Всадники скачут от Нок-на-Рей,
Мчат над могилою Клот-на-Бар,
Кайлте пылает, словно пожар,
И Ниав кличет: Скорей, Скорей!
Выкинь из сердца смертные сны,
Кружатся листья, кони летят,
Волосы ветром относит назад,
Огненны очи, лица бледны.
Призрачной скачки неистов пыл,
Кто нас увидел, навек пропал:
Он позабудет, о чём мечтал,
Всё позабудет, чем прежде жил.
Скачут и кличут во тьме ночей,
И нет страшней и прекрасней чар;
Кайлте пылает, словно пожар,
И Ниав громко зовёт: Скорей!
©

Страшна ночь, когда пронесётся, бесшумно ступая по воздуху, над городами и лесами, полями и реками, свора призрачных пламенноглазых псов, преследующих добычу. Страшна ночь, когда с воем ветра сплетётся звук рога и яростные крики загонщиков. Страшна ночь, когда Дикий охотник преследует свою дичь…


Легенду о Дикой охоте можно найти везде, где когда-либо обитали кельты и германцы, - то есть по всей центральной, части северной и северо-западной Европе, от островной Британии – до Германии, и не вполне ясно, кто из этих двух народов является «автором идеи». Общее название – Дикая охота - встречается везде – Wild Hunt, Die Wilde Jagd, Wilde Heer, но есть и множество местных и/или более поздних названий, например, уэльское Cn Annwn (псы Аннуина), Иродова охота, Каинова охота, гончие Гавриила, Асгардрейя и т.п. Кроме того, в каждой местности, где приживалась эта легенда, она так или иначе трансформировалась, адаптируясь к местным верованиям, и нюансов в описании Дикой Охоты великое множество.


Иногда в роли Охотника выступает бог – Вотан, Гвин-ап-Нууд, Мананнан мак Ллир или Араун. Иногда фигурирует и леди: кельтская Ниав, дочь Мананнана, или германская Холле-Хель.
В других случаях Охотником становится какое-нибудь полумифическое-полуисторическое лицо, всегда, однако, имеющее отношение и к миру живых и к потустороннему миру: например, иногда дикой скачке предводительствует король Артур – не живой и не мёртвый, принадлежащий, по самой известной легенде о его смерти, сразу двум мирам, и миру живых и Аннуину, или бриттский король Херла, потерявший своё время после посещения свадебного пира короля потустороннего мира, или Эдрик Дикий – женившийся в свое время на деве из рода ши, по имени Годда, потерявший ее по собственной неосторожности, и снова нашедший после смерти.
Среди этих героев и Роланд, и сэр Фрэнсис Дрейк, и Карл Великий, и Финн мак Кумал, и Дитрих Бернский, и Вальдемар Аттердаг, и даже некий Ян Тригигл, корнуэльский судья (17 век), сбежавший из Ада и возглавивший Дикую Охоту.
Иногда в описании Охотника фигурируют рога, но недостаточно данных, чтобы сказать, имеет ли он отношение к Кернунну или другим рогатым богам кельтов, или же это просто христианские представления о том, что Охотник – это сам дьявол, а тот, как известно, обладает этой пикантной деталью внешности. С другой стороны, более поздний миф о Герне-охотнике из Виндзорского леса – совершенно точно связан с рогатым хозяином лесов Британии.

Дикая Охота появляется в темное время года, у кельтов – где-то в районе Самайна, у германцев – зимой, либо перед Йолем, либо во время Йольтайда.

По Афанасьеву, анализировавшему германскую версию мифа, Дикая Охота – поэтизированные и мифологизированные представления о тучах и ветрах, грозах и снегопадах, приходящих в конце осени.
Дичь Водана-Охотника – звероподобные тучи, а сопровождают его псы, вороны и потерянные души – nachtvolk (ночной народ), бич его – блеск молний, ветер служит опорой копытам коней и раздувает его плащ.
По Крису Кершоу и Отто Хёфлеру, Дикая охота – отголоски архаичных обычаев мужских союзов у гэльских и германских племен, когда дружины воинов-зверей загоняли жертву-дичь. Сохранившиеся фрагменты похожих обычаев сохранились и в Британии, в форме мужских игр и шествий в районе осеннего равноденствия.

Но если немного абстрагироваться от чисто исторических корней образа, а анализировать только сам образ, можно выделить следующие общие черты Охоты.

1. Охота появляется в темное время года, когда жизнь отступает перед дыханием зимы.
2. Ей водительствуют божества, имеющие отношение к потустороннему миру и/или миру мертвых, либо же люди, побывавшие за гранью и уже не сумевшие полностью вернуться в мир живых.
3. Приходит охота со стороны смерти – с запада или севера (ср. Слуа в шотландских верованиях).
4. На Дикую охоту нельзя смотреть – умирает или исчезает встретившийся взглядом с Диким охотником; в некоторых версиях мифа умирает на месте, в некоторых – разрывается псами, в иных – превращается в загоняемого зверя, до тех пор пока псы не догонят его или пока не найдется иной зверь, в иных - просто присоединяется навечно к кавалькаде.
5. Дикая охота – предвестник бед и смертей. Если проходит над домом – несчастье входит в него; если охоту видят многие – значит, и грядущая беда затронет многих.

С другой стороны, есть и ряд из нескольких значительных различий в германском и кельтском мире.
У Германцев встретить Wodan Jagd – не безусловно плохой знак. Тому, кто встречает Охоту в полях и лесах, а не под крышей дома, и найдет в себе храбрость поддержать охотничий клич Водана – тот бросит часть своей добычи, которая при свете солнца превратится в золото и серебро. Поля же, над которыми заметили Асгардрейю, принесут в два раза больший урожай. Есть и ряд немецких морализаторских сказок, где Охотник жестоко наказывает неверующего или грешника, после чего тот исправляется.

У кельтов же описания Дикой охоты больше сходны с описанием кавалькад сидов – тогда понятно, почему она появляется в дни Самайна: этот праздник делит год на время, принадлежащее людям, время, когда они обрабатывают землю и пользуются ее плодами, и на время сидов – когда поверхность земли принадлежит им. Охоте водительствует любой из королей Аннуина - но Аннуин это не только мир мёртвых, это потусторонний мир вообще, место постоянного владычества ши. Конечно, всегда есть шанс попасться засидевшимся в холмах ши под горячую руку, но риск тут больше быть увлеченным вслед за всадниками и более не вернуться домой.
Ну и, разумеется, Охота не является причиной тех неприятностей, которые могут произойти, скорее – всего лишь предвестником. У островных кельтов, например, были распространены убеждения о ши-хранителях семьи или местности, и о том, что если должно произойти что-то дурное, то дева-хранительница обязательно явится и предупредит: либо одним своим появлением, либо плачем, либо, для совсем уж непонятливых, озвучит прямым текстом.

И у кельтов, и у германцев есть древний бытовой мотив, соотносящийся в некоторой степени и с дикой охотой: осенний гон лучшими воинами-зверями племени жертвенной дичи. В Британии до сих пор сохранилась традиция игры молодых мужчин – бег за вожаком. Все неженатые мужчины, способные бежать достаточно долго, убегают в лес за сильнейшим. Его не надо обгонять – только следовать за ним, это своего рода имитация бега волчьей стаи. Нежелательно попадаться на их пути – потому что могут весьма чувствительно побить, но, судя по некоторым обычаям-маркерам, - когда-то очень давно случайного встречного стая могла и убить. Наверное, именно тут лежит корень представлений о том, что встреча с Охотой несёт смерть.

Кроме того, следует различать архаичный пласт и наносной, христианский: если Охота представляет собой безусловное зло, и псы поднимают из могил души некрещеных младенцев, и гонят их, как дичь… или если умирает на месте тот, кто видит охоту и душе его уж впредь заказан рай, или Охотник – человек, не принятый ни адом, ни раем, или если на охоту можно глядеть, но она отступает перед молитвой, - то уж тут точно можно быть уверенным, что это христианские наслоения, прижившиеся на древней земле.

Отдельно можно поговорить о псах Дикой охоты. У германских народов, где не было особых верований, связанных с собаками, они фигурируют только постольку-поскольку, часто в немецких описаниях собаки даже не бегут впереди Wodan Jagd, а следуют ей.
У кельтов же имелась разветвленная система верований о псах холмов, псах ши или вересковых псах с одной стороны, и призрачных псах - сторожах границ мира мёртвых и мира живых с другой. Именно поэтому о гончих Дикой Охоты у кельтов куда больше рассказов, нежели у других племён. Любопытно, что в разных районах псы принимают черты разных типов волшебных собак: они могут быть и бело-красными гончими Аннуина, и болотно-зелёными огромными псами холмов, и угольно черными огненноглазыми или безглазыми гримами - сторожами грани и вестниками смерти.

Ну и пару слов о дичи. Ясно, что потерянные - и, понятно, некрещеные или грешные - души в качестве объекта охоты - это уже христианские наслоения.
Дичь Дикой охоты вообще упоминается нечасто, но у народов германского корня это чаще всего кабан или олень, у кельтов - олень или заяц. Все это животные жертвенные и символизирующие возрождение, перерождение и часто ассоциирующиеся с умирающими и возрождающимися богами.

_______________
Нокнарей - гора в графстве Слайго, увенчанная светлым камнем. По легенде, под камнем похоронена королева Медб.

Клот-на-Бар - имя возводят к Cailleah Beare, карге из Бэра. По легенде, она так устала от своей бесконечной жизни, что долго ходила по всей Британии, в поисках водоема достаточно глубокого, чтобы в нем могло утонуть ее бессмертие. Шагая с горы на гору, она нашла подходящее озеро на вершине Птичьей горы в Слайго; название ему Лох Йа
Shellir (2008)

«Меч песни» [1904]

П.Р. Стивенсен

Эта книга занимает среди ранних работ Кроули особое место. Поражает уже сам ее внешний вид. Она была отпечатана всего в пятистах экземплярах, ин-кварто, в две краски (красную и черную). Темно-синий переплет был украшен с передней стороны золотым квадратом, составленным из трех чисел «666». На задней стороне помещалось имя «Алистер Кроули», записанное еврейскими буквами, которые также были расположены в форме квадрата и в сумме своих числовых соответствий давали число 6661. Основной текст книги (не считая введения) занимал сто девяносто четыре страницы, и шестьдесят две из них были отведены под поэмы «День Вознесения» и «Пятидесятница» — с колонтитулами, примечаниями на полях и некоторыми строками, выделенными красным цветом. Остальную часть книги, сто тридцать две страницы, занимали примечания к поэмам и приложения, посвященные в основном критическому анализу философии буддизма. Не исключено, что потомки причислят это издание к величайшим из шедевров, созданных Кроули. Однако его современникам почти не представилось возможности оценить его. Тираж был слишком мал и, несмотря на невообразимо низкую цену — всего 10 шиллингов за экземпляр, — книга расходилась медленно. Впрочем, несколько экземпляров все же дошли до прессы. Г.К. Честертон снова вступил в полемику с Кроули, опубликовав в «Дэйли ньюс» рецензию на эту книгу, занявшую три колонки и озаглавленную «Мистер Кроули и символы веры». Кроули ответил на нее памфлетом под названием «Сын Ефремов»2. Вот что писал Честертон:

«Меч песни»
«Дэйли ньюс», сентябрь 1904 года

Мистер Алистер Кроули, по моему мнению, всегда был хорошим поэтом; правда, его «Душа Осириса», написанная в египетском духе, с художественной точки зрения превосходит эту высокопарную, как поэмы Браунинга, рапсодию в духе буддизма; но и последняя, несмотря на свою чрезвычайную претенциозность, весьма интересна. Однако главным в ней остается тот факт, что перед нами — сочинение человека, совершенно искренне убежденного в том, что буддизм лучше христианства.

Как мне представляется, свою поэму мистер Кроули начинает с пылким стремлением разъяснить читателям красоту буддийской философии; он немало знает о ней; он в нее верит. Но по мере того, как развивается его поэтическое повествование, в душе автора крепнет и набирает силу другое чувство — жгучая ненависть к христианству. <...> В сердце мистера Кроули обитает не только прекрасная страсть человека, исповедующего буддизм, но и нечто более сильное — страсть человека, отвергающего христианство. Однако своей книгой он лишь добавляет еще одно показание к бесчисленному множеству голосов, свидетельствующих о непреходящем очаровании и живучести этой веры. <...> Простой плотник ходил по городам и весям, никому не делая зла; затем богачи и скептики, саддукеи и почтенные старейшины внезапно накинулись на него толпой и пригвоздили к кресту, как отребье общества; а затем люди увидели, что он — бог. Доказательством того, что он — не простой человек, стало то, что он принял смерть. А доказательством того, что его религия — не просто гипотеза, служит то, что ее ненавидят.

Интерпретацию буддизма, которую предлагает мистер Кроули, я намереваюсь рассмотреть подробнее на следующей неделе, так как в сегодняшней колонке мне на это уже не хватит места.

Г.К. Честертон.

Кроули ответил следующее:

Основной аргумент нашего Автора в защиту христианской религии — то, что ее ненавидят. Дабы выставить меня свидетелем в пользу этой колоссальной энтимемы3, он с нечеловеческой храбростью заявляет, что мой «Меч песни» начинается с попытки изложить суть буддизма, но затем, мало-помалу поддаваясь ненависти к христианству, я забываю о своей первоначальной задаче и под конец попросту впадаю в буйный бред. Возможно, моя книга и впрямь во многих отношениях сложна, но только мистеру Честертону могло прийти в голову, что ее легче будет понять, если прочесть задом наперед.

Любой читатель может без труда удостовериться, что выступление против христианства — настолько резкое и яростное, насколько то оказалось мне под силу, — приходится на первые двадцать девять страниц этой книги; оставшиеся же страницы, числом сто шестьдесят одна, занимают а) критика материализма; б) эссе по метафизике, направленное против адвайтизма; и в) попытка продемострировать тесные параллели между каноническим буддизмом и учением современных агностиков. Ни в одной из этих работ я не касаюсь христианства — разве что случайно и вскользь, если придется к слову. Теперь я с нетерпением жду от мистера Честертона нового учебника по истории Англии, в котором бы объяснялось, как боевой дух, проснувшийся в англичанах благодаря тибетской кампании, повлек за собой злосчастную войну с бурами — злосчастную, ибо отложение Трансвааля слишком ослабило нас и сделало легкой добычей для Вильгельма Завоевателя4 <…>

Но вернемся к самой энтимеме. Достаточно одного соображения, чтобы выявить всю ее несостоятельность. Люди ненавидели самые разные вещи и до рождения Христа (если допустить, что он вообще существовал), и впоследствии. Рабство тоже вызывало ненависть. Станет ли наш Логик на этом основании заявлять о непреходящем очаровании и живучести рабства? И если кобра живет, следует из этого, что она безобидна? <…>
Что же до предполагаемого убийства Иисуса из Назарета, то меня оно не волнует. Более того, я сомневаюсь, что в своем подходе к вопросу смерти наш Fid. Def.5 соберет много единомышленников. Все мы умрем. Или двое разбойников, которых те же самые люди «пригвоздили к кресту, как отребье общества» по обе стороны от Христа, — тоже Боги? Основывать религию на факте смерти, пусть даже и насильственной, — чем это лучше африканского фетишизма? Разве смерть — более убедительное доказательство, нежели жизнь? С таким же успехом мистер Честертон мог бы заявить, что не найдет в жизни счастья, пока его не повесят. <...>

Впрочем, ему, как и мне, прекрасно известно, что в этой стране найдутся тысячи таких, кто с радостью взирал бы, как он корчится в вечных муках — в этом состоянии, невозможном даже физиологически, — за то что он позволил себе назвать кое-кого «простым плотником», пусть даже и со всем почтением. По моему мнению, вешать следует именно таких христиан, а не мистера Честертона. <...>

* * *

Постскриптум. После выхода его статьи «Мистер Кроули и символы веры» я дал ему знать о своем намерении ответить. После этого атака захлебнулась, и о дальнейшей судьбе, постигшей мистера Честертона, мне неизвестно.

С полусловом в устах и на полукивке,
Не склонив до конца головы,
Он внезапно и плавно исчез вдалеке...

...Ибо я был Буджумом, увы!6

Стоит напомнить, что книга вышла тиражом всего 500 экземпляров. Очевидно, что публике было непросто составить о ней мнение из первых рук. Тех, кому она все же попадалась на глаза, поражала, скорее, оригинальность оформления, нежели серьезное, вне всяких сомнений, религиозное содержание. Стихотворная часть книги весьма эффектна, если не сказать большего. Большие фрагменты этих поэм Кроули написал в альпинистском лагере на леднике Балторо, на высоте более 22 тысяч футов7 над уровнем моря, в период выздоровления от малярии (?)8. Местами язык в них совершенно разговорный, например:

Так не сверкали Чандрой даже йоги!
Вернется ли Христос нам на подмогу?
Ау!.. Эгей!..

Многие строки звучат откровенно скептично:

Сих строк метафизическая суть
Абсурдна, ибо кару я несу:
Едва лишь втисну мысль свою в оковы
Железного отточенного слова,
Как вижу тотчас: «Это же абсурд!»

В то же время виртуозность рифм буквально захватывает дух. В заточении своей заваленной снегом палатки, с томом избранных сочинений Браунинга под рукой, поэт развлекался — в перерывах между шахматными партиями — поисками рифм к таким словам, как «refuge», «reverence», «country», «virgin», «courtesan», «Euripides», «Aristophanes», «Aeschylus», «Aischulos», «Sophocles», «Aristobulos», «Alcibiades», «fortress», «unfashionable», «sandwich», «perorate», «silver», «Bishop» (на это слово он подобрал целых восемь рифм), «Sidney» (три рифмы), «maniac», «Leviticus», «Cornelius», «Abramelin», «Brahmacharya», «Kismet», «Winchester», «Christ Church», «Worship», «Chesterton», «Srotapatti», «Balliol» и т.д.10 Примечания на полях почти неизменно провокационны:

«Что есть истина?» Пилат спросил это в шутку; а Кроули до сих пор ждет ответа.
Будда упрекает Поэта.
Поэт поклоняется своему дяде11.
Поэт дает шанс читателю.
Кто простит Иуду?
Творца небесного терзают адские муки: бард его пристыдил.
От Иисуса избавляются под всеобщий смех.
Как же я умен!
От Кроули избавляются под всеобщий смех.
Бард ставит шах и мат самому себе.
Бард доволен собой.
И немного поэзии.
Понтий Пилат как суррейский магистрат.

Не менее провокационны и сноски, например:

Итон — школа, снискавшая славу как рассадник хамов и неучей. На ее спортивной площадке была выиграна битва при Ватерлоо (1815).
«Возносится Христос...» — и признаюсь вам честно: если он не вернется к тому времени, как я дочитаю эти гранки, я в нем разочаруюсь.

Полное название книги таково:

Меч песни,
именуемый среди христиан
Книгой Зверя

В тексте Кроули упоминает о своей матери, которая

...в имени моем смогла прочесть
Каким-то чудом цифры «шесть, шесть, шесть», —

и, словно принимая неизбежное, гордо восклицает:

Число же мне, бесспорно, подойдет
(Видали, как украшен переплет?);
Его я заслужу когда-нибудь:
В нем — Человека звание и путь.

Остается только добавить, что сразу же после выхода книги в свет Кроули разослал по экземпляру всем упомянутым в ней лицам (кроме покойных), приложив к каждой посылке следующее циркулярное письмо:

Адрес для писем и телеграмм: Болескин, Фойерс (в дальнейших подробностях нет нужды).
Адрес для счетов, уведомлений, судебных повесток и т.д.: лагерь №XI, ледник Балторо, Балтистан.
О, миллионер!
Господин издатель!
Дорогая миссис Эдди12!
Ваше Святейшество, Папа Римский!
Ваше Императорское Величество!
Ваше Величество!
Ваше Королевское Высочество!
Дорогая мисс Корелли13!
Ваша Светлость!
Милорд кардинал!
Милорд архиепископ!
Милорд герцог!
Милорд маркиз!
Милорд виконт!
Милорд граф!
Милорд!
Милорд епископ!
Ваше Преподобие!
Сэр!
Друг!
Пес!
Мистер конгрессмен!
Мистер сенатор!
Мистер президент!
(или любое из вышеперечисленного в женском роде); нужное подчеркнуто,

ввиду того обстоятельства, что на странице ... моего шедевра «Меч песни» я

а) воздаю должное Вашему гению;
б) подвергаю критике Ваш

(1) политический
(2) нравственный
(3) общественный
(4) интеллектуальный
(5) физический облик;

в) склоняюсь перед Вашим величием;
г) ссылаюсь на Ваши действия;
д) взываю к Вашим лучшим чувствам, —

правила хорошего тона обязывают меня отослать вам экземпляр упомянутой книги, что я и исполняю настоящей посылкой, дабы предоставить вам возможность защититься от моих чудовищных обвинений, поблагодарить меня за рекламу или, одним словом, ответить так, как это представится вам наиболее подобающим случаю.

Ваш смиренный, покорный слуга
Алистер Кроули.

Пожалуй, никакая другая книга Кроули не раскрывает так наглядно всю сложность и прихотливость его натуры. Экземпляр «Меча песни», очевидно, дошел до обозревателя «Йоркшир пост», откомментировавшего книгу так:

Поэзия мистера Кроули, если мы вправе назвать ее таковой, в любом случае несерьезна по форме. Она просторечнее, чем «Легенды Ингольдсби»14, а ее содержание или, точнее, способ его выражения, совершенно явно, хотя и непонятно зачем, рассчитан специально на то, чтобы вывести из себя не только христиан, против которых эти стихи обращены непосредственно, но и любого сколько-нибудь серьезного последователя любой религии. <...> Впрочем, книга мистера Кроули свидетельствует о большой начитанности. Но если сама форма и тон его работы преграждают ей доступ к читателю, то мистеру Кроули некого в этом винить, кроме себя.

Рецензент из «Сент-Джеймс газетт» подвел итоги в следующих словах:

Нагромождение дешевых богохульств и ловкие манипуляции метром и ритмом. Христианство-то переживет, а вот репутации автора может не поздоровиться.

Наконец, «Литерари гайд», этот рупор рационалистов, вполне адекватно выразил недоумение всех читателей, которым удалось обзавестись этой книгой:

«Меч песни» — шедевр эрудиции и сатиры. В стихах, то легких, то замысловатых, то несомненно изящных, последовательно излагаются и отвергаются всевозможные философские системы. Вторая часть книги, прозаическая, посвящена разбору различных путей исследования, позволяющих перейти от неудовлетворительной позиции скептика к подлинному, опирающемуся на научную основу и метод, постижению духовных явлений Вселенной.

Рецензировать книги мистера Кроули нелегко. Это один из самых блестящих современных авторов <...> О том, что мистер Кроули нашел и разрабатывает золотую жилу подлинной и прекрасной поэзии, лучше всего свидетельствуют его короткие стихотворения, проблескивающие порой, словно крупицы драгоценного металла, сквозь шероховатый кварц. Присущие мистеру Кроули истинное поэтическое чутье и обширные познания вкупе с незаурядным умом позволяют надеяться, что когда-нибудь он создаст шедевр непреходящей ценности. <...> На страницах «Меча песни» — немало достойных находок, но еще больше — таких строк, которые не пробудят в душе среднестатистического читателя (до которого мистеру Кроули, со всей очевидностью, и дела нет) ничего, кроме чистого недоумения. Временами попадаются островки поистине заворажающей красоты; добродушный эгоцентризм забавляет; виртуозные примечания, полные иносказаний и намеков, повергают в изумление. <...> Что касается прозаических частей книги, то в эссе «Наука и буддизм» можно найти весьма проницательные наблюдения, но мы должны признаться, что суть статьи об «онтологии» ускользнула от нашего понимания. Поэтический эпилог красив и превосходно завершает всю композицию.