В юности на мамин вопрос: «Чего ты хочешь в жизни?» — она ответила, что хочет много ездить, общаться с интересными людьми и сама себя кормить. Спустя много лет смеялась: «Абсолютно все сбылось! Только откуда взялась мечта самой себя кормить?!».

10 лет назад не стало талантливого, мудрого поэта Риммы Казаковой. Она считала себя счастливым человеком. Хотя многим из нас испытания, выпавшие на ее долю, показались бы неподъемной ношей. Просто она умела ценить то, что есть, и не гневила бога... Это интервью — одно из последних, данных Риммой Федоровной незадолго до смерти.

Отказалась писать роман за 3000 долларов

Римма Казакова: Я никогда не зацикливалась на стихах — хорошо готовила, вязала, любила жизнь во всех ее проявлениях. Но однажды поняла, что именно призвание вело меня по жизни. И от того, что мешало ему, я иногда с легкостью, а иногда тяжело отказывалась. Писание стихов было важнее.

Хотя что такое стихи как жанр? Что это за странное ремесло? Не роман, не картина, не фильм. Не Шемякин, не Феллини... В 1960-е годы поэты были очень востребованы, пользовались большим успехом — сейчас наша профессия не престижна, не денежна. Я постоянно где-то кому-то читаю свои стихи, хотя за это почти не платят. А деньги нужны, они делают человека свободным.Но я не хочу зарабатывать тем, что не умею или чего не хочу. Помню, один издатель попросил написать роман, пообещав заплатить 3000 долларов. Я даже нашла сюжет, придумала, как буду его разворачивать... И поняла, что не смогу работать на потребу рынка — плохо или хорошо, у меня в любом случае получится все всерьез. А смогу ли роман — всерьез? Словом, от той коммерческой затеи пришлось отказаться. 

Татьяна Уланова, АиФ.ru: Вы никогда не расстраиваетесь в таких случаях?

— У меня очень легкий для меня же самой характер. Я не способна долго расстраиваться, быстро отхожу. Однажды мы были с Маргаритой Тереховой и ее гитаристом в творческой поездке в Могилеве и, когда вечер закончился, пошли в ресторан. Танцевали, веселились... И я не заметила, как осталась без одной сережки с бриллиантом. С меня ее просто сняли! Гитарист — очень серьезный парень — остановил танцы и громко сказал: «Поэтесса Римма Казакова уронила сережку... — Потом вытащил из нагрудного кармана красную книжицу и продолжил: — Если через пять минут вы ее не найдете, будем всех шмонать». Верите — сережку вернули. Но о чем, по-вашему, я тогда подумала? Поняв, что сережки никогда больше не будет, тут же решила: приеду домой — и сразу в ювелирный, куплю кольцо такой же каратности — и сделаю из него вторую сережку. В магазинах тогда было пусто, но бриллианты продавали. Я даже на секунду не расстроилась! А недавно в Копенгагене у меня так же незаметно вытащили из сумки кошелек, так что мне не привыкать.

— Жизнь вас часто и больно била. Она же научила не переживать по пустякам?

— Так она по-прежнему бьет. Друзья даже удивляются: «Как ты до сих пор жива?» Но не страдать долго — не возрастное качество. Оно было у меня всегда. Вот я — поэт, профессионал, прожила долгую жизнь в поэзии (первые мои стихи были опубликованы в 1955 году), у меня 20 книг, много переводов. И — ни одной престижной премии: ни Государственной, ни какой иной. Пару раз выдвигали — не дали. Я часа два попереживаю и успокаиваюсь. Когда не дали в первый раз, подумала: «У меня хорошая квартира, а у того человека — плохая, ему деньги нужнее». Во второй раз придумала еще что-то. А потом, ну кто мне сказал, что я лучше? Смирю гордыню — и иду поздравлять товарищей.  Я человек неамбициозный.

— Разве поэт может быть неамбициозным?

— Может, может. У раннего Евтушенко есть стихи: «Неужто я не выйду, неужто я не получусь?..» Подобные вопросы терзают вех поэтов. Тщеславно полагать, что ты лучше, хотя каждый из нас стремится к этому. Но надо иметь достоинство, гордость и, соизмеряя свои силы с реальностью, понимать, что сбудется не все. 

— Сильно переживали, когда в 1981 году вас попросили с поста секретаря Союза писателей СССР?

— Я была первой и последней женщиной на этом посту — искренняя, открытая, активно занимающаяся общественной работой. Но меня с треском оттуда выгнали. Слишком откровенными высказываниями я сама подписала себе приговор. Среди них были такие: «Интересно, может ли кто-то, не боясь, что его не будут печатать, сказать писателю Валентину Сорокину, что такие стихи писать нельзя?» И под всеобщий хохот процитировала: «Меня ль одного омрачили/ Имущие деньги и власть? В крылатой республике Чили/ Рабочая кровь пролилась». Или еще: «Хочется задать вопрос Сергею Викулову, который осудил человека еврейской национальности, уезжающего из России, дав ему определение „его пархатая душа“. Как может советский писатель выражаться лексикой „Черной сотни“? Это стыдно!» Часть зала хлопала, часть молчала...

А потом — началась настоящая война. Поддержал меня тогда только Леонид Латынин. Вспомнил мой рассказ о том, как я в молодости боялась высоты — однажды даже закрыла глаза, идя с подругой через Метромост, и сказал: «Вот сейчас ты тоже закрой глаза и поступай, как я скажу. Ходи на съезд, делай прическу, красиво одевайся...» Я все делала. И только один раз, узнав, что против меня уже проголосовали 56 человек, расплакалась. Леня позвонил, стал успокаивать. Все тщетно. И вдруг он спрашивает: «А что ты делаешь?» — «Лежу на диване». — «В парикмахерской была?» — «Была». — «Так прическу размочишь, ты что, дура такая, сейчас же успокойся». Мне стало ужасно смешно.

Потом приехали друзья из Туркменистана, и один из них сказал мудро: «Не переживай. Из поэтов не выгоняют. А остальное не важно».

•  
•  
•  
•  
•  

Римма Казакова. Фото: РИА Новости/ Александр Поляков

«Папа вытащил пистолет: «Или ты едешь, или я стреляю!»

— Сомневаюсь, что вы были счастливы, когда в детстве сверстники подшучивали над вашим именем Рэмо, которое дал вам отец.

— Еще как подшучивали! Но не меня жизнь переломила, а я ее. Мое имя приговаривало меня к экстравагантности, а я этого терпеть не могу. Я и Москву люблю за то, что, идя по улице, пропадаю в ней, как иголка в стоге сена. Мне так вольготнее и легче жить. Можете себе представить, как меня раздражало собственное имя! Приезжаю в пионерлагерь, подходит какая-то тетка с ребенком: «Вы — девочка по фамилии Рэмо?» (Рэмо — это революция, электрификация, мировой октябрь). Я страдала, злилась.

Злость — моя первая реакция на все отрицательное. Так и с именем. Я долго думала, что делать, пока подруга не посоветовала: «Давай выберем подходящее имя, и ты избавишься от Рэмо». Пошли в Летний сад , я вскочила на скамейку, а подруга стала выкрикивать: «Мария!.. Нет, не подходит. Валентина!.. Не то. Римма!.. Вот это близко. И Римма Федоровна хорошо звучит». К слову, мама с детства звала меня Римусей. В общем, мне было уже 20 лет, я написала заявление в загс, а там говорят: «Да что вы, девушка, у вас хорошее идейное имя, носите его на здоровье!» Но в результате я добилась своего и даже отвыкла от прежнего Рэмо.

После войны мы уехали в ГДР, в маленький саксонский городишко, где отец служил военным комендантом. Учась в школе, я хорошо читала стихи, ему это было приятно, и он частенько заставлял меня участвовать в самодеятельности. Я, в свою очередь, очень любила отца, но в конце концов устала от поездок по гарнизонам. А поскольку мой характер уже в детстве был такой же, как у него, однажды случился серьезный конфликт. Как говорится, нашла коса на камень... Надо сказать, в нашем доме нередко бывали сослуживцы отца — подполковники, полковники, любившие пригласить меня за стол, чтобы я, девчонка, почитала им стихи про Зою Космодемьянскую. Пьяные стервецы! У них слезы стояли в глазах, когда они слышали: «На лице твоем смертный покой...», а я ненавидела их, как немецких фашистов. Чувство протеста росло, и, когда отец в очередной раз сказал: «Поедешь завтра в Дрезден, почитаешь», все во мне заклокотало. Мы стали биться лбами, я твердила: «Не хочу, надоело!..». И тут мой дорогой папочка вытащил из кобуры пистолет и закричал: «Или ты едешь, или я стреляю! Считаю до трех...». Мать испугалась: «С ума сошел! Отпусти ребенка!». Только тогда я поняла, что он действительно может выстрелить и сдалась. Но это была моя последняя гастроль.

— Отец понимал вас?

— Ох... Что-то про жизнь он понимал. Когда однажды я, уже студентка, попросила его выписать «Правду», он запустил в меня сковородкой с яичницей. А так, покупал мне Белинского, Писарева, Добролюбова, не понимая зачем, — все-таки уважал меня. Я и сама до конца не понимала — меня просто тянуло к этим именам. 

Я была советским человеком, но по органике не вписывалась в ту эпоху и позже писала: «Я шагала как солдат, часть массовки, часть народа. Но чертился наугад путь совсем иного рода». Отца не посадили в 1937-м, но из армии выгнали. Он пошел кВорошилову, и тот помог ему вернуться в строй. Меня не коснулись самые страшные беды ХХ века; слушая вражеские «голоса», я не верила, что у нас есть лагеря. А, окончив университет, как хорошая комсомолка, поехала к черту на кулички. 

— Зачем?

— Живя в семье, я тем не менее была вне ее рамок. Во время войны у папы случился роман, родился ребенок, и мама об этом знала. Несмотря на то, что женщина была актрисой, на 20 лет моложе отца, он вернулся в семью, но маме пережить предательство было, конечно, тяжело. Ее отношение к папе превратилось в смесь любви, лицемерия и страха перед жизнью. В доме было неспокойно, родители постоянно выясняли отношения. Но я не виню отца. Война. Так сложилось. Он поступил благородно — записал девочку на себя, помогал ей. А я, будучи недавно в Ленинграде, встретилась со своей незаконнорожденной сестричкой, мы были на могиле нашего общего отца. Она ухаживает за ней.

Я тогда мечтала только об одном — как можно скорее удрать из родного дома. Я всегда училась на круглые пятерки, даже самой было противно. Сдаю экзамен по истории Востока — преподаватель приглашает перейти на его, восточный факультет, прихожу на экзамен по литературе — зовут на литфак. По окончании университета меня рекомендовали в аспирантуру только возникшего Института Латинской Америки, но я отказалась от этой затеи. Словом, проигнорировала приличные варианты и рванула на Дальний Восток. Да, совершила необдуманный поступок, но и оказала себе неоценимую услугу. Уехав из родного дома, я потеряла страх перед дорогой и перед самой жизнью.

«Тряся брюхом, бежала за пьяным мужем...»

— Не все мужчины любят женщин с характером. На личной жизни это отразилось?

— Конечно. С первым мужем (писателем Георгием Радовым. — Авт.) познакомилась в Доме творчества в Малеевке (я проводила в Москве отпуск). И уже скоро Георгий начал сватать меня. Хотя мне в мои 29 лет никто не нравился и было все равно, за кого идти, — за Петю, Ваню, Колю... Или ни за кого. Ну не было у меня тогда чувства, которое я могла бы определить как любовь. До замужества увлеклась одним летчиком из городка Совгавань. А летчик предпочел жениться на местной Дуньке — они обычно выбирали себе официанток или библиотекарш. Я его не осуждаю. Просто, когда спустя какое-то время он приехал и стал плакаться: «Зря я это сделал», кроме как «Поздно!», мне сказать было нечего.

А потом я влюбилась в одного великого писателя (он жив до сих пор), который тоже не рассчитал свои силенки...  Я вышла за Радова. А с великим писателем были потом странные встречи. Однажды увиделись за границей, он признался, что любил только меня. «Любил бы — женился», — сказала я холодно. Потом встретились в Доме творчества — я была беременна. Когда в третий раз мы столкнулись на лестнице в Союзе писателей, со мной был уже маленький Егор. Великий писатель посмотрел на него растерянно и, наверное, подумал: «Это мог быть мой ребенок...».

•  
•  
•  
•  
•  

Я ему все простила!

— Георгий Радов знал, что, выходя за него замуж, вы любите не его?

— После свадьбы прошло месяца три, когда однажды я вдруг проснулась среди ночи. Муж — взрослый, здоровый мужик — сидел на кровати и плакал. «Что с тобой?» — «Я тебя отпускаю. Ты не врала мне, говоря, что любишь другого. Но я думал, это пройдет...» И вот тут во мне что-то перевернулось. И все пошло путем. Мы были очень разные, но это была моя семья, мой муж — может, даже тот, который должен был быть у меня на всю жизнь. У нас была «Дворянская», как говорят, разница в возрасте — 17 лет, рос ребенок... Хотя любовной страсти, присущей молодым супругам, и не было. Бывало, сижу за столом с мужем и его ровесниками — он болтает про колхоз, про навоз, а мне к своим сверстникам хочется! Все-таки я была очень молода душой, мне хотелось танцевать. Неправильно все это было, конечно. Я совершила ошибку, и сама за нее заплатила. 8 совместных лет были напрасными, надо было расстаться через полгода. Но положение было тяжелое. Радов еще не развелся с первой женой, жить негде... Прихожу в загс записывать ребенка, тетка спрашивает: «Вы одиночка?» Я огрызнулась: «Сама ты одиночка, дура! Есть мужчина, на днях распишемся». Она: «Ну что вы обижаетесь? Распишетесь — тогда и ребенка оформите». И через три дня, увидев меня с Радовым, сказала: «А вас, девушка, с победой!»

— Поговорка «стерпится — слюбится» не про вас? Так и не смогли полюбить первого мужа?

— Я очень нравственная женщина, мещанка, для меня муж — это муж. В надежде, что жизнь наладится, я испробовала все средства. Но она не наладилась. Старая няня Ульяна Андреевна, прожившая со мной 25 лет и вырастившая моего сына, сказала как-то: «Брак — это лотерея», и я с ней согласна.  Муж говорил: «Порядочная жена не ездит одна, особенно — в заграничные командировки», однако я всегда подчинялась только своему призванию, у меня была жадность к миру. 

Я вообще уродливое явление. В моей жизни не было мужчины, который бы меня кормил, покупал мне шубы, драгоценности. Первый супруг был известным писателем, но в нищее время, когда известный писатель имел один костюм и две штапельные рубашки. Георгий много знал, многое умел, был прекрасным другом, отличным собеседником, умницей, неплохим писателем. Но, когда я спрашивала: «Почему ты мне не даришь цветы?», удивлялся: «Хм! Господи! Возьми деньги, пойди и купи». Этим мне и приходилось заниматься всю жизнь. Женская любовь — это когда женщина падает на колени перед мужчиной и он тут же ее поднимает, а мужская — когда мужчина падает на колени перед женщиной, но поднимается сам.

Георгий сильно пил, и ничего с этим сделать было нельзя. Когда-то он был замечательным журналистом, редактором «Курской правды», но в 1949 году был уволен из-за родственника — якобы «английского шпиона». Пошел на завод учеником токаря, стал начальником цеха. Вскоре его пригласили в Москву, и он работал в «Огоньке», «Литгазете»... Пил. Да, тогда пили все. Но для семейной жизни это невыносимо... Да что говорить, у меня было очень одинокое материнство. Тем не менее я его чту, уважаю, мой сын — копия папы.

С годами я поняла: разрывать надо, когда любишь. В этой ситуации ты понимаешь, что не получилось. А когда чувства тлеют, когда уже все равно, идет и идет... Поэтому мы столько и тянули.

— Как сын пережил ваш развод?

— А что сын? Я молодец, воспитала его в любви к отцу. И, хотя Георгий сразу женился, они виделись. Сын, правда, спросил меня тогда: «Могу я жить с папой?», на что я, похолодев, ответила: «Конечно!» Но до этого дело не дошло.

— Может, для вас, человека творческого, было бы лучше, если б муж имел другую профессию?

— Не знаю... Лотерея. Второй мой муж был стоматологом, я познакомилась с ним, когда пришла лечить зубы, и страстно влюбилась. Он был моложе, но вел себя так, будто старше. Это был настоящий мужчина, и поступки его были мужские. В первый же день он отобрал у меня сигарету и, потушив, сказал: «Больше вы курить не будете».

Прежде у него было две жены, остались двое детей. Но смущало меня не это. Бывают мужчины, которые, любя жену, все-таки заглядываются на других женщин... Может, с его стороны просто не было пылкой любви? Однажды я заметила, что он перестал класть зарплату в вазочку и приносить продукты. А вскоре узнала и об «отклонениях». Жена ведь всегда узнает о них последней.

На этом все закончилось.

«Зачем Казаковой деньги, у нее сын наркоман»

— Почему вы больше не вышли замуж?

— А что уж такого особенного я из себя представляю? Некрасивая... Помню, первый муж сказал: «Красотой ты не блещешь, но умная, и я хочу на тебе жениться». Между прочим, любящий мужчина так не скажет. Этим он уже во мне что-то пригасил, с самого начала все пошло не так... В моей жизни не было красивой, большой любви: не чтобы я любила, а чтобы и меня. 

Беда с сыном ударила по мне сильнее всех любовных неудач. Я не могла писать.

Первые свои наркотики Егор попробовал в армии. Вернулся, женился, они успели с супругой родить дочку. К сожалению, жена была психически нездорова. А когда это еще накладывается на наркотики... А если еще наркоманы парные... Словом, ситуация была просто безвыходная. Что я могла сделать? Мне уже было много лет, но я ничего про это не понимала. А когда обнаружила, что что-то не так, пришла в ужас. Горячо любимый сын просил: «Дай сто рублей» (это доза), я говорила: «Не дам»... Потом решила: раз уж у меня личная жизнь не удалась, буду жить для сына. Стояла у плиты, кормила их, поила. Приглашала домой врачей. Билась как рыба об лед. А вскоре ушла из жизни жена Егора... Перед походом к доктору-наркологу сын признался: «Я боюсь...» Уставшая, обессилевшая, я ответила достаточно резко: «Иди лечись, или уходи навсегда и забудь, что у тебя есть мать!»

И все получилось.

Потом мы с сыном дали популярной газете совместное интервью. Прошло три года, и я из несчастнейшей матери превратилась почти в «национальную героиню». И это мне дороже всех званий и наград. Мой телефон до сих пор звонит, не переставая, и я помогаю бедным родителям наркоманов найти путь к излечению. Я знала, что у меня доброе литературное имя, что мне поверят: «Если уж у ТАКОЙ женщины — ТАКОЕ!..»

— Не испытывали неловкости, стыда, что у ТАКОЙ женщины — ТАКОЕ? 

— Все было. Я пережила шесть страшных лет. Не все меня понимали. Лучшая подруга предала. Мы сделали вместе одну работу, и она мою долю прихапала себе, объяснив знакомым: «Зачем Казаковой деньги, у нее сын наркоман».

— Себя в этой трагедии не вините?

— Как не винить себя? Егор рос без отца, я была у него и за папу, и за маму. Он не безгрешен, у него сложный характер, он упрямый, он разный. Но это человек, которого я люблю по-настоящему, больше всех.Но мне не дает покоя вопрос: почему мы все время попадаемся в жизненные ловушки? Почему неправильно выходим замуж, женимся?

«Последняя любовь — мужчина, на 14 лет моложе меня»

— ...И все-таки я счастлива. До сих пор влюбляюсь, и мне этого хватает. 

Одного человека вспоминаю иногда с улыбкой. Сейчас ему уже под 90, а когда-то он был видным мужчиной, послом на Кубе, на Мадагаскаре, в других странах. Я — максималистка: или все, или ничего. Сделала сама ему предложение — он рассмеялся в лицо... Мне было больно. Я перестала с ним видеться. Однажды случайно встретились, и он, как ни в чем не бывало, спросил: «Почему ты не хочешь сходить со мной в ресторан?» — «А я тебя больше не люблю!» Посол изменился в лице, тем не менее сказал: «Из тебя могла бы получиться классная послиха. Ты умная, все понимаешь...» Но было поздно.

Про свое последнее увлечение я написала: «Моя последняя любовь, заплаканная, нервная. Моя последняя любовь, ты — первая...» Это был прекрасный мужчина, на 14 лет моложе меня. Как-то он спросил, могла бы я выйти за него замуж. Я ответила: «Нет. Когда мы встречаемся с тобой, люди, видя нас, думают, что ты молодой поэт. А поженимся — станут говорить, будто я охмурила младенчика». Правда, очень быстро стало понятно, что и это — не то. Он сам вовлек меня в роман. Я научила его писать письма, говорить красивые слова... Вот он мне потом и говорил их. Помню, как-то обнимает меня, я вся млею-тлею, а он вдруг ошарашивает: «А помнишь, ты мне привезла из Италии голубую маечку и часики с голубым циферблатом?..» Кошмар! Во что я всегда влипаю?

Тем не менее, когда мне задают вопрос, счастлива ли я, отвечаю: «Конечно. Ведь я умею любить...».

Еженедельник АиФ/Персона/19.5.2018