Марк Шагал "Жонглер", 1943

 

 

 

Творчество Шагала — удивительное переплетение древних иудейских традиций и новаторских тенденций. Прожив без малого сто лет, меняя города и страны, Шагал всегда сохранял национальное самосознание, оставаясь человеком вне времени и географии.
Он родился в Витебске, учился в Петербурге, дышал Парижем, жил в США, но всюду и в любых обстоятельствах оставался сыном еврейского народа. И куда бы ни забрасывала его судьба, Шагал всегда хранил в сердце родной город, рисуя его тихие улочки и низенькие дома даже на полотнах с видами Парижа. Витебск — вторая по значимости «модель» художника. Место первой с 1909 года и до конца жизни было занято Беллой — любимой, женой, музой.
Остроту ощущений и «цветной взгляд» на мир Шагал сохранял на протяжении всей долгой творческой жизни — его последние работы полны красок и эмоций.
Храня в душе трепетно-ностальгические воспоминания о родине, восхищенную любовь к Белле и национальную духовность, Шагал создал свой собственный мир. Мир искрящихся красок и сверкающих чувств. Мир, в котором обычные люди с одинаковой естественностью ходят по земле и шагают по облакам. Мир, в котором вера, любовь, верность рождают удивительные сочетания форм, цветов и образов, дарят ощущение полета.

 

Марк Шагал.  "Крестьянская Жизнь".  Marc Chagall. Peasant Life. (La vie paysanne). А также см. Оригинал(816×1024)

 

Детство и юность Марка Шагала сформировали большую часть его основных художественных тем и оказали влияние на творчество всей его жизни.  Животные были важной частью юности Шагала, и в картине "Крестьянская Жизнь" в сцене кормления лошади, вероятно, отразились его воспоминания юных лет об общении с лошадьми. Другая лошадь с телегой на заднем плане вполне может пренадлежать дяде художника, который зарабатывал на жизнь торгуя скотом. Дядя и тётя Шагала часто брали молодого Марка в поездки в село за покупками, которые художник всегда вспоминал с удовольствием. Хотя Шагалу в те времена приходилось сталкивался с притеснением и трудностям, но по большей части его картины отражают радостную сторону Иудаизма и верования хасидизма: важность эмоции, сознание присутствия Бога во всех вещах вокруг и радость от ощущения любящего создателя рядом. Этот оптимизм был воспитан в художнике благодаря народным песням, танцам и рассказам, размышления о которых часто появляются в его работах.

 

Марк Шагал "Время - река без берегов", 1930-1939

 

 

 

 

 

 

Большинству Марк Шагал известен как художник, и лишь некоторые знают о его литературных дарованиях.

Первые стихи он написал в юном возрасте. Но они не сохранились — Марк потерял тетрадь «юношеских опытов». Ниже представлены сохранившиеся стихотворения Марка Шагала в переводе с идиша, которые он писал в разные периоды жизни.

http://www.m-chagall.ru/tvorchestvo/poehzija.html

 

Мы привыкли к тому, что когда большой художник пишет стихи, а большой артист рисует, то такого рода занятия именуются «второй музой». Если же стихи великого художника Шагала включаются в антологию идишистской поэзии, то кажется, что делается это лишь для того чтобы напомнить читателю о знаменитых художественных образах Шагала.

Однако нет, наша цель иная. Для антологии мы выбрали такие стихи Шагала, которые, насколько об этом можно судить, никак не отразились в его живописи и графике. Это стихи о побеге Шагала из вишистской Франции в преддверии неизбежной гибели. Бежать можно по-разному. Шагалу пришлось совершить морской путь из Франции через Испанию и Португалию в американское изгнание.

Напомним, что когда-то С. Дубнов в «Письмах о старом и новом еврействе» говорил о том, что океан на пути евреев в Америку станет новой египетской пустыней на пути Исхода. Не забудем и того, что для любого еврея посещение Испании или Португалии после изгнания оттуда евреев в конце XV – начале XVI веков было запрещено на 500 лет, для Испании истекших лишь в 1992 году. Однако для многих французских евреев именно своеобразная политика диктатора Франко, позволявшего евреям транзит через границы его страны, оказалась спасительной.

Опять-таки спасение – спасению рознь. Ведь спастись из Франции, перестав быть художником и утратив свои картины, которые гитлеровцы с уверенностью относили к «дегенеративному искусству», для Шагала равно было смерти. Но ему удалось и спастись, и спасти свои работы. Кроме того, для еврейского сознания Шагала было абсолютно небезразлично, какие страны ему приходилось пересекать. Поэтому цикл об отъезде из Лиссабона пронизан образами великих еврейских поэтов средневековья. И наиболее очевидны здесь следы сионид Иеуды Галеви.

Однако, в отличие от своего великого предка, бросившего благополучную Андалусию и пустившегося в плаванье на корабле на Землю обетованную, Шагал бежал из Франции, куда ему в свою очередь пришлось эмигрировать из России. А обетованная Америка вовсе не была страной, где сохранились в пыли ступени разрушенного Храма. Шагала ждала другая судьба. И все-таки оценить его образы можно лишь помня о великом его предшественнике. Стихи «На корабле» об «открытии дали новой страны» в сочетании со строками «Корабля», где уже упоминается «Страна» с большой буквы, –

 

Две тыщи лет – срок моего изгнанья,

И несколько недолгих лет – Стране, –

 

становятся реализацией мечты авторов первых испано-мавританских сионид, следы которых отчетливо проступят в стихах Шагала уже после второй мировой войны.

Что же касается рода Шагалов, то и отец, и мать, и даже далекий полулегендарный предок художника, расписавший знаменитую синагогу, присутствуют в его стихах.

Следует заметить, что одно стихотворение Шагала в такой же мере является стихотворением художника, как бывает о прозе говорят: «проза поэта». Ибо только художник уровня Шагала мог взяться за реквием поколению своих собратьев по искусству, чьи загубленные души живут в картинах, сохранившихся в Варшаве, Кракове, Львове. Все они когда-то хотели стать художниками новой Европы: приезжали в Париж, Берлин или Мюнхен, однако той новой Европе, которая им досталась, нужнее оказалась гитлеровско-сталинская пропаганда вместо искусства. И Европа предоставила им возможность погибнуть. Искусство же великих еврейских художников воспринимается сейчас именно как искусство Европы ХХ века. Стихи Шагала дают нам понять: нет, судьба еврейского художника, художника-еврея, все-таки особая, как и судьба его народа.

Тем более что у стихов о спасительном пути евреев через Лиссабон есть еще один подтекст. Стихи Шагала написаны явно после 1948 года, то есть после образования Государства Израиль. А в 1945 году в американском журнале «Идише культур» и в 1946 году отдельной книгой на идише была напечатана пьеса Д. Бергельсона «Принц Реувени», которая не была ни поставлена, ни напечатана в СССР. Сюжет этой пьесы об изгнании евреев из Португалии и о надеждах на мессианское возрождение начинался с того, что евреев сбрасывали с корабля в штормовое море в лиссабонском порту… Судьба Бергельсона, как и других погибших еврейских писателей, волновала Шагала. Думается, здесь конкретные обстоятельства его биографии наложились и на традицию сионид, и на впечатления от пьесы, которая символически подводила трагические для евреев итоги второй мировой войны.

Даже если мы видим в стихах Шагала его узнаваемый голубой мир, отвлечемся на время от картин и послушаем художника, который выражал в своих стихах то, чего нет на его полотнах. Не это ли признак того, что перед нами поэт?

 

К ВРАТАМ ВЫСОТ

 

Лишь та страна моя –

что в сердце у меня.

В которую как свой, без всяких виз

                                   и видов,

вхожу. Моя печаль и горечь ей видна.

Она, моя страна,

меня уложит спать, она меня

                                  укроет

благоуханным камнем.

 

Во мне цветут зеленые сады,

придуманные дивные цветы.

Во мне горбятся улочки, нет только

домов на них. Кругом стоят руины

давнишние, из детства моего.

А жители – блуждают в воздухах

и крова ищут, временно селятся

в моей душе.

 

Вот почему я тихо улыбаюсь

под солнышком поблекшим

или плачу,

как легкий дождь в ночи.

 

Я помню время –

я был двуглавым. Обе головы

скрывались под одной вуалью неги –

и обе улетучились, как розы багряной аромат.

Я думаю, сейчас,

пойди я даже вспять – я все равно

уйду вперед, туда, к высотным, горним

вратам с порушенными стенами за ними,

где громы отгремевшие ночуют

и молнии изломанные...

 

 

ВИЛЕНСКАЯ СИНАГОГА

 

Строенье старое и старенький

                                         квартал...

Лишь год назад я расписал там стены.

Теперь святейший занавес пропал,

Дым и зола летят, сгущая тени.

Где свитки древние, прозревшие судьбу?

Где семисвечья? Воздух песнопений,

Надышанный десятком поколений?

Он в небеса уходит, как в трубу.

 

С какою дрожью клал я краски эти,

Зеленую – на орн-койдеш... Ах,

Как трепетал, в восторге и слезах,

Один... Последний в тех стенах свидетель...

 

 

ЛЕСТНИЦА ИАКОВА

 

Я по миру хожу как в лесу –

на руках и ногах.

С дерева лист опадает

во мне пробуждая страх.

Я рисую все это, объятое сном,

а потом

снегопад засыпает лес – картину мою,

потусторонний ландшафт,

где я

давно уже, долгие годы стою.

 

И жду, что обнимет меня нездешнее чудо,

сердце согреет мое и прогонит страх.

Ты появись, я жду тебя – отовсюду.

 

И об руку, ах,

мы с тобой полетим, поднимаясь

по лестнице Иакова.

* * *

Я расписал плафон и стены –

танцоры, скрипачи на сцене,

зеленый вол, шальной петух...

Я подарил Творенья Дух

вам,

мои братья бессловесные.

 

Теперь – туда, в края надзвездные,

где ночь светла, а не темна...

 

...И песни наши, вновь чудесные,

услышат земли поднебесные

и стран небесных племена.

 

 

НАСЛЕДСТВО

 

Отец...

Он снова мне явился

во сне, собравшись в землю лечь.

Об избавлении молился,

о том, чтоб ношу скинуть с плеч...

 

Его убил холодный меч.

 

...Ты ждал чудес, ты ждал

                             и плакал,

тряс в синагоге бородой.

Авраам, Исаак и нежный Иаков

внимали сердца голос твой.

 

Не покладая рук разбитых,

всю жизнь трудился ты –

затем,

чтоб нас вскормить, детей несытых

среди пустых и бедных стен.

 

Твое наследство – ах, как зыбко:

твой дух, которым я пропах,

твоя – в чертах моих – улыбка,

и сила – в двух моих руках...

 

 

ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ[1]

 

Сквозь времена и расстоянья

ко мне спешит учитель мой:

– Тебе я отдал свои знанья,

теперь ко мне ты – ни ногой...

 

Нет моего учителя, его бородки нет,

мольберта нет. Его убил злодей,

                          явясь украдкой.

И утащила черная лошадка

навеки ребе старого, куда-то

                                на тот свет.

 

Погасла лампа, и туман

вошел, и дом стоит померкнув,

через дорогу – истукан

застыл, на палку запертая церковь.

 

Твои портреты – местные евреи –

лежат в грязи, по ним хвостом

                          метет свинья...

 

И горько я, учитель, сожалею,

что одного оставил там тебя.

 

 

ЖЕНА

 

Ты волосы свои несешь

навстречу мне, и я, почуя

твой взгляд и трепет, тела дрожь,

тебя опять спросить хочу я:

 

где давние мои цветы

под хулой свадебной, далекой?

Я помню: ночь, и рядом ты,

и в первый раз к тебе прилег я,

и погасили мы Луну,

и свечек пламя заструилось,

и лишь к тебе моя стремилась

любовь, тебя избрав одну.

 

И стала ты женой моей

на годы долгие. Сладчайшей.

Дочь подарила – дар редчайший

в наиторжественный из дней...

 

Благодарю, Г-сподь высот,

Тебя за день, за месяц тот.

 

* * *

Я сын Твой, ползать

рожденный на земле.

Ты дал мне краски в руки,

                               дал мне кисть,

а как Тебя изображать – не знаю.

 

Вот это небо? Землю? Свое сердце?

Руины городов? Горящих братьев?

Глаза слезами полнятся – не вижу,

куда бежать, к кому лететь.

 

Ведь кто-то есть, кто нам дарует

                                              жизнь.

Ведь кто-то есть, кто нам назначил

                                            смерть.

Ведь Он бы мог помочь мне, чтоб картина

моя светилась радостью...

 

 

В ЛИССАБОНЕ ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ

 

Между нами встает стена,

вырастает гора трав и могил.

Она рукою возведена

Того, кто живопись сотворил

и мудрость книг сотворил.

 

Вы когда-нибудь видели мое лицо –

бесплотный мой лик на улице, среди

домов?

Нет человека, который знал бы его

и знал бы, в какой пропасти тонет мой

зов.

 

Среди вас искал я свою звезду,

думал, я с вами до края мира дойду,

с вами хотел я сильнее стать,

а вы – вы в страхе пустились бежать.

 

Как последнее вам я скажу прости,

если нет вас, если исчезли во мгле?

Больше некуда ехать мне,

некуда идти

на этой земле.

 

Что ж, пусть высохнут слезы,

пусть имя мое

с моего сотрется надгробья, и пусть

стану тенью, как стали тенями вы,–

и как дым разойдусь.

 

 

НА КОРАБЛЕ

 

Я на корабль взошел. Стою.

Прощаюсь. Тихий взмах руки.

Вы землю заняли мою,

могилы у реки.

 

Даль застила мою печаль,

мой дом – и их вину.

Ты новую открыл мне даль

и новую страну.

 

Но не покинь меня среди бескрайних вод,

где вспомнил я себя, свою родню, свой род

в толпе истерзанных, измаявшихся

братьев.

 

И пусть мой путь – надежнейшая из дорог,

как мне благодарить Тебя, мой Б-г?

Великий Пост – в какой из дней избрать

мне?

 

 

КОРАБЛЬ

 

Две тыщи лет – срок моего изгнанья,

и несколько недолгих лет – Стране.

Давид! Как солнце – блеск его, сиянье,

стекающее в синем мирозданье

к простершему ладони ввысь – ко мне.

 

Пророки проплывают мимо. Светит

вдали, сверкая ликом, Моисей.

Космический, вселенский свет – как ветер

прошел, задев как рябью сеть лучей.

 

Из года в год, пока плясала нежить,

я жил, слезами сердце ослепя,

я ждал – две тыщи лет! – чтобы утешить

тобою сердце: увидать тебя.

 

По лестнице Иакова бывало

меня все выше ангел уводил

во сне, и песнопенье долетало –

погасших душ среди больших светил,

убитых душ, в чьем хоре отзовется

двух тысяч лет надежда, свет впотьмах...

И песня их была – во имя Солнца

и – сладостней, чем Моцарт или Бах.

 

 

ПАМЯТИ ХУДОЖНИКОВ – ЖЕРТВ катастрофы

 

Всех знал ли я? Бывал ли я у всех

в мансардах, мастерских? Все их

                                   картины

я видел ли – поодаль и вблизи?

Себя покинув, жизнь свою и годы,

я ухожу к безвестной их могиле.

Они зовут меня. И тянут вниз

меня – невинного, виновного – в их яму.

– А где ты был тогда?– они кричат.

– Я спасся бегством...

 

Их в бани смерти повели, там вкус

своей испарины они узнали.

Им свет мелькнул, – они прозрели свет

еще ненарисованных картин.

Сочли свои непрожитые годы,

что впрок они хранили, ожидая

всех грез – недоприснившихся иль тех, что

проспали въявь,– всех грез всевоплощенья.

Вновь приоткрылся детства уголок

с его луною, в окруженье звездном,

пророчившей им светозарный путь.

И юная любовь в ночном дому

или высоких травах, на горах

или в долине; и прекрасный плод,

забрызганный под струйкой молока,

заваленный цветами, обещавший

ганэйдн, рай.

 

Глаза и руки матери, в дорогу

благословившей их – к неблизкой славе.

Я вижу их, оборванных, босых

и онемевших – на иных дорогах.

Их – братьев Израэлса, Писсарро

и Модильяни – братьев наших тащат

на веревках

потомки Холбейна и Дюрера – на смерть

в печах. Где слезы взять,

как мне заплакать?

В моих глазах впитала слезы соль.

Мне их издевкой выжгли – дабы я

последнего не ведал утешенья,

последнею не тешился надеждой.

 

Мне – плакать? Мне, кто слышал

каждый день,

как наверху, на крыше вышибают

последнюю подпорку? Мне, войной

измаявшемуся – за пядь земли,

где я стою, в которую я буду

положен на покой?

 

Я вижу дым,

огонь и газ, всходящие в лазурь

и облик мой вдруг сделавшие черным.

Я вижу вырванные волосы и зубы.

И ярость – мой отныне колорит.

В пустыне, перед грудами обувок,

одежд, золы и мусора – стою

и бормочу свой кадиш.

 

Стою и бормочу.

 

И вниз ко мне спускается с картин

Давид, мой песнопевец с арфой – хочет

помочь заплакать мне, два– три псалма

натренькав. Вижу: следом Моисей

идет, он говорит нам: не страшитесь!

Он вам велит в покое пребывать,

доколе он для мира не начертит –

для нового!– новейшую скрижаль.

 

Последняя мерцает искра,

последний контур исчезает.

Так тихо – как перед потопом.

Я поднимаюсь, я прощаюсь с вами

и – в путь, к нововозведенному Храму,

где я зажгу свечу пред каждым

вашим

пресветлым ликом.

 

* * *

Молиться Б-гу ли, что вел народ к огню,

иль рисовать Его – огнем, а не елеем,

иль, снова ощутив себя евреем,

встать на борьбу за род свой, за родню?

 

Иль волю дать глазам – дать путь слезам,

стекающимся в душу отовсюду?

Нет, не в слезах и трауре прибуду,

не в горе черном приплыву я к вам.

 

На брег песчаный – со своей невестой

сойду, она вам девою небесной

предстанет: будет тих и невесом

свет юной грезы, мой последний сон.

 

 

БЕЛЛА

 

К четвертой годовщине смерти

 

Нетронуты лежат мои цветы.

Твой белый шлейф плывет, качаясь, в небе.

Блестит надгробье – это плачешь ты,

А я – тяжелый серый пепел.

 

Вновь вопрошаю, путаясь в словах:

Еще ты здесь? Мой шаг следишь сквозь

лето?

Смотри, невнятен путь мой, весь в слезах.

Что скажешь ты? Скажи. Я жду ответа.

 

«Красна, как свадьбы нашей балдахин,

Любовь к народу, родине и дому –

Иди и грезой нашей их буди.

Когда-нибудь, в какой-то миг один

Ко мне придешь сквозь звездную истому,

Зеленый весь, как поле на груди».

 

 

МОЙ НАРОД

 

Народ без слез – лишь путь блестит

в слезах.

Тебя не водит больше облак странный.

Моисей твой умер. Он лежит в песках

на том пути к земле обетованной.

 

Молчат пророки, глотки надорвав

с тобой. Молчат, багровые от гнева.

И Песни Песней сладкого напева,

текучего, как мед, не услыхать.

 

Твою скрижаль в душе и на челе

и на земле – готов порушить всякий.

Пьет целый мир из вод, что не иссякли,

тебе глоток оставив там – в земле!

Гонений, избиений – их не счесть.

Но миру не слышна твоя обида.

Народ мой, где звезда твоя – Давида?

Где нимб? Твое достоинство? И честь?

 

Так разорви небесный свиток – жаль,

ты говоришь? Пусть в молниях ночами

сгорит сей хлам – чтоб хрусткими

ногтями

ты нацарапал новую скрижаль.

 

А если в прошлом был ты виноват

и обречен – пусть в пепел грех твой

канет,

и новая звезда над пеплом встанет,

и голуби из глаз твоих взлетят.

 

ТВОЙ ЗОВ

 

Не знаю, жил ли я. Не знаю,

живу ли... В небеса гляжу

и мир не узнаю.

 

Закат – и мое тело в ночь вступает.

Любовь, цветы с картин моих

зовут меня вперед и сзади окликают.

 

Мою ладонь без свечки не оставь,

когда наполнит темнота сей дом:

как в темноте Твой свет вдали увижу?

 

Как зов услышу Твой,

когда один останусь на постели

и хлад безмолвный тело обоймет?

 

* * *

Мой час, мой день, мой год последний.

Как горяча слеза, как жжет.

Душа молчит и ждет.

А солнце с неба льет

лучами, облачая в блеск и пурпур

меня всего.

 

Как нежен зов лучей, завет его:

не слезы лить – а, уложив в котомку

надежду,

продолжать свой путь земной

в иную высь, на горний голос Твой.

Перевод с идиша Льва Беринского

 

http://www.lechaim.ru/ARHIV/178/shagal.htm