Она сказала: «Он уже уснул!»,—
задернув полог над кроваткой сына,
и верхний свет неловко погасила,
и, съежившись, халат упал на стул.

Мы с ней не говорили про любовь,
Она шептала что-то, чуть картавя,
звук «р», как виноградину, катая
за белою оградою зубов.

«А знаешь: я ведь плюнула давно
на жизнь свою... И вдруг так огорошить!
Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.
И вдруг — я снова женщина... Смешно?»

Быть благодарным — это мой был долг.
Ища защиту в беззащитном теле,
зарылся я, зафлаженный, как волк,
в доверчивый сугроб ее постели.

Но, как волчонок загнанный, одна,
она в слезах мне щеки обшептала.
и то, что благодарна мне она,
меня стыдом студеным обжигало.

Мне б окружить ее блокадой рифм,
теряться, то бледнея, то краснея,
но женщина! меня! благодарит!
за то, что я! мужчина! нежен с нею!

Как получиться в мире так могло?
Забыв про смысл ее первопричинный,
мы женщину сместили. Мы ее
унизили до равенства с мужчиной.

Какой занятный общества этап,
коварно подготовленный веками:
мужчины стали чем-то вроде баб,
а женщины — почти что мужиками.

О, господи, как сгиб ее плеча
мне вмялся в пальцы голодно и голо
и как глаза неведомого пола
преображались в женские, крича!

Потом их сумрак полузаволок.
Они мерцали тихими свечами...
Как мало надо женщине — мой Бог!—
чтобы ее за женщину считали.

/Евтушенко 1968/

Не понимать друг друга страшно -
не понимать и обнимать,
и все же, как это ни странно,
но так же страшно, так же страшно
во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.
И, наделен познаньем ранним,
я душу нежную твою
не оскорблю непониманьем
и пониманьем не убью.
1956

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.

(c) Евгений Евтушенко.

Источник - m007FoX.

ЛИШНЕЕ ЧУДО

Все, ей-богу же, было бы проще
и, наверно, добрей и мудрей,
если б я не сорвался на просьбе --
необдуманной просьбе моей.

И во мгле, настороженной чутко,
из опавших одежд родилось
это белое лишнее чудо
в грешном облаке темных волос.

А когда я на улицу вышел,
то случилось, чего я не ждал,
только снег над собою услышал,
только снег под собой увидал.

Было в городе строго и лыжно.
Под сугробами спряталась грязь,
и летели сквозь снег неподвижно
опушенные краны, кренясь.

Ну зачем, почему и откуда,
от какой неразумной любви
это новое лишнее чудо
вдруг свалилось на плечи мои?

Лучше б, жизнь, ты меня ударяла --
из меня наломала бы дров,
чем бессмысленно так одаряла,--
тяжелее от этих даров.

Ты добра, и к тебе не придраться,
но в своей сердобольности зла.
Если б ты не была так прекрасна,
ты бы страшной такой не была.

И тот бог, что кричит из-под спуда
где-то там, у меня в глубине,
тоже, может быть, лишнее чудо?
Без него бы спокойнее мне?

Так по белым пустым тротуарам,
и казнясь и кого-то казня,
брел и брел я, раздавленный даром
красоты, подкосившей меня...
/Евтушенко/

Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз...
Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно - возмездье - настает.
"Предатель!"- дождь тебя наотмашь бьет.
"Предатель!"- ветки хлещут по лицу.
"Предатель!"- эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя...
/Евтушенко/

...
И кричали вокруг водостоки
словно криком кричал белый свет:
"Мы жестоки, жестоки, жестоки
И за это пощады нам нет".

Всё жестоко - и крыши, и стены,
И над городом неспроста
Телевизорные антены,
Как распятие без Христа...
/Евтушенко/

Не исчезай... Исчезнув из меня,
развоплотясь, ты из себя исчезнешь,
себе самой навеки изменя,
и это будет низшая нечестность.

Не исчезай... Исчезнуть — так легко.
Воскреснуть друг для друга невозможно.
Смерть втягивает слишком глубоко.
Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.

Не исчезай... Забудь про третью тень.
В любви есть только двое. Третьих нету.
Чисты мы будем оба в Судный день,
когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай... Мы искупили грех.
Мы оба неподсудны, невозбранны.
Достойны мы с тобой прощенья тех,
кому невольно причинили раны.

Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,
но как нам после встретиться в столетьях?
Возможен ли на свете твой двойник
и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай. Дай мне свою ладонь.
На ней написан я — я в это верю.
Тем и страшна последняя любовь,
что это не любовь, а страх потери.

Евгений Евтушенко

Вот страшные стихи пишет Евтушенко, страшные! Муражки так и бегают по коже...

ИТАЛЬЯНСКИЕ СЛЁЗЫ.

Возле Братска, в поселке Анзёба,
плакал рыжий хмельной кладовщик.
Это страшно всегда до озноба,
если плачет не баба – мужик.
И глаза беззащитными были
и кричали о боли своей,
голубые, насквозь голубые,
как у пьяниц и малых детей.
далее

Работая локтями, мы бежали,-
кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывая валенками воду
и сопли забывали утереть.

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного ряда,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
обрушившись дрекольем и вожжами,
железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: "Братцы, что вы, братцы..." -
толпа сполна хотела рассчитаться,
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной жиже,
всё добавляли чьи-то сапожищи,
с засаленными ушками на них.

Их обладатель - парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый -
все бил да приговаривал: "Шалишь!..."
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: "Добавь и ты, малыш!"

Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет,- пусть даже и за дело! -
сто первым я не буду никогда!
/Евтушенко/
1963

То ли все поцелуи проснулись, 
       горя на губах, 
то ли машут дворы 
       рукавами плакучих рубах, 
упреждая меня 
       белой ночью, дразняще нагой, 
от любви дорогой 
       не ходить за любовью другой. 
То ли слишком темно на душе, 
       а на улице слишком светло, 
то ли белая ночь, 
       то ли ангельское крыло. 
Страшно жить без любви, 
но страшнее, когда две любви 
вдруг столкнуться, как будто в тумане 
                        ночном корабли. 
Две любви - 
      то ли это в подарок с опасным 
                         избытком дано, 
то ли это беда 
      прыгнет молнией ночью в окно, 
рассекая кровать 
      раскаленным клинком пополам, 
драгоценные некогда письма 
      сжигая, как хлам. 

Две любви - 
      то ли это любовь, то ли это война. 
Две любви невозможны. 
      Убийцею станет одна. 
Две любви, как два камня, 
            скорее утянут на дно. 
Я боюсь полюбить, 
            потому что люблю, и давно.

/Евтушенко/

***
Когда взошло твое лицо
над жизнью скомканной моею,
вначале понял я лишь то,
как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря
оно особо осветило
и в краски мира посвятило
непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь
конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга,
но с этим страхом не борюсь.

Я помню - этот страх
и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею,
своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.
Мгновенья эти - знаю - кратки,
и для меня исчезнут краски,
когда зайдет твое лицо...
/Евтушенко/

Нет, мне не надо половины!
Мне - дай все небо! Землю всю положь!
Моря и реки, горные лавины
мои - не соглашаюсь на дележ!

Нет, жизнь, меня не заластишь частью.
Все полностью! Мне это по плечу!
Я не хочу ни половины счастья,
ни половины горя не хочу!

Хочу лишь половину той подушки,
где, бережно прижатое к щеке,
беспомощной звездой, звездой падучей,
кольцо мерцает на твоей руке...
/Евтушенко/

Я же говорил - Евтушенко! Его слог :) С двух строчек узнал :)

КОЛОКОЛЬЧИК
Прости, мой милый, что в подъезде
Под шум полночного дождя
Сжимаю губы я по-детски
Лицо легонько отводя.

Себя веду с тобою странно,
Но ты ко мне добрее будь.
Мне быть обманутой не страшно,
Страшнее – это обмануть.

Ты не зови меня упрямой,
С тобой душою не кривлю.
Сказать "люблю" – не будет правдой,
Неправдой будет – "не люблю".

Нет, недотроги я не корчу,
Но лишь тогда не уходи,
Когда какой-то колокольчик
Забьётся, может быть, в груди.

Ты не казни и не помилуй,
Я ни железо, ни гранит.
Мне хорошо с тобой, мой милый,
Но колокольчик не звенит.

Ты не зови меня упрямой,
С тобой душою не кривлю.
Сказать "люблю" – не будет правдой,
Неправдой будет – "не люблю".
/Евтушенко/

ВТОРАЯ ДОБЫЧА

Любибимая, не разлюби!
Любимая, не раздроби
мне каблучками позвоночника.
Чтоб медленно сходить с ума,
нет лучше мест чем Колыма,
где золото не позолочено.

Вода колымская мутна.
В ней всё продражено до дна.
Грязь - это дочь родная золота.
А что с тобой искали мы,
когда, как берег Колымы,
душа искромсана, изодрана?

На мокром камушке сижу,
сквозь накорманник чай цежу.
Неужто зря река изранена?
Но золотым песком о зуб
вдруг хрустнет, к нам попавшись в суп,
новозеландская баранина.

Закон таков на приисках -
в давно процеженных песках,
когда их снова цедят, встряхивают,
ТАКОЕ золото молчком
вдруг вспыхнет жёлтеньким бочком,
что, ахнув, даже драги вздрагивают.

Есть в первой добыче обман,
когда заносят в промфинплан,
что всё здесь выскребленно дочиста.
Несчастен тот, кто забывал
любовь, как брошенный отвал.
Есть и в любви вторая добыча!

На полигоне золотом
я вспоминаю зло о том,
как с первой добычей небрежничал,
но из промытого песка,
так далека и так близка,
вновь золотая прядь забрезжила...

Вторая добыча верней!
Всё, чем последней, тем ценней.
Ни в чём последнем нет бесследного.
Есть и у золота конец,
но для венчальных двух колец
мне хватит золота последнего.
/Евтушенко/

P.s.: не смотря на сильный ветер и грозу, дождь так и не пошёл :( А я так ждал его на улице... :(

В лодке, под дождём колымским льющим,
примерзая пальцами к рулю,
я боюсь, что ты меня не любишь,
и боюсь, что я тебя люблю.

А глаза якута Серафима,
полные тоски глухонемой,
будто две дыминочки из дыма
горького костра над Колымой.

Чёрен чай, как будто дёготь, в чашке.
Сахарку бы надо подложить...
"Серафим, а что такое счастье?"-
"Счастье в том, чтобы подольше жить".

Серафим, пора уже ложиться,
но тебя помучаю я вновь:
"А не лучше самой долгой жизни
самая короткая любовь?"

Серафим на это не попался -
словно в полусне, глаза смежил.
"Лучше - только это и опасно.
Кто любил - тот вряд ли долго жил".

Знают это и якут и чукча,
как патроны, сберегая дни:
дорого обходятся нам чувства -
жизнь короче делают они.

Золото в ручье нашёл Бориска,
и убило золото его.
Вот мы почему любви боимся,
как чумного золота того.

Чтобы не пугал пожар, как призрак,
дотопчи костёр и додаваи.
Горек он, костёрный дымный привкус,
даже у счастливейшей любви.

Вот какие наши разговоры.
Колыма полночная темна,
лишь творожно брезжущие створы
светятся, как женские тела.

Струи как натянутые лески.
Дождь навеки, видно, обложил...
Не хочу я долгой жизни, - если
кто любил, тот вряд ли долго жил.
/Евтушенко/

Писать всю ночь письмо. Писать, еще не зная,
Сумеешь ли послать. И все-таки писать.
Для самого себя. Поймешь ли ты, родная,
Что я хотел сказать?.. Нет, спутался опять!

Писать всю ночь письмо. Писать, не ожидая,
Что твой ответ придет. И все-таки писать.
Так вызывать тебя в разлуке мог всегда я,
И верю, что теперь ты явишься опять…
Н. И. Рыленков "Письмо"

далее

За ухой, до слез перченной,
сочиненной в котелке,
спирт, разбавленный Печорой,
пили мы на катерке.

Катерок плясал по волнам
без гармошки трепака
и о льды на самом полном
обдирал себе бока.

И плясали мысли наши,
как стаканы на столе,
то о Даше, то о Маше,
то о каше на земле.
далее

В подолжение предыдущего поста!

К чему, зануда лектор,
                     жесты робота
и по бумажке продолдоненная речь?
Всё это можно ли понять
                     как чувство Родины?
Так можно всех
            от всяких чувств предостеречь.
Что значит эта речь
                  в глазах больничной нянечки,
когда, идя с дежурств, - 
                         как маленьким друзьям,
не забывает
           выносить
                  в казённой наволочке
больницей пахнущие крошки - 
                          воробьям?
Что значит эта речь
                  в глазах слипающихся слесаря,
когда, не в силах
                и кроссворда зачеркнуть,
он засыпает,
           и рука с кровати свесилась
как будто хочет
              пол дощатый зачерпнуть.
Пусть равнодушно
               равнодушие бичуется
борцами только против маленького зла.
Но говорить
          о чувстве Родины безчувственно -
нам права Родина
               такого не дала.

У нас такие за спиной встают пожарища,
такие страшные могилы за спиной,
что стыдно Родину свою любить шпаргалочно,
как будто Родина нам стала неродной.

Нет чувства Родины без чувства человечности.
От бессердечности ничто не родилось.
Любите Родину, как чудо бесконечности,
как ветер вечности, коснувшийся волос.

Любите Родину, как вашу наречённую,
чтобы за вас ей не почувствовать стыда.
Любите Родину, но только нерасчётливо.
Любите Родину, и только навсегда!

/Евтушенко/

Потеряла Россия
          в России
              Россию.
Она ищет себя,
       как иголку в стогу,
как слепая старуха,
   бессмысленно руки раскинув,
с причитаньями ищет
         буренку свою на лугу.
Мы сжигали иконы свои.
      Мы не верили собственным книгам.
Мы умели сражаться лишь с пришлой бедой.
Неужели не выжили мы
      лишь под собственным игом,
сами став для себя
      хуже, чем чужеземной ордой?
Неужели нам жить суждено
      то в маниловском, молью побитом халате,
то в тулупчике заячьем драном
                         с плеча Пугача?
Неужели припадочность --
      это и есть наш характер,
то припадки гордыни,
      то самооплева --
            и все сгоряча?
Медный бунт, соляной и картофельный --
                       это как сон безопасный.
Бунт сплошной --
      вот что Кремль сотрясает сегодня,
                        как будто прибой.
Неужели единственный русский наш
                  выбор злосчастный --
это или опричнина
              или разбой?
Самозванство сплошное.
      Сплошные вокруг атаманы.
Мы запутались,
      чьи имена и знамена несем,
и такие туманы в башках на Руси,
                          растуманы,
что неправы все сразу,
             и все виноваты во всем.
Мы в туманах таких
      по колено в крови набродились.
Хватит, Боже, наказывать нас.
              Ты нас лучше прости,
                            пожалей.
Неужели мы вымерли?
               Или еще не родились?
Мы рождаемся снова,
      а снова рождаться -- еще тяжелей.
13 марта 1991

Евгений Евтушенко.