Заболела.... Ужасные ощущения... На тему болезни вспомнились сразу три "произведения". И все  напоминают мне меня... 

 

Я заболел, но хворь преодолел. 
И все довольны, надобно признаться:
Враги довольны тем, что заболел,
Друзья же тем, что начал поправляться
. Ну что ж, я счастлив долею своей,
Люблю на свете радовать людей!
 

 

С лицом измученным и серым

на белой смятой простыне, 
как жертва бешеной холеры,
лежит коленками к стене.
Протяжно стонет, как при родах,
трясется градусник в руках.
Вся скорбь еврейского народа
застыла в суженных зрачках.
По волевому подбородку
струится пенная слюна.
Он шепчет жалобно и робко:
"Как ты с детьми теперь одна?.."
В квартире стихли разговоры,
ночник горит едва-едва.
Темно. Опущены все шторы.
У мужа тридцать семь и два...
 

 

 

А вот это мое любимое:

 

Мы еще лежали в постели, когда он вошел в комнату затворить окна, и я сразу увидел, что ему нездоровится. Его трясло, лицо у него было бледное, и шел он медленно, как будто каждое движение причиняло ему боль. 
— Что с тобой, Малыш?
— У меня голова болит.
— Поди ляг в постель.
— Нет, я здоров.
— Ляг в постель. Я оденусь и приду к тебе.
Но когда я сошел вниз, мой девятилетний мальчуган, уже одевшись, сидел у камина — совсем больной и жалкий. Я приложил ладонь ему ко лбу и почувствовал, что у него жар.
— Ложись в постель, — сказал я, — ты болен.
— Я здоров, — сказал он.
Пришел доктор и смерил мальчику температуру.
— Сколько? — спросил я.
— Сто два.
Внизу доктор дал мне три разных лекарства в облатках разных цветов и сказал, как принимать их. Одно было жаропонижающее, другое слабительное, третье против кислотности. Бациллы инфлуэнцы могут существовать только в кислой среде, пояснил доктор. По-видимому, в его практике инфлуэнца была делом самым обычным, и он сказал, что беспокоиться нечего, лишь бы температура не поднялась выше ста четырех. Эпидемия сейчас не сильная, ничего серьезного нет, надо только уберечь мальчика от воспаления легких.
Вернувшись в детскую, я записал температуру и часы, когда какую облатку принимать.
— Почитать тебе?
— Хорошо. Если хочешь, — сказал мальчик. Лицо у него было очень бледное, под глазами темные круги. Он лежал неподвижно и был безучастен ко всему, что делалось вокруг него.
Я начал читать «Рассказы о пиратах» Хауарда Пайла, но видел, что он не слушает меня.
— Как ты себя чувствуешь, Малыш? — спросил я.
— Пока все так же, — сказал он.
Я сел в ногах кровати и стал читать про себя, дожидаясь, когда надо будет дать второе лекарство. Я думал, что он уснет, но, подняв глаза от книги, поймал его взгляд — какой-то странный взгляд, устремленный на спинку кровати.
— Почему ты не попробуешь заснуть? Я разбужу тебя, когда надо будет принять лекарство.
— Нет, я лучше так полежу.
Через несколько минут он сказал мне:
— Папа, если тебе неприятно, ты лучше уйди.
— Откуда ты взял, что мне неприятно?
— Ну, если потом будет неприятно, так ты уйди отсюда.
Я решил, что у него начинается легкий бред, и, дав ему в одиннадцать часов лекарство, вышел из комнаты.
День стоял ясный, холодный; талый снег, выпавший накануне, успел подмерзнуть за ночь, и теперь голые деревья, кусты, валежник, трава и плеши голой земли были подернуты ледяной корочкой, точно тонким слоем лака. Я взял с собой молодого ирландского сеттера и пошел прогуляться по дороге и вдоль замерзшей речки, но на гладкой, как стекло, земле не то что ходить, а и стоять было трудно; мой рыжий пес скользил, лапы у него разъезжались, и я сам растянулся два раза, да еще уронил ружье, и оно отлетело по льду в сторону.
Из-под высокого глинистого берега с нависшими над речкой кустами мы спугнули стаю куропаток, и я подстрелил двух в ту минуту, когда они скрывались из виду за береговым откосом. Часть стаи опустилась на деревья, но большинство куропаток попряталось, и, для того чтобы снова поднять их, мне пришлось несколько раз подпрыгнуть на кучах обледенелого валежника. Стоя на скользких, пружинивших сучьях, стрелять по взлетавшим куропаткам было трудно, и я убил двух, по пятерым промазал и отправился в обратный путь, довольный, что набрел на стаю около самого дома, радуясь, что куропаток хватит и на следующую охоту.
Дома мне сказали, что мальчик никому не позволяет входить в детскую.
— Не входите, — говорил он. — Я не хочу, чтобы вы заразились.
Я вошел к нему и увидел, что он лежит все в том же положении, такой же бледный, только скулы порозовели от жара, и по-прежнему, не отрываясь, молча смотрит на спинку кровати.
Я смерил ему температуру.
— Сколько?
— Около ста градусов, — ответил я. Термометр показывал сто два и четыре десятых.
— Раньше было сто два? — спросил он.
— Кто это тебе сказал?
— Доктор.
— Температура у тебя не высокая, — сказал я. — Беспокоиться нечего.
— Я не беспокоюсь, — сказал он, — только не могу перестать думать.
— А ты не думай, — сказал я. — Не надо волноваться.
— Я не волнуюсь, — сказал он, глядя прямо перед собой. Видно было, что он напрягает все силы, чтобы сосредоточиться на какой-то мысли.
— Прими лекарство и запей водой.
— Ты думаешь, это поможет?
— Конечно, поможет.
Я сел около кровати, открыл книгу про пиратов и начал читать, но увидел, что он не слушает меня, и остановился.
— Как по-твоему, через сколько часов я умру? — спросил он.
— Что?
— Сколько мне еще осталось жить?
— Ты не умрешь. Что за глупости!
— Нет, я умру. Я слышал, как он сказал сто два градуса.
— Никто не умирает от температуры в сто два градуса. Что ты выдумываешь?
— Нет, умирают, я знаю. Во Франции мальчики в школе говорили, когда температура сорок четыре градуса, человек умирает. А у меня сто два.
Он ждал смерти весь день; ждал ее с девяти часов утра.
— Бедный Малыш, — сказал я. — Бедный мой Малыш. Это все равно как мили и километры. Ты не умрешь. Это просто другой термометр. На том термометре нормальная температура тридцать семь градусов. На этом девяносто восемь.
— Ты это наверное знаешь?
— Ну конечно, — сказал я. — Это все равно как мили и километры. Помнишь? Если машина прошла семьдесят миль, сколько это километров?
— А, — сказал он.
Но пристальность его взгляда, устремленного на спинку кровати, долго не ослабевала. Напряжение, в котором он держал себя, тоже спало не сразу, зато на следующий день он совсем раскис и то и дело принимался плакать из-за всякого пустяка.
Ernest Hemingway