значит я все-таки отморозок.
Засыпать в тревожном ожидании того, что ты можешь и вовсе не проснуться, было нелегко. Они оба находились в уверенности, что мороз их не убьет, но... уверенность - это такая неустойчивая штука.

"Действительно, зачем я вообще сюда поехал. Если бы я не бегал всю ночь по высшим инстанциям, чтобы порадовать Савеллиса, то не проспал бы в его доме весь день, заработав искривление позвоночника. Он бы не наговорил мне всех тех мерзких вещей, которые так обидно смахивают на правду и не превратил бы воздух в в кусок льда". - Гордон честно пытался разозлиться на продюсера, но у него ничего не выходило. Поэтому он плюнул на бессмысленные поиски в себе ярости и обиды, и задремал. Тяжелый день и часть ночи полностью лишили его сил.
Поэтому, первые пять минут он не мог понять, во сне ли он ощущает, как его куда-то двигают и выпутывают из его шерстяного кокона, или все это происходит на самом деле.
- Выбирай - да или нет.
- Что? - Гордон с трудом оторвал голову от горизонтальной плоскости.
Все казалось каким-то ирреальным. Воздух в комнате едва ли сохранял температуру выше десяти градусов тепла. Кэмпельфен мягко планировал на нейтральной границе яви и сна, поэтому никак не мог сообразить, что от него хотят. Он раздраженно замычал, пнул ногой куда-то в пустоту и попытался вернуться в приятное состояние дремоты. Протянул руку, уперся ладонью в широкую грудь Савеллиса, обтянутую шерстяной тканью свитера, инстинктивно потянулся к теплу и уткнувшись лицом в вязанную мягкость, поспешил уснуть.
- Да, так мы далеко не продвинемся. - Усмехнулся Феликс.
Гордон сквозь сон чувствовал теплое дыхание на своей макушке, руку на затылке, которая теребила его волосы, пропуская пряди между пальцев и это его вполне устраивало.
- Кэм... Гордон, почему ты не можешь влиять на этот мир, ты же здесь уже почти прижился?
- Но это же твой мир.
- Вот именно.
И тут Гордон Теренс Кэмпельфен понял, что нифига он не спит, а участвует в достаточно умилительной композиции из двух почти сплетенных тел.
"Это как в цирковом представлении, когда человек засовывает голову в пасть голодного льва... тигра". - Подумал инквизитор и попытался отодвинуться. И сразу же понял, что у него ничего не выйдет.
- Как я сюда попал?
- Ну, наверное, у тебя случаются приступы лунатизма, при которых ты бросаешься на первого попавшегося замерзшего и злого человека и спешишь подарить ему тепло и нежность. Это было бы на тебя похоже.
- Отпусти меня, а?
- Нет. Ты будешь меня греть. Ты знаешь, что у тебя пар изо рта идет?
- Как ты только умудряешься что-то видеть...
- Ну, во-первых я страшный колдун. А во-вторых, я уже очень давно не сплю и мои глаза привыкли к темноте.
- Ты не можешь заснуть из-за холода? - Теперь уже и Гордон стал постепенно различать очертание предметов и контуры лица продюсера.
- Нет. Я думал. - Голос у Феликса был вполне себе не помешанным.
За то время, пока Гордон прятался от страха и холода в мучительной полудреме, он успел сменить агонизирующую ярость на отчаянье, отчаянье - на тоску, а тоску на смирение. И успокоился. Совершенно успокоился.
- Ты знаешь, что у тебя сильно меняется внешность - когда меняется настроение?
- Знаю.
- И когда ты такой - ты почти не страшный.
- Так что же ты дергаешься?
- О чем ты думал?
- Гордон?
- Меня смущает твоя рука у меня на пояснице. И мне правда интересно, о чем ты думал. - Очень торопливо произнес инквизитор, почти замяв первую фразу.
- Ты трус. - Вздохнул Феликс, но руку, тем не менее не убрал. - Я думал о том, что ты мог бы согреть этот мир. Ты неудачник с огромным запасом нерастраченного душевного тепла - так почему бы тебе им не поделиться?
- Ты сегодня едва ли не весь вечер потратил на то, чтобы убедить меня в глупости и безнадежности подобного поведения.
- Но это же не значит, что я не буду этим пользоваться.
- Ладно, Феликс, ты же знаешь, что я бы помог тебе, если бы только знал, как.
- Если бы я сам знал... Так да или нет?
- У меня болит спина, я пол дня провел, свернувшись в кресле! А вообще, я не знаю, о чем ты. - Кэмпельфен закрыл глаза и сделал вид, что его вообще здесь нет.
- Черт возьми, Гордон, да ты же хочешь этого даже больше, чем я! - Не выдержал Феликс.
"Что со мной вообще происходит?" - Удивился он сам себе. - "Я еще и мнения его спрашиваю?.. Эта ледяная земля действительно превратила меня в отмороженного типа".
В следующую секунду инквизитор оказался грубо перевернутым на спину. Он только и успел, что вытянуть ладони перед собой, барахтаясь в груде тряпок.
- Ты не имеешь права не подчиниться моему слову!
- Да? - Феликс поднял одну бровь.
Он сжимал пальцами запястье Гордона и тот, всегда считая себя в меру физически развитым мужчиной, не мог высвободиться, тем не менее веря в то, что всегда сможет прекратить это безобразие.
- Именем закона!..
- Да как угодно.
- Я приказываю тебе...
- Горди, ты это зря.
Ну да, Феликс всегда вызывал в нем некоторый восхищенный трепет... Но только как колоритный персонаж и эстетичная личность, да и любоваться им можно было лишь со стороны. Как-то сцепившись с продюсером во время одной из нередких стычек и унеся с собой в качестве сувенира большую ссадину на лбу и рассеченную бровь, Кэмпельфен раз и навсегда уяснил для себя, что под обаятельными манерами и внешним самообладанием скрывается маньяк с повадками доминирующего самца.
- Феликс, властью, данной мне над тобой, я приказываю... - Он закашлялся - продюсер без всякой снисходительности поставил локоть ему на грудь и похоже облокотился на него всей своей тяжестью. - Я приказываю... Я настоятельно рекомендую тебе... Ну пожалуйста!
- Так что там с твоей властью?
- Ну ребра то хотя бы ты мне не ломай!
Довольный Савеллис прижал его к постели, усевшись верхом и демонстрируя томный взгляд хищника перед неторопливой трапезой.
"Если он меня не прикончит, то просто морально сожрет". - Понял Гордон. - "Или не морально".
- Я тебя кормлю, ты помнишь? - Воззвал он к его совести.
- Вообще-то, я здесь по твоим же стараниям. Так что ты мне по жизни должен.
- Благодаря мне ты жив!
- Вот теперь и наслаждайся своей добротой. Гордон, на самом деле, мне абсолютно все равно, что ты собираешься предпринять, потому что в конечном итоге мы все равно будем трахаться.
"Как безапелляционно" - Гордон отчаялся.
Он закрыл глаза и замолчал всем своим видом объясняя: "меня здесь нет, я ушел, а все происходящее происходит без моего участия".
- Ты все таки трус. - Ехидно повторил Феликс в который раз.
Ну естественно он тысячу раз об этом думал. Несколько раз представлял себе примерный ход событий, развлекая себя довольно невинными - чтобы не потерять охотничий запал - фантазиями. Шутил на эту тему чаще положенного, развлекался тем, что запугивал не в меру чувствительного инквизитора и в принципе его такое положение вещей вполне устраивало. Он просто никогда не задумывался о том, что все действительно может сложиться подобным образом. Кэмпельфен, первые два года, что Феликс помнил его, - неуклюжий молодой мужчина с вьющимися волосами, которые извечно падали ему на лицо и длинными пушистыми прядями забивались в рот, когда он пытался скороговоркой произнести свой обвиняющий инквизиторский монолог; начинающий музыкант с ксилофоном. Чуть позднее - сильно похудевший стриженный блондин, усиленно пытающийся доказать свою значимость на сцене и на службе. Фарфоровый, элегантный, но все такой же простодушный и скромный, как работник автослесарного завода. Сейчас... Феликс опустил взгляд, проверяя - живо ли вообще тело под ним. Тело ушло в несознанку. Ну как можно не издеваться над таким симпатичным молодым человеком со столь восприимчивой психикой и тонкой душевной организацией? А что может быть слаще, чем абсолютная власть над человеком, который сначала поучаствовал в гибели всей твоей жизни, а потом еще и приперся к тебе с воодушевленно-просвещенной речью о моральных правилах и верой в светлое будущее в глазах.
- Ты меня раздавишь. - Выдохнул Гордон.
- Конечно, раздавлю. - Кивнул Феликс, всем своим сосредоточенно-потемневшим видом давая понять, что он имеет в виду куда более глубинные темы, нежели физический перелом двух-трех костей в организме инквизитора. - Кэм, я места живого на тебе не оставлю.
Не та пресловутая власть над миром финансов и деловых сделок, не власть над схемами, организациями мероприятий, даже не власть над потоками нотных композиций и тонких струнных нитей, а простая и внятная власть над другим человеком. Опять же - уровень физической власти наводил скуку. Умение дергать за ниточки нервных окончаний - это почти музыкальная техника. Манипулировать чужой перепуганной душой - удовольствие, которое не предложат тебе ни в одном самом экзотическом баре, ни в каком-либо доме утех. Но самое важное - это та грань, когда заканчивается инстинктивное хладнокровное желание владеть и начинается человеческое желание обладать. Поэтому на встречу звериному нервно-яростному желанию испытать долгожданную разрядку хлынуло горячее и спокойное ощущение тепла и мягкости кожи под ладонями... и привело в некое подобие осознания помутившийся разгоряченный рассудок. Смешало два понятия, превращая тягу к человеческому телу в притяжение к той энергии, которая это тело наполняла. И это чертовски отрезвляло.
Гордон глаза так и не открыл.
"Наверное, он ждет, что я его убью в каждый следующий момент". - Понял Феликс. Первостепенное безумие сошло с него практически на нет. - "Ну хорошо, пусть ждет. Это добавит остроты ощущениям".
Инквизитору не повезло приоткрыть один глаз именно в тот момент, когда Савеллис широко улыбался своей саркастической мысли.
- Почему именно сейчас?
Феликс, замерев, следил, как в такт ударам сердца на Кэмпельфене подпрыгивает воротник рубашки. Инквизитор носил белые рубашки потому что так было заведено на его службе, а вовсе не потому, что они превращали его в воплощение сексуальной сдержанности менеджера среднего звена, который вот вот залезет под стол к своему начальнику. Но, тем не менее, именно они делали его неотразимым, чего за собою закомплексованный мужчина не признал бы никогда. На груди, которая поднималась в два раза медленнее, чем дрожал белоснежный воротник, темнела цепочка со скромным золотым крестиком.
"Почему именно сейчас?"
Феликс перевернул музыканта на живот, рукой сгреб ставшее помехой одеяло к стене и прикусил зубами тонкий поясок цепочки, вдыхая запах чуть влажной кожи и мягких вьющихся волос. Металл на языке напоминал вкус крови. Феликс сжал зубы сильнее, чувствуя, как расходятся под давлением металлические колечки. Мелкое звенье легонько поцарапало ему язык и отскочило.
- Потому что здесь твой бог тебя больше не видит.
Тело того, кто расслаблен и отдается твоим рукам можно прочувствовать... Но, на это необходимо время. Чтобы понять чувствительные точки в душе, в подсознании человека - хватает доли секунды. Одной мгновенной вспышки знания...
- Отдай. - Гордон сейчас же напрягся и попытался вывернуться из под угловатой, худой, но пугающе сильной фигуры - кисти его рук находились ровно под коленями неподъемного продюсера.
- Какой распространенный, слишком распространенный и даже скучный для такого персонажа, как ты, ночной кошмар. - Феликс поднял цепочку в воздух и полюбовался, как маятником раскачивается золотой крест на фоне чернильного неба за окном. - Комплекс сексуальной вины на фоне строгого религиозного воспитания. Я угадал? Ну да ладно.
Он подбросил легкую свою ношу на ладони и, подумав, убрал ее в карман брюк, которые, подумав еще некоторое время, все-таки стянул. В который раз за эти долгие сутки.
- Ты не потеряешь его. - То ли спросил, то ли утвердил Кэмпельфен, уже не пытаясь сбежать и просто глядя на Феликса отчаянно и почти смиренно.
- Посмотрим... - Феликс снял через голову футболку. - Вот заниматься сексом в одежде, это я понимаю - и грех, и извращение.

*** *** ***

Феликс няшечка и ниипет, автор страдал ночным приступом шизофрении, Кэм - олень.
Это вообще-то должен был быть масюсенький пост.

В колонках играет - Olivr Shanti
Что еще сменяется с каждым временем года? Пыль. Летом песчаная пыль покрывает асфальт и придает ему некоторый теплый бежевый оттенок и сладковато-густой запах. Осенью пыль взлетает вместе с ветром к самому небу, чтобы быть прибитой к земле дождем и смешаться с грязной водой. Зимой пыль особенная - домашняя. По причине обыденной человеческой лени она появляется в основном на столах и полках, а еще под кроватью. Весной пыли нет вовсе. Весной есть жизнь, свежесть и надежда.
Человек, который одну за другой уничтожал за эту ночь крепкие сигареты, мог позволить себе думать о пыли, так как известно - долгий монолог с самим собою обычно приводит вот к таким абстрактно-философским рассуждениям. Душевное самокопание быстро превращается во внутреннее самоедство. Есть же приходится то, что накопал...
Человек считал себя редкостным занудой. Окружающие считали его личностью с выдающейся формой ответственности. Диагноз был неизлечим и не поддавался ни крепкому темному пиву, ни горькому вкусу сигарет.
"...Жизнь, свежесть и надежда" - Подумал он. Поднялся с каменной пристани, на которой просидел весь вечер и половину этой ночи, в который раз потянулся, расправил плечи. - "Никакой жизни, никакой надежды. И свежесть сомнительная - пахнет мертвой рыбой и цветущей водой".
Эта весна выдалась на редкость отчаянной. Отчаянье копилось, складывалось в какую-то темную, специально отведенную под него нишу в глубине души, прессовалось, а затем, в результате какой-то легкой химической реакции, взорвалось. Буря была в его стиле - скромной и сдержанной. Он произнес торжественную речь, собрал небольшой ворох вещей и пришел на пристань. Курить и размышлять.
- Не воин, нет, не воин. Из выдающегося - только форма ответственности.
Человек - темнеющая фигура на фоне реки, вытащил из кармана еще одну пачку сигарет, распечатал и прикусил зубами спасительный бумажный сверток с табачной пылью. В таких моментах была своя великая ценность одиночества. Ее можно осознать, только, когда любишь кого-то так сильно, что в конце концов перестаешь разделять. "Мы", "мы", "мы". И когда кто-то пытается образумить, вырвать из этого сплетенного и горячего "мы" самоцельного человека - человек сопротивляется и хватается за это "мы" с безумием потерявшегося в ночном лесу грибника. С таким отчаяньем можно держать лишь то, что очевидно - ускользает. И вот, вырванный из уютного местоимения и теплой постели в сырость ночного воздуха, человек становится отдельным существом, закрывает огонек зажигалки от ветра, выдыхает сизый дым. Ветер колышет его отросшую челку, пряди ее сплетаются, путаются, падают на глаза и загибаются к виску, щекочут кожу. Силуэт кажется светло-серым пятном на фоне чернильной реки, в которой отражается свет фонарей соседнего берега. Кажется, будто кто-то взял обычную акварель и смешал все имеющиеся темные краски, чтобы воссоздать эту ночь.
Он делает глоток теплого пива, запрокинув голову назад, прикрывает глаза и объявляет свое невозвращение. Он человек ответственный и вообще-то достаточно жестокий, чтобы сдержать свое слово.

Город приоткрывает свой солнечный глаз, красный спросонья, закрывает лунный. Оглядывается и замечает фигуру над водой. Качает верхушками декорированных деревьев, антеннами на крышах домов. Еще одна совершенно незначительная история одного человека. Их около шести миллионов здесь и у каждого что-нибудь происходит. Ах, если бы они задумывались об этом, то, наверное, им могло бы стать легче. А то жалуются на свое одиночество все, как один, кричат над водой, как заклинание, о своей боли. Пьют... Оставляют после пустые бутылки и сморщенные бычки на его дорогах. "Тоже мне, герой мировой трагедии... Еще одна жертва сурового мира". - Подумал город, посмеиваясь. Он-то знал, как кардинально время, как оно стирает отжившее, как рисует на этом месте новое. Как на месте пепелища возводятся дома, как вырубают старые деревья, но затем засаживают целые площади молодыми побегами. Да, наверное стоит пожалеть то, что уходит. Но, обладая вечностью, начинаешь терять интерес к изменениям. Даже к ним. А этот еще один дурак не хочет ценить свою человеческую способность реагировать на перемены.

За одну ночь человек превратился из "мы" в "он", смирился с осознанием этой метаморфозы, прочувствовал ее и запил соответствующим количеством алкоголя. Выудил последнюю сигарету из пачки и вдруг увидел, как медленно растекается клюквенный сок над крышами домов - полосками, штрихами. Просачивается между облаков и роняет оранжево-золотые лучи на дороги, на утренние машины, на воду реки, мосты и здания. Заливает все, что видит, контрастами, бесстыдным освещением, живостью, выдыхает птиц и самолеты...
- Черт. - С чувством произносит человек и впервые за эти сутки улыбается.

В колонках играет - Oliver Shanti
Настроение сейчас - 0_0

Что только не найдешь в старых блокнотах... Вот это, к примеру.
Хотя я почему-то уверена, что уже писала его сюда, но упорно не могу найти.

Натыкалась на стены.
Запутались в небе,
Завязаны в узел
Окна.
Вибрирует воздух,
Видишь?
Над столом,
В чашке с чаем.
Слышишь?
Там тоже есть живы... кто-то.
Там тоже есть жизнь...
Не знаю.
Навряд ли ты отличишь
Разум
От слабого своего
Тела.
Они на нервах твоих играют.
Там тоже есть ноты,
Слышишь?
Раскинешь веером мысли,
Оголишь перед ними
Душу.
Не пытайся дальше жить, -
Чувствуй!
Не уйдешь дальше тени
Солнца.

Шестнадцать лет ребенку, блин. И чего я нахваталась, интересно? %)

В колонках играет - Cocteau - Twins и никого на свете лучше нету
Настроение сейчас - ☺♥♫☼

Бывает так хорошо и красиво, что даже у меня не хватает вообще никаких слов, чтобы описать это состояние.
Просто сердце становится больше тебя самой, намного превосходит пределы твоего собственного тела и не знаешь, куда деть эту любовь и состояние полного, безрассудного счастья, потому что даже в твое творчесство оно не умещается - это восхитительное чувство. Оно живое. Оно невозможное, правда. А очень хочется им делиться..)

В колонках играет - Амулет Амани - Tumala
Настроение сейчас - ...)

Пока мой дорогой Биллайновский модем открывал окно с моим дневником, я вообще забыла, что за ценную и гениальную мысль я хотела сообщить вам, друзья о.О

Позавчера утром говорили с мамой о том, как мне избавиться от страха перед полетами на самолете, ведь я, ах, так хочу в Индию. А вечером прочитала в новостях о падении в Индии авиалайнера. Сто шесть человек погибли, восемь выжили.
Славно, да... Индия не пустила кого-то, не хотела видеть.
Беру мешочек, складываю туда термос с чаем, бутерброды и иду наугад. Вдруг там будет Индия?
Нет, я правда боюсь лететь на самолете о.О Даже в крутой компании, даже сильно убухавшись и вообще... Хотя, "и вообще" меня в самолет не пустят.

Выходные в лесу и в хорошей компании заставляют хотеть обратно. А на улице косят газон и запах травяного свежего сока долетает до моего окна. Он смешивается с запахом свежесварнного кофе и мне лениво и хорошо. Я стремительно толстею, ленюсь бегать по утрам, ленюсь работать, ленюсь гулять по Шувалловскому парку, видеться с друзьями и я ленюсь жить. Обидно даже - столько всего веселого в моей жизни происходит, а я даже участия в этом никакого не принимаю. По-настоящему вчера хотелось ночью встать со своего лежака у костра, взять варган и идти в лес, в самую его глубь, наугад, петляя среди деревьев и не боясь ничего. Ничего, кроме того, что вдруг моим дорогим друзьям взбредет в голову утром устроить мои поиски, вместо того, чтобы петь, танцевать и жарить шпикачки на костре? о.0
Что было действительно круто? Это проснуться, высунуться из палатки и увидеть солнце, лицо Элдара, перечисляющего мне компоненты, входящие в кофе, которое он мне сейчас приготовит, бутылку с виски, множество веселого народа и пакеты с едой. Бродить среди деревьев, сидеть на склоне холма, свесив ноги вниз, песни людей, шаманские выкрики, разносящиеся далеко по лесу (можно было гулять, не боясь потеряться), игры на этнических инструментах, перкуссии, костер, разноцветные палатки, разбросанные по холмам. И мороженное, которым нас угощала женщина, имени которого я так и не запомнила.
Что было не так? Не так было - комары и недостаточность леса. Леса было мало. Леса должно было быть больше, а комаров меньше. Раз так хотя бы в тридцать. На том месте, где у меня задиралась футболка, красуется красный поясок из укусов. Выглядит страшно, напоминает автоматную очередь. Мелкой дробью. Мое самочувствие меня могло бы и не подводить так яро, ощущение складывалось, будто бы организм решился таки организовать восстание против своей же хозяйки. Хозяйка, почуяв неладное, присутствие гадости и чрезвычайной боли в груди, раздирающей душу, ребра, сердце, психику, свалила по известному направлению, положив пустую оболочку возле костра у ног Валерии Михайловны.

Утро было превосходным, просто нописуемым. Вопрос, обращенный к небу - почему обожравшийся грибов наркошаман, мучаемый сначала суровыми приходами, а после - еще более жестокими отходняками, уселся именно около нашей палатки - остался невостребованным. Несколько часов мы слушали увлекательную лекцию: "Ты никогда не жрал марок, бля? Да че я вообще с тобой общаюсь, бля. Вот Паша бля... А грибы! Грибы, я помню, Паша бля.. Грибы плюс, бля. Вышли мы из лесу с грибами, я смотрю, а в руках у меня не грибы - бля". Из чего сделали несколько жизненноважных выводов - марки нужно жрать коричневые, грибы - плюс, а Паша - бля.
Вот такие ребята и позорят нас, да.
Мама: "Они не только вас позорят, они нацию позорят!".
Ну да, я и говорю - нацию шаманов. X)

Некоторые люди не взрослеют, некоторые люди оказываются вовсе не теми, кем кажутся. Некоторые люди - не люди. И вообще, и вообще.
Самый запоминающийся момент, - это, когда в девять часов утра, когда два часа назад мы с трудом уснули, периодически всхлипывая еще от истерического хохота, невероятное улыбающееся лицо Элдара появляется в проеме палатки и невозможно ласковым голосом зовет: "Эээй, комочек в палатке, уже девять часов утра... Кажется с минуты на минуту должен приехать алкоголь". Мы, очевидно, действительно изображали комочек, свернувшись в одну катушку в одном спальном мешке. Клянусь, мне сразу же стало очень тепло.
Момент обратной стороны, когда после полуночи мы с Валерией Михайловной, мучаемые привычной болью в области грудной клетки, необъяснимой тоской и "мама, почему я такой идиот" спускаемся в лесочек с холма, а за спиной неизвестно откуда появляется неопознанный силуэт, замотанный в платок по самые глаза и носки туфель и спрашивает детским и от того жутким голосом - все ли у нас хорошо. На наш неясный утвердительный бубнеж произносит "Просто... с такой то болью..." а дальше я не помню. То ли она расстаяла в ночном сумраке, то ли мы, смятенные, сбежали в лес.
- Это она к тебе или ко мне обращалась?
- А, не важно, мы с тобой отличный симфонический оркестр.

У меня вообще как всегда странная проблема из трех частей. У меня есть три женщины в моей жизни. Женщина, которую я люблю, женщина, которую я готова полюбить и женщина, которая любит меня. Это все разные люди, да.) Вот такая вот неувязочка.

А чего я хочу? Выключить телефон и в лес. С ноутбуком и большой пиццей. И чтобы недели на три и никто не скучал, не переживал, не пытался запереть в своем доме, в своем сердце, в солнечном сплетении и в горячих крепких руках. И вообще, чтобы время остановилось. Я же не могу так, я сразу же сбегаю, у меня же все ни как у людей.

Я убегаю, я всегда убегаю оттуда, где болит. Это все иллюзия, что болит от человека - болит от тебя, в тебе самом. И болеть будет. Но иллюзия помогает справиться на какое-то время, отвлечься. Но жить нужно в движении, этого у меня не отнять. А я почему-то обязательно кому-то что-то должна. Алексею - статью о его семинаре, на который я была приглашена, как корреспондент, а потому совершенно бесплатно. После такого волей не волей - ты должна. Я должна почтенннннннейшему две темы, я должна дописать "Звонки" и нарыть где-нибудь в глубине себя вдохновение. Я должна отправить Ку посылку, ответить на три письма и приготовить курицу с овощами для всей семьи.
"Я поговорила с Наташей, у нее есть знакомая, у которой есть знакомая, которая знакома с женщиной. Эта женщина работает редактором в одном издательстве. Я попрошу Наташу поговорить со своей знакомой, чтобы та поговорила со своей знакомой..."



Я слушаю "Амулет Амани" - это сказочно, друзья мои. Это неописуемо и непередаваемо. Это нужно слушать, разлегшись на золотистой траве, возле реки и чтобы неподалеку шумел лес, а небо было сияюще-голубым и солнечным. И чтобы березы и сосны, птицы и длинный сарофан до щиколоток.

А по лесу хочется бежать, постоянно бежать, задыхаясь и чувствуя пульсацию по всему телу. И чтобы обнаружить у себя вместо привычных конечностей четыре широких сильных лапы, гибкое тело, хвост, чтобы остервенело хлестать себя им по бокам, тихо рычать и бежать, бежать, прижимаясь животом к самой земле, зарываться носом в траву, щурить глаза и вспомнить наконец-то что-то очень забытое.

Травой, свежескошенной травой пахнет. Я сварю себе еще кофе и начну статью...

В колонках играет - Cocteau-Twins
Настроение сейчас - Хорошо, что выжила. Плохо, что из ума. (с)

"Я не понимаю..."

Я тоже не понимаю, дарлинг. Чем дольше живу, тем меньше что-либо понимаю. Где это сладкое время, когда меня это не волновало.
Разбитые в кровь пальцы о железную дверь, да, точно.
Откуда во мне столько жизни?
И столько равнодушия?....

Хочу волшебную палочку.

Меня чуть не убило, а секунду спустя мне уже весело. Нервно, но весело. Мне подарили Феликса в зеленом шарфе. Как она узнала, что у него был зеленый шарф? Но это уже не важно. Вообще по-моему уже ничего не важно кроме меня самой.

Как они посмели недооценить меня? Нет уж, я покажу, чего я стою. Я добьюсь своей цели и буду идти до нее до конца. Очень просто объяснить - просто это единственная сфера, в которой я ничего не боюсь и уверена в себе абсолютно. Мне просто нужно продолжать делать себя неотразимой. У меня получится, да. Вот именно тут у меня, несомненно получится. А чуть позже и во всем остальном.

А так, вообще-то, я боюсь всего и сразу. И ничего не боюсь одновременно.

О, а где сегодня луна, что я вдруг с ума сошла? И это перед самым приездом Ку. Кусик, придется тебе меня успокаивать, у меня снова скорпион машет усиками и мечтает побултыхаться в луже крови.

Бежать, бежать, бежать - по кругу и головой в стену, ага. Это уже телец во мне.

И, Абсолюты, Абсолюты могут быть только девами. Ах, ах, это бездушие, расчетливость и единственное объяснение - "потому что так правильно".

Потому что так правильно - я буду сходить с ума, вместе с Ф. прыгать с мостов, идти в танце по крышам, гладить посреди ночи незнакомых черных кошек в незнакомых черных дворах, петь в окно, творить многабуков.

Творить многабуков. Мне очень надо творить многабуков, это то, что я могу в совершенстве. Жаль, что не совершенно.

Миры, миры, миры - неужели никто не понимают, что они все вращаются вокруг единственной оси? И они все - здесь. Вот прямо здесь. В одном шаге от вас. А королева может ходить туда, куда ей вздумается.

О чем я действительно жалею, так это о том, что я испортила такую ночь. Правда, жаль. Ну и, конечно, еще о тысячи не сбывшихся желаний. И еще о чем-нибудь.

Какого черта, кто вспахал мое поле, усеянное цветущими граблями??? У меня уже зажила голова, я бегу, уже бегу... Уже...

К черту мое мировое спокойствие. Ф., давай напьемся. Ах, да, там не разрешают употреблять алкоголь... Тогда многабукв. Еще один истерзанный, израненный мир.

"Мне кажется, если бы наши герои выбрались бы из своих произведений.... Ох.." (с)

Да, В., да... Ох.

Пойду поддержу его за ручку, когда он будет падать еще на одном повороте, проходя по семи кругам ада. Я же его мама, все-таки.

Когда я напишу про Ф. - я умру. Да, Ллойд, это глупое предположение. Но мне так кажется... все время. Поэтому все было сожжено. Жаль, еще на один костер листов больше нет.

Вперед, вперед, вперед, вперед!!!

В колонках играет - Blur
И снится мне, значит странный человек. Странный человек подходит ко мне, выплывая из сгустков серебристого тумана, и произносит: "А ты знаешь, что Blur выпустили новый сингл?".

Просыпаюсь, лезу в группу Вконтакте и вижу там "Fool`s day".

О.о?

Мне редко снятся вещие сны.

В колонках играет - Варганная музыка
Настроение сейчас - %)

...
Вообще, частенько пишешь о всяческих своих пасмурных размышлениях за жизнь, о душевных коллапсах, о всплесках сердечной радости... Но никогда не хватает сил написать о том, что действительно важно. Вся энергия уходит на то, чтобы во всю возможность восприять пережитое, а на то, чтобы описать То Самое никаких сил, дети мои, не остается.

Ну, например, о том, как мы очень поздно вечером с Крис шли пешком от СОЛа до Площади Александра Невского и говорили о смерти. В частности о смерти друг друга. Я вообще-то шизофреник, а в последнее время и вовсе обзавелась несколькими замечательными фобиями. Страх зреет, если держать его в себе. Я всю свою сознательную жизнь боюсь сначала привязаться к человеку, а потом потерять его. Это страшно больно. Страшно и Больно. Ну кто из нас - живой человек - не знает этого. Это вообще-то распространенная история. Анастасия Касаткина говорила мне мудрые вещи: "Ты, Мария, сидишь рядом с человеком и почему-то находишься в полной уверенности, что и через сорок лет будешь вот так - сидеть рядом с этим же человеком на своем ...сятом дне рождении".
Ага, все именно так и есть.
А жизнь - она такая штука пластилиновая. Ты человека усиленно туда вклеиваешь, вклеиваешь, а он ведь все равно уйдет. И останется пустой болезненный слепок.
Мне и по сей день сложно представить, что я проснусь однажды с мыслью, что в моей жизни образовалась огромная, непоправимая дыра. Я, конечно, взвою жутким зверем, тяжело заболею, улягусь в лежку. Но это вообще-то никогда ничего не меняло.

Предположим - смерть. Ну, моя, и ладно, бог с ней. О чем я действительно буду думать с ужасом - так это о боли близких. Мне-то хорошо, крутанулась раз по Сансаре, крутанулась два. А им что - плакать и скучать? Знаем, проходили. А потом держишь за шкирятник бесплотного духа и орешь "НЕ ОТДАМ СУКА НИКОМУ". Ибо привык так, что вот оно есть - и вот оно не будет.
Так вот так и с живыми. Но за них хоть знаешь - живые, мучаются здесь, как и ты сам. И хорошо, на душе становится. Пусть уже не вместе, не вдвоем и вообще в разные стороны.

В общем - хороший был поздний вечер. Весна идет, мы идем, пьем пиво. Ну, совсем как в старые добрые времена, когда мы с Крис были малолетними пигалицами, красили глаза синими и, о ужас, зелеными тенями, натягивали юбки на грудь, чтобы они были короче как можно, а у меня еще были колготки в сеточку, я помню. Вот, со старых времен - весна и пиво. Элитное, дорогое, но таки пиво - по-пролетарски.
А еще эти события в Москве. Меня задело, Крисю - еще больше.
Я ей говорю: "Ну ты если что - не циклись. Порадуй меня, живи счастливо, вспоминай меня иногда, я тебе улыбаться буду откуда-нибудь".
А она мне и говорит: "Шла бы ты, Третьякова, я повешусь сразу и мучиться не буду даже."
Это похоже на, знаете, дети себе в начальных классах школы руку режут и рану к ране прикладывают - братуются, значит. Так мы как-никак уже одиннадцать лет такие самые, побратовались. Знаете, такая мелочь несусветная - школа вместе, до девятого класса, кружок юнатов при зоопарке - полтора года, на даче шашлыки у костра, год в детском летнем лагере, работали вместе продавцами. Вот как-то так, даже родились вместе. Я поспешили, Крися опоздала на пару часов. О том, собственно, и говорили.
О Максе Фрае говорили. О том, как умел Макс прощаться со всеми, кого любит - каждый раз навсегда.
"Я бы просто не стала с таким человеком дружить" - Категорически Кристина заявила.
И то правда что. А вдруг его убьют, а ты сиди потом - рыдай в платочек. Ну его нафиг.

Человек приходит - человек уходит. Это самое древнее явление, к которому никто так и не смог привыкнуть. Сидишь, смеешься с кем-нибудь за чашкой кофе, а потом, спустя три года вспоминаешь его. Иногда. Я вот сейчас приглядываюсь к лицам людей. И думаю: "Хорошо мне с тобой. И пусть это будет все, что мне нужно сейчас." Никто ведь никогда не пробовал удержать это самое мифическое "Хорошо".

Андрей мне хотел фотографию-открытку подарить - купил случайно так, когда в кафе сидели. На открытке - горы, покрытые льдом и верхушки деревьев. А я посмотрела, запомнила и решила - ну и зачем мне что-то еще? Так вот хотелось бы уметь так же - посмотрел и запомнил. И никаких инстинктивных проявлений - схватить, присвоить, пометить "мое". И чтобы не дыра - прорезь в жизни, а добрая светлая память. Есть у меня двое таких - сидишь, радуешься, вспоминаешь. Один - что змей воздушный подколодный, другая - и вовсе. Змея, кстати, тоже по китайскому гороскопу. Ну так помни себе на здоровье, Мария! Помни и радуйся, что есть - что. Ты все равно никого к себе не вернешь. Один мертв, другая - не с тобой. Так почему нельзя - как открытка. Запечатлела многое, вспомнила - улыбнулась.

Сидели сегодня с Каем - пирожки, чай, кот сиамский - тот еще мужчина-красавиц, Илья Черт что-то бубнит об единстве вселенной. Пришел домой брат Кая и сообщил: "Слышали - "Горьковскую" взорвали? Кай, посмотри в интернете".
А у меня руки тряслись еще долго потом. Взорвали петарду в метро, один человек ранен. А у меня руки трясутся и глаза безумные.
Кай сказал - "Везет тебе, есть за кого переживать".
Ага. Точно. Везет.
Кай - отморозок - осколок в сердце, я - отморозок. Но меньше - меня весна растопит и девочка одна.... Девы... Несчастнее только раки. Но их уже свой знак зодиака одним названием поставил в тяжелое положение. А еще рыбы, да. Но дева - это дева. Сижу, слушаю Кая и думаю - а он вообще живой? Ан нет... Говорит - одиночества боится. Значит все-таки живой. Хотя, ну кто это существо поймет. Мечется там себе субстанция - частица разума со множественными душевными ранениями - глаза добрые, слова злые. Обнимешь - а под руками холодный металл, потом страшно и вовсе на людей смотреть.

А еще день Рождение Элдара. Но это уже из другой категории - что я могу описать. Здесь не описывать, БЫТЬ нужно. Голова потом сильно болела - от чего бы вдруг. Ну не от вина же. Много пили - много пели. Это из разряда наваждений, когда ты сильной пьян и спрашиваешь рядом сидящего - виртуоза игры на африканских барабанах, знает ли он стослоговую мантру. А он да как возьмет, да как споет тебе ее таким голосом, всю, целиком, положенных раз, что ты еще долго качаешься. Подпеваешь, сбиваешься на каждой строчке...

*____*

ОМ БЕНДЗА САТО САМАЯ МАНУ ПАЛАЯ
БЕНДЗА САТО ТЭНОПА
ТИТХА ДРИ ДО МЕ БХАВА
СУТО КХА Ё МЕ БХАВА
СУПО КХА Ё МЕ БХАВА
АНУ РАГТО МЕ БХАВА
САРВА СИДДХИ МЕМТРА ЯЦА
САРВА КАРМА СУЦА МЕ
ЦИТАМ ШРИ Я КУРУ ХУНГ
ХА ХА ХА ХА ХО БХАГАВАН
САРВА ТАТХАГАТА
БЕНДЗА МА МЕ МЮНЦА
БЕНДЗИ БХАВА
МАХА САМАЯ САТО АХ

Всё, что положено быть - было. И бубен был и песни были, вино и торт были, множество народа - были, помещение со сценой - было, Элдар с гитарой был, как откровение. Правда, я в день его рождения узнала, что великий шаман пишет песни и играет на гитаре. Кто бы мог подумать.
"Лучшее веселье - это медитация" (с)

По дороге домой у меня пытались отобрать телефон. Ушли с царапиной на руке. Я была слишком счастлива, чтобы портить себе настроение. Ну сами-то подумайте - тут у Элдара праздник тридцатипятилетия, а я буду свой телефон отдавать. У меня там такая чудесная музыкальная подборка...

Что еще? Я собираюсь в Самару. Месяц овнов набирает обороты и мне надо бы везде успеть. Алиса, что тебе дарить?

Читала Бродского и плакала. "Люди приходя к развалинам..." А бывает, знаете, люди вообще из развалин не выбираются. И это все, что происходит. Не знаю... Не знаю я, просто тревожный месяц. И мои мысли о смерти и мои предчувствия, мои сны.

"От любви и от смерти не уйдешь". Да, я, пожалуй, не уйду.

Сегодня ночью было забавно. Я была молодой девицей на выданье и ко мне сватался парень из города. А я работала на железной дороге, у меня коса была русая, длинная и я думала - вот выйду за него замуж и уеду из этой дыры. И говорила ему, что люблю его. А потом у меня юбка застряла между рельсами, когда их переводили и я стою - а поезд едет. На меня. И мне почему-то не сколько страшно, сколько смешно. Ну, это мне свойственно, в общем-то. Не знаю, что это была за жизнь, но я не слишком изменилась с тех пор.

Как всегда - мне нужно писать статьи, а я пишу галиматью. И повесть ждет меня, заряженная, как батарейка - только что из зарядного устройства. По строчкам бежит ток, искрится, синие вспышки... Все, как нужно. Значит сказка живая и просится в этот мир.

А еще. У меня сгорел процессор, а в нем - вся музыка и фотографии. А еще некоторые рисунки. За неделю до этого я, повинуясь странному наитию, перенесла в ноутбук все начатые повести. И Звонки, в том числе. Спасибо и на том.

Что еще? Мне сказали, что я толстая, а я спустя три часа вспомнила и проревела пол ночи. Не знаю, почему. Наверное - это странная дурная привычка. Почему нельзя обрезать эти гребаные кости на бедрах? Или полюбить их уже, в конце концов.

В колонках играет - Блаблабла
Настроение сейчас - о.0

Маша у мамы сильна в шаманизме
Камлает для мамы Маша весь год
Где это видано, где это слыхано,
Маша камлает, а мама все не довольна -_-

Мама у Маши сильна в тарологии,
Гадает для Маши мама весь год.
Где это видано, где это слыхано,
У всех все сбывается, у Маши нихрена.

>.<

Маша - существо энергетически независимое, все предсказания мы ломаем, меняем и перестраиваем на раз. В нормальных семьях ругаются из-за немытой посуды, у нас глотки рвут из-за дилеммы " натальная карта - это эгрегор, или нет?" Причем серьезный такой спор стоит, все перессорились, перехлопали дверью, разошлись по комнатам.

Все, друзья, я беру ноут-бук и сваливаю нафиг из родного дома.

В колонках играет - Gorillaz
Настроение сейчас - хехехе

Именно это я и намеревалась делать сегодняшней ночью, Ку. ;)
Лови, обещанное. Намеки на яой ищи сама, мы с господином Феликсом задолбались)

Очень маленький анекдот для Лелечки

В колонках играет - Bjork старушка.
Настроение сейчас - о.0

Странные звери приходят ко мне по утрам... ©

Странные сны приходят ко мне по ночам. Снятся знакомые мне люди, которые делают несвойственные им вещи.

Машенька, Маша, мне снилось, как будто бы ты приехала ко мне в Рыбацкое - привезти мой дневник учета от Светланы Михайловны, я встречаю тебя у метро и предлагаю подождать автобус, чтобы поехать ко мне домой. На улице лето, адски жарко и я точно знаю, что дома у меня в морозилке есть мороженое и лед. Пока я куда-то отвлекаюсь, ты успеваешь исчезнуть. Я в растерянности верчу башкой и в этот момент мимо остановки проезжает целый косяк автобусов. Я запрыгиваю находу в один из них и еду в сторону своего дома, наблюдая из окна, как ты идешь к моему дому пешком и, улыбаясь, говоришь: "Я дойду до твоего дома быстрее, чем ты доедешь до него на атвобусе. К тому же у меня ключи от твоей квартиры". В ответ я громко кричу, из окна автобуса, что в холодильнике есть все необходимое для счастливого провождения очень горячего летнего дня, если что, хотя я и удивлена немного подобным твоим поведением. Просыпаюсь я с уверенностью, что этот сон снится мне второй или третий раз. Ощущение от него - там было много солнечного света, размытые цвета и такая, настоящая летняя пыль.

Алиса, мы с тобою вдвоем бегали по больнице... Я как-нибудь в следующий раз, возможно, раскажу этот сон подробно. Ты в нем помогала мне вернуться в больницу ночью, когда все двери уже были закрыты, а я за это поливала тебя очень дорогими духами. о.0 По огромной больничной палате была разложена еда и я, уверенная в том, что меня вот-вот заберут родители домой, ела ее в огромном количестве. На полу плакала девочка лет десяти и жаловалась мне, что ее новая жена изменяет ей с бывшей женой. Я предложила ей бутерброд с сыром - как лучшее лекарство от всех жизненных проблем. Сон был мрачным. Родители меня забыли забрать, я говорила маме, что не прощу ей этого и плакала, стоя ночью, на обочине шоссе с телефоном в руках.

Я шла осенью, знаете, такой шикарной золотистой осенью, по проселочной дороге. Слегка моросил дождь, было прохладно и очень свежо. Воздух - такой разряженный, чистый и кристальный. Справа и слева от меня были горчично-рыжие поля потускневшей травы, слегка скрытые от меня деревьями. В какой то момент ветви деревьев, свесившиеся аж до земли, закрыли мне обзор, я отодвинула одну древесную лапищу от лица и увидела Валерию Михайловну, стоящую ко мне спиной - в своем длинном черном плаще. Очень неожиданно, так как до этого, ее силуэта передо мною не было. Лера повернулась и я с каким-то детским восхищением перед подобного вида оружием, увидела в ее руках огромный огненно-красный лук с натянутой тетивой. Стрела с красными перьями на наконечнике смотрела мне прямо в глаза. На руках у нее были толстые кожаные коричневые перчатки для соколиной охоты, а на лбу - красная лента. Она как-то легко и весело улыбалась, а я пыталась понять, когда это она успела стать такой худой и низкорослой - она едва доставала мне до плеча и вообще выглядела как-то кукольно. Посмотрела на меня, прищурила один глаз и натянула тетиву еще сильнее. Сон необычайно красочный, свежий и по ощущениям скорее приятный. Этот ветер, этот осенний свежий ветер... Я проснулась под любимую мантру и вообще нафиг ничего не поняла.

С Рыжей мы собирались в Одессу и я предварительно отдала ей билеты и паспорт, после чего сейчас же потеряла ее из вида на огромном вокзале. Я стояла одна на перроне, в сарофане и с пакетом очень вкусного, цветочного чая в руках. Наугад я забежала в первый поезд и он сейчас же тронулся, быстро набирая скорость. Я бежала по вагонам, пытаясь уйти от контролеров и надеясь, что Лена каким-то чудом окажется в этом поезде, но в конце концов попала в вагон, где изображение стало окраса сепии, а люди облачились в одежды сороковых годов. Там были одни женщины в цветастых белых платьях, они стирали белье в железных тазах, поставив их на столики в купе. Я попросила у них воды и села пить его в отделении перехода между двумя вагонами. В следующем вагоне меня ждали африканцы с вазами фруктов на голове и парализованный глухонимой, который пытался сказать мне что-то очень важное, жестами. А затем сполз со своей скамейки и пополз ко мне. Проснулась я, само собою, от дикого ужаса. Сон был весь в какой-то туманной голубоватой гамме. Кто курил над моим лицом, пока я спала? ~_^

С Кристиной мы бродили по колено в реке Неве. Все дно ее было уставлено красивыми шкатулками, которые Кри доставал из воды и открывала. Все шкатулки, одна за одной оказывались пустыми. К тому же они были покрыты тиною и в некоторых местах были обшарпаны и покрыты трещинами. Она открывала их, а я каждую секунду боялась, что в шкатулке окажется нечто ужасное. Почему-то во сне, в моем понимании, там непременно должен был оказаться отрубленный палец. >< В конце концов, последней шкатулкой оказался огромный, очень красивый ларец, под крышкой которого несколько раз оказывался еще один такой ларец - поменьше размером. В последнем из них лежал кожаный чехол, испещренный магическими символами. В чехле лежало что-то продолговатое и небольшое... Крися радостно объявила, что сейчас мы пойдем ко мне домой, вытащим ЭТО и положим на столе у меня на кухне, а там уже и посмотрим. Я не знаю, что там в итоге оказалось, я проснулась. Но я отлично помню своё отвращение и возмущение к ее последнему предложению. Сон очень яркий, но неприятный. Дно у Невы во сне было темно-зеленым, илистым.

В колонках играет - Liz Frazer - Oman
Настроение сейчас - ..........

Я отлично помню, брат, как ты просыпался по ночам, когда ветер бил в стекло тяжелые ледяные капли, ветки старой тяжелой ели ломились в дом через крышу, через чердак, скидывал с себя сонное тепло, как одеяло, в темноте искал какую-нибудь одежду. Так, как будто в постели тебя ждали как минимум тысяча чертей, тискали тебя когтистыми лапами, лизали раскаленными языками пятки, как будто кровать была охвачена пламенем; выкидывал тело из под нагретого пледа как будто за тобою гнались все твои ночные кошмары. Это случалось в те редкие одинокие ночи, когда жители мертвой правды, твоей-мертвой-правды, очнувшись от долгого, затяжного сна, выползали из закромов, шестью мохнатыми лапками, с мерзким грязным шелестом, рассыпали пески и пыль, разрывала клочки расползшейся, рваной тряпки, поразительно напоминавшей старую труху поникшего знамени, мигренью пробивались через стенки черепа, прогрызали здесь же затылок, мышью спускались по позвоночному столбу к пояснице. Гнали тебя куда-то, как стая охотничьих псов старую умирающую лису, которая, чувствуя свою приближавшуюся смерть, превратив когда-то гордый хвост в поникшую метлу, тащится по мокрому снегу, оставляя цепочку кровавых следов. Гнали тебя вниз - по лестнице, через темноту, на кухню, где притаилось последнее пристанище для одиночек. Для тех, у кого одиночество тесно переплелось с запахом кофейных зерен, с мокрым ночным окном - в нем отражается часть города и тень влажного от проливного дождя леса.
Закрывал глаза, жмурился, почти милый в сонном еще обличье, содрогался, как от удара плетью по искромсанной, изъеденной кислотою прожитого, спине. Тень от ресниц падала на серую, в полумраке, кожу, чуть более темную - на высоких скулах, губа была прикушена, как будто бы от боли. Глубокий вдох выгибал ноздри, точно от истомленной усталости, пальцы плотнее сжимали, поглаживая, гладкий глянцевый бок чашки.
Сигарету бы сейчас, да? Но нельзя. Сердце... Есть ведь достаточно много других оригинальных способов прикончить его.
Где-то проехала машина. Шуршание шин по мокрому асфальту прошло тонким разрядом по венам, как будто тревожное что-то забилось в висках, в затылке, заломило в спине. Как будто бы он мог кого-то ждать. Как будто бы к нему мог кто-нибудь спешить. Как будто бы он вдруг кому-то был нужен. Как будто бы, как тогда, помнишь?
Сигарету бы... Но ведь их, черт возьми, все равно никто не держит в доме.
Иногда, по ночам они просыпаются. Поют в тебе, тянут руки, губы к чувствительной коже на шее, чуть дальше от мочки уха, едва ли ближе к подбородку. Говорят тебе о чем-то важном - ты их не слышишь, как всегда. Прижимают ладонь к сердцу,
клянутся, что не виновны, что навсегда, что искренни. Кто-то редкий вздыхает рядом, говорит - "Небо сегодня странное, да?". Кто-то тихий проводит рукою по спине, чуть ниже разрешенного, прислоняется макушкой к виску, незримо улыбается уголком рта. Уходит. Кто-то прикрывает веки, тяжело дышит. Тот же молча плачет и то-то просит. Иногда они просыпаются в тебе, опуская голову как будто бы тебе на плечо, а на вскидку - будто бы на самое сердце. Так, что ты коротко задыхаешься, хватаешь ртом воздух, как утопленник, в судороге.
Сигарету бы... Вот эту дыру в груди - ее бы закрыло облачко сигаретного дыма, занавесило. Но закурить для тебя - все равно, что признаться в том, что все это стало совсем плохо и беспросветно.
Облизываешь очень сухие губы. Тонкие губы очень мягко смыкаются на кромке темно-зеленой керамической чашки... Стекло - не долговечно, фарфор - ненадежен. Керамика - благородна. На секунду терпкий вкус очень крепкого кофе может заглушить все.
Иногда они просыпаются в тебе - ты можешь бежать от них, но не убежишь дальше собственной кухни, брат. Поэтому ты не сопротивляешься, просто пьешь свой ночной кофе.
Дрянная погода, да? Помнишь, он был наполнен чем-то фосфорическим, невнятным веществом, неясным, головокружительным, блядским, как ликер с миндалем - запахом. По рукам бежал ток, в глазах тонули тысячи ночных сигаретных огоньков. Вы подходили друг к другу так идеально, что разбившись на два отдельных существа оставили в себе зияющий проем - путь для всех сквозняков. А вот еще, помнишь, как будто бы кто-то когда-то помог тебе поверить в то, что все совсем не...
К черту это кофе, брат, к черту эту ночь воспоминаний, брат. Одевай плащ, иди под дождь. Они ждут в темноте, в мокром пространстве, сотканном из миллионов серебряных, острых, как ледяные иглы, нитей ноябрьского дождя...
Когда они просыпаются в тебе, топи печи, заводи моторы, пусть работает вечный твой крематорий. Мало осталось тех, кто поддержит тебя, еще меньше тех - кто захочет. Они ведь бессмертны в тебе, они достанут тебя, найдут тебя - что здесь, что в аду, брат. И кофе - не то лекарство, что снимет боль, нанесенную их острыми мелкими зубами.

...

Ночь разжала тесные объятия - вы с ней договорились полюбовно, как братья, как коллеги, как старые заговорщики. Солнце медленно и очень лениво, с грацией старого южного слона, с его же величием, поднялось из океана, улыбнулось бессмысленно, но так, будто ничего не случилось. Да и дождь, как водится по законам жанра, закончился. Ты брезгливо отпил остывший черный кофе из чашки, до хруста потянулся, запрокинул шею назад, хмыкнул и, опираясь о стол руками - точно состарившись за эту ночь на треть своей жизни, подошел к окну. Те, кто просыпается в тебе и гонят тебя в чернильную, смоляную кляксу ночи в дверном проеме, снова мертвы. Рассыпались, спаленные лучами восходящего солнца, обратились в прах. Более не плачут, не зовут, не обнимают, не просят, не размазывают по твоей шее мокроту на губах и на кончике носа. Спят спокойно. Не смотрят пристально - глаза-в-глаза, как только один из вас умеет; вырывая из нутра твоего душу твою. И мертвое снова стало мертвым, живое - живым. Все на своих местах и даже солнце уже заняло нишу свою в положенному ему уголке неба.
Ты всегда любил засыпать на рассвете. Черт с ним, с дождем, черт с ним с солнцем.
Иди спать, брат.

В колонках играет - Gorillaz
Настроение сейчас - ...

*** *** ***
- А у тебя его взгляд.
- Это у него мой взгляд.
- Наверное, у вас просто был взгляд один на двоих.

...

В колонках играет - Mike Oldfield
Настроение сейчас - Ать.

Дорогая Марьяна, прошло уже четыре года с той прекрасной поры, как я начала разговаривать с тобой только в глубине собственной головы. Ну или что-то вроде того.

Достаточно было услышать что-то вроде:
- Буд ласка.
- Дякую.
- Нема за шо.
Чтобы мозг взорвался неожиданным озарением - до конца так ничего и не отболело.

Надеюсь, тебе не икается. :)

Я вернулась в Санкт-Петербург - очень злая (в хорошем смысле этого слова), всех построила, еще некоторых послала, почистила "друзей", забрала зарплату...

Теперь я сижу совершенно одна и думаю - то ли мне на самом деле хочется разрыдаться, то ли я просто внушаю себе, что мне хочется разрыдаться, потому что так правильно. 0.о Учитывая, что при этом я ничего не чувствую, наверное я все-таки внушаю. Или я умерла... Одно из двух. ~_^

У меня аклиматизация и я до сих пор в Славянске, ужинаю за одним столом с Лелей, потому что сюда я явно целиком не доехала. Я хватаю жирные горшочки с курицей из духовки мамиными рукавицами, кидаю в мойку прихватку, собираюсь выллить на сковородку молоко, забываю выключить воду везде, где она в принципе включается и еще некоторые глупости. Я неадекватна и за мною нужен присмотр.
Вчера за мною приглядывала Крис, испуганная переменами, произошедшими со мною. Сегодня - невозмутимый в любом случае жизни господин Ллойд. Завтра, очевидно, мне наконец-то придется самою с собою побыть.

Мария, пора просыпаться. Собирать себя. Вливаться в колею жизни. Что-то делать, в конце концов...

У меня пытаются отобрать память о Феликсе. Я буду биться безрассудно, как впавший в маразм восьмидесятилетний старый дед, вцепившийся в свято хранимый первый выпавший молочный зуб внука.

Не_от_дам. Только если при условиях, вы знаете, каких.
Что за дурацкая привычка - выбрать несколько священных объектов из своего прошлого и любить их до умопомрачения и зубного скрежета. В моей жизни было несколько человек, которых я любила как-то... По-настоящему. Вот - их нет, а я все равно продолжаю их любить. (Я только что сделала три опечатки в двух словах). Четыре года назад одна ушла из моей жизни и я до сих пор периодически вою по этому поводу. Пусть уже редко, молча и недолго. Второй - год назад покинул эту грешную землю совсем и если мне вдруг захочется сделать вид, что мы все еще вместе, то я могу поставить за него свечку. Или две. Или сорок две. Или поджечь и спалить целую церковь. Да что угодно, если это поможет мне верить и думать, что он это увидет и оценит мой юмор. Возможно, даже, посмеется. Горящий "Храм Божий" будет куда заметнее с вашей высоты, чем фитилек свечи. Да и как то более по-королевски, да? Вот кто-кто, а уж он мой скорбный вой по этому поводу вряд ли оценит.

Когда я прекращу выть? Крематорий в моей голове работает плохо, Алис, покойники то и дело, недогоревшие, выползают из своих мастерски вырезанных урн и расползаются по моей голове, кусают меня за различные участки мозга и активируют память. Мне хочется звать тех, кого я когда-то любила и просить их вернуться. Пусть с того света. Пусть после непростительной обиды с моей стороны.
Марьяна, я когда-то обидела тебя так сильно, что ты взяла так - оп - и пропала из моей жизни (где-то вы это уже слышали, да?), поэтому меня утешает абсолютно идиотская мысль - в следующей жизни мы встретимся. Хотя бы там.

Я иду по жизни уже девятнадцатый год. Я пережила своих демонов, я пережила свой ад. Я пережила своего подселенца, черт его отдай мне обратно никогда больше не трогай. Я прежила несколько своих котов и все самые глупые фантазии и страхи. Но по-моему рядом всегда будут идти две тени. Тех, кто со мною уже никогда больше не будет, но те, странное чувство к которым, будет, похоже, тлеть где-то во мне еще дохрена времени.

Правда это странно? Это почти не больно, но стало неотъемлемым. Даже нет - не так. Это вообще не больно и привычно, как жвачка с легким привкусом былой любви. Или, может быть, еще проще - просто они были самыми родными и подходящими. Подходящими по форме и содержанию, разьему, текстуре, цвету, виду и т.д.

Шесть часов утра, два часа назад я сказала Ллойду, что мне пора спать. В итоге - он сладко спит на моем кресле, а я несу заезженный бред.

В пятьдесят лет я внукам буду рассказывать, как любила одну черноволосую женщину и черноволосого мужчину. Первая посмела обидеться на двадцать пятое мое маленькое предательство и исчезнуть из моей жизни, а второй вообще в конец обнаглел и посмел оказаться мертвым. Вот такие дела.
Я месяц назад говорила, что в моей жизни все устаканилось? Нет. Все только начинается.
Буря началась. ©

Елена Васильевна, вы помните про апрель?

В колонках играет - Dead can dance
Настроение сейчас - Ой...


...
Я хочу, чтобы любовь была всегда и не прекращалась никогда. Ну или хотя бы просто легкая влюбленность. Увлеченность. Иногда даже плевать, в кого. В женщину, в мужчину, в жизнь, в железнодорожные вокзалы, в идею, в город, море, день, песню...
Просто пусть любовь будет всегда и никогда не прекращается.

Настя, Пуша, помнишь, мы с тобой сидели ночью в спальне твоей мамы на кровате твоей мамы и уверенно говорили, что вот это все то дерьмо, которое у нас сейчас происходит - вот оно закончится и начнется новая жизнь. Совсем другая, лучшая, светлая. Оно закончилось, Пуш, мы порыдали, что оно закончилось и теперь вот ты все никак не хочешь, чтобы закончилось совсем, а я все боюсь, что начнется светлая и лучшая. Правда, это обидно?
Ну, ничего.

Сейчас мне новости сообщают, что рухнуло пятнадцатиэтажное здание, а я боюсь сидеть в комнате на втором этаже, потому что в этой жизни может в любую секунду рухнуть что угодно, откуда угодно и куда угодно. Без разницы, впрочем. Это все одинаково неприятно, а главное - не понятно.

Я завтра провожу последний свой день Здесь и от этого отвратительно ноет сердце. И боится, боится, боится. Меня завтра обещают посадить в поезд. Успеть посадить - он стоит две минуты. Вместе с моими сумками. Я везу в Санкт-Петербург несколько киллограмм стекла. Надеюсь, что довезу не битое. Здесь такие вазочки, вы знали?

Я сегодня прощалась из окошка автобуса, по дороге из Донецка в Славянск, с Краматорском. Быстро прощалась, наскоро, наспех.
- Я тебя всегда-всегда буду любить. - Краматорск постепенно заканчивался, а мне хотелось плакать. - Я тебя никогда не забуду, спасибо тебе за все.
Не хорошо это получилось - такое прощание; с любимыми так не поступают.
Краматорск проводил меня кошкой, вспрыгнувшей на цветочный балкон пятиэтажного дома и неожиданным фейверком на пустыре. Он мне все прощал - этот город. И сколотый камушек на выложенной парковой дороге, задетый мною случайно каблуком, и многочисленные измены и....

Господи, я могу так много говорить об этом городе, ведь я так сильно его люблю. Это, знаете, так бывает. Ты вдруг остаешься совсем один посреди незнакомого городка. Раннее-раннее утро, весна (восемнадцатое февраля - это весна, ребята), у тебя в кошельке много-много денег - и все гривны, и достаточно времени. Отправила Лельку взглядом в институт, сама целенаправленно ушла дожидаться в кофейню. Заткнула уши плеером, взлетела и оказалась для себя самой неожиданно в маленьком пустынном парке. промочила ноги, обрадовалась неизвестно чему и рванула на другую часть города. Оказалась на склоне, оглянулась, увидела горы и солнце, вдохнула весну, поднялась на возвышенную область, распугала воронье, зашла в магазин и вышла. Влюбилась. Прикасалась очень нежно губами к каждому пройденному по воздуху метру, к каждому случайному ветерку. Знаете, когда так нежно-нежно целуешь, когда знаешь, что впереди у тебя еще целый день вместе с ним, а прикоснуться как будто боишься в полную силу, никак не можешь поверить, что вы вместе, увлечены только друг другом и без ума друг от друга. Ты осторожно вдыхаешь его еще новый, но уже знакомый для тебя в глубине сердца, его запах - такой единственный, чтобы унести его с собою навека. А ведь у нас с тобою было лишь несколько дней друг на друга, милый. Ты не менее осторожно обнимал меня за плечи, так по свойски, но еще достаточно робко. Ты как мог скрывал, но я все равно почувствовала эту трогательную робость, ах. Я как-то быстро научилась чувствовать тебя. Ты очень хотел понравиться мне, поэтому поспешил показать себя с лучшей стороны - привел меня сразу же в небольшое эзотерическое кафе. Там подают восхитительный кофе, что для меня практически важнее всего в жизни (правда-правда, если мне приподнести чашечку ароматного свежесваренного кофе, я выживу где угодно и выживу кого угодно), Майка Олдфилда, который они умеют разливать не хуже Ликера, по всему помещению, а главное... главное - круглые салфеточки с цитатами из книг Пауло Коэльо и Карлоса Кастанеды. Ты водил меня по узким улочкам, залитым солнечным светом до самых игрушечных остроугольных крыш, пока я не поняла, откуда у нас с тобой такое родство душ. Ты как-то снился мне... Ты дарил мне букеты высохшей виноградной лозы на хорошеньких стенах твоих аккуратных невысоких домиков, выбирал для меня придирчиво самые лучшие дороги, самые уютные кафе и нужные магазины, самые красивые виды и заботливо окружал кольцом гор. Я знала, что это хоть и всерьез, но не навсегда, поэтому искренни говорила тебе о своих чувствах. А как-то, помнишь, я приехала к тебе и ты привел меня в Юбилейный парк. Там было очень много деревьев, мало людей и дорожки там были тоненькие и выложенные камнем. А еще колокольный звон в храме и неожиданный запах моря. Я шла на него и вышла к гигантскому обрыву, на дне которого текла речушка, поднимался туман и... закат, помнишь - тот закат, когда я пыталась написать смс Кристине, что только что счастлива, а у меня так некстати кончились деньги на телефоне. И это счастье осталось только моим.
Звенели колокола, летела птица, рассеивался туман, текла река у меня далеко под ногами, я стояла на самой вершине - на самом обрыве, по колено в мокрой глине в новых сапогах, мне в лицо летела весна с гор, свежесть родниковой воды, красный и по-настоящему теплый закат и я стояла и плакала, а на другой стороне обрыва монахиня собирала чистую воду в бутылку из ручейка. Мы с ней были по разную сторону пропости, но в ту секунду я любила ее так же сильно, как и тебя.
- Я хотела остаться там жить. - Бесстыдно сообщила я Александру.
И тут же забыла о нем и мы снова были вместе, только с тобой. Ты любил меня на протяжении всего заходящего солнца, а когда оно наконец-то уснуло, я уткнулась тебе в плечо, последний раз всхлипнула и, как это обычно бывает после глубокой и страстной любви, опустошенная, проветриваемая всеми сквозняками через глаза, руки и ступни, пошла в то самое кафе - пить кофе с ромом и взбитыми сливками, слушать мантры и читать цитаты на своей салфеточке.
Я теперь знаю, зачем люди живут. Я раньше сомневалась, но теперь точно знаю. Я открою вам великую сакральную тайну - это очень нужно для того, чтобы скользя по весенней грязи в нежно-розовых сапогах, улыбаться, хлюпать носом от того, что уж очень красиво ораньж, кораллы, вишня разливаются по синеве неба, а кто-то посыпает все это серебром и улыбается тебе и все так гармонично, так по-настоящему, что - вот же оно...
Потом я шла по главной площади и нашла карту - семерку червей. Прдумала - "Сердечки"... Леле я так и не смогла ничего объяснить. Чувства двоих - это так сложно.

Я обязательно приеду к тебе, любимый. Но, даже, если я никогда больше тебя не увижу - я все равно люблю тебя...

А через несколько дней меня будет горячо и, вздыхая протяжно и счастливо мне на ухо, обнимать Питер. Я буду шептать - "Родной". И, возможно, снова плакать, разевая рот до ушей. И все это будет искренни, клянусь.

Ах, блядская натура. Сколько их было - таких красивых и разных. И я обещала каждому - приеду, навещу, буду любить неистово, продолжительно - то страстно, то нежно, но точно - взаправду. Однако, я возвращаюсь всегда к одному. А любви слишком много, она не помещается во мне, плещется, вытекает расстаявшим мороженным, остается кровавым следом на всех тех мостовых, где я ходила, смеялась, целовалась, слушала музыку, фотографировала. Ах, да, фотография - это так бесполезно. Вы знали? Я буду смотреть на мозаичные кусочки Краматорска и тяжко вздыхать, как вздыхает старушка, вспоминая Его - статного и с искринкой в глазах.

*** *** ***
Кус уже спит, большой рыжий кот его стережет под изгибом колена, а у нас еще чай не выпит и не съедена шоколадка. Я же уеду завтра и буду еще несколько месяцев отчаянно скучать и отказываться понимать, что вот она - холодная гладь монитора есть, а Куса нет. То есть она, Елена Васильевна, есть, конечно, но на моем плече уже не уснет, кофе нам не сварит и язык мне, издвеаясь и язвя, не покажет. Мы с моим благоверным и пожизненным будем ждать тебя в гости, Ку. Привезешь мне потом тени Ja-De и немножечко Краматорска, пожалуйста.

Пойду и буду будить самым наглым образом.

В колонках играет - Dead can dance - Garden of souls
Настроение сейчас - %)

*** *** ***
- Я всегда и везде беру с собою невидимых господина Феликса, маленький кинотеатр и энциклопедию сакральных знаний.
- ?
- Короче говоря, у меня непроходящая шизофрения и во многих случаях это очень удобно.
- Аа-а..

В колонках играет - Pendragon - The last man on Earth
Настроение сейчас - *__*

У меня перед глазами два билета в паузу между жизнью и жизнью. Два листочка бумаги и я до сих пор помню глаза продавшей мне их работницы железнодорожной кассы, когда я настоятельно просила боковую верхнюю в практически пустом вагоне.

*** *** ***
Я забрала свое чудесное пальто. Теперь я ёлочная игрушка, кремовый тортик, японская кукла, все, что угодно, но не человеческое существо. Я слишком прелестна в нем для столь простого определения. Ам...

*** *** ***

Так о чем я? Ах, да, я о билетах на Украину. Кажется, будто бы меня заклинило - я упорно возвращаюсь к этой теме уже на протяжении нескольких месяцев. Ну, ничего, в субботу я наконец-то закончу эту песню и начну следующую. Не может не радовать, что на сегодняшний день единственной серьезно волнующей меня проблемой остается нерешенный вопрос - что брать в поезд в одном-единственном имеющимся у меня термосе? Хочется одновременно и травяной сбор накрутить, и кофе себе наварить. А термос один. И тот маленький. Подарите мне кто-нибудь термос в дорогу. И очень легкий халат.

Я, кстати, хотела впасть в отчаянье. Но не получилось. Спишем это на некоторую безчувственность, свойственную мне несколько последних месяцев. Давайте не будем анализировать, хорошо это или плохо.
Вера Полозкова улетела в Индию без обратного билета. И я хотела бы поступить так же. Но меня здесь плотно держат - страх перед зараженной водой и несколько десятков любимых людей.

В понедельник звонил дедушка и упорно отговаривал меня от мысли отправиться в Карпаты, поочередно перечисляя все ужасы, которые могут там с нами случиться. Этим же вечером Александр напоминал мне же мои собственные слова о страхе и желании. Стоит, кстати, упомянуть и о том, что через три часа мне вставать. Но это так, к слову. В Славянск я прибываю в четыре часа утра (ночи?), так что отныне ложиться раньше пяти - сугубо плохая привычка.

Звонки не закончены, Звонки не закончены... Александру в голову пришла великолепная мысль - посадить меня перед включенным микрофоном, рядом усадить К. с бас-гитарой и устроить мне несколько часов эфира с прочтением моих Звонков под мрачноватое импровизированное музыкальное сопровождение. Я, конечно же, согласилась. У меня будут двадцать дней на то, чтобы избавиться от привычки заикаться от волнения, держа в руках микрофон.

Работа меня скрепляет. Я становлюсь подобием памятника себе самой. Жаль, что мемориального. Помню, помню, я всегда мечтала о памятнике при жизни. И именно поэтому я очень хочу закончить Звонки. Я действительно хочу этого. Но слова потеряли свободу и тот благословенный поток, за который я так боялась всю жизнь, я уже не могу пропускать его так легко и содрагаясь всем телом от божественного удовольствия, как после самого сумасшедшего оргазма в своей жизни, выдыхать в воздух, отравляя его пьянящим ароматом потусторонних миров, атмосфер, просто сфер... Поток не мерцает, не живет, не хохочет мне в ухо дьявольской трелью мертвых людей, не перекатывается у меня во рту, не щекочет губы... Живой поток с четким и ровным стуком отрывается равногранными, монолитными плитами и падает мне на пальцы чеканными "К слову сказать", "Стоит заметить" и "Чрезвычайно важная особенность". Никаких вам "мертвых, фиолетовых и клокочащих в горле звуков последней песни моей ненависти к тебе" больше не будет, сэр.

Кай сегодня заметил:
- По тебе сразу же видно, что ты писатель.
И второй раз заметил, когда я сообщила, что мы всю жизнь играем в дурака с собственной судьбой, но никак не можем выиграть, ведь мы стремимся не быть дураками... Когда именно в этом высшее счастье.
- Ты такой писатель. - Сказал мне подстриженный, с отросшей бородкой, Кай-кай-ка, он же в народе теперь еще и г-н. Стекольщиков.
Да, Кай, я пишу статьи целыми днями, чтобы заработать двадцать тысяч в месяц. При этом я успеваю вести личную жизнь, видеть своих друзей, много рисовать, разговаривать за ужином с мамой, ходить по клубам и барам и жаловаться на катастрофическую нехватку времени и неорганизованность.
Мы играли в слепого дурака в вегетарианском кафе "Ботаника", где настолько изумительно пахло тыквенным салатом, что я долго трясла свою сумку в поисках лишних денег и с грустью заказала травяной чай. О, Индийские Боги, неужели можно настолько шикарно готовить свежие овощи, извлекая из них столь замечательный запах, что ты дышешь им и мечтаешь, как медленно и с маниакальным блеском в глазах, будешь раздевать тыквенную мякость острым, сверкающим в сиянии свечи металлическим блеском, ножом, смакую каждый мельчайший кусочек. Ты готов предать свинную отбивную и наваристую солянку и ооо, я же вешала на себя намерение перейти на здоровую пищу. Кай-кай-ка, ты снова сделал для меня нечто хорошее. Ты привел меня в ведический вегетарианский ресторан, где играла этническая музыка, а на столе стояла коробка с нардами. Меня научили играть в нарды, Кай напомнил мне о том важном, о чем я успела забыть (он последний засранец, наш Кай, но он великолепнейший и мудрый учитель, о, да), я крепко-крепко обнимала Аню Сахарову, я впервые за всю зиму подскользнулась на льду, я забрала пальто, влюбилась в него, купила наконец-то билеты и почти успела рассказать обо всем этом Саше за чашкой кофе в уютном кафе до того, как он убежал на ночную репетицию. Я потратила за один день ровно пятнадцать тысяч рублей, открыла для себя новое приятное место со вкусной едой и наконец-то накатала приличный пост в дневник.

Умирающие, едва теплые слова все еще умеют обретать вкус на моем языке. Они теплые, живые и имеют немного силы. Вот уж за что я буду драться до последнего, это за свою несчастную, никчемную писанину, которая не имеет никакой потенциальной финансовой выгодны, но является единственным аспектом в моей жизни, за который я готова положить всех окружающих и в землю закопать, за государственный счет, конечно, забыть о себе, о других, обо всем мире. Это ведь так сладко......

За сиим и откланяемся. В девять часов утра Рыжая Лена будет ждать меня у эксколатора на станции метро Тенхологический Институт, боюсь уже, как бы не напрасно.
Спокойной ночи, ночь.