Начитаюсь ее рассказов, и хочется, чтобы и ко мне Арника прилетела, и в магазине добрая продавщица встретилась, и на улице незнакомая девушка подошла, которой можно все рассказать. В общем, хочется, чтобы кто-то помог решить мои проблемы. И просто поддержки тоже.
Но потом вспоминаются слова дяди Димы о том, к чему может привести жалость к себе, и уже самой хочется обогреть и помочь хоть кому-то. Но недолго. Понимаю, что сил на это не хватит, и надо бы думать, как себе помочь...
Цикл "Обретение себя" вернул мне золотое читательское время, когда дочитаешь до какого-то слова - и вдруг как доской по голове, сидишь, и в голове словно кто-то нажал на паузу. Вернул - потому что такое у меня сейчас бывает редко, особенно при чтении с экрана. А в последний раз до того это было... кажется, аж при прочтении "Рождественской звезды", которая и не рассказ вовсе, но задевает будь здоров! Оно, наверное, всегда так - если пишется как пишется, текст не испорчен бесконечными редакторскими правками.
Перечитываю и перечитываю. Думаю, как себя спасать.

В старых газетах иногда попадаются интересные вещи. "Моя Семья", номер за декабрь 2005 года. Автор заметки - Виктор Дождев. Заголовок - в заголовке)

В одном подмосковном городе, на окраине, есть небольшой кусочек леса. Его облюбовали любители ролевых игр - так называемые "толкинутые" ребята. Те, которые обряжаются в самодельную средневековую амуницию - шлемы, кольчуги - и в шутку дерутся на деревянных мечах. Одна команда, скажем, изображает эльфов, другая - орков, третья - людей.
И вот детишки снова решили поиграть. Веселились вовсю. А мимо леса поздним вечером проходил какой-то мужичок. Он возвращался с работы домой, всегда голосовал за мир во всем мире и был совершенно не в курсе, что между орками и людьми опять разразилась беспощадная война.
Из леса навстречу мужику вышел отряд орков. Орки гремели железяками - они были обвешаны мечами, арбалетами, медными щитами... Конечно, очень красиво! Но мужику от этого как-то резко поплохело. Встреча со средневековыми воинами в тот вечер не входила в его планы, и он быстренько стал взбираться на ближайшее дерево.
Тем временем орки успели его заметить и мрачной толпой окружили березу. Главарь принял мужика за лазутчика из вражеского отряда людей и начал свой допрос:
- Ты - человек? - мрачно спросил он, запрокинув голову вверх.
Бедному мужику ничего не оставалось, как признать сей печальный факт. Тогда главарь спокойным, усталым голосом произнес:
- Тогда слезай, сейчас убивать будем.
... До смерти напуганного мужика долго отпаивали чаем из термоса, но, кажется, окончательно успокоить все-таки не смогли. Через несколько минут его отпустили на все четыре стороны, и тот понесся через пустырь, оглядываясь и крестясь на ходу. Думается, с тех пор он этот лес старается обходить стороной.

 Не знаю как вы, а я не считаю католиков еретиками. Нет, я признаю Греко-Российскую православную церковь единой правильной, но не могу плохо относиться к католицизму. Да и вообще, я не могу отказаться от друга только потому, что он не верит в Бога. 

1.

Скажу от себя: Владимир Гуд не только профессиональный писатель и поэт, но еще прекрасный фотохудожник и военный врач. Его фотоработы говорят не меньше, чем рассказы.

Рассказ в общем-то нетяжелый, не как предыдущие. Особых ограничений нет.

Итак...

-Понимаешь, сынок...
Обращаясь ко мне, он всегда начинал с этой фразы. В моих снах он до сих пор вечерами проходит наш старый двор - бронзовый от загара, с рюкзаком и монтерскими "кошками" за спиной - и растворяется в черном гроте подъезда. Хочется окликнуть его, но даже во сне я понимаю, что поздно, и просыпаюсь от щемящего чувства вины. Надо было повзрослеть, чтобы понять: при живом отце он заменял мне отца. А пока...
- Понимаешь, сынок! - со значением говорил дядя Витя, смачно плевал на червяка и забрасывал удочку в омут. Гусиный поплавок вздрагивал, жизнерадостно окунался и уверенно двигался вглубь. И вот уже в руках дяди Вити увесистый окунь или плотвичка...
Тогда мне казалось, что этот ритуал неспроста, что здесь, несомненно, есть какая-то мистика, чертовщинка. Оставаясь один на реке, я пытался вести себя как дядя Витя: выразительно копируя его интонацию, говорил воображаемому собеседнику "понимаешь, сынок!", плевал на червяка, забрасывал удочку, но у меня не клевало...
- Опять торчал у соседа?- с ревнивым упреком встречала меня мать.
Что я мог ей ответить? Что поджаристые с фирменной корочкой плотвички и окуньки вкуснее приготовленных ею котлет? Дядя Витя в матросской тельняшке совсем не по-женски священнодействует у плиты. В хрущевской кухоньке, пропитанной "Беламорканалом", витают истории о морских странствиях его юных лет, а его огромный амазонский попугай Гоша хрипло ругается матом: "Витя! П...! Полный п...!.. Гоша хочет жрать, курить, бухать!"
Из этого мира я возвращаюсь домой, где мама спрашивает, сделал ли я уроки, а отец, усталый опер уголовного розыска, молча доедает ужин, и меня сразу же отправляют спать, потому что завтра папа снова уезжает в командировку.

Лет десять назад дядя Витя переехал в наш городок из Владивостока с попугаем Гошей и молодой женой по имени Тамара. Соседки судачили, что дядю Витю отчислили с флота по болезни, что Тамарка была очень красивой и сразу же стала "от Виктора гулять", а потом и вовсе уехала куда-то "с проезжим офицером" (в те времена в провинции женщина могла изменить судьбу только "уехав с офицером"), а дядя Витя с тех пор жил один, и тетки во дворе говорили о нем - "импотент". Незнакомое это слово казалось мне очень колючим и обидным, я спросил у мамы, что такое "импотент", но она ответила, что знать об этом мне еще не положено. Тогда я спросил во дворе у десятиклассника Мишки, тот, ухмыльнувшись, ответил, что импотент - "это когда шишка не работает", и мне стало обидно , неужели из-за такой ерунды можно бросить хорошего человека?
Благодаря дяде Вите я избежал жестокой дворовой "прописки": свирепый Леха Мазур по кличке Бык для начала лично избивал каждого приезжего новичка, а потом заставлял его поочередно драться со всеми пацанами, чтобы определить место новенького в дворовой иерархии. Теперь я понимаю, как опрометчиво поступил, выйдя во двор подышать воздухом. Так уж получилось, что дядю Витю я встретил на три минуты раньше, чем Леху Быка, и это определило мой особый дворовой статус.
- Понимаешь, сынок,- говорил дядя Витя,- батя твой молодец, слушай батю - его уважают даже те, кого он посадил...
Но я был далек от этого мира. Может быть, потому, что мой отец сознательно меня от него охранял.
Зато я быстро научился собирать и разбирать розетки, ловить на кузнечика с кручи осторожных лобастых голавлей, вязать мудреные рыбацкие и морские узлы, поборол страх высоты, взобрался на монтерских "кошках" на обесточенный столб и увидел с "вершины" осеннее великолепие родного городка и стоящего внизу дядю Витю. А потом на зимней рыбалке я поймал самого большого в моей жизни окуня, такого большого, что дяде Вите пришлось расширять мою лунку топором... А еще в тот же день я провалился под лед, и дядя Витя ползком добрался ко мне, протянул лыжную палку и провалился сам, но вытащил из воды и себя, и меня. И на заднем сиденье соседского "Москвича" мужики снимали с меня одежду и вливали в рот горячую водку с чаем. Моя мама узнала об этом много лет спустя, после смерти отца, когда я стал офицером и рассказал ей, как в детстве провалился под лед, как упал со второго этажа стройки в бетономешалку, но при этом умолчал о том, как всего две недели назад чеченский снайпер прострелил погон на моем левом плече... "Всему свое время, сынок",- учил меня дядя Витя.
От дворовой иерархии все равно было не спастись - Леха Бык меня не тронул, но заставил биться "до крови" с восьмиклассником Славкой Сачком, и когда Славка опрокинул меня навзничь, боднув в нос бритой головой, я до полуночи отлеживался в квартире дяди Вити: холодные компрессы с губкой-гемостатиком... В общем, моя мама опять ничего не узнала. А матч-реванш состоялся через месяц на пустыре за сараями, и когда Славка по привычке атаковал меня бритой башкой, я, как научил дядя Витя, в прыжке встретил его нос коленом, Славка угодил в больницу со сломанным носом, но меня не заложил.

- Понимаешь, сынок,- грустно говорил дядя Витя, опрокинув залпом стакан водки...
Что тут понимать, если два часа назад в раскрытое окно улетел на волю амазонский попугай Гоша с криком: "Гоша хочет жрать, курить, бухать!" И мы напрасно ждали Гошу всю ночь у раскрытого окна (я так и объяснил матери - ждем Гошу), а назавтра дядя Витя устроил поминки по любимому попугаю - накрыл стол во дворе под акациями. Мужики нашего дома пили водку и "Агдам", соболезнуя дяде Вите, и вдруг некто хрипло заорал из зарослей прямо над нашими головами: "Витя! П...! Полный п...!" И в тот же миг на плечо дяди Вити спланировал потрепанный Гоша. "Хватай его, Вовка!"- только и успел крикнуть дядя Витя, и я крепко схватил амазонского Гошу, общипанного за ночь белорусскими воронами, и понес его в дом. "Витя!- отчаянно вопил Гоша.- Беспредел! Полный п...!" Как же все тогда хохотали!
... А через год, дождливым июньским вечером, мы с дядей Витей прятались от грозы в ковше огромного мелиоративного экскаватора на берегу умирающей речки, запивая чаем из термоса бутерброды с салом. Я говорил о том, что безнадежно влюблен в учительницу физкультуры и через месяц уеду в Ленинград поступать в Военно-медицинскую академию, где сумасшедший конкурс, но возвращаться домой побежденным мне никак нельзя.
- Понимаешь, сынок,- отвечал дядя Витя.- Вот тетки во дворе говорят обо мне всякое...будто я никуда не годен как мужчина...а ведь я до сих пор Тамарку люблю... И никого мне больше в жизни не надо, все бы ей простил, но она не вернется, потому что здесь тупик... Уезжай отсюда, поступай, лети, как Гоша в форточку, тебя клевать будут, но знай, что обратной дороги нет, я в тебя верю... А конкурс?.. Там ведь такие же пацаны, как ты... Ты ведь Сачка опрокинул? А теперь надо дюжину таких Сачков победить, но умом. Докажи, что ты лучший!
Через два месяца я стал слушателем военно-морского факультета Ленинградской военно-медицинской академии.

Как же так получилось, что больше мы с дядей Витей так и не выбрались на рыбалку? Приезжая на каникулы, я говорил ему во дворе, что у меня все хорошо, и убегал к ждущим меня пацанам и девчонкам... Шесть лет пролетели, будто шесть дней, и когда я вернулся домой лейтенантом, меня чествовали июньским вечером под теми же акациями всем двором, и я сидел в новенькой, пахнущей утюгом форме между дядей Витей и отцом. Говорили о том, что я "стал человеком", а вот Леха Бык спивается где-то в Сибири, Димка Новоселов разбился на мотоцикле, а Славка Сачок мотает срок за хулиганство.
А еще через два года я приехал в наш дом с молодой красивой женой, по такому случаю родители накрыли стол, пригласили соседей и, конечно же, дядю Витю. Дядя Витя сидел "на уголке" постаревший, тихий, не такой, как всегда... Выпив пару рюмок, сослался на плохое самочувствие и ушел домой, пожелав нам с Наташкой счастья на долгие годы. Извинившись перед гостями, я вышел его проводить, и во дворе, у "черной дыры" подъезда спросил, одобряет ли он мой выбор.
- Понимаешь, сынок,- отвечал дядя Витя, глубоко затянувшись беломориной,- ты уж на меня не обижайся, но не твоя это женщина...
...Конечно же, я обиделся, но понадобилось целых десять лет, чтобы осознать дяди Витину правоту, а когда повзрослевший, разведенный, с боевыми орденами за Африку и Афган я приехал в город детства хоронить отца, мне сказали, что дядя Витя лежит в больнице и "очень плох". Я навестил его после похорон и по одному лишь цвету лица понял: мы видимся последний раз. Дядя Витя посочувствовал мне, потом рассказал, что в прошлом году скончался от старости его амазонский Гоша. Последними словами попугая были: "Гоша хочет жрать, курить, бухать!.."
- Понимаешь, сынок,- прошептал дядя Витя.- За апельсины и сок, конечно, спасибо, но ты бы мне водочки принес... Я ведь последний живой мужик остался во дворе....
Со слезами на глазах я вышел из палаты, через полчаса вернулся с бутылкой "Пшеничной", и мы помянули моего отца и всех ушедших соседей.
...Через полгода мама написала мне, что дядю Витю проводили, как в песенке Анжелики Варум, "всем двором", гроб стоял под пожухлыми осенними акациями и соседки причитали, что никто теперь не будет бесплатно чинить им проводку и сантехнику.

Прошло еще шесть лет, в очередной раз я приехал навестить маму, но уже в другой город, куда она переехала к родным и где решила похоронить отца. По традиции, мы засиделись почти до рассвета на кухне, вспоминая папу и всех ушедших соседей. Говорили и о том, что мужиков в бывшем нашем дворе осталось раз, два и обчелся. "Раз, два"- это вернувшийся из Сибири Леха Бык и отмотавший срок Славка Сачок, которые теперь трудятся на стройке разнорабочими, а вечерами пьют в Лехиной квартире и, значит, недолго протянут...
А ночью мне приснился удивительный сон из моего недавнего прошлого. Я увидел океанское побережье и фантастический африканский закат. Да-да, это был тот самый закат и тот самый прием, который устроил российский консул в честь Дня ВМФ и визита нашего корабля. Звучала та же тихая музыка, жарились диковинные дары моря на сетках барбекю. Мартышки воровали со столов фрукты и пирожные, а дамы с фужерами в руках, сняв туфли, бродили в прибое, лизавшем края их длинных вечерних нарядов... Я оглянулся, чтобы увидеть в глубине парка подъезд дипломатического отеля, в который увлекла меня в тот вечер разгоряченная устрицами и вином юная племянница французского морского атташе, и я увидел этот подъезд. И в тот же миг оттуда вышел удивительно знакомый мне смуглокожий человек в темном ватнике с рюкзаком, с монтерскими "кошками" за спиной и... с огромным грустным попугаем на левом плече! Дядя Витя укоризненно посмотрел на меня, не останавливаясь пересек наискосок нашу праздничную лужайку и растворился в темных зарослях парка. Клянусь, что, кроме меня, его никто не видел!
Наутро, извинившись перед мамой, я уехал на маршрутке за 150 километров в город детства, пообещав вернуться через сутки.
Двор встретил меня той же тишиной и пожухлой от зноя акацией. С ужасом я подумал, что здесь за двадцать лет ничего не изменилось, и в тот же миг из подъезда вывалился грузный поддатый Леха Бык.
- О-о-о-о!- заорал Леха.- Ка-акие люди! А ну пойдем! Пойдем!!!
Облапив за плечи, Леха потащил меня в квартиру. На кухонном столе красовалась батарея пустых и недопитых бутылок, а в гостиной, не помещаясь на тахте, спал огромный двухметровый амбал.
- Сачок!- заорал Леха, лягнув невероятного размера ботинки спящего великана.- Сачок! А ну вставай, падла похмельная! Посмотри, кто к нам приехал! Да вставай же!
Разбуженный пинками бритоголовый гигант долго пялился на меня мутными глазами и вдруг просиял.
- Вовка-а-а!- заорал Славка Сачок и тут же сгреб меня в объятия, подхватил, завертел, забаюкал, как ребенка, и зашагал со мной по комнате, приговаривая:- Во-овка! Ва-авулечка-а-а! Ва-авашечка-а-а!
Мы выпили по стакану местного портвейна, который иначе как оружием массового поражения не назовешь, и я попросил корешей детства сводить меня на могилу дяди Вити.
- Хрен его знает, где...- потупился Леха.- Нас ведь в городе не было, когда его хоронили...Во! Вспомнил! Терентьевна знает!
Леха выскочил на площадку и заколотил кулаками в дверь соседней квартиры:
- Терентьевна! Терентьевна, открывай!!!

Это был просто холмик земли в джунглях кладбищенской малины. Деревянный крест кто-то спер, а ржавая жестянка с фамилией и инициалами дяди Вити валялась рядом на земле.
И тогда во мне "проснулся офицер": жестко - "одна нога здесь, другая там"- я отослал трезвеющих корешей за лопатой, топором и граблями, а Терентьевне дал деньги и велел за три часа накрыть стол.
Все, что я мог для него сделать,- опрятная могилка с тяжелой гранитной глыбой, которую мы со Славкой, пыхтя, прикатили с ближайшего пустыря. Леха Бык пытался нам помогать, но ему стало плохо.
... Помянули дядю Витю той самой беседке у подъезда, где он так любил курить летними вечерами. Идиллии, однако, не получилось. Одна из соседок, пожалев "Витьку-монтера", сказала, что он сам во всем виноват: детей не завел, не женился, вот и некому за могилкой присматривать.
Терентьевна вступилась за дядю Витю, после чего тетки переругались и разошлись.
- Следующий буду я,- мрачно процедил Леха, опрокинув в рот последний стакан водки. - Доктора сказали - у меня цирроз, нарзан пить поздно... Интересно, кто меня хоронить будет? Ты, Сачок?

Через год мать рассказала мне, что обещанной таблички на надгробном камне так и не появилось. Вроде бы Леха Бык сам напросился это сделать, взял у Терентьевны оставленные мной деньги и... В общем, Леха теперь лежит в больнице и, говорят, очень плох. Сачок подался на заработки в областной центр. Остается снова приехать в город детства и все сделать самому. Вот только когда я смогу туда приехать?
Говорят, что совсем необязательно посещать могилы тех, кто ушел: достаточно вспоминать их с благодарностью, или свечу в храме затеплить, или...
Смачно плюнув на червяка, сказать: "Понимаешь, сынок!.."- забросить удочку в омут и... Если окунек клюнет, значит, связь не прервалась. Было бы только кому сказать...

Рассказ едва ли не тяжелее предыдущего. Ограничения прежние - до 16 лет.


Усы начали расти одновременно у сына и у матери. Сын гордился ими, холил, распушал, недоверчиво подолгу рассматривал в зеркале. А она всячески со своими боролась, после ванны тайно работала под носом тонкими ножницами.
Он был поздний ребенок. Она носила и рожала его с великим трудом. Слонялась по предродовой с черными, искусанными губами, и день для нее превратился в ночь. Акушерка обещала, что залепит ей рот пластырем, что она всю область своим ором перебудит, что таких старородящих мамаш нужно в принципе стерелизовать... Но тут же сама оглушительно заорала: "Головка, головка пошла, тужься!" Из нее будто вылетела скользкая горячая рыбка. "Мальчик", - сказали ей.
На первое свидание с малышом она опоздала: пока врач консультировала по кормлению, пока в процедурной обрабатывала грудь зеленкой...
Сверток с открытым личиком весь умещался на белой подушке, изгибался червячком, но помалкивал. Личико вытаращенными глазками вдумчиво и строго изучало больничный потолок, сжав ротик, сдвинув бровки. Не одобрив потолок, суровый взгляд перешел на нее... Он узнал ее! Узнал огромные от перенесенных страданий светящиеся глаза, счастливое изможденное лицо, торчащие из казенной сорочки ключицы и худые, горячие, единственные в мире руки - все, все узнал!
Таких называют сумасшедшими матерями. Она только к обеду вспоминала, что не умывалась, и только в девять вечера - что крошки в рот не брала. Хотя понятия "день", "ночь", "утро" - потеряли всякое значение для них двоих, переместившихся в некое безвременное пространство. Она покачивала его и сквозь дрему думала, как сладко сейчас покачиваются во сне города, леса, горы... Даже земной шар сонно покачивается: задремал, замедлил, а там и вовсе остановил свой ход. И не понимают, какое это счастье: погрузиться в сладчайший сон, из которого не будешь выдернут плачем через минуту...

Оттого что он был единственный мужчина в семье, он рано почувствовал себя личностью. Они часто ссорились, и, чем ужаснее и непоправимее казалась ссора, тем слаще наступало примирение. Он налетал и изо всех сил стискивал ее ручонками. Она просила: "Поцелуй меня в щечку". Он прижимался губками, получался звонкий "пук".
Как пошли в садик, хворали часто: или простуда, или вырвет супом, или горошина вскочит на шее. Она ночами просиживала у кроватки, прохладными ладонями обкладывая пылающее влажное тельце, утишая его жар. Она направляла мощные посылы спасительной любви, и любовь концентрировалась, аккумулировалась в сыне и вокруг него, создавая плотную охранную зону, как оболочку яйца.
Однажды они вместе, обнявшись в кресле и накрывшись платком, смотрели кино про войну. Фильм был тяжелый, не каждый взрослый поймет. Он, не ворохнувшись, темными глазами досмотрел до конца. А вечером попросил: "Мам, давай поиграем в войнушку. Я буду немец, а ты будешь корова. Я выстрелю, а ты мычи, подпрыгивай и падай". Она протяжно мычала и падала с десяток раз. Потом ей надоело, и она осталась лежать на полу грузной коровьей тушей, пока ей на лицо не закапали обжигающие капельки. Сквозь слезы он горько ее упрекнул: "Я же понарошку, зачем ты меня пугаешь?!"
Она боялась, что в эту ночь ей будут сниться кошмары. Но война приснилась ей. Войну объявили Земле небесные силы.
Был тягостный знойный день. Солнце стояло в зените, темное и зловещее, как в начале затмения. Высокое поначалу, тлеющее малиновым угольком, оно росло, превращалось в гигантский огненный шар, опускалось все ниже с явным намерением сжечь все на Земле. Раскаленный воздух дрожал, как над костром. Обуглились, скрючились листья на деревьях и бумажки в урнах. Потом начали чернеть и дымиться заборы и деревья. Всполохами с шипением падал с неба огонь, тут и там скользили огненные змейки.
Клубились паром, сохли русла рек, плавились камни, и люди в смертной тоске кричали как звери, а звери плакали как люди. Живое старалось уползти, вжаться, зарыться в прохладную спасительную землю, втискивалось, набивалось в трещины, пещеры, колодцы. Это был неравный бой между небом и землей.
Она вбежала в дом, где ее сынок в кроватке растирал сонные глаза и хныкал: "Боюсь, боюсь". И она сделала единственное, что могла сделать: крепко прижала его головенку к груди и шепнула: "Не бойся, это всего лишь страшный сон. Потерпи. Будет немножко больно и страшно, но я буду с тобой. Ты только помни, что это сон. Скоро мы проснемся, и все будет хорошо".
И тут проснулась вся в поту и, задыхаясь, откинула тяжелое жаркое одеяло.

Как-то она пришла из школы чернее тучи. Не бросила с порога "привет", не села с ним на кухне пить чай, который он разогревал к ее приходу. Сразу прошла в спальню, легла на тахту и лежала, как мертвая. "Ну, чего опять? - сказал он по-стариковски ворчливо. - Что с тобой стряслось?"
А стряслось то, что детинушка Абарцумян из 8"Г" потрогал ее пальто и сказал: "А у нас у папы сиденья из такой же ткани в машине". Кретин. Так его и назвала культмассовый сектор Катя Малышева. Девочки в этом возрасте тоньше, взрослее мальчишек.
Сын долго размашисто ходил по диагонали комнаты. "Я пойду работать. Буду до школы газеты разносить". - "Не выдумывай! - крикнула она, живо вскочив, и пристукнула кулачком по пледу. Это была давняя больная тема, и когда время от времени они на нее соскакивали, она сразу переходила на крик: - Пойдешь работать, только когда исправишь тройки. Стыдоба, сын учительницы - троечник!" Он слушал ее крик как музыку: главное, она ожила, а крик можно перетерпеть.
Вдруг он перестал ходить в парикмахерскую. И посвятил ее в свои планы, лишь отпустив волосы ниже лопаток: "В парикмахерской принимают волосы, сто грамм две тысячи рублей".
В знаменательный день вернулся стриженный наголо, смешной и страшно разочарованный. "Заплатили в два раза меньше. Еще и обвесили".Тогда на эти деньги они и вправду купили для нее в кредит зимнее пальто. "Смотри, - крикнула она из примерочной, кокетливо пряча лицо в высокий меховой воротник,- я кутаюсь в твои волосы!"

Как сын незаметно вырос: из нежного мяконького малыша превратился в двухметрового, худющего, рукастого и ногастого подростка. И начал пропадать в компьютерном салоне. Она запаниковала. Когда он собрался в очередной раз, встала перед дверями, сварливо выкрикивала про компьютерную наркоманию и криминальное будущее тех, кто связался с этим монстром, напичканным микросхемами. Сын мерил комнату длиннющими джинсовыми ногами, хватался за голову, морщился и расстроенно повторял: "Что ты такое говоришь? Нет, ты вообще понимаешь, что говоришь".
За ужином в кухне (место их ссор и примирений), когда они ели вечные макароны с яйцом, он объяснял: "Сегодня я потерял по твоей милости пятьдесят рублей. Столько стоит платный урок информатики, который здесь я получаю бесплатно. Хозяин салона просит только присматривать за мелюзгой и делать раз в день влажную уборку. - И похвастал: - Видела бы ты, какого вируса вчера я замочил. Он визжал мерзко, как свинья".
Осенью сын притащил из салона "премию" - списанный старенький "Пентиум" - и попросил только не мешать ему, а за это пообещал, что с тройками будет покончено, и ей не будет стыдно взглянуть в глаза педсовету и лично завучу Зое Анатольевне.
Проходя мимо его комнаты, она наблюдала одну и ту же картину: мерцающее космическим, потусторонним голубым светом пятно и его согнутую в три погибели сутулую узкую спину. Вернись она через три часа, через неделю или через сто лет - застала бы то же мерцающее пятно и ту же спину.
- Компьютер - это связь с дьяволом! - кричала она ему из кухни.
- А твоя история - это не то, что было на самом деле, - парировал он из комнаты.- История - это как об этом рассказывают. Эта многоликая наука, как политическая проститутка, обслуживает интересы правящей верхушки.
- Так твоя мать, оказывается, преподает основы проституции...
Но это были отголоски их нешуточных баталий, последние тучи рассеянной бури. Он откидывал волосы со лба, утомленно растирал красные глаза и выходил попить чай. Увлеченно рылся в холодильнике: "Ух ты, колбаска!"

В доме - невиданное дело - завелись кое-какие деньги. Они поменяли старый диван, который остро упирался по ночам в ее бока, и еще купили в кредит стиральную машину-автомат. К нему приходили друзья, набивались в его маленькую комнату. Его называли между собой "Док" - и восхищенно хлопали по спине. Часто звонил телефон. Сын быстро собирал торбочку с мелкими отвертками, паяльниками, тяжелыми ершистыми пластинками. Перекидывал торбу через плечо и исчезал, больше похожий на слесаря, чем на доктора скорой компьютерной помощи.
В последнее время он ездил на разные конкурсы и олимпиады. Звонил оттуда: "Мам, поздравь меня!"А она не находила себе места. Убирала его комнату, в который раз протирала сухой фланелькой потухший без него, мертвенно-серый экран, переворачивала и энергично вытрясала клавиатуру. Из нее сыпались следв его с единомышленниками компьютерного бдения: хлебные крошки, обгрызенные ногти, шелуха семечек...
И ей не верилось, что "доктором" и "гением" называют ее тяжеленького пухлого мальчика, которого она вчера только намыливала в ванночке.

Тревога, знакомая нашим женщинам. Она поселяется в них в ту минуту, когда в роддоме объявляют: "Мальчик". Она живет в женщине, растет и давит камнем с каждым годом все ощутимей и тяжелей. Армия.
"Мам, не переживай. Понимаешь, это мне самому надо, проверка на прочность. Отслужу, вернусь и поступлю".
Вокруг нее, она давно замечала, шла тайная возня среди родителей ровесников ее сына. Кто-то куда-то звонил, с кем-то встречался. Каждая мать в этот страшный и решающий миг как один на один со смертью. И только она будто закоченела в отчаянии. Для нее сын был вся жизнь. Для районного военкомата - армейская единица, недостающая одна сотая процента для выполнения плана по призыву. Боже мой, да ведь он в игрушки только бросил играть. В ванной на полочке до сих пор стоял его пластмассовый Джеки Чан. А если ее тонкошеий городской ребенок попадет к невменяемым горцам, у которых пилить головы людям привычное с пеленок и даже уважаемое дело - все равно что порезать хлеб к обеду?
Вернулась с вокзала по пустынному, постылому городу. Дома грустно сообщнически поделилась с компьютером: "Поживи два года в шкафу, я заверну тебя со всеми причиндалами в платок, чтобы ты не пылился". Но, когда бы она ни проходила мимо его комнаты, ей чудились мерцающий экран и милая узкая спина в мягкой домашней кофте.
Скоро она получила от него письмо. Видно было, что он писал в страшной спешке, впопыхах, где-то на коленке. Он хотел ее развеселить и описывал, как весь месяц на станции "Н-ск сортировочный" они разгружали вагоны с коробками. На коробках было написано " Корм для пушных зверьков", и они этим кормом завтракали, обедали и ужинали. Так что, можно сказать, теперь выведена новая порода пушных зверьков. Но пусть она не волнуется, потому что с такого питания он даже поправился, щеки потолстели.
...Ночью она мысленно укладывалась у его ног и обвивала, как собачка, и грела их своим телом.

"Вера Владимировна, вас к себе завуч вызывает". Молодая англичанка любопытно постояла возле ее стола и отошла, покачиваясь на каблучках, вонзающихся в мозг своим цокотом. Теперь все старались быстрее выйти из плотного поля окружавшего ее материализовавшегося несчастья. Позади остались дни, когда она могла из всех известных ей слов кричать одно протестующее, несогласное: "Не-е-е-ет", - и ее физически тошнило от перспективы жизни. Ее рвало тысячами постылых дней и ночей, которые ждали впереди.
Она разучилась перемещаться среди людей. То, случайно задевая прохожих, отскакивала, как обожженная. То теряла чувствительность: больно ударялась о поручни и столбы, налетала на людей, как слепая. Ее толкали, ругали и смеялись над ней, думая, что она пьяная. Но, всмотревшись, смеяться переставали.
Она видела сына, куда бы ни смотрела. Смотрела в окно: он шел по улице и скрывался за поворотом. В кухне видела его, долговязого, расхаживающего по крошечному пространству, размахивающего руками. В комнате боковым зрением видела его, забравшимся с ногами в кресле, даже бок, с которого он сидел, теплел и тяжелел.

"Проходите, проходите". Завуч Зоя Анатольевна вскочила, отодвинула для нее стул - и тут же заторопилась на коротких ножках, поспешила выйти из нежелательного поля. "Вера Владимировна, взят курс на гражданское, патриотическое воспитание подратающего поколения. Вы мать сына, геройски погибшего при исполнении солдатского долга... Первая тема - ваш сын. Вы как историк..."
Она как историк знала: когда война - то воюет вся страна. Мерзнет, голодает, воет над похоронками. Ее мальчик умирал. В это время страна от Калининграда до Владивостока азартно подсчитывала, сколько раз в сутки трахнется тугосисяя Маня из телевизора. Крутили колесо счастья, кто угадает - миллион. И где-нибудь среди зрителей в первых рядах сидел генерал части, где служил сын, и его
свиноподобная супруга со свежей косметической подтяжкой на лице. Подтяжкой - ценой в жизнь ее мальчика, всего-то. Душно, душно, задыхаешься среди предателей.
Она сидела невидимая всему миру, в темной комнате перед светящимся экраном, смотрела выступление звезд. Ревущие, беснующиеся трибуны, готовые отдаться своим телевизионным божкам. Суета сует, псевдожизнь. И, Господи прости, что бы там ни говорили об очистительной силе страданий и всепрощении, она не задумываясь ни секунды отдала бы всех вместе взятых телебожков и поклонников - за один только состриженный серпик ногтя ее мертвого сына.
Да, именно это она скажет завтра на уроке патриотического воспитания. А потом напишет заявление об увольнении и навсегда уйдет из школы.
...Она вошла в класс. На задней парте сидели товарищ из РОНО и завуч Зоя Анатольевна, принаряженная. На лацкане пиджака траурная деталька: тряпичный черный бантик.
Вера Владимировна прошла к окну и долго смотрела за окно. Потом откашлялась и заговорила. " Эта война оставила глубокий след... Дала неподражаемый пример... Защищая Родину... В благодарной памяти потомков..."
Зоя Анатольевна благосклонно кивала в такт каждому слову.

Рассказ произвел на меня огромное впечатление, за три года я не смогла его забыть и решила поделиться с вами.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: Данный текст не рекомендуется читать лицам до 16 лет и слишком впечатлительным людям. Примите решение сейчас.
НО ОНО ТОГО СТОИТ!

Итак...


Никто в мире не переубедил бы эту женщину: ее девочка не умерла, она просто превратилась в птичку. Из тех невидимых в синеве неба и зелени листвы птичек, подающих милые, нежные голоски. Голоски преследовали женщину, настигали всюду, звенели в ушах. Она закрывала уши ладонями и мерно раскачивалась.
Ее девочка стала робкой наивной пичужкой, невесомым комочком перьев с круглыми кроткими глазками и коротеньким ртом-клювиком... Квикающая, цвиркающая желтогрудая синичка поселилась у ее окна после Ксюшкиной смерти.
Как-то она впервые после несчастья чему-то рассмеялась. Но нашедшая ее синичка укоризненно царапнула клювиком по стеклу. Превратившаяся в птичку Ксюшка несмело напоминала о себе, тихонько просила не забывать так скоро... И она вообще перестала смеяться - это нетрудно было сделать.
Лето выдалось необычайно жаркое в тот год. Зелень разрослась обильно, буйно, как в тропиках. Ночью гремели грозы. Однажды рядом с ее окном ударила молния. Вблизи она оказалась похожей на округло свернутую, прозрачную, как розовый капрон, ленту. Земля содрогнулась от удара. Толстые ливневые струи всерьез намеревались пробить железо на крыше, но сдавались, потоками стекали в жирно поблескивающую, пузырящуюся под раскачивающимися фонарями землю.
Под утро, когда сквозь пелену нескончаемого дождя начинал брезжить серенький рассвет, в голову приходила мысль о неотвратимости всемирного потопа. Но потихоньку шум дождя стихал, тучи уползали в менее благословенные места. А в освеженном ядовито-синем небе всеутверждающе всходило солнце. В полдень небо белело от зноя. Жизнь была столь же щедра к живым, как неоправданно безжалостна к мертвым.
Женщина бродила с опущенными, обвисшими плетьми руками и желала бы погасить, и не могла, и ненавидела солнце за то, что Ксюшка не видит его. И ее пахучая мяконькая кожа не ощущает его тепла и дуновения прилетевшего из-за города июньского ветерка, принесшего запах нагретых полян, земляники...
Сейчас Ксюшка спала бы со своей вспотевшей, в пуху, головкой, с усеянной росинками верхней губкой, разбросав выкрученные вялые ручки и тупые ножки...
А теперь женщине приходилось вскрикивать и убегать от встречных колясок, как будто они были зачумленные, и бояться ненароком заглянуть в них, будто там лежали не дети, а монстры. Но навстречу неумолимо катились тысячи, миллиарды колясок - откуда их столько бралось?! - никогда в жизни она не встречала такого количества колясок. Это был Город Маленьких Девочек, спящих со вспотевшими лобиками и выкрученными ручками, играющих в песочницах, потешно ковыляющих в воздушных платьицах и шляпках.
А в конце августа начнутся затяжные дожди. Она всерьез затревожилась: просачиваясь сквозь не осевшую, рыхлую землю, холодный дождь проникнет в беленький дочкин гробик. Потом похолодает, ударят сорокоградусные морозы. Промерзшая земля зазвенит и загудит, как железо. Большие, сильные, тепло одетые люди, спрятавшись в домах, будут жарко топить печи. А каково будет Ксюшке - одинокой, маленькой, завернутой в белые легкие летние тряпочки, зарытой в железную землю далеко за городом, в морозной мгле?

Ведомая больничной нянькой, женщина спускалась по больничной лестнице, кусая губы, заранее томясь.
Из багажника вынули свежий белый дочкин гробик. Нужно было перед встречей сосредоточиться, взять себя в руки и не напугать Ксюшку своим страшно изменившимся лицом. Закрыть от чужих взглядов принадлежащую только ей дочку, согреть своей накопленной любовью. Накануне женщина долго думала и пришла к выводу: ее любовь настолько велика, что в силах оживить девочку.
Набралась духу и тихо приподняла простынку. Расстегнула линялый больничный халат, прижала затвердевшее слепое личико к теплой худой груди. К самому сердцу притиснула окоченевшее далекое тельце.Она прижимала его крепко, но так тихо и бережно, что спящий ребенок бы не проснулся. Дрожащим заунывным голосом затянула колыбельную - они снова были вместе.
Она просидела так три часа. Родственники отходили, оставляя ее наедине с дочкой, утирали слезы, перешептывались, обговаривая подробности получения справок и пособия. Снова подходили к ней, сидящей на земле. Гладили по спине, уговаривали: "Нельзя, простынешь, ты ослаблена". Просили отдать Ксюшку: час дня, пора.
"Ну, умница, сама уложи, перестели своими руками, чтобы доченьке мягче было". Она испуганно прижимала девочку к себе. Сверток пытались тихонько вытянуть из ее трупно окоченевших рук, но она так всем телом вздрагивала, так смотрела, что, заплакав, от нее отходили.
Ждать больше нельзя было. На помощь пришли бывалые няньки с твердыми красными руками, решительно подступились, взяли в кольцо. Она вскочила и толкнула самую здоровую няньку так, что та, заругавшись, упала. И, прижимая Ксюшку, побежала к больничному подъезду, вбежала на третий этаж в свою палату.
Белые и пестрые халаты на лестнице и в коридоре преграждали ей путь, что-то кричали, отшатывались от ее звериного лица. Она забилась в угол койки и оттуда скалила зубы, взвывая, что ненавидит всех, что не отдаст, не отдаст! Медсестра, приговаривая, что хорошо же, хорошо, никто не собирается отнимать девочку, ловко сделала укол... И она, испытывая единственное желание - немедленно повалиться в подушки и уснуть, - отдала сверток равнодушно и тупо, точно это было полешко. И уснула, и спала ночь, день и еще ночь и день. Но сквозь сон ни на минуту не переставала чувствовать свое большое, ноющее, ворочающееся в груди сердце. Будто кто-то вонзил в него гвоздь, шевелил и раскачивал его, расширяя рану.
А когда проснулась, все было кончено. Началась другая жизнь, в которой тоже нужно было жить.

Девочка потерялась в воскресенье на центральном рынке. Мать только на полминуты выпустила мяконькую вялую ручонку (у Ксюшки в садике это время было тихим часом, и девчушка спала на ходу), чтобы рассмотреть как следует детскую курточку. И совсем недорогую - в их маленькой семье из двух человек приходилось крутиться и выгадывать на всем. Одной рукой она заталкивала покупку в пакет, другой не глядя водила в воздухе в поисках теплой вялой ручонки - пусто! Буквально полминуты она покупала злосчастную куртку, и за эти полминуты Ксюшка как сквозь землю провалилась. Продавщица заахала, пообещала поднять всех и действительно, набросив старое покрывало на разложенный на прилавке товар, проворно побежала по рядам.
В комнате охранников в табачном дыму двигались силуэты в камуфляже. Ее успокаивали: рынок уже прочесывают. Она и раньше всегда путалась в шахматных клетках рыночных рядов, а теперь просто бестолково металась, постанывая, вскрикивая, обращаясь ни к кому и ко всем: "Девочка. В синем пальтишке".
Но как она могла допустить то, чего больше всего боялась на свете?! Прошлым летом в поезде, несущем их на юг, на ночь привязывала лавсановой ниточкой Ксюшкину ручку к своей - так боялась потерять ее. По вагонам сновали шустроглазые смуглые женщины в пестрых юбках. Соседки рассказывали о поездном киднепинге. Они спали на одной полке, вот она на всякий случай и привязала детскую сонную ручку к своей.
В людском водовороте в центре многомиллионного города потерять ребенка - то же самое, что обронить иголку в стоге сена. В слезах плавились недобрые лица цыганок, взгляды исподлобья таксистов, подозрительно скучившихся у своих машин. Заманить доверчивого ребенка конфеткой: "Тебя мама дома ждет", - усадить в машину... Она заталкивала в рот шарфик, чтобы не закричать на весь рынок, весь город, всю Землю. С тоской понимала: это не просто девочка потерялась. Это произошло Непоправимое.
Один раз возле бабок, торгующих жареными семечками, увидела синее пятнышко и, засмеявшись и зарыдав, бросилась, всем телом, мокрым лицом, руками предвкушая встречу с Ксюшкой. Но это была чужая бабкина внучка, толстолицая и большеносая, смотревшая недобро и настороженно.
В администрации рынка ее успокаивали, что случаев пропаж детей десять на дню, все находятся.
...Ее девочка действительно нашлась. Хотя она должна была сгинуть, бесследно исчезнуть с лица земли. Вообще с точки зрения профессионала дело было сработано крайне неаккуратно.
Женщине ничего не сказали, и заключения патологоанатома она не читала. И слава Богу, что не читала: "Из тела ребенка изъяты следующие органы..."

"Я любила телефонные звонки. Звонок - это всегда как свежий ветерок с улицы, какая-то новость. Я не учла, что новость может нести большую беду. Говорят же: лучшая новость - отсутствие новостей.
Позвонили из детской поликлиники, где недавно моя дочь Танечка сдавала плановые анализы. Анализы не понравились, и ездили сдавать уже в другую лабораторию на окраину города. И вот звонок: Танечке нужна немедленная операция. Речь идет не о днях - о часах. Потребуется разрезать - где и резать-то нечего - четырехлетнюю кроху, вынуть крохотные нежизнеспособные части тела и врастить чужие, здоровые, подходящие по возрасту.
Пальцы ходили ходуном, когда набирала номер мужа.
- Что случилось? Да не реви же! С Танечкой?!
Муж взял на себя все. Самые лучшие центры, профессора, знаменитые хирурги. Какие-то незнакомые люди в квартире, непрестанные телефонные звонки. Из них я однажды услышала фантастическую сумму, которую обещал не пожалеть муж, - и еще слова "донорские органы". Муж, разговаривая по телефону, то багровел, наливаясь кровью, то обморочно, до синевы, бледнел. "Да, ребенку нужна пересадка органов... От здоровой девочки примерно четырех лет... Вы сами знаете, где взять... Найдите людей, которые смогут..." Совал трубку как попало в карман и срывался, уезжал на очередные переговоры.
Я была плохой помощницей мужу. Только раз везла в такси серую картонную коробку, туго набитую стеклышками с очередными Танечкиными анализами. Каждое стеклышко было заляпано сиреневым пятнышком и пронумеровано черным маркером. Коробка была тяжеленькая, перетянутая шнурком. Мне казалось, я везу на коленях крошечный гробик.
Милый Бог, я знаю, Ты есть. Не забирай нашу девочку. Или верни нас в ту жизнь до телефонного звонка, чтобы мы успели предпринять все возможное и невозможное и предотвратить беду. Наши горе и мука - пылинки во Вселенной. Для громадного пестрого шумного и беспечного мира незаметна, ровно ничего не значит тихая маленькая безгрешная, никому не мешающая жизнь. Тебе ничего не стоит спасти ее, Господи!

Как мы страстно ждали ребенка, целых шестнадцать лет! Каждый месяц в определенные числа дома разыгрывалась драма. Томительное ожидание заканчивалось моими горючими слезами: "Снова начались! Проклятые, как часики!" Но стоило "часикам" чуть-чуть припоздниться, Господи, что тут начиналось! Я ходила на цыпочках, не ходила - плавала. Ела, с надеждой прислушиваясь: "Не тошнит?" Муж с работы звонил каждый час, нарочито равнодушно спрашивал: как дела? И по моему отчаянному реву понимал: проклятые "часики" снова завелись!
Санатории, ванны, грязи, бабки-знахарки, экстрасенсы... Беременность на шестнадцатом году нашей совместной жизни врачи назвали чудом. Меня срочно уложили на сохранение. Я не вставала с койки три месяца, лежала в наклон с подложенными под задние ножки специально выточенными брусочками. В критические дни муж, забросив свой важный бизнес, дежурил у постели. Не доверяя нянькам, выносил судно, кормил с ложечки.
Потом мы (я и малютка во мне) начали потихоньку вставать, ходить на гимнастику для будущих мамочек. Прогуливались по больничной аллее, дышали кислородом. Я гордо выпячивала живот, который, как говорится, в микроскоп можно было рассматривать. Впервые уловив слабенькие толчочки существа, поселившегося во мне, я стала разговаривать с ним. Меня слышали! В ответ все настойчивее мягко и щекотно сжимались "пружинки" в моем растущем животе.
Муж пакетами возил изюм, творог, орехи, протертые бараньи котлетки. И я старательно поглощала все это, мысленно приговаривая: "Нам не хо-очется, но нам надо кушинькать, да, маленькая? Нам ну-ужно расти. А теперь витаминчики, моя славненькая".
Мы уже знали, что будет девочка и что назовем ее Танечкой"

Выйдя из больницы, впервые придя к Ксюшкиной могилке, она так и не смогла найти слов, заговорить с дочкой. Но она прекрасно знала, что сквозь двухметровую земную толщу та слышит ее. Она только всюду огладила подсохший холмик ладонями и долго и тщательно перебирала и перетирала в крошку мелкие глинистые камешки. Песок лучше, мягче, он не впивается, как острые камешки. Но что же они, дураки, не рассчитали?! Могила получилась громоздкой, как для взрослого человека. Она ощутила острую жалость к крохе, уложенной в большой, неуютной и взрослой яме...
Много братьев и сестер уже лежало за городом. Обходя кружевные, любовно устроенные воздушные оградки (надо для Ксюшки заказать такую же), читая надгробные надписи, она обнаружила настоящий подземный детский садик.
Сколько малышей спало здесь вечным сном со своими пупсиками, машинками, пистолетиками, зачерствелыми, не доклеванными воробьями конфетами и печеньями, дешевыми погремушками на холмиках. Во взрыхленном жирном черноземе кротко голубели незабудки, зеленели кустики земляники. Из белых рубашечек весело выглядывали розовые ягоды, которыми, наверно, любили лакомиться маленькие хозяева. Не обидели бы дочку задиристые владельцы пистолетиков...
Она пришла на кладбище в полдень, а теперь уже солнце садилось и на востоке мерцала первая звезда. На коленях образовались рубцы от долгого стояния на земле. По гравийной дорожке мягко прошуршали шины.Хлопнула дверца, из машины вышла женщина с девочкой: она, едва поспевая, семенила маленькими ножками. Мать несла большую нарядную куклу. Они робко остановились за ее спиной.
- Возьми, Танечка, положи сама на могилку.
Девочка с трудом, пыхтя, доволокла куклу и прислонила к Ксюшкиному холмику. И вопросительно, серьезно смотрела на маму: все ли правильно сделала?
- Милая, как я вас понимаю! - взволнованно, вдохновенно говорила женщина за ее спиной. - Мы сами едва не потеряли дочку. Но я сказала: если Господь есть, Он спасет нашу Танечку. Спас, только пальчиком погрозил! Вот... Выбрали в супермаркете куклу самую дорогую и решили отвезти на могилку первой встречной маленькой девочке. От Танечки с любовью...
Гвоздь вонзался в сердце так, что невыносимо, до клокочущих всхлипов было трудно дышать. Женщина с девочкой топтались и собирались уходить. "Стойте!"
... Машина ушла. Женщина с девочкой была так взволнованна и растроганна, что забыла предложить довезти ее до города.
Она брела по белой лунной дороге, наступая на свою длинную черную раскачивающуюся тень. Недавно священник говорил о смирении, о том, что нельзя ненавидеть солнце, и день, и цветы за то, что их не видит ее дитя. Нельзя завидовать матерям живых девочек. Ненависть и зависть сжигают человека изнутри, обугливают душу дочерна. Она слушала священника с неприязнью, потому что его-то дети были живы.
Но только что впервые она не ненавидела эту женщину, а любила ее. Кто-то потихоньку начал вынимать гвоздь из сердца, и она знала, Кто. И слезы не жгли сердце, а тихо, обильно изливались, облегчая его.