«Щегол» – это противоречивый и обсуждаемый роман популярной современной американской писательницы Донны Тартт, хорошо знакомой поклонникам интеллектуальной прозы по предыдущим произведениям: «Тайная история» и «Маленький друг».

Книга «Щегол» рассказывает пронзительную историю маленького мальчика, мать которого трагически погибла при взрыве в Метрополитен-музее. И теперь юный герой сравнивает себя со щеглом, изображенном на известной картине Фабрициуса: он так же отчаянно цепляется за крохотную жердочку, стараясь найти баланс в огромном мире, где совсем нет любви и друзей.

Год выпуска: 2013

Жанр: Современная проза

Автор книги: Тартт Донна

Канун Нового года, Амстердам, в фешенебельной гостинице сидит, боясь высунуть нос на улицу, молодой американец Теодор Декер. Он простужен, ему плохо, каждое утро он нервно просматривает голландские газеты, пытаясь разобрать на незнакомом языке колонку уголовной хроники.

14 лет назад Тео жил в Нью-Йорке с мамой. Отец, несостоявшийся актер, выпивал, грустил, а потом просто бесследно исчез, но их обоих это вполне устраивало. Однажды весенним утром мать вызвали в школу, у них была пара свободных часов, пошел дождь, и они зашли на выставку европейских старых мастеров. В музее прогремел взрыв. Тео пришел в себя возле незнакомого скрюченного старика, который, прежде чем умереть, дал ему кольцо, упомянул некую фирму и убедил вынести из разрушенного здания небольшое полотно — «Щегол» рембрандтовского ученика Карела Фабрициуса. Так Теодор Декер в одночасье стал сиротой, что в 13-летнем возрасте превращает человека в объект внимания великого множества взрослых, и тайным обладателем бесценного шедевра, разыскиваемого Интерполом.

Донна Тартт — красивая крохотная женщина, увлеченная модой и почти по-сэлинджеровски чурающаяся публичности, написала три романа. В 30 лет — «Тайную историю», неотразимый университетский триллер, сделавший ее суперзвездой. В 40 — «Маленького друга», большой симфонический роман, по целому ряду причин принятый более сдержанно. И сейчас, в 50 — «Щегла», главный англоязычный фикшн минувшей осени.

Это категорически разные книги: «История» — Достоевский, отправившийся в промозглую Новую Англию, «Друг» — южная готика, сонный анти-детектив в родном для Тартт штате Миссисипи, «Щегол» — конечно, роман о Нью-Йорке, хотя героя заносит и очень далеко от него.

Но во всех трех случаях использована одна конструкция: смерть, заявленная в самом начале и отбрасывающая гигантскую тень на последующие события. Вроде бы неосмотрительно проанонсированная трагедия, которая как бы вырастает над собой и со временем не тускнеет, а, наоборот, играет все более определяющую роль в жизни главных героев.

Тео Декер долго, подробно, мучительно переживает смерть матери в реальном времени, но, в отличие от фоеровского «Жутко громко и запредельно близко», где рассказчик натужно прикидывается ребенком, «Щегол» построен как флешбэк, и у Декера всю дорогу оправданно взрослый, трезвый голос, вытягивающий даже самые сентиментальные места.

Впрочем, с Тео происходит столько всего, что смотреть в потолок ему особенно некогда — строго говоря, это приключенческий роман. Что Тартт удается без вопросов, так это двигать действие без остановок и в самых не располагающих к тому ситуациях — вовремя умолкнув, или введя нового персонажа, или просто намекнув на возможное продолжение. Как только привыкаешь к ее ритму — между главками может провалиться несколько лет, но в подавляющем большинстве случаев не проходит и минуты — их начинаешь глотать одну за другой, приходя в себя на рассвете.

Первая фамилия, которая всплывает в связи со «Щеглом» — Диккенс (и не только из-за устрашающих размеров тома). «Плохие художники копируют, хорошие — воруют», — вспоминает кто-то из героев, слегка переврав популярную цитату из Пикассо. Не дожидаясь комментариев, Тартт спешит над ними иронизировать. Когда один вполне диккенсовский персонаж впервые встречает у нее другого, он говорит: «А я представлял его как Ловкого Плута из «Оливера». Еще один известный сирота поминается и вовсе через страницу, поскольку лучший друг зовет очкастого Декера Поттером. Когда ближе к концу начинают особенно тревожно громоздиться проклятые вопросы — пожалуйста, целая речь о князе Мышкине.

Можно было бы сказать, что Тартт злоупотребляет попсовыми культурными референциями — на книги, на фильмы, на телешоу, — но они органично ложатся в образ ее рассказчика, умненького нью-йоркского мальчика. К тому же автор не забывает, что хорошая книга дает и какие-то новые неожиданные знания о жизни: как минимум, она глубоко проникает в тонкости антикварного бизнеса и в нюансы употребления наркотических и околонаркотических препаратов.

И потом, тут есть Борис. Юноша без определенной национальности — то ли поляк, то ли украинец, а отчасти и русский, родившийся в Австралии и, прежде чем оказаться в Америке, объездивший с отцом полмира. Некто Ivan Nabokov идет в длинном списке благодарностей вторым, и это понятно: книга полна набранных латиницей русских выражений (зачастую бранных), интересных этнографических сведений (отчасти похожих на правду), а английская речь Бориса семантически довольно правдоподобно имитирует русский акцент. Пускай русскоязычный человек вряд ли будет ласково звать собаку «пустышкой», пускай Gjuri не похоже на русское имя, а ужасы украинской жизни кажутся несколько преувеличенными — но то, что Тартт, скажем, осведомлена о трилогии «Зимняя вишня», не может не восхищать.

Да, многие персонажи скованы собственной колоритностью (это, впрочем, у Тартт бывало и раньше) — у них не получается развиваться, выйти за очерченные образом пределы. Пожалуй, многословие порой начинает подводить писательницу — к примеру, пару (пару десятков? все?) пассажей о собаке, в которых из Тартт и вправду лезет Джоан Ролинг, она могла бы опустить. Возможно, эпиграфы из Ницше с Камю и значительные фрагменты финальных глав в своей серьезности выглядят несколько даже комически.

Но в этой огромной и вроде бы неуклюжей книге все равно масса естественного изящества, которое больше, чем просто блестящая писательская техника. Тартт так последовательно, умело вытягивает рифмы, что через ее прозу сами собой начинают проступать стихи. Взрыв порохового склада в Дельфте спустя столетия аукается терактом в Нью-Йорке, детские шалости во дворе школы отзываются взрослыми драмами, из-за чьих-то забытых тюремных сроков вдруг летят новые головы, птица становится мальчиком, а мальчик — птицей. Ars longa и так далее. Донна Тартт, щеголь.

http://vozduh.afisha.ru/books/the-goldfinch-donny-tart/

Рецензия: Донна Тартт, "Щегол"

Роман Донны Тартт, автора двух интеллектуальных бестселлеров — "Тайная история" и "Маленький друг", вышел два месяца назад и стал событием в англоязычном литературном мире. Права на него уже приобретены российским издательством Corpus. Учитывая значимость книги, мы решили опубликовать рецензию Стивена Кинга для The New York Times до выхода книги на русском языке.

Позвольте озвучить проблемы больших романов, в которых объем подвергается почти такой же критике, как и содержание. Вот, например, слова Джека Битти известного критика романа Джеймса Э. Миченера "Чесапик" (865 страниц): "Мой лучший совет — не читайте это; мой второй совет не уроните книгу себе на ногу". Предположительно Битти прочитал роман — или, по крайней мере, пролистал – прежде чем давать столь полезные советы. Вы поняли, о чем я. В подобное суматошное время на большие книги смотрят с подозрением, а порой и с презрением.

ЩЕГОЛ

Опасения книжных покупателей еще более оправданы. Критику, в конце концов, платят за чтение. Покупатели же должны потратить свои кровные за аналогичную привилегию. А еще есть вопрос свободного времени. Потенциальные покупатели имеют право спросить: "Действительно ли я хочу отдать две недели моей читательской жизни этому роману? Достоин ли он этого, когда вокруг так много других книг – большинство намного короче – которые привлекают мое внимание?"

Что ж, давайте рассмотрим автора – в нашем случае это Донна Тартт, чей первый роман "Тайная история" был опубликован в 1992 году и встречен почти священным восхвалением критиков и превосходными продажами. Следующий ее роман "Маленький друг" вышел 10 лет спустя. Это значит, что она трудилась над "Щеглом", своим новым романом, как минимум столько же. Подобные огромные затраты времени и таланта указывают на большие амбиции, но определенно должны присутствовать и периоды неуверенности в себе. Написать роман столь большой и плотный, тоже самое, что плыть из Америки в Ирландию в небольшой лодочке — занятие одновременно одинокое и выматывающее. Особенно, когда за бортом штормит. Предположительно писатель думает (должен думать): может все это зря? Что если я тону и не знаю об этом? Что если я доплыву, но буду встречен не приветствиями, а равнодушием или даже презрением?

Это мой почетный долг сказать вам, что тут все сомнения и подозрения можно отринуть прочь. "Щегол" та самая редкость, которая случается всего пару раз за десятилетие. Умно написанный литературный роман, который проникает в сердце равно как и в разум. Я читал его со смесью ужаса и волнения, которые испытываю, глядя как подающий бежит в отсутствие нападающих к концу поля. Ты продолжаешь ждать, что атака сорвется, но в случае "Щегла" этого никогда не произойдет.

Подобно лучшим работам Диккенса (я буду не единственным, кто делает подобное сравнение), роман начинается с простой случайности – в данном случае, с сильного ливня в Нью-Йорке. Тео Дэккер, наш рассказчик-подросток, отстранен от занятий в школе. Он и его любимая мама

Все оживало в ее присутствии; она излучала чарующий театральный свет

едут на "конференцию" со школьными чиновниками, но застряли в Метрополитен-музее, где спасались от непогоды. Происходит террористический акт, взрыв бомбы, много людей убито. Одна из погибших – женщина со спрей-загаром и блузкой разрисованной под яйца Фаберже

Ее кожа имела здоровый абрикосовый цвет, несмотря на то, что верхушка ее головы отсутствовала

Одри Дэккер, мать Тео еще одна из жертв.

Конечно же, все это альтернативная история (или тайная история, если вам так больше нравится). Этого взрыва бомбы никогда не было и картину, которую ошеломленный и испуганный Тео вытащил из-под обломков – "Щегол", написанный в 1964 году Карелом Фабрициусом – никогда не крали. Она находится в Королевской художественной галерее в Гааге. Но это никоим образом не портит очаровательного повествования Тартт о десяти годах приключений Тео.

Первая строчка в духе "Ребекки" — очень волнующая. Безымянный рассказчик начинает произнося

Прошлой ночью мне снилось, что я снова пошел в Мандерлей. … За годы моего пребывания в Амстердаме, мне приснилась мама в первый раз

Возможно, она ему не часто снится, но Одри Дэккер редко покидает его разум Оливера Твиста двадцать первого века. Удивительно, немногие новеллисты хорошо описывают горе, однако Тартт – чей язык плотный, иносказательный и такой опьяняюще яркий – сделала это так хорошо, насколько это вообще возможно.

Я сбился с пути

говорит Тео.

Дезориентация от нахождения в не той квартире, не с той семьей… пьющие и напивающиеся, почти защипало в глазах.… я продолжаю думать мне нужно идти домой, а потом, в миллионный раз я не могу

Тео живет в семье и работает, а не отбывает наказание в рабочем доме (прим. пер.: снова отсылка к Оливеру Твисту) и однажды встречает дружелюбного реставратора мебели Джеймса Хобарта ("но все зовут меня Хоби") – это очень диккенсовский персонаж – который станет его другом по жизни. Он также заново встречает девушку Пиппу, которую впервые увидел в музее до того, как мир вокруг него взорвался. Она тяжело пострадала, но восстановилась и, как в поэме Браунинга "Пиппа приходит", ее периодические появления служат сигналами больших изменений.

Если и есть Фейгин в жизни Тео, то это его отец, который увозит его в Лас-Вегас, но не на праздничный бульвар Стрип, а в зловещий пригород, где большинство домов пустуют, улицы засыпаны песком и куда не доставляют пиццу на дом. Тео описывает свою комнату с тревогой

Она похожа на такую комнату, в которой девушку по вызову или стюардессу убивают, как на телевидении

Отец алкоголик и заядлый игрок. Его подружка, веселая (и в целом симпатичная) Ксандра, глотает таблетки и нюхает кокс. С таким воспитанием нас не должно удивить, что Тео связался с Борисом Павликовским. Тартт взяла Ловкого Плута, этого одного из самых ярко написанных героев романа Диккенса. Борис, возможно, немного слишком наивный в своих суждениях об Америке для столь мудрого ребенка, но его хорошему юмору, кипящей энергии и вспышкам обаяния невозможно для Тео – и нас – сопротивляться. Тартт описывает дружбу этих двух, идущих против течения подростков, с такой точностью наблюдателя, которая, по моим убеждениям, невозможна для писателя, который никогда не был частью закрытого мужского мира: бесконечные разговоры и перебранки, безостановочный просмотр телевизора и поедание пиццы. Курить дурь и баловаться мелкими кражами, это те отношения, в которых просто приподнятая бровь может спровоцировать раскаты неуемного хохота.

Но всегда, в романе, подобно мощному аккорду, который может затихнуть, но никогда не умолкает, звучит картина щегла Фабрициуса, которую Тео протаскивает за собой через проблемные ранние годы – его приз, его вина и бремя, "этот одинокий маленький пленник", "прикованный к жердочке". Тео тоже прикован – не только к картине, но к воспоминаниям о свое маме и непоколебимой вере в то, что в конце концов, чтобы ни случилось, искусство возвышает нас над собой. "Картина", — на которую он смотрит —

была той точкой, где все сходится: мечты и знаки, прошлое и будущее, удача и рок

Есть, увы, и несколько огрех. Тяжело поверить, что телевидение будет оповещать террористическую атаку так, как это показывает Тартт — прерываясь на рекламу матрасов и, пожалуй, было гораздо больше информации о реконструкции мебели, чем мне хотелось бы знать. Но по большому счету "Щегол" это триумф со смелой темой, проходящей через весь роман: искусство может вызывать зависимость, но также искусство может спасти нас от участи "неуклюжих печальных существ, влачащихся и борющихся за свое существование". Донна Тартт создала выдающееся литературное произведение.

И как говорится, не уроните его себе на ногу.

Источник: realmsofbooks.ru

Алексей Цветков о книге года по версии Amazon — «Щегле» Донны Тартт

Роман Донны Тартт, автора двух интеллектуальных бестселлеров — «Тайная история» и «Маленький друг», вышел два месяца назад и стал событием в англоязычном литературном мире. Права на него уже приобретены российским издательством Corpus. Учитывая значимость книги, COLTA.RU решила, не дожидаясь русского перевода, опубликовать отклик на нее Алексея Цветкова.

От американских писателей южного происхождения мы — по крайней мере, со времен Уильяма Фолкнера — инстинктивно ждем повествования с сильной этнографической составляющей — и в этом плане Донна Тартт, уроженка штата Миссисипи, полностью обманывает наши ожидания. Действие ее романа «Щегол», объявленного сетевым магазином Amazon книгой года, протекает в Нью-Йорке, Лас-Вегасе и Амстердаме — со всей убедительностью, характерной не для туриста, а для внимательного и терпеливого наблюдателя. Если и есть какой-то ряд, куда ее можно хотя бы приблизительно зачислить, то это так называемые энциклопедисты — ярлык, под которым некоторые объединяли Уильяма Гэддиса, Томаса Пинчона и Дона Делилло. Подобно им, Тартт поражает объемом эрудиции, причем в самых непредсказуемых сферах.

Но и такая классификация больше сбивает с толку, чем что-то проясняет. Те из нас, кто регулярно читает «серьезную» художественную литературу, давно привыкли к тому, что сегодня это спорт для выносливых, нужно продираться сквозь бесчисленные стилистические рогатки и мириться с нарочитым отсутствием сюжета — или постмодернистской насмешкой над ним. Мало кто предается этому занятию ради беспримесного удовольствия, сложилась даже разновидность снобизма наизнанку, публичное и не без гордости признание в том, что, дескать, так и не осилил ни «Улисса», ни «Радугу тяготения». Тартт выпадает из этого ряда, и хотя о возвращении сюжетности в верхний регистр литературы речь идет не первый год, она явно вышла на передний край этой тенденции. «Викторианский» и «диккенсовский» — наиболее частые эпитеты, употребляемые критикой в адрес «Щегла». Беззастенчивая занимательность становится легитимной.

В сюжете, о котором идет речь, есть многое от триллера, и поэтому приходится избегать спойлеров, но выдать хотя бы завязку вполне кошерно. Книга выстроена как воспоминания 27-летнего героя, Теодора (Тео) Декера, укрывшегося от некоторых обстоятельств в номере отеля в Амстердаме. Тринадцати лет от роду он, еще в Нью-Йорке, отправляется с матерью в школу разбираться в неприятностях, в которые он там влип, и в ожидании назначенного времени они заходят в музей Metropolitan: мать — искусствовед по образованию и явно успела привить сыну часть своего вкуса и кругозора. Там его внимание привлекает рыжеволосая девочка со скрипичным футляром, сопровождаемая пожилым спутником, а внимание матери — небольшая, чуть крупнее листа писчей бумаги, картина нидерландского художника Карела Фабрициуса с изображением щегла, прикованного к колышку тонкой цепочкой. Мать отлучается в музейный магазин поблизости, внезапно раздается мощный взрыв, в музее совершен теракт. Тео, который лишь контужен, видит умирающего спутника девочки: тот перед кончиной успевает передать ему золотое кольцо с камнем и сказать загадочные слова: «Блэкуэлл и Хобарт, зеленый звонок». Кроме того, он, явно утратив ориентацию в предсмертной агонии, умоляет Тео «спасти» картину Фабрициуса, и мальчик машинально слушается. В скором времени его извещают, что его мать — в числе погибших.

Эта трагедия неотступно висит над его судьбой на протяжении всего последующего жизненного пути — вначале в доме богатых родителей его одноклассника, приютивших сироту, затем в Лас-Вегасе, куда его увозит отец, алкоголик, наркоман и игрок, и в ходе последующих странствий. И так же неразрывно связана его судьба с рыжеволосой девочкой и картиной Фабрициуса, с которой он поначалу не понимает как, а в дальнейшем уже просто не может расстаться. В Лас-Вегасе он заводит себе непутевого и обаятельного друга, полуукраинца-полуполяка Бориса, перенимая от него все мыслимые дурные привычки, а затем, вернувшись в Нью-Йорк, становится дилером по продаже антиквариата («Блэкуэлл и Хобарт» оказались антикварной фирмой), довольно дерзким мошенником и любителем оксиконтина. При этом, однако, отношения сочувствия и участия, сложившиеся с читателем, ничуть не ослабевают.

В случае «Щегла» речь идет не просто о воскрешении сюжетного романа, но об одной из его когда-то популярных форм: это так называемый воспитательный роман, вернее, его сплав с авантюрным.

Тут я не могу удержаться от короткого и ни к чему не обязывающего лирического отступления, которое мало что добавляет к достоинствам романа, но сильно способствует мифологической ауре, складывающейся вокруг него. Если верить самой Донне Тартт, сюжет уже в целом сложился у нее в голове, когда она подыскала подходящую картину, и она понятия не имела в ту пору, что сам Фабрициус погиб при взрыве порохового склада в Дельфте, уничтожившем добрую четверть города и погубившем большую часть творческого наследия художника — до нас дошло не более десятка работ. В момент взрыва он работал над портретом дьякона местной церкви, который погиб вместе с ним и которого звали Симон Декер — однофамилец героя. В довершение этой цепи совпадений в момент публикации романа и мгновенной вспышки его популярности «Щегол», составляющий часть постоянной экспозиции Гаагского музея, оказался на выставке в нью-йоркском музее Фрика, куда стали стекаться непредсказуемые толпы любопытных.

Многие из критиков отсылают нас не только к Диккенсу вообще, но конкретно к одному из его наиболее полюбившихся читательской аудитории романов: «Большие надежды». Там, если кто не помнит, речь идет тоже о сироте, которому кто-то оказывает анонимные благодеяния. Это, на мой взгляд, довольно поверхностная ассоциация — у меня лично она куда сильнее с одним из лучших романов Сола Беллоу «Приключения Оги Марча» с многочисленными продвижениями героя через разные социальные слои Америки и с его неугасимой юношеской одержимостью прекрасной незнакомкой. Этот роман, тоже с заметными отголосками Диккенса, к сожалению, затмили более поздние вещи Беллоу — на мой взгляд, незаслуженно.

Легко заметить, что в случае «Щегла» речь идет не просто о воскрешении сюжетного романа, но об одной из его когда-то популярных форм: это так называемый воспитательный роман, вернее, его сплав с авантюрным — что, впрочем, не редкость, то же самое и у Беллоу. Русское название жанра, калька с немецкого, чревато непрошеными ассоциациями, которых избежал английский, просто позаимствовав немецкое слово без перевода — Bildungsroman: никто никого здесь не воспитывает, герой скорее служит линзой, через которую мы видим его меняющееся с годами окружение и точнее понимаем его собственную эволюцию. Как правило, это подразумевает изрядную долю обаяния в нем самом, иначе этот прием не работает. А убедительность обаяния — сертификат авторского мастерства.

Можно ли это считать возвращением к реализму после долгих лет немилости, в которую тот якобы впал? С одной стороны, реализм в американской прозе никуда надолго не пропадал, у того же Делилло он всегда явственно просвечивал сквозь постмодернистскую сложность и орнаментальность авторского языка, сюда же можно отнести многие книги Филипа Рота. Если пристально присмотреться к психологизму и приключенческой канве романа Тартт, становится ясно, что реализм в его современной ипостаси — пожалуй, ненамного менее условный стиль, чем все ухищрения постмодернизма, эту условность легко выявляет пристальное чтение. Отвлечемся даже от того момента, что человеку, укрывшемуся на сутки-другие в номере амстердамского отеля, ни за что не пересказать четырнадцать лет своей жизни, притом с такой зрительной и психологической убедительностью, до последней мелочи, какая под силу только профессиональному писателю, — надо ли напоминать, что сама Тартт работала над книгой 11 лет? И речь тут даже не только о том, что нам уже известно из Диккенса или Беллоу, Тартт идет дальше. В одном из эпизодов Борис в алкогольном полубреду поет Тео польскую песню. Каким образом Тео, не знающий польского, многие годы спустя (да хоть бы и через пару дней) воспроизводит ее для нас слово в слово, с полным сохранением непростой польской орфографии? Здесь явно пересечена какая-то черта — поди угадай, фича это или баг.

Или вот еще загадка: в какое время протекает действие романа, куда встроить эти 14 лет? Детали помогают мало — взрыва в Metropolitan никогда не было, а реальный теракт 11 сентября упоминается вскользь только один раз, ни к чему не привяжешь. Подробности быта в Лас-Вегасе почти определенно указывают на кризис 2008 года. Как ни пересчитывай, получается, что роман заканчивается в нашем еще не наступившем будущем, хотя и без малейших научно-фантастических целей, — забавный трюк, но не очень ясно, чем он оправдан.

Книга местами сильно провисает, иногда сопротивление материала кажется несколько чрезмерным для авантюрного в теории сюжета, возникает впечатление, что, несмотря на одиннадцатилетний инкубационный период, книга не до конца отшлифована и сложена из отдельных новелл, сведенных воедино необязательными соединительными звеньями, а заключительная лекция (по-другому этот эпилог не назовешь) вызывает некоторое недоумение. Мы явно имеем дело не с Делилло, у которого каждая фраза подвергается демонстративной филигранной огранке, — временами стиль граничит с неряшливостью. Но сразу приходит на ум, что читатель, которому адресуешь рецензию, скорее всего ознакомится с романом в переводе, обычно не отражающем таких погрешностей: тут главная забота — не внести новых. Впрочем, отмели, как правило, сменяются глубокими местами, разочарование — удовлетворением, а баланс каждый подбивает сам для себя. Но, может быть, «Щегол» при всем нынешнем ажиотаже вокруг него — еще не та книга, которая обеспечит Донне Тартт прочное место в истории литературы. Такой книгой могли бы стать «Приключения Оги Марча», но их написала не она.

http://www.colta.ru/articles/literature/1628

Рубрики:

audiobooks
Books