“ПИДЖАК”  ((

В армии так называют офицера, имеющего не курсантское, а студенческое прошлое. ...выпускника военной кафедры. Фактически — гражданского в погонах. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

 

 

…Тогда было так странно осознавать себя военным человеком, ведь еще совсем недавно слово “армия” обозначало для меня нечто столь же абстрактное и запредельно отдаленное, как, скажем, “черная дыра” или “звездная туманность”. Я почему-то всегда был твердо уверен в том, что уж меня-то сия чаша обязательно минует, — ведь иначе и быть не может. В самом деле, кому там нужен бывший студиозус, чудом не вылетевший с военной кафедры за природную неспособность изучать военное дело “настоящим образом”? Да и зачем нужна была она, та самая военная кафедра со всем ее трехлетним абсурдом, куда так рвались дураки-первокурсники в твердой уверенности, что после ее окончания Родина-мать вспомнит о них разве что в случае третьей мировой войны? Увы, ко времени нашего выпуска ситуация успела в который раз измениться, и, поскольку кадровое офицерство из армии бежало (наверное, бежит и сейчас), нашего брата лейтенанта-двухгодичника военкоматы гребли за милую душу. Грянул гром и над моей головой…

 

Надо признать, что заканчивать военную кафедру все-таки стоило. Мурашки по коже бегут, как представлю себе, что мог бы оказаться среди тех, кем мне приходилось “командовать”. Впрочем, довольно часто, особенно в начале, приходилось сожалеть о том, что служу я не рядовым-годичником. В минуты полной растерянности и беспомощности казалось, что быть солдатом куда проще — во всяком случае, спросу меньше, ответственности. Хотя, по принятому в военной среде мнению, у замполита (а бывший студент в армии становится чаще всего замполитом) ответственности нет никакой. Замполит “за все болеет, но ни за что не отвечает”. Действительно, армейские гуманитарии, коих из замполитов переименовали в “воспитатели”, чаще всего не несут большой материальной ответственности, исключая начальников клубов (ударение на последнем слоге). Между тем штатской душе ответственность мерещится повсюду. Прежде всего, ответственность за свои погоны с одним просветом и двумя звездочками. У офицера срочной службы с первых дней вырабатывается своего рода комплекс профессиональной неполноценности. Ибо лучший выпускник военной кафедры все равно хуже любого троечника из военного училища.

И все-таки заканчивать военную кафедру стоило. Нет, не только из-за памяти о золотопогонных пращурах, героях русско-турецких войн, откуда-то внимательно следящих за своим изнеженным потомком, не из-за клановых традиций, обязывающих “держать планку”. Главным образом, из элементарной индивидуалистической гордыни, не позволяющей смириться с мыслью о том, что кто-то с пятью классами образования сможет запросто отправить тебя, обладателя магистерской мантии, мыть нужники.

И поэтому, наверное, я не оказался среди тех, перед кем мне в течение двух лет приходилось, фальшивя, играть совершенно чуждую мне роль начальствующего лица со всеми полагающимися этому лицу атрибутами — наигранной грубоватостью, простоватостью, цинизмом, вымученной жесткостью и благоприобретенной в ходе службы способностью гневаться и кричать. Мои лейтенантские погоны были как малиновые штаны в галактике “Кин-дза-дза”.

К ним довольно трудно привыкнуть. Трудно сжиться с мыслью, что ты должен стать частью системы подавления и унижения человеческого достоинства — пусть даже отчасти оправданных их функциональной целесообразностью. Трудно заглушить в себе естественно возникающие чувства — жалость, сострадание. Трудно научиться понукать людей, как мулов. Впрочем, по-другому, как показывает практика, в существующих условиях “работать” невозможно. Да и чего греха таить — со временем не только привыкаешь, но и входишь во вкус, сживаясь с навязанной тебе ролью.

“ПИДЖАК”

В армии так называют офицера, имеющего не курсантское, а студенческое прошлое. То есть выпускника военной кафедры. Фактически — гражданского в погонах. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Приблизительный дореволюционный аналог современного “пиджака” — вольноопределяющийся, “определившийся” в офицеры. И все-таки “пиджак” — явление уникальное. Если уж кадровые лейтенанты после пяти лет училища (виноват, института) знают военное дело не совсем настоящим образом, то что говорить о вчерашнем студенте, посещавшем военную кафедру раз в неделю, и то лишь для того, чтобы иметь “отмазку”. Любой молодой солдат, прошедший “учебку”, по части устава и прочих элементарных военных наук куда более продвинут, нежели его свежепризванный командир. Последний и команду-то отдать правильно не умеет. Что и говорить, за его гражданской душой — и высшее образование, и какая-никакая теоретическая офицерская подготовка. И по прошествии полугода он уже более или менее уверенно чувствует себя на плацу. А все же не то. И солдатики относятся как-то не так: то “тыкать” начинают, то за спиной смеются. К кадровым лейтенантам, которые уже по сроку казарменного житья превосходят любого “старого”, отношение другое. Бывают, впрочем, исключения. Но на то они и исключения.

Судя по уровню выучки и выправки моих недавних товарищей по оружию или, если угодно, по несчастью, подготовка на старых, дореформенных военных кафедрах вузов у нас была совсем “не фонтан”. Между тем о своей alma mater ничего дурного сказать не могу. Хватало, конечно, идиотизма, но система подготовки офицеров запаса на военной кафедре Герценовского института (пардон, университета) в бытность мою студентом производила неплохое впечатление. Даже мне, человеку весьма далекому от Марсовых забав, удалось получить общее представление о том, что значит изучать военное дело настоящим образом. Во владениях наших милых подполковников было несколько БТР,

устройство которых нам тщательнейшим образом разъяснили, а также ГАЗ-66, на коем разномастных студиозусов, облаченных в списанную форму времен афганской войны, вывозили на тактическое поле в Сертолово. Там мы рыли окопы в снегу и ходили в “косую русскую атаку”. Летние сборы перед получением первого офицерского звания проходили там же. И, несмотря на, опять же, вездесущий идиотизм, за месяц успели немало. Достаточно сказать, что научились стрелять практически из всех видов стрелкового оружия, освоили гранатомет. И со строевой подготовкой дело обстояло недурственно — так что в день принятия присяги придраться было особенно не к чему. Другое дело — экзамены. Теорию сдавали не без помощи Бахуса… Впрочем, с тактикой все было предельно честно: принимали ее у нас прямо в окопах и поблажек не делали. А потом начальник кафедры построил нас в две шеренги и сказал, усмехнувшись: “Ну что, господа офицеры…” И вряд ли кто-нибудь в этот момент всерьез думал, что придется служить: военная кафедра для того и существует, чтобы в армию не идти. И я не думал, что спустя восемь лет судьбе будет угодно посмеяться над моими сединами.

Восемь лет — достаточный срок для того, чтобы начисто забыть и без того паршиво усвоенную мной военную науку. Но если бы дело было только в возвращении воспоминаний! Вся беда в том, что распределен я был не в какой-нибудь мотострелковый полк, а в пограничный отряд. А тактика пограничных войск — это целая наука со своей особой терминологией. И любой солдат, прошедший самую плохую учебку, возвышается над свежепризванным “пиджаком” на целую голову.

За четыре года, проведенные на военной кафедре, где нас готовили к ведению психологической войны с мастодонтами капитализма, где с пыльных плакатов тридцатилетней выдержки на кудлатых, разномастных студиозусов смотрели из-под касок губастые защитники социалистического отечества и в глазах рябило от еще не потесненных орлами красных звезд, нам никто не объяснил, как расшифровываются загадочные аббревиатуры: ТГ, ЧГ, РПГ, ММГ, МНВ, ПФС, КПС, КСП, РОИС, НСОУ и т. д., которые с первых дней службы всплывали то тут, то там, как ежистые морские мины. Никто никогда не учил меня громоздким заклинаниям, начинавшимся словами: “Приказываю вам выступить на охрану Государственной границы Российской Федерации…” Ни разу не показывали мне, как должен я вести себя, будучи старшим тревожной группы или группы прикрытия, и что делать со следами на контрольно-следовой полосе, и как эту самую полосу пересекать, и куда бежать, и что при этом кричать. И как заполнять фиолетовыми чернилами священнейшую из книг — огромную, как эпос, Книгу пограничной службы, в которой фиксируется все, что... К счастью, служил я в основном в управлении части, но периодически был отправляем то на одну, то на другую заставу. Называлось это “усиление” или “замещение” и длилось порой месяцами. И за это время успевали приезжать разнообразные проверяющие комиссии и немилосердно трепать меня за то, о чем я не имел ни малейшего представления... “Главным видом подготовки военнослужащего является самоподготовка” — с этим нельзя не согласиться, но самообразование в области пограничных наук — это, как говорится, несерьезно. Впрочем, для офицеров, не учившихся в пограничных училищах, в Петрозаводске были организованы специальные трехмесячные курсы, куда нашего брата “пиджака” и отправляли. Я почему-то составил в этом отношении исключение.

Незавидное положение выпускника военной кафедры сплошь и рядом

осложняется “обстоятельством места”. Прибывшему в часть лейтенанту очень часто приходится заниматься тем, что не имеет никакого отношения к полученной им учебной специальности. Не редкость и несовпадение родов войск. Один мой сослуживец, закончивший “военку” одного технического вуза и получивший там корабельную специальность, был направлен не на флот, а в наш гарнизон на должность заместителя командира роты по воспитательной работе.

Лейтенанты срочной службы, несмотря на все свои недостатки, в воинских частях играют роль подручного материала для затыкания кадровых дыр.

“Пиджак” в части — явление временное. Его не жалко бросить на амбразуру. Чаще всего он податлив и покладист — уже потому, что вынужден играть на чужом поле и совсем не искушен в военных хитростях. Многие старшие офицеры не раз говорили мне, что кадровым лейтенантам предпочитают “пиджаков”. Последние, не получившие училищной “закалки”, зачастую более добросовестно относятся к своим обязанностям. С другой стороны, они нередко более “продвинуты” в отдельных теоретических вопросах. В качестве примера без ложной скромности приведу свою собственную персону: закончив магистратуру истфака и имея двухлетний опыт преподавания общественных наук в старшей школе, я, по-видимому, проводил занятия по общественно-государственной подготовке на несколько более высоком уровне, нежели большинство кадровых замполитов.

Однако “пиджак” “пиджаку” — рознь. Встречаются и “беспредельщики”, как будто мстящие поработившему их государству саботажем, пьянством и прочими безобразиями. Заставить их служить, как того требует присяга, — довольно трудное дело. Любые наказания им нипочем, ибо свое пребывание в рядах защитников Отечества они воспринимают как временную неприятность. Разнообразные взыскания в личном деле, которые для нормального кадрового офицера, по определению являющегося карьеристом, представляют собой довольно-таки болезненные уколы, воспринимаются недобросовестным “пиджаком” с полным равнодушием.

Про одного такого лейтенанта в нашей части ходил забавный анекдот. Однажды в отряд нагрянула внезапная проверка, и какой-то высокий чин, заглянув наугад в канцелярию одного из подразделений гарнизона, обнаружил означенного лейтенанта, приносящего обильные жертвы Вакху в компании прочих офицеров. Высокий чин затопал ногами и в сердцах пригрозил всем присутствующим немедленным увольнением. Попавшиеся офицеры в тот день ходили по гарнизону не в лучшем настроении, лейтенантик же повсюду преследовал разгневанного генерала, донимая его просьбой привести угрозу в действие как можно скорее. Комизм ситуации в том, что ни под каким видом провинившийся “пиджак” уволен быть не может. Но для самого “пиджака” данное обстоятельство отнюдь не является преимуществом.

Одно из наиболее неприятных для вчерашнего студента “тягот и лишений военной службы” — отсутствие полагающейся ему по закону служебной жилплощади. Казалось бы, после студенческой общаги бывшего питомца наук ничто уже напугать не может. Однако студент — птица вольная, а офицер должен служить Отечеству, как исправный механизм. А когда с наступлением вечера тебе после опостылевшего плац-парада “некуда идти”, ты в прямом смысле слова хватаешься за голову. При вечном дефиците служебного жилья даже кадровые офицеры и прапорщики (не говоря уже о контрактниках) подчас вынуждены ютиться в местах, не приспособленных для нормального проживания, — например, холостые лейтенанты, недавно прибывшие в часть, нередко ночуют в канцеляриях рот, в служебных кабинетах, во всевозможных подсобках. Мне повезло: я квартировал в зале офицерского собрания, где был телевизор и большой выбор стеклянной посуды. Очень удобно в плане приема гостей. Правда, гарнизонные мероприятия, случавшиеся довольно часто, вынуждали меня собирать весь свой скарб и вместе с раскладушкой перемещаться куда-нибудь — например, в тот же кабинет. В придачу к этому неудобству уже к концу августа в довольно большом помещении с бетонными стенами было невозможно заснуть из-за холода. Посему мне позволили перейти в “комнату психологической разгрузки”, где из инвентаря были только столик, графин и видавший виды диван. Начальник, отвечавший за клубное хозяйство, постоянно грозил мне выселением и настоятельнейшим образом советовал снять где-нибудь комнату. Съем офицерами, прапорщиками и контрактниками комнат или квартир — явление весьма частое. Военная часть компенсирует нанимателям некоторую долю издержек, но этого все равно недостаточно. А общежития, как правило, переполнены. В городе, рядом с которым располагался наш гарнизон, снимать жилье было удовольствием дорогим. Но я не делал этого из дурацкого, наверное, принципа: коли призвали, пусть обеспечат… Наконец спустя год благодаря стараниям одного из заместителей командира — грозного, но неплохого, в сущности, человека — я получил полкомнаты в “гостинице”, где и жил до самого увольнения.

Пока трудно сказать, к чему приведет начатое реформирование системы военной подготовки в российских вузах. Несомненно, что-то менять нужно. При ежегодном выпуске 60 тысяч лейтенантов запаса общее их количество намного превосходит потребности вооруженных сил. Даже несмотря на сокращение ряда военных учебных заведений. С другой стороны, призыв в армию плохо подготовленных “офицеров запаса” со студенческой скамьи — мера паллиативная. Авторы реформы решили пожертвовать количеством в пользу качества — в несколько раз сократить численность военных кафедр, но при этом сделать так, чтобы уровень подготовки на оставшихся “военках” был более высоким, нежели раньше.

По данным периодической печати, 68 военных кафедр, не попавших под сокращение, будут разделены на две неравные и неравноправные части. В 35 вузах кафедры должны быть сохранены, а в 33 — преобразованы в Учебные военные центры (УВЦ), где будут проходить подготовку будущие офицеры-контрактники. Минимальный срок службы при этом вырастет до трех лет. Контракт — не повестка, его можно и разорвать. Но отказ от выполнения условий договора с государством, разумеется, не останется без последствий для вчерашнего студента: ему придется либо заплатить штраф, либо пойти рядовым в армию на общих основаниях. Поменять лейтенантские погоны, заработанные годами учебы, на солдатские психологически не так-то просто.

Складывается впечатление, что университеты и академии с УВЦ будут представлять собой нечто среднее между гражданским вузом и военным училищем. Что касается самых престижных вузов, таких, как МГИМО, МГУ, МИФИ, МФТИ, и прочих учебных заведений, где военные кафедры не тронут, то тамошние студенты будут в куда более выгодном положении. “Военки” в этих вузах будут работать в прежнем режиме. А с 2008 года, как обещают представители Минобороны, выпускники кафедр призываться вовсе не будут.

Что же ждет остальные вузы? С ними Министерство обороны новых договоров о подготовке офицеров не заключило. В этих вузах военные кафедры закроют после того, как в 2008 году там доучатся последние студенты.

Но, пока программа реформирования системы военной подготовки в высшей школе не выполнена до конца, все повторяется “как встарь”. Вчерашние студенты, люди главным образом грамотные, ученые, форму надевают неохотно. Для выпускника военной кафедры окончательное решение армейского вопроса через сребролюбивый военкомат куда более доступно, нежели для обычного новобранца. Размеры взятки отличаются, как говорится, “в разы”. Еще бы, ведь у того, кто идет в армию рядовым, без “малиновых штанов”, не будет никакого офицерского иммунитета. И все-таки многие питомцы вузовских “военок” оказываются в погонах. Кого-то не трогают вовсе, но и “косят от армии” не все. Некоторые даже сами приходят в военкомат и пишут соответствующий рапорт. Остальные попадаются “по недоразумению”. И на тех, кто все-таки попался, остальные дипломированные специалисты смотрят как-то искоса, со смешанными чувством жалости и брезгливости. Как на жертв. Но жертв не злого рока, а собственной глупости и нерасторопности. Ведь нынче образованному человеку в армии служить — срамота. Не приведи господь, устраиваясь на престижную работу, ляпнуть в резюме, что из армии вернулся, — большинство работодателей воспринимает это не иначе как темное пятно в биографии. Служил — значит, luser, неудачник “по жизни”. Впрочем, автор этих строк таковым себя не ощущает.

При всех недостатках “пиджаков” они в глазах кадровых офицеров — не самая низкопробная часть офицерского корпуса. Гораздо больше презрительных отзывов мне почему-то доводилось слышать о выпускниках “мамлейских школ” — всевозможных курсов ускоренной подготовки офицерского состава (дореволюционный аналог — школы прапорщиков, действовавшие в военное время). “Мамлеями”, то есть младшими лейтенантами, оттуда выходят главным образом бывшие прапорщики. Офицеры, миновавшие это звание (в основном училища выпускают лейтенантов), часто относятся ко вчерашним “кускам” как аристократы к плебсу. Те никаких негативных чувств к обладателям среднего военного образования не проявляют, но, судя по всему, отвечают на высокомерие коллег с затаенным раздражением.

Столь презрительное отношение выпускников военных институтов к бывшим “кускам”, наверное, можно понять. Однако при низком образовательном уровне большинства из “офицеров быстрого приготовления” их фельдфебельский опыт, как сейчас любят говорить, дорогого стоит. Как правило, они — крепкие командники и хозяйственники. Я знаю нескольких начальников застав, закончивших офицерские курсы. Опыт, полученный ими в их бытность “прапорами”, бесценен. Да и солдата они, прошедшие все низшие ступени служебной лестницы, понимают лучше. А кроме того, выстраданные погоны “купосники” снимают куда реже, чем выпускники военных институтов.

Полтора года назад, после существенного повышения офицерского жалованья, количество лиц, которые “ошиблись в выборе профессии”, в пограничных войсках резко сократилось. Вспоминаю одного лейтенанта, милейшего парня, начавшего службу заместителем начальника энской пограничной заставы по боевой части. Отслужив с год, он вдруг страшно заскучал в лесу и, написав соответствующую бумагу, на службу больше не выходил. Он все больше сидел в своем ДОСе1 или выезжал на экскурсии в город. Появляться раз в десять дней в канцелярии — достаточное основание для того, чтобы не стать дезертиром… Все изменилось, когда офицерские зарплаты подпрыгнули вверх. Застава снова обрела “замбоя”, а тот — бодрость духа и иссякший было патриотизм.

ГРАНИЦА

При упоминании пограничных войск в воображении гражданского обывателя неизменно возникает полосатый столб и рядом — солдат в зеленой фуражке с автоматом и овчаркой на поводке. Но этот образ уже можно считать достоянием истории. Сегодня взят курс на создание “нового облика границы”. Под этим словосочетанием подразумевается переход от войскового способа

охраны священных рубежей к “оперативному”. Предполагается, что вместо застав (представляющих собой маленькие воинские части, в задачу которых входит не только охрана границы от посягательств нарушителей, но и защита приграничной территории от ударов потенциального врага) будут созданы так называемые “линейные отделения”. По замыслу реформаторов, небольшие группы пограничников будут при помощи современного оборудования отслеживать передвижения нарушителей и, по возможности, задерживать их. В случае прорыва нарушителя в глубь нашей территории его поимкой будут заниматься специальные оперативные подразделения. Если же злоумышленник успеет добраться до соседей, то нам останется их только оповестить об этом.

К слову, сегодня фактов “прорыва” со стороны Финляндии крайне мало —

в основном бегут не “оттуда”, а “туда”. Поэтому финны от наших прогрессивных преобразований не в восторге. Полчища мигрантов, несущих с собой через границу нищету и болезни, — головная боль пограничных органов Суоми. Нынешние нарушители — главным образом “граждане третьих стран”, большей частью жители бывших советских республик, занятые поиском “лучших условий жизни”. Так, в апреле этого года на участке Выборгского пограничного отряда были задержаны 17 нелегалов из Бирмы. Всего же за полгода пограничники самого крупного и славного отряда на Северо-Западе отловили более 50 нарушителей государственной границы (за прошлый год было задержано 90 человек). Есть сведения, что сейчас через Россию на Запад бежит много иракцев.

“Оперативный способ охраны границы” — это современно. Это как на финской стороне, где нет ничего подобного нашему РОИС — рубежу основных инженерных сооружений с колючей проволокой под током и контрольно-следовой полосой. В прежние времена коснется нарушитель “колючки”, и на заставе тотчас прозвучит команда: “Тревожная группа, в ружье!” И спустя несколько минут на “сработавший” участок выезжает грузовик с автоматчиками и служебно-розыскными собаками. На пути злодея становится живой заслон — благо от электросигнализационного комплекса до линии границы нарушителю бежать долго.

Однако такая схема работы пограничников была оправдана лишь существованием “железного занавеса”. “Ценность” каждого тогдашнего нарушителя была огромна: либо это был шпион-диверсант, либо — политический преступник

(к слову, при Сталине переход государственной границы карался по знаменитой 58-й). Разве сравнятся с ними пытающие счастье современные таджики или молдаване? Поэтому и не жалели тогда народных денег на инженерное оборудование и содержание целой армии “зеленых фуражек”. Теперь же все больше уповают на чудеса научно-технического прогресса, успешно используемые цивилизованными соседями, — на всевозможные тепловизоры и датчики. Стоvят они, впрочем, тоже немало. За американские и шведские тепловизоры, в изрядном количестве закупаемые сейчас для охраны северо-западных рубежей, платят по 30—40 тысяч долларов. И все же с ними все обходится дешевле, чем с казармами и сотнями тысяч километров проволоки. Выбор, наверное, правильный. Но мало просто провозгласить лозунг “Вперед, к новому облику границы!”. Реформирование пограничной службы — процесс длительный, требующий постепенности и осмотрительности. “Войсковая составляющая” просуществует, надо полагать, еще долго, но — в усеченном виде. Когда автор этих строк был направлен для прохождения службы в N-ский пограничный отряд, в его составе было 25 застав. Сегодня их осталось 10. Фланги ликвидированных застав перешли к тем заставам, которые еще существуют. Многокилометровые участки “системы” стоят обесточенные, без должного обслуживания. А “топтать фланги”, то есть ходить в пограничные наряды, уже фактически некому — летом уволился последний солдат-срочник. И теперь на каждой заставе, рассчитанной на 30—50 человек, остается маленькая горстка пограничников — начальник заставы, старшина и в лучшем случае несколько контрактников. В гарнизоне N-ского отряда “новые веяния” также видны повсюду. Огромная по площади часть выглядит обезлюдевшей. Заниматься уборкой территории некому. Дошло до курьезов: традиционные солдатские обязанности выполняют теперь офицеры, причем не только младшие. Так, начальниками караула заступают уже не лейтенанты и прапорщики, а заместители командира части в звании полковника. Разводящими и часовыми назначаются офицеры помладше. Как говорится, и смех, и грех: склады с автоматами в руках охраняют майоры, капитаны, лейтенанты… Как тут не вспомнить историю Гражданской войны, особенно начальный ее этап, когда офицерские полки ходили в атаку с винтовками наперевес.

В чем же дело? А дело в том, что одним из этапов перехода от войскового способа охраны к оперативному должна стать замена “военнослужащих, проходящих службу по призыву” контрактниками. В глобальном масштабе это должно стать частью тотального перехода российских вооруженных сил на контрактную основу. Но до этого еще далеко, а вот в погранвойсках… А в погранвойсках требуемого количества “профессионалов” нет и не предвидится. Расчет на массы молодежи, сидящей без работы где-то в российской глубинке, пока не оправдался. Главный камень преткновения здесь — отсутствие жилья для контрактников. Постоянно жить в лесу, в бывших казармах за десять тысяч рублей соглашаются лишь единицы. И есть все основания полагать, что полностью перевести пограничные войска на контрактную основу к 2008 году не удастся.

Кстати, а что, собственно, представляет собой “военнослужащий, проходящий службу по контракту”? Для меня статус этой категории людей в военной форме до сих пор остается невыясненным. Сами контрактники ставят себя куда выше срочников, хотя принципиальной разницы между ними нет. Вся разница в том, что “контрабасам” разрешен выход за пределы части, на повседневные работы их не наряжают и жалованье их составляет не сто рублей в месяц, а гораздо больше. Еще одно различие — в поведении. Казалось бы, профессиональный солдат или сержант должен являться образцом дисциплинированности и выправки. Но пока что я видел в основном разболтанных, далеких от уставного образца парней в разномастных камуфляжах. Есть, разумеется исключения, но это всего лишь исключения.

Я еще застал пограничные войска в их классическом виде. Мне посчастливилось служить на старой советско-финской границе, которая в инженерном отношении ко времени моей “срочки” почти никак не изменилась — в отличие от новообразованных границ с бывшими братскими республиками. И схема комплектования части была тогда старая, призывная. Впрочем, веяния времени чувствовались и там. Призывать — призывали, да все не тех.

Автоматчик с собакой, идущий вдоль проволочной стены, — классика советской эпохи, когда наши границы представляли собой материализацию фултонской метафоры. И быть частью “железного занавеса”, то есть стоять на страже священных рубежей социалистического Отечества, для молодого человека призывного возраста значило очень многое. Сама по себе служба в армии была обязательным этапом биографии советского мужчины. Пробел в этом плане рассматривался как признак ущербности. Двух-трехгодичное пребывание в роли защитника Родины являлось жесткой социальной нормой. Но факт службы в погранвойсках — войсках КГБ придавал мужчине особый статус и характеризовал его в глазах окружающих исключительно с положительной стороны. И отбор туда был соответствующий. Зеленые фуражки доставались цвету советской молодежи — многократно проверенным всевозможными “органами” обладателям крепких организмов и положительных характеристик. Многие счастливчики попадали в погранвойска по комсомольским путевкам. И были это в основном представители трех братских народов. Брали и других, но преобладающим элементом являлись славяне.

Ныне картина иная, хотя в пограничники по-прежнему стараются набирать лучших из лучших. Я сам полтора месяца занимался отбором личных дел будущих новобранцев в Костромской области — регионе, где, по мнению военных, сохраняется более или менее качественный “человеческий материал”. В “команду 240” инструкциями предписывалось включать абсолютно здоровых, рослых юношей с образцовыми характеристиками, нигде не “засветившихся” — ни в милиции, ни в ФСБ, ни в известных диспансерах. Юноши эти должны быть из полных семей, и не дай бог у кого-то в ближайшем колене окажется алкоголик, душевнобольной или преступник. С каждым кандидатом следовало провести личную беседу, чтобы хорошенько прощупать его рекрутское нутро. В иерархии отбора выше “команды 240” была лишь “команда 250”, то есть “Президентский полк”. “Покупатели” оттуда имеют “право первой ночи”, а все лучшее, почему-либо не взятое ими, достается пограничникам.

Но что значит “лучшее” в наше время? В лучшем случае это те, кто не стал пьяницей, наркоманом или уголовником. Это те, чье здоровье не настолько слабое, чтобы вызывать содрогание даже в душах военкоматовских эскулапов. В это прокрустово ложе едва умещается прослойка относительно благополучной городской молодежи. Но молодежь эта, как известно, в армии не служит. Попадают же туда главным образом выходцы из глухой провинции и “социальных низов”. Нынешней армии гораздо более, нежели советской, подходит определение “рабоче-крестьянская”. Хотя призывник из советской глубинки, за плечами которого — десятилетка и пионерское детство, был по всем показателям на голову выше своего потомка, пасынка 1990-х. В эти годы, видимо, под действием чар Кашпировского, у детей школьного возраста вместе с бородавками “рассосалось” что-то еще.

Одним словом, призывник нынче не тот. Бракованный, низкокачественный. И меньше всего в этом можно обвинить армию — она-то как раз и ни при чем. А “при чем” — сама жизнь, общество, продуцирующее низкопробный призывной контингент.

Дело тут не только в качестве, но и в количестве. В результате массового недобора погранвойска порой вынуждены довольствоваться тем, что удалось наскрести военкоматам. И тут уже не до этнических предпочтений. К ужасу отцов-командиров, в пограничную стражу “независимой” России стал попадать “всяк сущий в ней язык”, в том числе — обладающие своеобразным менталитетом и стереотипом поведения парни с Северного Кавказа. Сами по себе они вполне обычные ребята. Служить идут с охотой, ибо мужчине положено быть воином. Для родственников и односельчан молодого джигита призыв его в армию — событие радостное и очень значимое. Один “даг” показывал мне видеокассету с записью застолья, устроенного в честь его отправки в армию. По своему размаху это можно было сравнить с каким-то общенациональным праздником.

Но одно дело — быть джигитом, и другое — являться частью системы, нивелирующей все (в том числе и национальные) различия. Боевой дух и уставная дисциплина, заключающаяся в умении ходить и жить строем, — вещи все-таки разные. И когда дело доходит до мытья полов в казарме, горские традиции вступают в жесткий конфликт с требованиями армейской повседневности. Мыть пол, равно как заниматься любым другим видом уборки помещения, — занятие сугубо женское. На этом они стоят и не могут иначе. И согласны даже с тем, чтобы их посадили в тюрьму за невыполнение приказа.

Другая сторона проблемы — отрицательная комплиментарность. Правда, на линейных заставах, где процент кавказцев невелик, острой вражды между ними и остальным личным составом — русскими, татарами, башкирами, чувашами и прочими — практически нет. Иначе в “учебках” и больших гарнизонах. По степени сплоченности и агрессивности солдаты с Кавказа превосходят всех остальных. Разобщенные русские, которых большинство, зачастую пасуют перед крепко сбитыми в стаи кавказскими сослуживцами. Жесткие столкновения на почве этнической несовместимости — явление и в армии, и в пограничных войсках довольно частое. На моей памяти громкая история о кровавом побоище “стенка на стенку” с применением металлических дужек от кроватей.

Военнослужащие-кавказцы составляют довольно большой процент среди нарушителей воинской дисциплины. Они быстро налаживают связи с местными диаспорами, в том числе и с преступными группами. В нашем гарнизоне у предприимчивых сынов Кавказа одно время был налажен своего рода пиратский бизнес: организованное ограбление “дембелей”, следующих домой. В дни увольнения отслуживших солдат кто-то по сотовой связи (к слову, иметь мобильные телефоны срочникам запрещено) оповещал своих соплеменников на “гражданке”, и по пути к вокзалу, а также в пригородных электричках на едущих домой счастливцев нападали группы грабителей. Деньги, выданные в части, равно как и денежные переводы родителей, а также присланные ими носильные вещи отторгались в пользу разбойников. Одно время проблема была настолько серьезной, что командование отряда приняло решение увольнять солдат большими партиями и выделять для их сопровождения вооруженных офицеров.

“Уровень преступности и нарушений воинской дисциплины в отряде за предыдущий год вырос, но мы не будем останавливаться на достигнутом”, — сказал однажды на каком-то итоговом совещании с участием высочайших особ один подполковник. Как говорится, оговорка по Фрейду… И скорее всего, если бы в N-ский отряд продолжали призывать молодых людей с “гражданки”, “остановиться на достигнутом” вряд ли получилось бы. Во всяком случае, существенно снизить этот самый “уровень” едва ли бы удалось. Избиения молодых солдат, “самоходы” с пьянками и драками в дешевых кабаках, с грабежами и насилием в отношении местного штатского населения — это и многое другое продолжалось бы, наверное, и впредь. Не говоря уже о чисто дисциплинарных нарушениях.

Впрочем, для N-ского отряда эта тема уже не актуальна. Между тем призывная система пока еще сохраняется во многих пограничных частях, не говоря уже об армии. И то, что называется “воинской дисциплиной”, держится главным образом на условных рефлексах: поступай так, а не иначе, в противном случае будет так же плохо, как в прошлый раз. Сделать солдату это самое “плохо” во все времена не составляло особой проблемы. Но в 2002 году с фактическим упразднением гауптвахты ситуация в корне изменилась. Офицеры и прапорщики лишились весьма действенного рычага воздействия на личный состав. Система, строящаяся не в последнюю очередь на солдатском страхе, стала давать еще более ощутимые сбои. Что и говорить, нижние чины гауптвахты боялись. И не только потому, что там их подчас ждала настоящая каторга (чего стоит, например, многочасовая отработка ружейных приемов с мешками, набитыми песком, за спиной и с многокилограммовыми железными предметами, изображающими автоматы), но прежде всего из-за того, что время, проведенное провинившимся “на киче”, не входило в срок его службы.

Конечно, на гауптвахте свет клином не сошелся. Если проявить фантазию, можно и без нее заставить подчиненного трепетать. Те, у кого фантазии нет, занимаются банальным рукоприкладством. Если умеючи разбить табуретку о солдатскую голову, на ней (голове) почти никаких следов не останется, рассказывал мне один знакомый “шуруп”.1 Кроме того, в запасе всегда есть золотое средство — подключить “неуставняк”, то есть управлять молодым строптивым солдатом через “старых воинов”, которые в выборе методов воздействия на молодежь не особенно церемонятся. На самих же “старых” порой найти управу тяжело. Все зависит от личного характера командира, от его воли и морального авторитета.

И все же, несмотря на некоторые “полезные” стороны “дедовщины”, ее старательно искореняют. Но, как и всегда, бьют не по причине, а по следствию. На всевозможных совещаниях, посвященных воспитанию личного состава, высокое начальство любило приводить статистику заведенных в отношении солдат уголовных дел, оглашая длинные списки осужденных (ударение почему-то всегда делалось на втором слоге) за неуставные взаимоотношения.

Одним из показателей уровня неуставщины в войсках является статистика самоубийств среди солдат. Не берусь оперировать крупными цифрами, но за время моей службы в отряде покончили с собой двое срочников (и еще один умер от какой-то неведомой болезни). Обоих довели до самоубийства издевательства и угрозы со стороны сослуживцев. Военная прокуратура добросовестно отработала свой хлеб, и несколько “старых” сели в тюрьму. Однако особой радости по сему поводу нет.

“ЦУК”

Набившая оскомину “дедовщина” остается едва ли не основной причиной массового уклонения от срочной службы молодых людей призывного возраста. Для тех же, кто все-таки надел солдатскую форму, общение со “старослужащими” не приносит ничего, кроме тягостных дум о природе мирового зла.

О происхождении “неуставняка” в Советской армии спорят давно. Кто-то связывает его появление с приходом в ряды защитников социалистического отечества уголовного элемента, кто-то объясняет это явление как реакцию на сокращение срока службы в послевоенные годы. Однако мало кто обращает внимание на тот факт, что история “дедовства” не ограничивается советско-постсоветским периодом. Неуставные взаимоотношения существовали в русской армии задолго до революции. Причем наиболее уродливые формы принимали они отнюдь не в солдатской, сиречь крестьянской среде. “Неуставщина” пышно цвела главным образом среди господ юнкеров и кадетов — будущих офицеров, “белой кости” российского воинства.

В те времена все многообразие неуставных взаимоотношений называлось одним коротким, но весьма выразительным словом — “цук”. В прямом смысле “цукать” — значит погонять лошадь, издавая при этом особый звук, напоминающий звук “ц”. В переносном — понукать младшего, подчинять его своей воле и всячески осложнять его и без того сложную жизнь. В кадетских корпусах и военных училищах царской России “цук” являлся неотторжимой частью училищных традиций. Причем в каждом военно-учебном заведении он отличался своими неповторимыми особенностями.

Нам хорошо знаком образ “дембеля” — детины, одетого не комильфо, далекого от плакатных образцов, круглые сутки бьющего баклуши (и не только). В дореволюционных кадетских корпусах идеалом был так называемый “старый кадет”, или “закал”, который смотрел на всех исподлобья, говорил грубым басом, сквернословил, ходил вразвалку, носил широкую куртку и длинные, волочащиеся по земле брюки, не умывался и не пользовался гребенкой. Всем своим видом он должен был демонстрировать окружающим лихого рубаку, бывальца, получившего спартанскую закалку. Антиподы “старого кадета”, старавшиеся прилежно учиться, скромно себя вести и выглядеть по-человечески, получали от своих товарищей крайне оскорбительные прозвища “девки” или “мазочки”. А тех, кто ни разу не подвергся телесным наказаниям, за кадетов вовсе не считали.

Старшие кадеты располагали правом “цукать” младших — исключительно

в силу своего старшинства. Кадетский “цук” имел продолжение в учебных заведениях следующей ступени — юнкерских и военных училищах (в последние принимались юноши, получившие полное среднее образование). В большинстве училищ обучение длилось два года, и воспитанники четко разделялись на две группы — на старших и младших. Весьма суровым был “цук” в знаменитом Николаевском кавалерийском училище, где в свое время обучался

М. Ю. Лермонтов. Когда тот или иной юноша, вчерашний кадет, гимназист либо студент, попадал в стены училища, старшие прежде всего спрашивали его, как он желает жить — “по славной ли училищной традиции или по законному уставу?”. Изъявивший желание жить “по уставу” избавлялся от “цука”, но “своим” в коллективе считаться не мог. Такого юнкера называли “красным” и относились к нему с презрением.1 К “красному” с особой дотошностью придирались командиры низшего звена — взводные юнкера и вахмистры, ибо, согласно уставу, они имели на это право. Но главное — по окончании училища “красного” не принимал в свою офицерскую среду ни один гвардейский полк. В силу этих причин “красный” юнкер был и в Николаевском училище, и в прочих военно-учебных заведениях, где бытовал “цук”, большой редкостью. Подавляющее большинство предпочитало жить по “традиции”. А это значило, что молодой человек должен был во всем подчиняться юнкерам старшего курса, сносить их придирки и издевательства. В Николаевском училище каждый юнкер, переведенный на старший курс, имел своего “зверя” — первокурсника, над которым он обычно куражился и которого всячески третировал ради собственной потехи. Младший обязан был исполнять любые, даже самые нелепые и унизительные прихоти своего “куратора”. Заслуженный офицер, участник Первой мировой войны князь Владимир Трубецкой вспоминал: “Бывало, если ночью старшему хотелось в уборную, он будил своего “зверя” и верхом на нем отправлялся за своей естественной нуждой… Если старшему не спалось, он нередко будил младшего и развлекался, заставляя последнего рассказывать похабный анекдот или же говорил ему: “Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины”, или: “Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом”. В случае неправильного ответа старший тут же наказывал “зверя”, заставляя его приседать на корточках подряд раз тридцать или сорок, приговаривая: “ать-два, ать-два, ать-два”. Особенно любили заставлять приседать в сортире у печки”. “Зверь” обращался к старшему юнкеру не иначе как “господин корнет”. “Господа корнеты” беспощадно муштровали своих младших товарищей, бдительно следили за их поведением и внешним видом. Не в последнюю очередь благодаря этому николаевцы всегда отличались отменной выправкой. Видя в “дублении” молодых юнкеров дополнительный воспитательный фактор, училищное начальство относилось к “цуку” скорее одобрительно, и если прямо его не поощряло, то в лучшем случае смотрело на цук сквозь пальцы.

“Цук” существовал даже в самом привилегированном военно-учебном заведении Российской империи — в Пажеском корпусе (расположен он был в Воронцовском дворце на Садовой, ныне там Суворовское училище). Пажи младшего класса обязаны были отдавать честь старшим, которые относились к “зверям” с неизменной строгостью. Между тем обучались в корпусе выходцы из очень знатных аристократических семейств. Их кандидатуры утверждал сам государь император.

Если верить автору “Юнкеров” Александру Куприну, закончившему некогда московское Александровское юнкерское училище, “цук” не был чисто русским изобретением. На российскую почву его перенесли немцы, причем не столько военные, сколько штатские — прежде всего студенты. Во многих университетах германских герцогств и княжеств, а также в Дерптском (ныне Тартуском) университете бытовала своего рода студенческая “дедовщина”. “Дембеля” от науки “пресссовали” молодых студиозусов, всячески демонстрируя свое “мнимое превосходство” над ними. В отличие от чиновничьего Петербурга, насквозь пропитанного духом иностранщины, Москва отнеслась к немецкому продукту настороженно. Так, в Александровском пехотном училище “цук” просуществовал недолго. Общее собрание юнкеров второго курса постановило сохранить строгое разграничение между курсами, но издевательств со стороны “господ обер-офицеров” по отношению к “фараонам”, как называли в училище представителей младшего курса, не допускать. Поводом для этого послужил поступок одного “фараона”. Доведенный до отчаяния издевательствами “господ обер-офицеров”, он в один прекрасный день пырнул обидчика перочинным ножиком.

Какие бы уродливые формы “цук” ни принимал, будущие офицеры царской армии никогда не забывали о таких вещах, как честь и достоинство. Обращались они друг к другу исключительно на “вы”, стараясь соблюдать внешние правила дворянского этикета. “Цук” был лишь частью сложной системы кадетских и юнкерских традиций, и относились к нему соответственно. Что же касается социально-психологической стороны вопроса, то природа и у “цука”, и у современной армейской “дедовщины” одна. Любой замкнутый коллектив, состоящий из молодых мужчин, которые вынуждены жить в условиях постоянного подавления и муштры, порождает подобные отношения. Подвергающийся прессингу человек всегда нуждается в моральной компенсации — прежде всего за счет унижения своих собратьев.

С другой стороны, военная система, по природе своей иерархичная, требует от включенных в нее людей постоянного навыка подчинения-подавления. Не научившись подчиняться, нельзя научиться командовать. Мои бывшие сослуживцы, вчерашние курсанты, рассказывали мне, что во многих современных военных институтах “неуставные взаимоотношения” отличаются особой жесткостью. Там, разумеется, друг другу не “выкают”. И, уж конечно, гораздо чаще, чем во времена кадетско-юнкерского “цука”, старшие применяют к младшим методы кулачной педагогики. Увы, нравы не те… Между младшими и старшими курсами — пропасть. Путь к лейтенантским погонам тернист, и прошедшие его — поистине мужчины закаленные.

А чего еще нужно от военных? Брутальность, способность к проявлению агрессии — не главное ли их качество? Нужны ли на поле брани гуманизм, интеллигентность, для которых в известных обстоятельствах используются совсем другие слова, например, “мягкотелость”, “преступное благодушие”? А хорошие манеры, уместные разве что во время совместных маневров с дружественными державами? Только чур не путать все это с “благородством”. Определенный кодекс чести у нынешних офицеров наличествует. А что касается воспитания и интеллектуальных интересов — то и тут не все так однозначно. Начитанность, наличие гуманитарных увлечений — не такое уж редкое явление в военной среде (помню, как один лейтенант-связист по памяти цитировал “Фауста” и “Божественную комедию”). А по уровню IQ “сапоги” не уступят “штафиркам”: однообразная военная служба, может быть, и отупляет, но постоянная необходимость быстро ориентироваться в обстановке и принимать оптимальные решения (выполняя поставленные задачи и “прикрывая тыл” от начальственных ударов) — хороший умственный тренинг. С другой стороны, мышление носителей фуражек в условиях тотального формализма приобретает совершенно иезуитские черты. Наверное, нигде больше бумага не имеет столь большого значения, как в вооруженных силах. По-видимому, военная система — самая забюрократизированная сфера человеческой деятельности. В свое время меня ошеломило количество всевозможных журналов, которые обязаны вести командиры подразделений и их заместители. У начальника заставы их несколько десятков. У меня, как замполита, их было гораздо меньше, но все равно много. Попервости голова шла кругом: “Журнал учета… ”, “Журнал учета…”, “Журнал учета… ”. Странно, что в документооборот не был внедрен “Журнал учета учетов”. “Сделал — запиши, не сделал — запиши два раза”, — гласит армейская мудрость. Если ты в поте лица работал с личным составом, проводил все предусмотренные планом занятия (что, по-моему, далеко не всегда возможно в условиях пограничной службы на заставе), но забыл сделать об этом записи в соответствующих книгах, тебя растерзают при первой же проверке. А того, кто ничего не делал, но все записал (как вариант — обучил кого-нибудь из сержантов без больших ошибок заполнять журналы), скорее всего, не тронут.

РАЗБОРКИ

Если уж говорить о бюрократии, то начинать надо не с застав и подразделений гарнизона, а с кишащего погонами управления части. Тем более, что именно там автор и провел две трети своего армейского срока. Конкретно —

в отделении воспитательной работы. Про нас, составлявших наследие проклятого комиссарского прошлого, говорили: “Рот закрыл — рабочее место убрано”. Остроумно, но не точно. Впрочем, это — отдельная тема.

Если воинскую часть уподобить человеческому организму, то штаб не избежит сравнения с головой, продслужба — с желудком, а воспитательное отделение — с сердцем, где по всем признакам должна гнездиться душа. Но с той же степенью точности можно назвать воспитательные структуры аппендиксом или даже прямой кишкой. Ибо все шлаки воинского коллектива проходят через них. Я имею в виду все, что покрывают собой понятия “факты нарушения воинской дисциплины” и “воинские преступления”.

Когда на улице Шпалерной один душевный полковник решил, что ради пользы Отечества служить мне необходимо именно в N-ском пограничном отряде, он сказал: “Там очень сложно, но — очень интересно”. Что имел в виду этот полковник, я вскоре понял. Через день после моего прибытия на плацу должно было состояться нечто вроде гражданской казни. Заклеймить позором собирались военнослужащего из Дагестана, осужденного военной прокуратурой за изнасилование сослуживца в извращенной форме. Никто никогда не узнает, что на самом деле произошло в “зеленом” (так принято называть солдатский туалет, расположенный на улице и чаще всего выкрашенный в пограничный цвет), но у пострадавшего было разорвано анальное отверстие. Кто-то рассказывал, что парня макнули головой в “очко” и засунули ему в задний проход кусок кабеля. Неважно. Судилища на плацу почему-то не было. Но подобных случаев было еще немало. И более жутких, и менее. А статистика (и черная, и белая) велась нашим отделением. И с каждым конкретным случаем разбирались особо. И проводили “воспитательную работу”. Но чаще — элементарное дознание: кто, кого, с какой целью… Едва ли не главным занятием офицеров управления (отнюдь не только воспитателей) было проведение служебных разбирательств. На досужий вопрос: “Чем занимаешься?” — стонущие под бумажным гнетом товарищи по оружию, как правило, отвечали: “Тем-то и тем-то, а еще на мне столько-то разбирательств висит”.

Значительную часть последних составляли разбирательства по фактам многочисленных солдатских травм. Почти всегда в ходе “дознания”, заключавшегося в сборе рапортов и объяснительных с пострадавших и “свидетелей”, выяснялось, что травма рядового (ефрейтора, сержанта) имярек имеет случайное происхождение, то есть получена вследствие “личной неосторожности” означенного рядового. Но на этом поставить точку никак нельзя, ибо в заключении следует непременно указать, кто виноват и что с этим виноватым следует сделать. Чаще всего дознаватель пишет о необходимости “строго указать” командиру подразделения, в котором проходит службу травмированный солдат, на недопустимость ослабления контроля над личным составом. Ведь он упал лицом на асфальт, получив при этом множественные гематомы и ссадины, не только вследствие личной неосторожности, но и по причине преступной халатности офицера. “Строго указать” — это не выговор и уж тем более не “насос” (предупреждение о неполном служебном соответствии), и посему офицер не очень-то переживает. Или вовсе не узнает о результатах разбирательства. Бумага живет своей жизнью, зачастую никак не соприкасаясь с реальной действительностью.

Кстати, не в последнюю очередь из-за целого вала служебных разбирательств, обрушившегося на автора за несколько дней до “дембеля”, он переслужил Родине на две недели дольше положенного срока. Увольняются “пиджаки”, как правило, с опозданием. Солдату проще, на нем ничего не “висит” — ни документов, ни материальной ответственности. Один мой приятель (в прошлом студент-технарь), служивший в роте материального обеспечения, должен был отправиться домой в июне, а уехал только в августе. Что же касается кадровых офицеров, то с их увольнением (до истечения срока действия контракта) дело обстоит гораздо сложнее. От момента подачи рапорта, в котором начальству сообщается о нежелании автора бумаги продолжать военную службу, до фактического увольнения его в запас Вооруженных сил РФ проходит порой целая жизнь. Впрочем, изъявивший желание уволиться чаще всего на службу не ходит, появляясь в части раз в десять дней.

ЧЕКИСТЫ

Бронзового Феликса убрали с Лубянки, но не убрали, например, с улицы Шпалерной. Суровое лицо с клинышком бородки до сих пор смотрит на нас со стен многочисленных кабинетов. Повсюду еще существует культ памяти главного чекиста страны, некогда — ревностного католика, сменившего катехизис на “Капитал”.

Ничего не поделаешь: послереволюционная история отечественных погранвойск теснейшим образом связана с известными органами. И тут не надо кривиться: с этими самыми органами связано много чего, что никоим образом не связано с кровью невинных. Палачи — одно, защитники Отечества — совсем другое. Например, на том месте, где китайцы будут строить нам “Балтийскую жемчужину”, в годы войны полегло несколько дивизий НКВД. И именно войска НКВД первыми встретили железный удар вермахта в июне сорок первого. И во вражеском тылу с огромным риском для жизни действовали агенты этой одиозной структуры.

Но, листая пограничную прессу, изрядно недоумеваешь. Иной раз так и тянет проверить дату: а не тридцать ли седьмого года газетка? Пишет, например, ветеран Госбезопасности, о своей боевой молодости и — нет-нет да и пройдется по троцкистско-зиновьевско-бухаринскому гнезду. Так, мол, и так: били врагов внешних и внутренних.

Среди методических материалов по общественно-государственной подготовке (современный аналог политзанятий) то и дело попадаются тексты, явно без изменений перекочевавшие из советской макулатуры. Неведомые составители не слишком утруждают себя сочинением новых. Да и зачем?

“Все идет к тому, что скоро у нас будет полицейское государство. Вся власть перейдет к спецслужбам”, — сказал однажды, выступая перед личным составом гарнизона, один майор-особист. Сказал с чувством глубокого удовлетворения. И похоже, это — не маниловские мечтания, а вполне “конкретный базар”.

И каким бы ты ни был либералом и западником, и как бы ты ни ценил гуманистические ценности европейской цивилизации — если ты имеешь хотя бы малейшее отношение к империи ФСБ, тебе становится все труднее оценивать ситуацию “со стороны”. Даже если ты — потомок расстрелянных, сосланных и стертых в лагерную пыль. Разумеется, я сужу по себе и ни на какую объективность здесь не претендую.

Нет, конечно, это еще не все. Разумеется, впечатлений у “пиджака” от службы в армии куда больше, и, наверное, для воплощения их на бумаге следует избрать другой формат — художественный. Лучше бы написать сценарий для кино или, на худой конец, повесть. И лейтмотивом своего опуса сделать не “чернуху”, которой действительно предостаточно в армейской жизни, а нечто другое — более ценное для человеческого опыта автора.

“Солдатское братство” — термин, безусловно, затасканный, но отрицать реальность самого явления невозможно. При всех сложностях взаимоотношений в офицерской среде главное в них — дух товарищества, ценность которого по-настоящему можно осознать, лишь вкушая “соль службы”. И я с благодарностью вспоминаю тех, с кем мне довелось быть рядом на гарнизонном плацу,

в ротных канцеляриях и на далеких лесных заставах. Аккуратных карьеристов и разгильдяев, интеллигентов и хулиганов, аскетов и ловеласов, трезвенников и пьяниц. Всем им я шлю свой “пиджачий” привет. Может быть, с этого и следовало бы начать…

 

Александр Вергелис

http://magazines.russ.ru/zvezda/2006/12/ve7.html

 

Achtung! Использованные фотографии взяты из альбома открытого сообщества "Пиджаки" социальной сети "В Контакте". К личности хозяина дневника или автора рассказа отношения не имеют.