«Это письмо нелегко оборвать, оно — мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя».

Екатерина Савельевна Витис, мать писателя Василия Семеновича Гроссмана, в 1941 году написала ему прощальное письмо, которое он целиком включил в роман «Жизнь и судьба» как последнее послание матери Виктора Штрума.

Каждый должен прочитать это. Это памятник материнской любви, силе духа и противостоянию ужасам фашизма.

— Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.

Людей, Витя, трудно понять по-настоящему...

Седьмого июля немцы ворвались в город.

В городском саду радио передавало последние известия. Я шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать. Дикторша читала по-украински статью о боях. Я услышала отдалённую стрельбу, потом через сад побежали люди. Я пошла к дому и всё удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то крикнул: «Немцы прорвались!» Я сказала: «Не сейте панику». Накануне я заходила к секретарю горсовета, спросила его об отъезде. Он рассердился: «Об этом рано говорить, мы даже списков не составляли»... Словом, это были немцы.

Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила — что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала — ведь счастье, что ты в безопасности.

Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна.

Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка.

Немцы ехали на грузовике и кричали: «Juden kaputt!»

А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи.

Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: «Слава Богу, жидам конец». Откуда это? Сын её женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у неё девочка 6 лет, Алёнушка, синие, чудные глаза, я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала:

«Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в Вашу комнату».

«Хорошо, я тогда перееду в вашу» — сказала я.

Она ответила: «Нет, вы переберетесь в каморку за кухней».

Я отказалась: там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: «Я оставила у себя диван, он всё равно не влезет в вашу новую комнатку». Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж её был славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке.

«Вы вне закона» — сказала она таким тоном, словно ей это очень выгодно.

А её дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было моё новоселье, и она не хотела идти спать, мать её унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику нашу вновь открыли, а меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал:

«Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву». Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: «Господи, Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет...»

И доктор Ткачев пожал мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды, которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку.

Не думала я, что придётся мне всё это пережить.

Многие люди поразили меня. И не только тёмные, озлобленные, безграмотные. Вот старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: «Он наша гордость». А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался, отвернулся. А потом мне рассказывали, что он на собрании в комендатуре говорил: «Воздух очистился, не пахнет чесноком».

Зачем ему это — ведь эти слова его пачкают.

И на том же собрании, сколько клеветы на евреев было... Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И, знаешь, в моём сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из «Союза Михаила Архангела».

А здесь я увидела, — те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников.

А тёмные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла, платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не заподозрили в несогласии с властями. Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всех безумные, люди, как в бреду. Появилось странное выражение — «перепрятывать вещи». Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мне игру. Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица — «Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся — расстрел».

Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, «Lettres de Mon moulin», томик Мопассана, где «One vie», словарик, взяла Чехова, где «Скучная история» и «Архиерей». Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о своем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом, простилась с соседями.

Странно устроены некоторые люди.

Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмёт себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней и мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты её покорми за хорошее отношение к старой жидовке.

Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось, чёрствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой душой, — я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может относиться по-человечески. Он рассказал мне, что в городской типографии печатается приказ, что евреям запрещено ходить по тротуарам. Они должны носить на груди жёлтую лату в виде шестиконечной звезды. Они не имеют права пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. Покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесён колючей проволокой, и выход за проволоку запрещён, можно только под конвоем на принудительные работы.

При обнаружении еврея в русском доме хозяину — расстрел, как за укрытие партизана.

Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся.

А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером — пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?

Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто.

Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса.

Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели.

Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза.

Я посмотрела — две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в тёплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки, мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться. Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжёт мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне стало легче.

Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и печальные большие глаза. Его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и он меня поправлял: «Я Юра, а не Витя». Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожён. Вчера он развешивал коврики. Ничего, ничего, все переживём, — повторяет он — главное, запастись продуктами и дровами. Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я согласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: «Всё погибло, мы погибли». Но при этом, следит, чтобы её старшая дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба.

А младшая, любимица матери, Аля — истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая. Она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить из Москвы и застряла.

Боже мой, какая нужда вокруг!

Если бы те, кто говорят о богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на чёрный день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришёл, чёрный день, чернее не бывает. Ведь в Старом городе не только переселённые с 15 килограммами багажа, здесь всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти полуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей — жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство.

Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его — рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.

Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней — глаукомы, катаракты.

Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, — в глазах я вижу лишь отражение души.

Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием.

Сильной, Витя, души!

Если бы ты слышал, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не жалуюсь, люди, чьё положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит: «Ну, ну, доктор, я вас прошу», у меня слёзы выступают на глазах. Что-то в этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это. Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время. Ты удивляйся, как моё сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была голодна. И ещё — я не чувствовала себя одинокой.

Что сказать тебе о людях, Витя?

Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу.

Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему...

Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок.

Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик-старый учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка, но мечтает вооружить гетто самодельными гранатами — что за чудные, непрактичные, милые, грустные и добрые люди.

Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она — бессмысленна, я думаю, её родил инстинкт.

Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг.

Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков.

Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно.

Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы.

В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто — в Варшаве, в Лодзи, Радоме.

И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя.

По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две.

Но, представь, понимая это, я продолжаю лечить больных и говорю: «Если будете систематически промывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете». Я наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильному произношению.

А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь, стреляют из-за проволоки в детей, и всё новые, новые люди подтверждают, что наша судьба может решиться в любой день.

Вот так оно происходит — люди продолжают жить.

У нас тут даже недавно была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, сосед сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдруг рождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцам ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреев будут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий, и все события, смысл их, причина, всегда одни — спасение евреев. Какое богатство надежды! А источник этих надежд один — жизненный инстинкт, без всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа. И вот смотрю и не верю: неужели все мы — приговорённые, ждущие казни? Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники — все работают. Открылся даже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье, идёт стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплёт несколько книг. Аля Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята — хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто.

Я слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев.

Знакомую, жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку утиного яйца для ребенка. Мальчику, сыну провизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой и достать закатившийся мяч.

А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи.

Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались — сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.

Ночь в гетто — особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мама — сильный человек. Я — слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны.

Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь.

Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл её, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит.

Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя, ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я вспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокажённая, и мне кажется, что я не проснулась, а, наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному.

Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью.

Он ночью пробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказался повреждён несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывал о боях, о бегстве наших войск, навёл на меня тоску.

Хочет отдохнуть и пойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них был моим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала ему шерстяные носки.

Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать.

Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: «Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?»

Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни. И всё же вечером Шперлинг позвал старика-печника, и тот сделал тайник в стене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала «Lettres de mon moulin». Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ «Les vieux» и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слёзы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, тёмные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие учёные, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях?

Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками.

И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю.

И после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет. Мы исчезнем, как исчезли ацтеки.

Крестьянин, который привёз весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: «Они и шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет, когда их всех поубивают?»

И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: «Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух. В субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле неё играли дети». А второй собеседник скажет: «А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл её фамилию. Я у неё когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой». Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.

Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу.

Это письмо нелегко оборвать, оно — мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах.

Это наше самое последнее расставание.

Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твоё первое письмо, первый школьный день. Всё, всё вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мне казалось — ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг.

А когда я вспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня — пусть ужасная судьба минет тебя.

Витя, я всегда была одинока. В бессонные ночи я плакала от тоски. Ведь никто не знал этого. Моим утешением была мысль о том, что я расскажу тебе о своей жизни. Расскажу, почему мы разошлись с твоим папой, почему такие долгие годы я жила одна. И я часто думала, — как Витя удивится, узнав, что мама его делала ошибки, безумствовала, ревновала, что её ревновали, была такой, как все молодые. Но моя судьба — закончить жизнь одиноко, не поделившись с тобой. Иногда мне казалось, что я не должна жить вдали от тебя, слишком я тебя любила. Думала, что любовь даёт мне право быть с тобой на старости. Иногда мне казалось, что я не должна жить вместе с тобой, слишком я тебя любила.

Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружает тебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня.

С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на эти страницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полного страдания.

Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе?

Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.

Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно...

Мама.

Екатерина Савельевна Витис была расстреляна вместе с другими евреями в Романовке 15 сентября 1941 года, в ходе одной из фашистских операций по уничтожению еврейского населения. Тяжелобольная костным туберкулезом, она шла к могильному братскому рву на костылях. До конца жизни писатель Василий Гроссман писал письма своей погибшей матери.

http://fishki.net/1428300-poslednee-pismo-mamy-k-synu-ili-pa...

Я считаю,что называя сегодняшних немцев"партнёрами","коллегами" и т.п.,нам никогда нельзя забывать и об этой странице нашей истории и кто сотворил все эти злодеяния с нашими соотечественниками.
Точное число советских военнопленных Великой Отечественной войны до сих неизвестно. От 5 до 6 миллионов человек. О том, через что пришлось пройти в нацистских лагерях пленным советским солдатам и офицерам – в нашем материале.

Говорят цифры
Сегодня вопрос о количестве советских военнопленных в годы ВОВ по-прежнему дискуссионный. В немецкой историографии эта цифра доходит до 6 млн. человек, хотя германское командование говорило о 5 млн. 270 тыс. Однако следует учесть тот факт, что нарушая Гаагскую и Женевскую конвенции немецкие власти в состав военнопленных включали не только солдат и офицеров РККА, но и сотрудников партийных органов, партизан, подпольщиков, а также все мужское население от 16 до 55 лет, отступавшее вместе с советскими войсками. По данным Генштаба вооруженных сил РФ, потери пленными в ВОВ составили 4 млн. 559 тыс. человек, а комиссия Министерства обороны под председательством М. А. Гареева заявила примерно о 4 млн. Сложность подсчета во многом связана с тем, что советские военнопленные до 1943 года не получали регистрационных номеров. Точно установлено, что из немецкого плена вернулись 1 836 562 человека. Дальнейшая судьба их такая: 1 млн. отправлено для дальнейшего прохождения военной службы, 600 тыс. – для работы в промышленности, более 200 тыс. – в лагеря НКВД, как скомпрометировавших себя в плену.

Первые годы
Больше всего советских военнопленных приходится на первые два года войны. В частности, после неудачной Киевской оборонительной операции в сентябре 1941 года в немецком плену оказалось около 665 тыс. солдат и офицеров РККА, а после провала Харьковской операции в мае 1942 года к немецким войскам попало более 240 тыс. красноармейцев. Первым делом немецкие власти проводили фильтрацию: комиссаров, коммунистов и евреев незамедлительно ликвидировали, а остальных этапировали в создаваемые в спешном порядке специальные лагеря. Больше всего их было на территории Украины – около 180. Только в печально известном лагере Богуния (Житомирщина) насчитывалось до 100 тыс. советских солдат. Пленным приходилось совершать изнурительные марш-броски – по 50-60 км. в день. Путь нередко затягивался на целую неделю. Питание на марше не предусматривалось, поэтому солдаты довольствовались подножным кормом: в пищу шло все – колоски пшеницы, ягоды, желуди, грибы, листва, кора и даже трава. Инструкция предписывала конвоирам всех обессиленных уничтожать. Во время движения 5-тысячной колонны военнопленных в Луганской области на отрезке пути длиной в 45 километров «выстрелом милосердия» охрана убила 150 человек. Как отмечает украинский историк Григорий Голыш, на территории Украины погибло около 1,8 млн. советских военнопленных, что составляет примерно 45% от общего числа жертв среди военнопленных СССР.

Условия содержания
Советские военнопленные находились в значительно более жестких условиях, чем солдаты других стран. Формальной основой для этого Германия называла то, что Советский Союз не подписал Гаагскую конвенцию 1907 года и не присоединился к Женевской конвенции 1929 года. В действительности немецкие власти выполняли директиву верховного командования, согласно которой коммунисты и комиссары не признавались в качестве солдат, и никакая международно-правовая защита на них не распространялась. С началом войны это относилось ко всем военнопленным РККА. Дискриминация советских военнопленных проявлялась во всем. К примеру, в отличие от остальных узников они зачастую не получали зимней одежды и привлекались исключительно к самым тяжелым работам. Также на советских заключенных не распространялась деятельность Международного Красного Креста. В лагерях, предназначавшихся исключительно для военнопленных, условия были еще более ужасающими. Только малая часть из заключенных размещалась в относительно приспособленных помещениях, большинство же из-за невероятной скученности не могло не только лежать, но и стоять. А кто-то был и вовсе лишен крыши над головой. В лагере для советских военнопленных – «Уманской яме» заключенные находились под открытым небом, где не было никакой возможности укрыться от жары, ветра или дождя. «Уманская яма», по сути, превратилась в огромную братскую могилу. «Умершие подолгу лежали рядом с живыми. На трупы уже никто не обращал внимания, так много их было», – вспоминали выжившие узники.

Рацион
В одном из распоряжений директора немецкого концерна «ИГ Фарбениндастри» отмечалось, что «повышения производительности труда военнопленных можно добиться сокращением нормы выдачи продовольствия». Это напрямую относилось к советским узникам. Однако чтобы поддерживать работоспособность военнопленных приходилось начислять добавочную норму продовольствия. На неделю она выглядела так: 50 гр. трески, 100 гр. искусственного меда и до 3,5 кг. картофеля. Впрочем, добавочное питание можно было получать только в течение 6 недель. Обычный же рацион питания военнопленных можно увидеть на примере шталага №2 в Хаммерштейне. В день заключенные получали 200 гр. хлеба, эрзац-кофе и овощной суп – питательность рациона не превышала 1000 калорий. В зоне группы армий «Центр» дневная норма хлеба для военнопленных была и того меньше – 100 гр. Для сравнения, назовем нормы продовольственного обеспечения немецких военнопленных в СССР. В день они получали 600 гр. хлеба, 500 гр. картошки, 93 гр. мяса и 80 гр. круп. То, чем кормили советских военнопленных было мало похоже на еду. Эрзац-хлеб, который в Германии называли «русским» имел следующий состав: 50% ржаных отрубей, 20% свеклы, 20% целлюлозы, 10% соломы. Однако «горячий обед» выглядел еще менее съедобным: по сути, это черпак вонючей жидкости из плохо промытых потрохов лошадей, причем эта «снедь» готовилась в котлах, в которых раньше варили асфальт. Неработающие военнопленные были лишены и такого питания, а поэтому их шансы выжить были сведены к нулю.

Работа
К концу 1941 года в Германии выявилась колоссальная потребность в рабочей силе, главным образом в военной промышленности, и дефицит решили восполнить в первую очередь за счет советских военнопленных. Эта ситуация спасла многих советских солдат и офицеров от массового уничтожения, планировавшегося нацистскими властями. По утверждению немецкого историка Г. Моммзена, «при соответствующем питании» производительность советских военнопленных составляла 80%, а в иных случаях и 100% от производительности труда германских рабочих. В горной и металлургической промышленности эта цифра была меньше – 70%. Моммзен отмечал, что советские пленные составляли «важнейшую и прибыльную рабочую силу», даже более дешевую, чем заключенные концлагерей. Доход в государственную казну, полученный в результате труда советских рабочих исчислялся сотнями миллионов марок. По оценке другого немецкого историка У. Херберта, всего на работах в Германии было занято 631 559 военнопленных СССР. Советским военнопленным нередко приходилось осваивать новую специальность: они становились электриками, слесарями, механиками, токарями, трактористами. Оплата труда была сдельная и предусматривала премиальную систему. Но, изолированные от рабочих других стран, советские военнопленные трудились по 12 часов в день.

Смертность
По данным немецких историков, вплоть до февраля 1942 года в лагерях для военнопленных ежедневно уничтожалось до 6000 советских солдат и офицеров. Зачастую это делалось с помощью удушения газом целых бараков. Только на территории Польши, по данным местных властей, захоронено 883 485 советских военнопленных. Сейчас установлено, что советские военные оказались первыми, на ком в концентрационных лагерях были испытаны отравляющие вещества. Позднее этот метод повсеместно применялся для уничтожения евреев. Много советских военнопленных умирало от болезней. В октябре 1941 года в одном из филиалов лагерного комплекса Маутхаузен-Гузен, где содержались советские солдаты, вспыхнула эпидемия тифа, унесшая за зиму жизни около 6500 человек. Впрочем, не дожидаясь летального исхода многих из них лагерные власти уничтожали газом прямо в бараках. Велика была смертность среди раненых пленных. Медицинская помощь советским заключенным оказывалась крайне редко. О них никто не заботился: их убивали как во время маршей, так и в лагерях. Рацион раненых редко превышал 1000 калорий в день, не говоря уже о качестве пищи. Они были обречены на смерть.

На стороне Германии
Среди советских пленных встречались те, кто,не выдержав нечеловеческих условия содержания, пополнял ряды вооруженных строевых формирований немецкой армии. По некоторым данным, их число составляло 250 тыс. человек за все время войны. Прежде всего, такие формирования несли охранную, караульную и этапно-заградительную службу. Но были случаи их использования в карательных операциях против партизан и мирного населения.

Возвращение
Тех немногих солдат, кто пережил ужасы немецкого плена, ждало нелегкое испытание у себя на родине. Им нужно было доказывать, что они не изменники. Специальной директивой Сталина в конце 1941 года были созданы особые фильтрационно-проверочные лагеря, в которых помещали бывших военнопленных. В полосе дислоцирования шести фронтов – 4-х Украинских и 2-х Белорусских было создано более 100 подобных лагерей. К июлю 1944 года «спецпроверку» в них прошли почти 400 тыс. военнопленных. Подавляющее большинство из них было передано райвоенкоматам, около 20 тыс. стали кадрами для оборонной промышленности, 12 тыс. полнили штурмовые батальоны, а более 11 тыс. было арестовано и осуждено.

http://fishki.net/1431718-kak-zhili-sovetskie-voennoplennye-...

Российская служба внешней разведки рассекретила архивные материалы, связанные с мюнхенским соглашением 1938 года. Ветеран СВР генерал-майор в отставке Лев Соцков, подготовивший подборку архивных документов о мюнхенском соглашении 1938 года, рассказал о них в эксклюзивном интервью корреспонденту "Известий" Екатерине Забродиной.

- Что нового открывается историку при изучении этих материалов?
- За семьдесят лет о Мюнхене написано очень много исследований. Но в рассекреченных документах встречаются такие "изюминки", детали, которые прежде не были известны.

И эта масса документов убедительно показывает: у "мюнхенцов", которых олицетворяли прежде всего премьер-министры Великобритании и Франции Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье, была сверхзадача.

Собственно, ради нее Чехословакия и была принесена в жертву.

Историческая справка
Чехов предали, но Германию так и не умиротворили.

Мюнхенское соглашение, обычно называемое в российской историографии мюнхенским сговором, было составлено 29 сентября 1938 года.

Уже на следующий день документ был подписан премьер-министром Великобритании Невиллом Чемберленом, премьер-министром Франции Эдуардом Даладье, рейхсканцлером Германии Адольфом Гитлером и премьер-министром Италии Бенито Муссолини.

Лишь после этого в зал, где было подписано соглашение, была допущена чехословацкая делегация.
В соответствии с соглашением от Чехословакии отторгалась Судетская область площадью 41 тыс. кв.км с населением 4,9 млн человек.

На этих землях находилась большая часть тяжелой и горнодобывающей промышленности, там остались и обширные дорогостоящие укрепления, созданные для защиты от Германии.
Одновременно в Мюнхене 30 сентября была подписана англо-германская декларация, в которой стороны заявляли, что отныне они никогда не будут воевать друг с другом.

6 декабря 1938 года аналогичное по духу соглашение подписала с Гитлером и Франция. Эти документы по существу были пактами о ненападении между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией - с другой.
Мюнхенское соглашение было только началом процесса расчленения Чехословакии.

1 октября 1938 года Польша (...) потребовала от Чехии передать ей Тешинскую область, предмет территориальных споров между ней и Чехословакией в 1918-1920 годах. Оставшись в международной изоляции, чехословацкое правительство было вынуждено принять условия ультиматума.
Под давлением Германии Прага 7 октября принимает решение о предоставлении автономии Словакии, а 8 октября - Закарпатской Украине.

2 ноября 1938 года Венгрия по решению Первого Венского арбитража получила южные равнинные районы Словакии и Закарпатской Украины (Подкарпатской Руси) с городами Ужгород, Мукачево и Берегово.

А в марте 1939 года Германия оккупировала оставшуюся часть Чехословакии, включив ее в состав рейха под названием "протекторат Богемия и Моравия".
Комментарий
Мюнхенский сговор – это классический пример того, как попрание норм морали и нравственности в политике, практика двойных стандартов в отношениях между государствами, прямое потворство агрессору приводят к разрушительным последствиям для международного мира, ставят на грань выживания европейскую, да и, в целом, человеческую цивилизацию. 
Многим не нравится историческая правда.

Поэтому сегодня предпринимаются попытки переписать историю, поменять в ней местами причины и следствие, перевести дискуссии на исторические темы в плоскость практической политики.

Убеждены, что надо не переиначивать историю,

а делать из нее должные выводы.
Уроки Мюнхена лишь подтверждают неотложную необходимость формирования такой международной архитектуры,

которая на деле обеспечивала бы максимально надежную и равную безопасность для всех,

покоилась бы на прочной основе международной законности и коллективных усилиях государств по выстраиванию эффективных механизмов реагирования на угрозы и вызовы европейской стабильности.

Именно в этом заключается суть предлагаемой Россией инициативы о разработке Договора о европейской безопасности,

отвечающего глубинным потребностям нынешних межгосударственных отношений на евроатлантическом пространстве.

Ну а потом, вы надеюсь знаете, что советские войска пошли прибираться в Европу и разгребли все то гомно, что они наворотили!

http://fishki.net/1432484-zabytyj-vsemi-quotmjunhenskij-sgov...

Не надо быть историком, чтобы понимать для чего спонсировалось нацистское движение в Европе. Империалисты не расстаются с деньгами просто так. Огромные средства вкладывались ими для создания хорошо вооружённого идеологией и оружием врага, могущего бороться с ненавистным СССР, не подчиняющимся мировому капиталу. Ради создания фашистской Германии империализм готов был и пожертвовать Австрией, Чехословакией и т. д. Даже войну Англия и Франция объявили Германии, правда, довольно странно её вели, но запудрить мозги многим сумели. 
То же самое происходит сейчас и на Украине. Нет СССР, но есть природные богатства России, которые США хотят присвоить.

22 июня 1941 года тысячи питерцев выстроились в очереди возле военкоматов. Но были и другие — те, кто поспешил к продуктовым магазинам. Они запасались сахаром, консервами, мукой, салом, растительным маслом.

Но не для того, чтобы прокормиться, а для того, чтобы потом продать все эти запасы или обменять их на золото и драгоценности. За буханку хлеба или банку сгущенного молока спекулянты заламывали астрономические суммы. Горожане считали их едва ли не самыми страшными из преступников, действовавших в Ленинграде в дни блокады Руководители Ленинграда в первые дни войны были уверены в том, что враг никогда не подойдет к стенам города. К сожалению, события начали развиваться по другому сценарию.
В первый же день блокады, 8 сентября 1941 года, запылали Бадаевские склады, город остался без сахара и множества других продуктов. А карточную систему в Ленинграде ввели только 18 июля, когда фашисты стояли уже под Лугой.
Тем временем ушлые работники торговли, спекулянты и прочий дальновидный народ уже набивали свои кладовые всем, чем только можно было поживиться и что потом могло принести доход.
Уже 24 июня, на третий день войны, сотрудники ОБХСС за держали сестер Антиповых. Одна из них натаскала домой больше центнера муки и сахара, десятки банок консервов, сливочное масло — словом, все, что можно было унести из столовой, где она работала шеф-поваром. Ну а вторая притащила домой чуть ли не весь галантерейный магазин, которым заведовала.
По мере того как ухудшалось снабжение города продовольствием, набирал обороты черный рынок, цены росли ежедневно.
Сотрудники аппарата БХСС и других служб милиции выявляли тех, кто требовал за продукты ювелирные изделия, бриллианты, антикварные вещи и валюту. Результаты обысков удивляли даже видавших виды оперативников.
Нередко у спекулянтов вместе с ценностями и большими запасами продуктов изымались списки с фамилиями и адресами коммунистов и комсомольцев, членов семей офицеров и бойцов Красной армии. Так что видеть в спекулянтах только людей, которые умеют делать деньги и неинтересуются политикой, — ошибка. Война и блокада это убедительно доказали.

Спекулянты стремились запастись именно золотом и другими ценностями — на тот случай, если в город придут фашисты и установят «новый порядок». Таких людей было немного, и рассматривать их как пятую колонну фашистов нельзя. Но горя они принесли немало. Типичным в этом плане было дело некоего Рукшина и его сообщников.
Сам Рукшин попал в поле зрения сотрудников ОБХСС еще до войны. Очень уж он на мозолил глаза, толкаясь возле скупочных пунктов «Торгсина» и «Ювелирторга». Незадолго до войны Рукшин был взят с поличным, осужден и находился в колонии. Но на свободе оставались его сообщники.
Особое внимание привлек некий Рубинштейн — оценщик одной из скупок «Ювелирторга». Он умышленно занижал стоимость ювелирных изделий, приносимых на комиссию, в несколько раз, затем сам же их покупал и тут же перепродавал — либо спекулянтам, либо через подставных лиц в ту же скупку или «Торгсин».
Активными помощниками Рубинштейна были Машковцев, Дейч и его сестра Фаина, жена Рукшина. Самому старому члену шайки было 54 года, самому молодому — 34. Все они были выходцами из богатых семей ювелиров. Несмотря на все бури, что пронеслись над страной, эти люди сумели не только сберечь, но даже приумножить свои богатства.
В 1940 году Машковцев оказался по делам службы в Ташкенте. И там он нашел золотое дно — подпольную черную биржу, где можно было купить золотые монеты и другие ценности. Навар от перепродажи купленных в Ташкенте ценностей был такой, что Машковцев бросил работу и полностью переключился на перепродажу золота.
Под стать Машковцеву были брат и сестра Дейчи. Во время НЭПа они держали несколько магазинов. Тогда же Фаина Дейч вышла замуж за Рукшина, Торговали они умело, а вырученные деньги превращали в золотые монеты и другие ценности. Свою коммерцию супруги продолжали и после ликвидации НЭПа. Сколоченная шайка строго соблюдала правила конспирации. Обходились без расписок, а все разговоры по телефону велись в иносказательной форме.
Цинизм этих людей не знал границ. Хотя на допросах они топили друг друга, но каждый задавал следователям один и тот же вопрос: вернут ли им изъятые ценности? А изъято было немало: три килограмма золота в слитках, 15 кулонов и браслетов из платины и золота, 5415 рублей в золотых монетах, 60 килограммов изделий из серебра, почти 50000 рублей наличными деньгами и... 24 килограмма сахара, консервы. И это был август 41-го!
8 сентября 1941 года замкнулось кольцо вражеской блокады. Опустели полки магазинов, росли очереди за хлебом, остановился городской транспорт, отключили телефоны, дома остались без электроэнергии. Ленинград погрузился во мрак. 20 ноября 1941 года иждивенцы стали получать 125 блокадных граммов.

В городе росло количество преступлений. Все чаще в милицейских сводках мелькала информация о кражах «на рывок» (у людей вырывали сумки с хлебным пайком), об убийствах из-за продуктовых карточек, о грабежах пустых квартир, хозяева которых ушли на фронт или уехали в эвакуацию. Заработал черный рынок.
Продукты в прямом смысле слова стоили на вес золота. За золотые монеты, украшения с бриллиантами можно было выменять кусок сливочного масла, стакан сахара или манки. При этом надо было смотреть в четыре глаза, чтобы тебя не обманули. Нередко в консервных банках находили обычный песок или приготовленные из человечины фрикадельки. Бутылки с натуральной олифой, которую делали на подсолнечном масле, заворачивали в несколько слоев бумаги, потому что олифа была лишь сверху, а вниз наливали обычную воду. В заводских столовых одни продукты подменяли другими, более дешевыми, а появившиеся излишки снова шли на черный рынок.
Типичным в этом плане было дело спекулянта Далевского, заведовавшего небольшим продуктовым ларьком. Вступив в сговор с коллегами из других торговых точек, он превратил свой ларек в место перекачки продуктов.
Далевский отправлялся на одну из толкучек, где присматривал покупателя на свои продукты. Затем следовал визит к покупателю. Торговаться Далевский умел. Его комната в коммуналке постепенно превращалась в антикварную лавочку. На стенах висели картины, шкафы были набиты дорогим хрусталем и фарфором, а в тайниках лежали золотые монеты, драгоценные камни, ордена.
Оперативники ОБХСС и уголовного розыска быстро взяли Далевского под наблюдение и выяснили, что его особенно интересуют люди, имеющие доллары и фунты стерлингов. Все началось с обычной ревизии в ларьке. Естественно, у Далев ского все было в ажуре — копейка в копейку, никаких излишков...
Далевский не испугался, считая, что это просто плановая проверка, и продолжал работать по сложившейся схеме. Вскоре в его ларьке накопился запас — более центнера продуктов. И вот тут нагрянули сотрудники ОБХСС. Дать какие-то объяснения Далевский не смог. Пришлось сознаваться...
Только изъятые монеты и ювелирные изделия потянули по государственным ценам на сумму боле 300 000 рублей. Почти во столько же были оценены хрусталь, фарфор и картины. О продуктах говорить не стоит — зимой 42-го им в блокадном Ленинграде цены не было.

Особое внимание сотрудники милиции уделяли работе карточных бюро. И надо сказать, что в самые трудные дни блокады они работали безупречно. Сюда направляли самых проверенных людей. Однако к карточкам нет-нет да и прорывались нечистоплотные дельцы. Именно такой оказалась заведующая карточным бюро Смольнинского района некая Широкова. Приписывая «мертвые души» и фиктивно уничтожая карточки ленинградцев, уехавших в эвакуацию, эта дамочка сколотила приличный капиталец. При обыске у нее изъяли без малого 100 000 рублей наличными.
Особое внимание было уделено и борьбе с фальшивомонетчиками. Надо сказать, что фальшивых денег в блокадном Ленинграде никто не печатал. На бытовом уровне они практически ничего не значили. А вот продуктовые карточки были в полном смысле слова дороже любой картины из Эрмитажа. К чести ленинградских печатников, которые изготовляли карточки, нужно сказать: ни один комплект из цеха не ушел налево, ни один сотрудник даже не попытался сунуть в карман комплект карточек, хотя у многих родственники умерли с голода. И все же...
Предприимчивые люди карточки печатали. Именно так поступали Зенкевич и Заломаев. Они имели бронь, поскольку работали на заводе, где изготовлялась продукция для фронта. Познакомившись с уборщицей цеха, где печатались карточки, Зенкевич и Заломаев уговорили ее приносить отработанные литеры и обрезки бумаги.
Типография заработала. Появились карточки, но их нужно было отоваривать. Для этого требовалось установить надежные контакты с работниками торговли. Вскоре Зенкевичу и Заломаеву удалось найти нужных людей.
Подпольная типография просуществовала три месяца. В руки расторопных дельцов перекочевали четыре тонны хлеба, более 800 килограммов мяса, центнер сахара, десятки килограммов круп, макарон, 200 банок консервов... Не забыли Зенкевич и Заломаев и о водке. По своим фальшивкам они смогли получить около 600 бутылок и сотни пачек папирос... И снова изымались у жуликов золотые монеты, украшения, норковые и котиковые манто.
Всего за время блокады сотрудники аппарата БХСС ликвидировали, по самым осторожным подсчетам, не менее десятка подпольных типографий. Фальшивомонетчиками были, как правило, люди, знавшие типографское дело, имеющие художественную подготовку и крепкие связи среди торговых работников. Без них вся работа по печатанию фальшивок теряла смысл.

"Голоса" -- достоверный и пронзительный рассказ о том, что пережили дети и подростки блокадного Ленинграда.

14 выживших героев и несколько десятков тех, за кого теперь могут говорить только строчки дневников и подписи к детским рисункам, слово за словом, минута за минутой, история за историей оживляют блокадную память.

Что на самом деле чувствовали люди, в осажденном городе? Что из того, что мы знаем о блокаде -- правда, а что -- миф, штамп из учебника истории?

Авторы фильма при помощи видеосравнений-реконструкций возвращают современный Санкт-Петербург в страшное время блокады, соединяя историю с сиюминутностью.

Этот фильм - память и фильм о памяти.

О том, как она устроена.

О тех, благодаря кому, она может, должна быть сохранена.

В преддверии 23 февраля- дня Защитника Отечества, хотелось-бы написать и напомнить об одном из МНОГИХ наших Великих Людей -генерале Карбышеве. 
Который предпочёл дикую и мученическую смерть сотрудничеству с врагами нашей с вами Родины.

Дмитрий Михайлович Карбышев, знаменитый генерал-фортификатор, разработавший планы укрепления многих стратегически важных городов,

основатель отечественной военно- инженерной науки,

отважный участник русско-японской,

Первой мировой, гражданской, советско-финляндской

и Великой отечественной войн,

завершил свою земную жизнь в концлагере Маутхаузен.
Захваченный в бессознательном состоянии в Брест-Литовске, плененный, но не сдавшийся, непокоренный «машиной смерти» он продолжал войну, участвуя в подпольной деятельности Сопротивления, словом и делом укрепляя дух солдат-военнопленных, являя собой пример непоколебимой стойкости, верности и преданности Родине.

18 февраля 1945 года, после трех с половиной лет унижений и каторжных работ в лагерях : Острув-Мазовецка, Нюрнберг, Бреслау, Замосць, Хаммельбург, Флоссенбюрг, Майданек, Освенцим (Аушвиц), Заксенхаузен, генерал Карбышев принял мученическую смерть, разделив участь заключенных, подвергшихся в тот день массовой расправе в концлагере Маутхаузен.
Гестапо было заинтересовано в том, чтобы склонить Карбышева к измене и ему неоднократно предлагали перейти на службу Вермахту, пытаясь заполучить одаренного и опытного специалиста. Генералу Карбышеву гарантировали освобождение из лагеря, возможность переезда на частную квартиру, а также полную материальную обеспеченность, ему также был бы открыт доступ во все библиотеки и книгохранилища Германии, предоставлена возможность знакомиться с любыми материалами в интересующих его областях военно-инженерного дела.

Дмитрий Михайлович, на предложение о сотрудничестве отвечал:

«Мои убеждения не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в лагерном рационе. Я солдат и остаюсь верен своему долгу. А он запрещает мне работать на ту страну, которая находится в состоянии войны с моей Родиной».

КОДЕКС ЧЕСТИ В ПЛЕНУ
Карбышев сформулировал «Правила поведения советских бойцов и командиров в фашистском плену». Вот они, изложенные независимо друг от друга бывшими узниками Т. Б. Кублицким, А. П. Есиным, П. П. Кошкаровым и Ю. П. Демьяненко:
1. Организованность и сплоченность в любых условиях плена.
2. Взаимопомощь. В первую очередь помогать больным и раненым товарищам.
3. Ни в чем не унижать своего достоинства перед лицом врага.
4. Высоко держать честь советского воина.
5. Заставить фашистов уважать единство и сплоченность военнопленных.
6. Вести борьбу с фашистами, предателями и изменниками Родины.
7. Создавать патриотические группы военнопленных для саботажа и диверсий в тылу врага.
8. При первой возможности совершать побеги из плена.
9. Оставаться верными воинской присяге и своей Родине.
10. Разбивать миф о непобедимости гитлеровских войск и вселять военнопленным уверенность в нашей победе.

Впервые о подвиге героя антифашистской борьбы стало известно в 1946 году из свидетельства майора канадской армии Седдона де Сент-Клера:

«Мне осталось жить недолго, поэтому меня беспокоит мысль о том, чтобы вместе со мной не ушли известные мне факты героической жизни и трагической гибели советского генерала, благодарная память о котором должна жить среди людей.

Я говорю о генерал-лейтенанте Карбышеве, вместе с которым находился в плену в лагерях Ораниенбург и Маутхаузен.

Военнопленные всех национальностей, которые были заключены в этих лагерях, с величайшим уважением говорили о генерале Карбышеве и прислушивались к каждому его слову.

Всем было известно, что он крупный военный ученый, сотрудничества с которым немцы, после того как он попал к ним в плен, усиленно добивались.

Однако генерал Карбышев остался верен своей Родине, не пошел ни на какие компромиссы и вел среди пленных работу, которая приводила немецких тюремщиков в ярость, а всех честных людей - в восхищение.

Генерал Карбышев остался в моем представлении изможденным стариком лет семидесяти, с удивительно живыми глазами и поражающим запасом оптимизма.

Все, кто находился в лагере, годились ему, по меньшей мере, в сыновья.

Но не мы его, а он нас поддерживал своей верой в победу над фашизмом, своей преданностью Родине и верностью воинскому долгу.

О Красной Армии, о советском народе он говорил с такой любовью, с такой глубокой убежденностью в том,

что советские люди освободят Европу от фашистских сил,

что ему нельзя было не верить.

Патриотизм генерала Карбышева не был пассивным.

Он сумел не только умереть мужественно, но и жить мужественно, что было много труднее в положении, в котором мы находились.

Старый человек, он вел среди пленных такую большую агитационную работу, с которой, не знаю, справились ли бы десять молодых.

Не фашистские, а карбышевские сводки положения на фронтах ходили у нас по рукам. На все военные события мы смотрели глазами нашего генерала,

а это были очень хорошие, очень верные глаза.

Они помогали нам заглядывать в будущее, правильно разбираться в событиях и, что очень важно для меня и для многих людей, похожих на меня,

помогали понять вашу великую страну и великолепный народ.

«Вот это - человек!» - говорили мы между собой о Карбышеве.

Советский Союз может гордиться такими гражданами, тем более что, судя по всему, в этой удивительной стране Карбышевых много».

Показания Сент-Клера подтвердили французские военнопленные Валле и Дедион.

Французский историк Мишель де Буар в своей книге «Маутхаузен» исследовал и описал обстоятельства смерти группы военнопленных, среди которых был и Карбышев.

Исследование историка совпадает с показанием Седдона де Сент-Клера:

«Прибывшие накануне с большим этапом из Заксенхаузена в ночь с 17 на 18 февраля 1945 года были оставлены голыми на апельплаце при температуре 12 градусов мороза, а затем облиты водой;

ритм умирания был недостаточно быстрым, тогда эсэсовцы, вооруженные дубинками, учинили бойню, от которой спаслось только 30 человек.

Трупы были немедленно отнесены в крематорий».

Бесстрашного генерала не зря называют иногда «человеком-крепостью».

Будучи видным специалистом в военно-инженерном деле, Карбышев, утверждал в своих трудах, что если рассматривать фортификацию только как теоретическую науку в отрыве от реальных (и разнообразных) условий боя, то она, по его словам, будет только «телом без души»:

"Проволока и бетон сами по себе не стреляют.

Не они, а живая сила войск достигает победы, но достижению победы помогают и проволока, и бетон".

И вот, когда противник лишил его защиты не только крепостных стен и оружия товарищей, но и одежды и элементарного уважения к личности пленного, которое прежде считалось непременным условием честной войны, словом – лишил всего того, что обычно составляет физическую и социальную оболочку нормальной человеческой жизни, тогда, среди пыток и унижений Дмитрий Карбышев доказал,

что подлинное одеяние и «броня» его души – его честь и достоинство,

а «душа души» его - неизменная любовь,

и они неотъемлемы и останутся с ним навсегда.

Последними из дошедших до нас его слов, которыми герой Сопротивления поддерживал узников перед неминуемыми пытками в лагере смерти были:

«Думайте о Родине и мужество вас не покинет».
16 августа 1946 года, на основании данных ведомства о репатриации и многочисленных свидетельств бывших узников концлагерей, Дмитрию Михайловичу Карбышеву было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

НЕСКОЛЬКО ФАКТОВ:
1. Дмитрий Михайлович родился в сибирском городе Омск и был потомком полковника казачьих войск Ивана Карбышева, с конным отрядом из двух сотен заставившего бежать скопища приверженцев хана Касимова у озера Кургальджин и возглавившего казачий поход вглубь казахской степи.

Там, где ими был заложен город Верный,

теперь – столица Казахстана Алма-Ата.
2. Старшая дочь генерала Карбышева и сестры милосердия Лидии Васильевны Карбышевой (Опацкой) КАРБЫШЕВА Елена Дмитриевна стала военным инженером, она была первой в истории морского отделения Военно-инженерной академии им. В.В.Куйбышева девушкой-курсантом, в период обороны Ленинграда Елена Дмитриевна принимала активное участие в строительстве оборонительных рубежей. Все работы выполняла наравне с мужчинами, оставаясь при этом всегда бодрой и жизнерадостной. Участвовала в Великой Отечественной войне, награждена орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды, Дружбы народов, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда» и другими.
3. Мало кто знает, что экспертное заключение генерала о Троице-Сергиевой Лавре как крепости подвигло Совнарком в 1930-х годах выделить 6 млн. рублей на реставрационные работы в Лавре, что позволило сохранить ее от разрушения.

http://fishki.net/1437325-general-karbyshev-geroj-otechestva...

(Послание Иуды, 1:11)

Лагерная полиция в лагерях для советских военнопленных – явление уникальное. Для советских пленных, как оказалось, самым страшным в лагере были не немцы, не комендант, а свои. По словам И.С. Асташкина, «хуже голода и болезней в лагере донимали полицаи из военнопленных». Как же возник этот институт добровольных помощников немцев?
ПРИКАЗ – ПОДБИРАТЬ ПОМОЩНИКОВ

Перед самым нападением на Советский Союз, 16 июня 1941 года, был издан приказ Верховного главнокомандования Вермахта (ОКВ), который предписывал подбирать среди новых военнопленных (подразумевалось будущих советских военнопленных. – А.Ш.) таких, с которыми можно сотрудничать. Речь здесь и шла как раз о создании той самой лагерной полиции. Положение о последней, ее статус были утверждены начальником службы общего руководства вермахта генерал-лейтенантом Германом Рейнеке 8 сентября 1941 года. В нем, в частности, указывалось: «Из благонадежных советских военнопленных необходимо создать полицию в лагерях и крупных рабочих командах, которая будет использоваться комендантом для наведения порядка и поддержания дисциплины». Иными словами, немецкая администрация, будучи не в состоянии справиться с многомиллионной массой пленных, прибегла к помощи самих пленных. Институт этот оказался чрезвычайно эффективным и позволил высвободить тысячи немецких солдат для фронта.
Но кто же шел в лагерную полицию, становясь пособником нацистов?
Как происходит подобная мимикрия? К примеру, фельдшер И.С. Асташкин, работавший в лазарете лагеря для военнопленных в Бяло-Подляски, вспоминал об одном из своих больных: «Это был солдат примерно лет 40 от роду. Пока он был нездоров, то ругал немцев и их прихвостней-полицаев. Через день-другой после выздоровления что мы увидели: наш больной среди полицаев палкой орудует так, что только диву даешься».
Борис Соколов в своей книге-воспоминаниях «В плену» указывает: «В Саласпилсском лагере однажды «комендант через переводчика обратился к выстроенным на плацу пленным: «Нужны сильные и здоровые люди для работы в лагерной полиции». Выходит один, за ним сразу еще трое... Комендант... считает, что этого количества недостаточно. Вновь переводчик: «Желательны люди, служившие в советской милиции». Выходят еще желающие».
По мнению немецкого историка Кристиана Штрейта, в полицию записывались прежде всего, чтобы выжить. И действительно, страшный голод в лагерях породил многие пороки. Впрочем, не только это служило причиной поступления военнопленных в лагерную полицию. Многие шли, что называется, с охотой. Так, например, один из бывших полицейских лагеря для военнопленных в селе Спасск Смоленской области Кирилл Клишин на допросе 10 июня 1943 года объяснил следователю НКВД причину, по которой он, бывший курсант московского военного училища им. Верховного Совета СССР, стал предателем:

«Поступил полицейским в лагерь военнопленных, выполнял требования немцев, избивал русских военнопленных ради спасения своей жизни».
Однако голод – лишь одна из основных причин вступления в лагерную полицию. Многие, уверовавшие в победу немцев, шли на сотрудничество, считая, что надо приспосабливаться к новой власти и стоит начинать с лагеря. Шли, не совсем понимая, что навсегда связывают себя с убийцами. Однако немцы умели привязывать к себе намертво. В частности, в «Распоряжении штаба ОКВ о порядке приведения в исполнение приговора о смертной казни советских военнопленных» от 29 декабря 1941 года говорилось: «Если в исполнение приводится приговор о повешении, то комендант данного лагеря должен найти среди советских военнопленных подходящих для этого людей, которые за это должны получить какое-либо вознаграждение (деньгами, продуктами и др.). О приведении приговора немецкими военнослужащими не может быть и речи».
НАЦИОНАЛЬНАЯ КАРТА
Состав лагерной полиции был очень пестрым: рядовые и офицеры, представители разных народов. Особенно тщательно и изощренно в лагерях нацисты разыгрывали национальную карту. В соответствии с приложением № 1 к приказу № 8 начальника полиции безопасности СД от 17 июля 1941 года еще в фильтрационных лагерях военнопленных сводили в национальные группы и по прибытии к месту заключения размещали в отдельных блоках. В частности, по словам Н.Д. Фирсова, в Дулаге № 121 в Гомеле пленные на одежде носили нашивки с буквами, определявшими их национальную принадлежность – украинцы, белорусы и русские. В лагере Лобанд, в Верхней Силезии, стояли отдельные бараки украинцев, белорусов и так называемый русский угол, в Маутхаузене 38-й блок называли украинским и т.д.
Национальная политика немцев в отношении советских военнопленных определялась задачами, провозглашенными рейхсминистром оккупированных восточных территорий Альфредом Розенбергом 20 июня 1941 года в его речи «О политических целях Германии в войне против Советского Союза и планах его расчленения». Розенберг утверждал, что на месте европейской части ликвидированного СССР будет создано четыре больших блока: «Великая Финляндия», «Прибалтика», «Украина» и «Кавказ». Затем Розенберг предлагал выделить «Донскую область со столицей в Ростове и Туркестан», включающий всю Среднюю Азию.
А уже 27 июля 1941 года начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Франц Гальдер запишет в своем дневнике: «Украинцы и уроженцы прибалтийских республик будут отпущены из плена».
Другой пример. Бывший узник лагеря советских военнопленных в Елгаве А.Б. Коробчиц вспоминает, что «среди пленных были финны, эстонцы и небольшое количество русских. Финны и эстонцы были призывниками Красной Армии 1941 года, их всех отпустили по домам».
По многочисленным свидетельствам, среди советских военнопленных после евреев в худшем положении находились русские, в лучшем положении – украинцы.
Летчик Николай Владимирович Ващенко, попавший в плен в июле 1942 года, в своей книге «Из жизни военнопленного», изданной в 1987 году, передает следующий разговор с регистратором-военнопленным в лагере Хаммельбург:
– «Украинец?
Я сказал, что не могу считать себя украинцем, так как происхожу из казаков и всю жизнь прожил в центральных областях России...
– Ну и осел, так и подохнешь скоро. 
Уже после узнал, что немцы создавали для украинцев лучшие условия, назначали на кухню, в лазареты, к крестьянам и т.п.».
Нацистские идеологи отмечали, что «украинский народ, впитавший в себя польско-литовскую кровь, более «зрел», чем великороссы... представляющие смесь славянской, финской и татарской крови». Вот эта «научная теория» и объясняет во многом, почему в лагерную полицию немцы специально набирали украинцев, особенно – выходцев из Западной Украины: чтобы еще более усилить уже существующую конфронтацию между двумя народами. При этом следует отметить, что бывшие военнопленные после освобождения в своих показаниях неоднократно подчеркивали, что среди полицейских в лагерях преобладали украинцы, которые отличались особой безжалостностью: «избивали жестоко и смертельно».
«В лагере Остров-Мазовецкий полицейскими были только украинцы, – вспоминал в беседе с автором статьи в июне 1993 года И.Я. Гетман. – Первый призыв к пленным был такой: «Кто украинец, иди на службу к немцам!»
В архиве Национального института памяти жертв катастрофы и героев Сопротивления Яд Вашем имеются документы, из которых следует, что в Вязьме и Смоленске «немецким офицерам и унтерам помогали какие-то выродки в красноармейской форме, без знаков различия, говорившие по-русски. У некоторых слышался украинский говор. Они были вооружены однотипными крашеными палками, видно, специально изготовленными, и зверски избивали ударами по голове, лицу…».
ХОЗЯЕВА НОВОЙ ЖИЗНИ
Полицаи, как их называли пленные, находились на привилегированном положении. Они получали улучшенный по сравнению с другими пленными паек, были хорошо одеты, жили в отдельном помещении, пользовались правом свободного перемещения по территории лагеря.
Численность полицейских в лагере колебалась от двух-трех десятков на 500–1000 человек до нескольких сотен в большом лагере. Причем кроме общей лагерной полиции в каждом бараке было от трех до пяти полицаев.
Полицаи были настоящими хозяевами лагеря: они разыскивали коммунистов, комиссаров, политруков, евреев – всех «нежелательных элементов». Грабили, избивали, убивали…
В офицерском лагере (офлаге) Замостье, если человек не сопротивлялся, то за отнятую вещь полицаи давали кусок хлеба или котелок баланды «полицейского разлива». Если же военнопленный пытался постоять за себя, указывает в своих воспоминаниях военный инженер 3-го ранга Петр Николаевич Палий, его просто избивали, а вещь забирали.
Упоминавшийся уже фельдшер Асташкин вспоминал также, что в лагере № 310, неподалеку от Гамбурга, под полицейскую реквизицию подпадал даже скудный паек пленных. «Один из полицаев отобрал от меня жалкую пайку хлеба. Я сопротивлялся и при этом едва не лишился жизни, так полицай с размаху ударил меня тяжелой граненой палкой.

Целился в голову, но попал по спине».
Очевидцы вспоминали, что в лагере Миллерово летом 1942 года местные полицаи отнимали у всех пленных добротные ботинки, сапоги. Если пленный сопротивлялся, его тащили в полицейскую и там с ним расправлялись: двое полицаев раздевали его, привязывали к доске, и каждый из них давал ему по 10 плетей. Избивали до полусмерти, а ботинки в итоге забирали. Пленным приходилось сознательно портить свою обувь: делать дырки, рвать, резать верх. Однако если полицейские замечали, что это сделано специально, – избивали.
Полицаи в лагерях были исполнителями наказаний за малейшую провинность: близко подошел к проволоке, не поприветствовал полицейского, нарушил очередь за получением баланды, замешкался в строю…
«В Миллерово в день подвергалось наказанию не менее 50 человек, – вспоминал С.М. Фишер. – Виновный должен был раздеться догола и лечь на скамью. По распоряжению дежурного давали 10 или 15 нагаек. Если человек сопротивлялся, добавляли еще 10. А если «огрызался и ругался», тогда били четыре полицая, и получалось 40. После такой экзекуции человек уже не двигался, его относили в сторону и обливали водой. Для полицаев это было развлечение...». В другом лагере, Рославльском, в день набиралось 30–40 нарушителей. Не поприветствовал полицая – получал 25 ударов, разорвал фашистскую газету – 30 ударов.

[center]Немецкие оккупанты и их добровольные помощники относились к советским военнопленным, особенно русским, бесчеловечно. Оставляли им из одежды одни лохмотья, не кормили и убивали при малейшем неподчинении. Фото из Федерального архива Германии

[/center]
ЛИЧНО УЧАСТВОВАЛИ В РАССТРЕЛАХ
Нередко лагерные полицаи принимали участие в убийствах и расстрелах военнопленных. Так, например, в Орловском лагере Маслов полицай 1-го блока (блока смерти, в котором содержались евреи, коммунисты, политработники), по собственным словам, убил 60 военнопленных. В марте 1942 года в Кременчугском лагере, как указывается в материалах архива Национального института памяти жертв катастрофы и героев Сопротивления Яд Вашем, было расстреляно 50 военнопленных. Раздетых, их выстроили цепочкой и каждого в отдельности подводили к вырытой заранее яме и стреляли в затылок. При этом полицай Андрей Губа подгонял каждого кнутом с криком: «Быстрей, быстрей!»
Вряд ли большинство полицаев испытывали хоть какие-либо угрызения совести из-за своего предательства. Они готовы были делать все, что скажут им их хозяева-немцы. Так, упоминавшийся уже выше бывший лагерный полицейский Кирилл Клишин, отрицая свое участие в расстрелах пленных, на допросе в отделе НКВД сказал: «Если бы мне поступило распоряжение водить на расстрел военнопленных в порядке обязанностей, я также выполнил бы эту роль, то есть водил бы на расстрел».
Однако случалось и такое, что выбивалось из привычных рамок.

В материалах архива Яд Вашем удалось найти описание такого эпизода.

Одному из полицейских в лагере Россошь Воронежской области было приказано расстрелять военнопленного, который оказался его товарищем по службе в Красной армии. Обреченный на смерть уже находился в яме, но полицейский не смог выстрелить, заплакал и выронил из рук винтовку.

Стоявший рядом немец подхватил винтовку, ударил полицейского прикладом в грудь, застрелил его товарища, а затем погнал этого полицейского в лагерь, где его расстреляли.
Во всех лагерях полиция вела охоту на политработников, сотрудников органов НКВД и милиции, на евреев. При этом с пойманными людьми из указанных категорий расправлялись крайне жестоко, зверски. Так, по воспоминаниям С.М. Фишера, в Миллерово предатель указал старшему полицаю на одного военнопленного, который, по его словам, являлся политруком. Этого было достаточно, чтобы расправиться с ним.

Полицаи, получив разрешение у коменданта на самосуд, раздели политрука, привязали к столбу посреди лагеря, облили бензином и подожгли. Причем всех заставили смотреть, а тех, кто отворачивался, били нагайкой по лицу.
СОМНИТЕЛЬНАЯ СЛАВА
Работа в лагерной полиции кроме всего прочего приносила и неплохой доход. Во всех лагерях полицаи в буквальном смысле охотились за золотом. Если замечали у кого золотые зубы, то по большей части просто выбивали их.

Иногда за коронку пленному даже давали несколько паек хлеба. Всю добычу полицаи делили между собой, но львиную долю забирал начальник полиции лагеря. Кроме того, полицаи наживались и на доставке в лагерь продуктов для черного рынка.
В большинстве случаев начальники полиции отличались жестокостью к военнопленным, а потому находились на хорошем счету у нацистов.

Они редко подолгу оставались на одном месте.

Например, в Дулаге № 126 весной 1942 года на смену Григоренко, получившему повышение – на должность коменданта в другой лагерь, пришел 33-летний Т. Долганов – бывший председатель райсовета одного из районов Смоленской области.

Появление Долганова, прославившегося своей свирепостью и кровожадностью, буквально наводило ужас на весь лагерь.

В имеющихся в архиве Яд Вашем материалах указывается, что немецкое начальство лагеря держало Долганова на хорошем счету – он фактически одним ударом убивал любого пленного, если подозревал, что тот является политработником или евреем. В июне 1942 года Долганова, отправленного немцами в Германию,

сменил другой предатель – 25-летний Павел Тупицын. Тот ходил в немецкой форме, носил личное оружие и даже был награжден Железным крестом II класса. По воспоминаниям очевидцев, Тупицын отличался особым зверством по отношению к политсоставу Красной армии, а также работникам НКВД и евреям.
«В Седлицком лагере начальником полиции был назначен русский полковник из пленных, – указывал в своих воспоминаниях, опубликованных в 1953 году, К. Кромиади. – Это был здоровый, высокий мужчина с одутловатым и рябым лицом. С громадной дубиной в руках он целыми днями расхаживал по лагерю и собственноручно творил суд и расправу. Пленные его боялись и старались не попадаться ему на глаза».
Многие из лагерных полицаев делали неплохую в их понимании карьеру. Так, в архиве Национального института памяти жертв катастрофы и героев Сопротивления Яд Вашем имеются сведения о некоем П.К. Сиренко, который прошел путь от лагерного полицая до агента гестапо, а затем стал заместителем начальника Харьковской тюрьмы.
В офицерских лагерях начальниками полиции обычно становились офицеры. Так, Петр Палий в своих воспоминаниях указывает, что начальником полиции в офлаге Замостье, находившемся на территории Польше, был полковник Гусев, которого затем сменил майор Скипенко. Помощниками начальника полиции здесь служили капитан Стрелков и старший лейтенант Полевой.
Однако «проявленное усердие» и доверие немцев, судя по всему, приводили к назначению начальником полиции в офицерских лагерях для военнопленных даже неофицеров. Так, например, начальником полиции офлага № 55 в районе городка Пагегяй на юго-западе Литвы, как явствует из материалов Яд Вашем, был Федор Кочетов – бывший старшина погранотряда. А вот офицер – лейтенант Фролов – ходил у него в заместителях. Нередко на полицейские должности попадали даже коммунисты, которые, чтобы завоевать доверие немецкой администрации, расправлялись с пленными похуже немцев.
Проявившие себя полицаи и начальники лагерной полиции перемещались из одного лагеря в другой, и всюду за ними шел хвост их прежних «заслуг» и печальная слава. Во многих лагерях был известен под кличкой Юрка бывший военнопленный Юрий Саакян. Три года он кочевал в качестве начальника полиции по разным лагерям. Его даже назначали лагерфюрером. По свидетельству очевидцев, не только он сам, но даже его имя вызывало страх у военнопленных.
И.С. Потапов в книге «Незримый фронт: воспоминания бывших узников концлагеря Заксенхаузен, вышедшей в 1961 году в Воениздате, вспоминал, что в городе Гугенштайн в лагере № 2В особенно зверствовали полицаи Дубинский и Нестеренко. Причем последнего называли «человек с плеткой». В октябре 1942 года его убили сами пленные.
Как же объяснить жестокость лагерной полиции?
Понятно, что у кого-то это могло быть местью советской власти или органам НКВД за пребывание в советских лагерях и тюрьмах. Можно объяснить уголовным прошлым. Однако зверства и издевательства имели место не только в лагерях, где содержались пленные, имевшие уголовное прошлое. Существовала и такая версия, из области «теории заговоров». Так, Петр Палий пишет, что еще в Замостье прошел слух о том, что лагерная полиция – «это агентура НКВД, специально переброшенная в лагеря, чтобы здесь создать такие условия жизни, чтобы жизнь в лагере была бы страшнее смерти в бою». Многие этому верили.
Но есть и более простые объяснения, данные самими полицейскими. Один из вариантов автор нашел в материалах архива Яд Вашем. Так, когда несколько жительниц села Спасск, где находился лагерь военнопленных, увидев избиение советских военнопленных полицаями, спросили у уже упомянутого выше предателя К. Клишина:

«Зачем ты избиваешь бойцов, они такие же русские, как и ты?»

– он ответил: «А что, вам их жаль? Они сами этого заслуживают. Нашему брату только попусти, они тебе на голову вылезут».
С другой стороны, среди полицаев все же попадались порядочные люди (если их можно так назвать с учетом того, какую должность они занимали).

Так, например, в Харькове, в лагере на Холодной горе на территории тюрьмы, по воспоминаниям С.М. Фишера, в сентябре 1942 года полицаи вели себя совершенно иначе.

Здесь не свирепствовала плетка, а «начальник полиции старался сам разобраться в возникавших беспорядках, кражах, драках, без вмешательства немцев.

Если кто-то осмеливался попросить окурок, то в отличие от других он не бросал его на землю, а отдавал в руки.

Куда нельзя было ходить и заглядывать, были таблички – «Запретная зона». За четыре дня пребывания в лагере нагайками никого не убили, публичных порок не устраивали».
Еще один пример приводит в своих воспоминаниях упоминавшийся уже К. Кромиади: «В Ярославле, в лагере № 2, где было 10 тыс. пленных, люди выглядели много лучше, чем в первом, и на расспросы о их жизни, не высказывали особых жалоб.

Пеняли только на то, что их судьбой никто не интересуется. Пленные эти были особенно довольны своим комендантом, о котором отзывались, как о родном отце. Как-то я улучил момент, когда комендант был один, и, подойдя к нему, поблагодарил его за заботу об этих несчастных людях.

Комендант выслушал меня и сказал:
– Мне не нужна ваша благодарность. У меня у самого два сына на фронте и не сегодня, так завтра они могут оказаться в таком же положении, в какое попали эти несчастные люди.

Может быть, и им тогда кто-нибудь поможет.

То, что я делаю, я делаю от души, но и мои возможности ограничены, чтобы помочь этим несчастным людям и сохранить им жизнь. Я состою комендантом этого лагеря всего два месяца и за это короткое время мои волосы успели поседеть».
В чем истоки повиновения военнопленных лагерной полиции? Как сравнительно небольшая группа полицейских могла терроризировать многотысячное население лагеря? Однозначного ответа нет.

Сами пленные задумывались над этим и пытались найти причину.
Борис Николаевич Соколов – автор цитировавшейся ранее книги «В плену» – за годы пребывания в плену пришел к выводу, что «немецкому полицейскому русский человек не верит, не понимает его и считает за дурака, которого можно и нужно обмануть.

Совсем другое дело – свой полицейский.

Его не обманешь; он такой же, как ты, и видит тебя насквозь. А строгости и свирепости у него больше, так как старается он от души, не за страх, а за совесть. Поэтому русскую полицию уважали, боялись и слушались».
Не менее интересный вывод делает и Петр Палий.

Он считает, что в повиновении «меньше всего было элемента «физического», то есть cтраха избиения или даже смерти», а в основном же причина крылась в области психологии. Возникал гипноз страха, истоки которого, вероятно, лежали в нездоровой обстановке, царившей в довоенное время в стране в период репрессий.

«Даже когда начинали говорить на эту тему между собой, то многие пугались, со страхом в глазах говорили: «молчите, прекратите эти разговоры, хуже будет», – указывает он в книге «В немецком плену».
ЗАСЛУЖЕННОЕ ВОЗМЕЗДИЕ
Безраздельное господство лагерной полиции продолжалось около года. Однако уже весной 1942 года лагерная полиция стала терять свой авторитет. В результате «естественного отбора» среди военнопленных выжили преодолевшие голод и болезни первого лагерного года. Изменилось и психологическое настроение пленных: выжили несломившиеся, не поддавшиеся всем тяготам и ужасам лагерной жизни. Эти люди уже не боялись лагерной полиции и организованно могли дать отпор. И все-таки лагерная полиция просуществует еще почти год. Только в конце 1942-го – начале 1943 года немцы сами ликвидировали этот институт.
Многие из лагерных полицаев продолжили службу в формированиях вермахта и тем самым, вероятно, спасли свою жизнь. Однако жизнь тех полицаев, кто в 1943 году был переведен немцами в статус обычных пленных и распределен по разным лагерям, как правило, обрывалась довольно быстро. Бывших полицаев ненавидели. И при первой возможности с ними расправлялись. Их же жертвы сводили с ними счеты. Стоило пленным узнать, что рядом с ними бывший полицай, с ним обязательно случалось «несчастье».

Один был забит пленными в бараке, другой – утоплен в уборной, третий – повешен с инсценировкой самоубийства – способов расправ было много.
Ликвидация проходила и организованно, с помощью лагерного подполья. Так, карточки всех пленных, прибывавших в Бухенвальде, проверялись подпольщиками, работавшими в канцелярии лагеря.

Если в карточке пленного было отмечено, что до Бухенвальда он был полицейским в одном из лагерей, – его судьба была решена.

Полицая направляли в лазарет якобы для обследования и там умерщвляли.
По свидетельству И.С. Асташкина, работавшего в Бухенвальде старшим санитаром в лазарете для советских военнопленных, в последнем было уничтожено в период 1943–1945 годов от 100 до 150 бывших полицаев.

Некоторых искусственно заражали туберкулезом, и они умирали от болезни, однако большинство было умерщвлено уколом фенола.
Горе было и тем полицаям, кого пленные опознавали после освобождения из лагерей. Расправлялись с бывшими мучителями и в лагерях для репатриантов. Таков был печальный, но закономерный конец этого явления – лагерных полицаев.

Это была страшная атака!

Они шли на пулемёты с гранатами и саперными лопатками.

Другого оружия у них не было. Не успели выдать.

Погибли все, но смогли выиграть время, что бы подоспели другие части красной армии

и закрыли брешь в обороне города.

Потому, неудивительно, что юго-восток бьёт укрофашистов, в хвост и в гриву.

О том, что такое 411-я батарея, вам расскажет любой одесский школьник.

На месте, где когда-то грохотали орудия и лилась кровь,

теперь ежегодно отмечают День Победы и день освобождения Одессы.(отмечали...)

В районе Дачи Ковалевского каждый год чествуют ветеранов, варят им солдатскую кашу и наливают фронтовые сто грамм. О том же, где находилась родная сестра 411-й – 412-я батарея, знают в основном военные историки.

И вот, в мае 2010 года на территории 412-й батареи в пгт Черноморское Коминтерновского района был установлен памятник 250 шахтерам Донбасса, погибшим при обороне Одессы. Высота монумента вместе со стелой и курганом более 14 метров.

Шахтеры из Донецка были брошены в августе 1941 года для пополнения рядов воинов, защищавших батарею от румын и немцев. Из оружия им было выдано только 10 винтовок на всех, по 5-6 гранат на каждого, ножи и саперные лопатки.

По просьбе шахтеров им выдали тельняшки.

В своем первом и последнем бою они не допустили захвата батареи, хотя все защитники погибли....

Подвиг 412-й батареи был незаслуженно забыт, - говорит Сергей Удалов, председатель Черноморского поселкового совета Коминтерновского района - В свое время мемориал был создан на 411-й батарее, но это было сделано потому, что она была ближе к Одессе.

О подвигах морских пехотинцев и донецких шахтеров, до открытия памятника шахтёрам, напоминала лишь небольшая гранитная плита между капонирами 1-го и 2-го орудий.

Надпись на ней довольно лаконична:

«На этом месте находилась огневая позиция береговой батареи №412. В период обороны Одессы в 1941 г. Батарея, огнем своих орудий поддержала сухопутные войска Восточного сектора обороны города».

Подвиг 250 донецких шахтеров при обороне Одессы

5 августа 1941 года в сложных условиях непрекращающихся оборонительных боев и отхода обескровленных частей Красной Армии, началась оборона Одессы. Уже к 8 августа город с окрестностями был объявлен на осадном положении.

Фронт войск Приморской армии, оборонявших Одессу, был разделен на три сектора – восточный, западный и южный.

Восточный сектор обороны (начальник – комбриг С.Ф. Монахов) включал правый фланг обороны до Хаджибейского лимана. В него входили 1-й Черноморский полк морской пехоты (1-й морской полк Одесской военно-морской базы), 26-й полк погранвойск НКВД, 54-й полк 25-й стрелковой дивизии, батальон 136-го запасного полка, два истребительных батальона и другие подразделения.

В начале августа в румынские войска под Одессой прибыл фашистский диктатор Румынии Антонеску.

Недалеко от Одессы, на станции Выгода, состоялось совещание офицеров, на котором Антонеску категорически потребовал, во что бы то ни стало овладеть Одессой, назначив при этом на 23 августа парад румынских войск на центральной площади города.

С 13 августа 1941-го года румыны замкнули кольцо окружения с восточной стороны города, где находилась 412-я батарея.

С 15 августа под Одессой развернулись особенно сильные бои – враг перешел в решительное наступление, нанося удар по правому флангу обороны.

К 19 августа положение на всем фронте обороны Одессы значительно ухудшилось…

Наступил наиболее критический период обороны – борьба на ближних подступах к городу. С 22 августа атаки противника уже следовали одна за другой, не прекращаясь даже ночью. Особенно тяжелые бои пришлось вести в эти дни воинам группы войск Восточного сектора.

Здесь противник сосредоточил и бросил в бой более 50 тысяч солдат и офицеров.

Такого скопления вражеских сил на узком участке фронта до сих пор не было. 

Именно в Восточном секторе обороны в районе села Чебанка находилась 412-я береговая батарея, мощная огневая поддержка которой имела решающее значение для всего сектора обороны. Как свидетельствуют источники:

«На артиллерийском огне береговой и полевой артиллерии в основном зиждилась вся оборона Одессы».

В августе 1941 года командиром батареи был капитан Николай Викторович Зиновьев, комиссаром – политрук Александр Васильевич Малинко.

С началом ожесточенных боев огонь батареи был очень эффективен, но, предназначенная поражать дальние цели и малоуязвимая при ударах с воздуха, она была почти беззащитна от врага, оказавшегося в непосредственной близости от боевых расчетов.

И если бы в критический момент что-нибудь помешало вывести батарею из строя, противник мог, завладев советскими орудиями, направить их на Одессу.

У врага был свой счет к 412-й батарее, расположенной на важном стратегическом направлении и к её защитникам.

Они решили любой ценой прорваться к морю, захватить 412-ю батарею и использовать ее орудия для обстрела аэродрома, города, порта, а также фарватера, морского пути, по которому транспортные суда и военные корабли подходили к порту и уходили из Одессы. Осуществление этого замысла означало бы гибель для осаждённого города.

В этом районе сектора обороны Одессы, от берега моря и до села Шицли (чуть севернее батареи), сражались бойцы 1-го морского полка (морская пехота) полковника Я.И. Осипова.

Имея большое преимущество в личном составе, румыны упрямо рвались к морю, к батарее. Усилив свою пехоту кавалерией и танками, противник беспрерывно атаковал позиции 1-го полка. Морские пехотинцы несли большие потери.

Со временем враг добился успеха и потеснил поредевшие части 1-го полка морской пехоты и 54-го стрелкового полка. Небольшие группы вражеских автоматчиков просочились в стык двух полков и вплотную приблизились к позициям 412-й батареи.

После ожесточенных боёв, которые часто переходили в рукопашную, румыны захватили села Булдынка, Шицли, и Старая Дофиновка.

Они оттеснили моряков к морю, стали окружать Чебанку, 412-ю батарею и уже вышли на Николаевскую дорогу, где перед ними, в направлении Одессы подготовленных рубежей обороны еще не было.

Здесь они остановились, поджидая подхода боевой техники и артиллерии, и накапливая силы для захвата 412-й батареи,

чтобы потом открыть себе свободный путь на Одессу.

Связь руководства Одесским оборонительным районом с 412-ой батареей была прервана. Штаб обороны города в это время ситуацией не владел, но от 1-го полка моряков шла информация, что вокруг батареи идет бой, значит – батарея еще жива, считали в штабе.

Яростное наступление румын, проходившее при поддержке артиллерии, танков и авиации, усиливалось с каждым часом, благодаря поступлению свежих войск, вступавших в бой, по всем рубежам обороны осажденного города.

Ряды защитников Одессы таяли, а резервов не оставалось никаких. Все, кто мог держать оружие в руках, уже были брошены на передовую.

Обстановка была критической.

Учитывая такую обстановку на фронте, 23 августа 1941 года начальник Восточного сектора обороны комбриг Монахов доложил командующему войсками Одесского оборонительного района контр-адмиралу Г.В. Жукову, о критической обстановке, сложившейся вокруг взятой в кольцо 412-й батареи.

Он попросил помощи, чтобы выбить вражеских автоматчиков, просочившихся в стык между полками,

но в штабе не было резервов, а перебрасывать войска из другого сектора тоже было нельзя. Заместитель начальника штаба OOP капитан 1 ранга Н.С. Иванов сообщил, что во 2-м морском полку есть две, только что прибывшие на пополнение, невооруженные маршевые роты.

 Все 250 человек этих рот являлись шахтерами из города Сталино (ныне – город Донецк).

Посоветовавшись с членом Военного совета ООР бригадным комиссаром И.И. Азаровым, понимая, что другого выхода нет, командующий войсками оборонительного района Г.В. Жуков принимает решение послать на передовую эти маршевые роты, и приказывает комиссару 1-го батальона 2-го морского полка С.И. Бондаренко подготовить их к бою.

В соответствии с приказом Г.В. Жукова, каждый боец был вооружен гранатами в количестве не менее 5-ти штук.

Пополнение из шахтёров Донбасса прибыло в осаждённую Одессу всего за день до описываемых событий, вместе с двумя отрядами моряков-добровольцев: в 1-м - до 600 человек, во 2-м - до 700 человек.

Эти морские отряды были сформированы флотом в Крыму в сжатые сроки для пополнения сухопутных частей Одесского оборонительного района.

И прибыли в Одессу из Севастополя утром 22 августа на кораблях Черноморского флота – крейсере «Красный Крым», эсминцах «Дзержинский» и «Фрунзе».

Хорошо вооруженных моряков-черноморцев сразу же распределили по воинским частям Западного и Южного секторов обороны, а стремившихся попасть на передовую не вооруженных шахтеров-добровольцев временно определили в 1-й батальон 2-го морского полка, который в то время был учебным полком Одесской военно-морской базы.

Здесь они в кратчайшие сроки должны были стать особым родом войск, морской пехотой – наводящими ужас на врага «черными дьяволами».

Для шахтеров пройти это перевоплощение было не сложно, потому как выходцы из горняцкой среды всегда обладали высокими воинскими качествами.

Тяжелый и опасный труд шахтеров в мирное время, чем то похож на бои с врагом на фронте.

Даже враг отмечал особую силу духа именно моряков и шахтеров, как бы выделяя их среди всех остальных воинских и гражданских специальностей.

Прислушаемся к «экспертному мнению» самих немцев, которые, по свидетельству летописца, созданных в Донбассе осенью 1941 года «шахтерских полков»,

Виктора Андриянова, выпустили во время битвы за Кавказ приказ следующего содержания: «Моряков и шахтеров в плен не брать, а немедленно уничтожать».
Но вражеское наступление не оставило времени на серьезную военную подготовку и одетым в тельняшки, добровольцам Донбасса в боевых условиях больше пришлось полагаться на лучшие человеческие качества выработанные мужественной шахтерской профессией – отчаянное упорство, железную стойкость и могучую волю.

Шахтеры из пополнения, как физически, так и морально были крепкими людьми.

Некоторые уже успели пройти закалку в боях, имели опыт Финской войны и сражений на Халхин-Голе. Другие просто отслужили в разные годы свой срок в армии и на флоте…

Командиром отряда шахтёров был назначен старший лейтенант Силин,

политруком – И.А. Пронин

Используя известные на сегодняшний день сведения, можно поэтапно восстановить ход событий 23 августа 1941 года в районе 412-й батареи.

Машины с шахтерами-добровольцами, выехав из расположения 2-го морского полка и оставив позади одесские улицы, направились в Восточный сектор, к позициям, обороняемым силами 1-го морского полка.

Перед мостом у села Новая Дофиновка колонну остановили пограничники и на подножку первой, командирской машины,

устроился проводник – старик в мичманке, местный житель.

Он сказал, что ему поставили задачу показать дорогу к 412-й батарее.

Колонна с потушенными фарами мчалась дальше по Николаевской дороге, в сторону Чебанки.

Вскоре впереди стали хорошо видны взрывы и светящиеся цепочки трассирующих пуль.

Там шел бой…

Не доезжая до дороги к 412-й батарее, колонна машин была обстреляна, видимо, румыны издали услышали шум моторов.

Шахтеры спешились и прошли вперед.

На самой дороге, на обочинах и рядом с дорогой, было много румын.

Шахтеры, внезапно для них бросились в атаку, применили гранаты, а командиры короткими очередями из своих автоматов, начали расстреливать вражеских солдат, и хотя среди румын началась паника, стрельбу по шахтерам они открыли.

Наши бойцы смешались с румынами,

и, орудуя саперными лопатками, ножами и кулаками, перешли в рукопашную.

Бой был скоротечным.

В ходе боя погиб командир отряда – старший лейтенант Силин.

Его заменил политрук Пронин, но и он был тяжело ранен.

Команду на себя принял какой-то шахтер, которого знал весь отряд.

В этой своей первой схватке на Николаевской дороге добровольцы-шахтёры разбили румын.

Под руководством нового командира оставшиеся шахтеры построились, и, по его команде, с криками «ура», уже с оружием в руках, которое отобрали у врага,

бросились в атаку на румын, окруживших батарею.

Не выдержав яростного натиска, бросив своих раненых и убитых на поле боя, румыны стали беспорядочно отступать, приняв отряд шахтеров за крупную воинскую часть. Разгром деморализованного противника довершили моряки 1-го морского полка.

Важное значение для воссоздания целостной картины событий произошедших в районе 412-й батареи, в ночь на 23 августа 1941 года, имеют воспоминания ряда участников обороны Одессы. В частности воспоминания сержанта Федора Сергеевича Задои, воевавшего в те дни на 412-й батарее.

Федор Сергеевич сообщает, что в ночь на 23 августа батарея была окружена, и весь личный состав отражал беспрерывные атаки в сотне метров от орудий.

Тяжелый бой шел и у командного пункта батареи возле моря.

Наступление румынских пехотных частей было поддержано плотным минометным и пулеметным огнем, на батарее уже были раненые и убитые.

Ф.С. Задоя отвечал за связь и за минирование.

Но связи с командованием в Одессе в этот период не было. Ситуация складывалась так, что, несмотря на отчаянное сопротивление защитников, румыны, действительно, могли захватить батарею. К уничтожению 412-й личный состав готов не был, к тому же бойцы всего за день до этого поменяли стволы орудий, и все еще надеялись на помощь.

Вдруг в районе Николаевской дороги начался бой. Видны были разрывы гранат, слышны взрывы и стрельба. Штурм батареи прекратился, а бой в районе дороги еще некоторое время продолжался, но затем полностью затих.

Защитники батареи поняли, что пришла помощь, и были уверены, что это моряки 1-го морского полка. Тем временем рассвело, а на батарею никто не шел.

Несколько батарейцев, в том числе и сержант Задоя, осторожно подошли к месту боя и увидели жуткую картину.

Перед дорогой, в траве, в кустах, лежали трупы румынских солдат с разрубленными головами, плечами,

тела погибших наших бойцов в тельняшках, слышны были стоны раненых, ругань, призывы о помощи…

Повсюду на земле валялись румынские винтовки.

У наших погибших бойцов в руках были зажаты окровавленные саперные лопатки, ножи, и те же румынские винтовки с разбитыми прикладами.

Дальше по дороге, несколько раненых бойцов, опираясь на винтовки, ходили, искали своих, и перевязывали друг друга.

На обочине дороги сидел старый, с бородкой, боец в мичманке, ему другой боец перевязывал плечо.

На груди старика была татуировка – двуглавый орел держал в лапах якорь.

Старик попросил закурить, а потом сказал, что надо найти нового командира – шахтера, он где-то здесь лежит, может жив.

Старый моряк был местным жителем, смотрителем какого-то маяка. Он подсел в селе, чтобы показать дорогу к 412-й батарее, но тоже пошел в бой вместе со всеми.

Вскоре Ф.С. Задоя был вызван командиром для того, чтобы наладить связь с Одессой.

Взвалив на плечи одного раненого, он ушел на батарею.

Позже, бойцам батареи рассказали, что их спасителями были шахтеры из города Сталино, которые ценой своей жизни спасли не только батарею, но и Одессу....

Сведения о подвиге донецких шахтеров сохранились в воспоминаниях ветеранов, в специализированной литературе посвященной обороне города-героя. 

Достоверность описанных событий, объективность фактов изложенных в мемуарах И.И. Азарова и других ветеранов обороны Одессы, подтверждается материалами архивных документов Центрального военно-морского архива Министерства Обороны Российской Федерации.

источник

СЛАВА ВАМ , ОПОЛЧЕНЦЫ!!!

Не посрамили память предков...

Я - колорад, но я так рад.
Свидомые, мы в разном весе.
Мой дед -прославил Сталинград,
Вы - опозорили Одессу.

Эксклюзивное интервью ведущей RT Александры Бондаренко с Иваном Мартынушкиным, одним из первых советских воинов, вошедших в Освенцим. Ветеран ВОВ рассказывает, как советских солдат встретили узники концлагеря, как Красная армия освобождала Украину и Польшу и что, по его мнению, происходит с памятью политиков о событиях тех лет.

Иван Мартынушкин, ветеран Великой Отечественной войны, помнит многие сражения, в которых участвовал. А ещё он хорошо помнит тот день, когда его рота вошла в концлагерь Освенцим и советских солдат встретили измождённые люди, в потухших глазах которых вдруг вновь засветилась надежда. Теперь же заслуженный фронтовик видит, как в угоду политическим амбициям обеляют нацизм и предают забвению подвиг СССР, заплатившего за освобождение Европы миллионами жизней своих граждан самых разных национальностей.

24.02.2015, 18:29

Старший лейтенант советской армии Иван Мартынушкин был среди тех, кто 27 января 1945 года освободил нацистский концлагерь Освенцим. Ему был 21 год. Дни войны он помнит в деталях.

«12 января наш фронт перешёл в крупномасштабное наступление, стремясь полностью освободить Польшу и выйти к границам Германии. Я был командиром пулемётной роты. Мы освободили Краков и двинулись на юго-запад. Об Освенциме и чудовищных делах, которые в нём творятся, мы не знали».

«От Кракова до Освенцима — около 70 километров. Мы перешли Вислу и выбили немцев из посёлка. За посёлком было поле. Огромное поле, огороженное колючей проволокой, с электрическими проводами, вышками и бараками».

«За оградой мы увидели людей и насторожились, не понимая, кто это. Они первые поняли, кто мы, и начали подавать приветственные знаки. Тогда мы зашли в концлагерь. Вид у заключённых был ровно такой, как на военных хрониках тех лет: измождённые, почерневшие. В бараках оставались те, кто не смог выйти нам навстречу. И это при том, что за неделю до нашего прихода немцы вывезли около 60 тыс. узников в самом тяжёлом состоянии», — рассказал Мартынушкин RT.

Ветеран Великой Отечественной войны признаётся, что ему тяжело слышать слова современных политиков, принижающие роль Красной армии в борьбе против нацизма. В частности, он упоминает резонансное заявление министра внутренних дел Польши Гжегожа Схетыны, сказавшего, что Освенцим освободили украинцы.

«То, что сказал Схетына, — это ошибка, невежество, провокация, подлость или диагноз. Состав Красной армии был интернациональный. Моя рота состояла из русских, армян, казахов, грузин, украинцев и других. Конечно, украинцев было немало, ведь к тому моменту мы как раз освободили восток страны и всю правобережную Украину. Мужское население тех мест призвали в ряды Красной армии».

Освобождение западной Украины, по словам фронтовика, прошло тяжелее. Именно там советские войска разгромили дивизию войск СС «Галиция», полностью сформированную из украинских добровольцев. И именно в городах западной Украины солдатам Красной армии рекомендовали не выходить на улицы в одиночку.

«Если до этого наш враг всегда был впереди, то там, где действовали бандеровские банды, можно было ожидать ударов с боков и в спину. Украинцы, вместе с нами освобождавшие концлагерь, — это совсем не те, которые составляли бандеровщину или которые в Волыни вырезали более 100 тыс. поляков. И это не те украинцы, внуки которых сейчас ведут войну в Донбассе или совершают «майданы» и провокации».

Эти и другие события времён Второй мировой войны, а также особенности празднования годовщин освобождения Освенцима в Польше — в эксклюзивном интервью с Иваном Мартынушкиным на RTД.
Оригинал новости RT на русском:
http://russian.rt.com/article/76180

ПОКЛОНИМСЯ И МЕРТВЫМ, И ЖИВЫМ!!!

На Мамаевом кургане тишина,
За Мамаевым курганом тишина,
В том кургане похоронена война,
В мирный берег тихо плещется волна.
Перед этою священной тишиной
Встала женщина с поникшей головой,
Что-то шепчет про себя седая мать,
Все надеется сыночка увидать.
Заросли степной травой глухие рвы,
Кто погиб, тот не поднимет головы,
Не придет, не скажет: "Мама! Я живой!
Не печалься, дорогая, я с тобой!"
Вот уж вечер волгоградский настает,
А старушка не уходит, сына ждет,
В мирный берег тихо плещется волна,
Разговаривает с матерью она.

Вся страна готовится отметить 70-летие Победы советского народа в Великой Отечественной войне.

«70-летие Великой Победы: хроника подвига» — LipetskMedia под этой рубрикой опубликует цикл материалов об участниках войны и тружениках тыла, их вкладе в разгром фашизма. Мы расскажем о том, как ковалась Великая Победа.

Проект подготовлен в память о великом подвиге, который совершили уроженцы нашего края, наши деды и прадеды, и призван показать, что все мы помним о ветеранах, их героизме, без которого было бы невозможно наше общее будущее.

Посетители портала смогут ознакомиться с уникальными фотографиями и архивными документами военных лет, биографиями липецких героев-фронтовиков, составить цельную картину боевых действиях, проходивших на территории Липецкого края в годы Великой Отечественной войны.

Привокзальная история

Вокзалов в Москве много – девять, но к вокзалу Белорусскому отношение особое. Отсюда в июне 41-го покатили эшелоны в западном направлении – призывно-добровольную живую силу повезли на войну. Именно здесь, в зале ожидания, и на всю привокзальную площадь, 26 июня 1941 года в исполнении Краснознамённого ансамбля песни и пляски Красной армии впервые грянуло – «Вставай, страна огромная…»

Бойцов в походном снаряжении музыка Александрова и слова Лебедева-Кумача, написанные в первые же дни вой­ны, буквально потрясли. Они требовали спеть её ещё и ещё раз, как будто понимали, что для большинства из них звучит последняя песня в этой жизни...

Германия, судя по всему, песню-символ Великой Отечественной не услышала, не содрогнулась. Паучья свастика, победно лязгая и громыхая, уже разбудила тишину в Европе и продолжала подминать под себя всё живое на нашей земле, множила погосты с братскими и одиночными могилами, захоронениями наспех, именными и безымянными. Впрочем, после Белорусского вокзала и у нас аккорды патриотического призыва сразу же приглушили – тревожно-трагическое звучание настраивало на тяжёлый, смертный бой, а не на быструю победу малой кровью, какой её желали наши. И ведь что удивительно – всё, как у нас, современных, – хотим как лучше, а получается... Получилось так, что с 15 октября, после того как пали Калуга, Ржев и Калинин, «Вставай, страна огромная» вновь грянула – по Всесоюзному радио. И звучала каждое утро – сразу после боя Кремлёвских курантов.

А в мае 45-го Белорусский вокзал встречал победителей…

Честно говоря, я не знаю, когда появилась мемориальная табличка на фасаде Белорусского с текстом про песню и про ансамбль, который больше семидесяти лет назад именно здесь сорвал овации с надрывом. В привокзальной суете мы многое не замечаем. Даже мысли свои не успеваем уговорить «присесть на дорожку». С первых же твёрдых – после эскалатора в метро – шагов нас привлекают и отвлекают ходячие двигатели рекламы с протянутой рукой, в которой разноцветные бумажки с советами и предложениями – где выгодно купить золото или яшму, куда прагматичнее устроиться на работу, какими развлечениями можно скрасить своё свободное время в столице. В этом своеобразном общении на ходу гораздо привлекательнее выглядит халява – глянцевые журналы в целлофановой обёртке. Я тогда и не знал, что в целлофан для приличия пакуется бесплатная порно-эротика. Суляще-заманчивый настрой на вокзале, похоже, прописан – то и дело подходят новые предложения с протянутой рукой. Они не молчат, они заряжены на монологи, а в руке смартфоны и мобильники – новые импортные образцы с китайской родословной, по доступной цене и с устной гарантией. Формы общения у торговцев с клиентами с виду искренне-бескорыстные, но разные по смыслу – или о нас с вами заботятся, или сами же испытывают нужду – нет денег на обратную дорогу.

Деньги на дорогу из Москвы просят и без бартера – ко мне в зале ожидания на Белорусском вокзале обращались четверо. Два одиночника и дуэт. Судя по поношенности и безразличию к своему внешнему виду, столица иногородних не приютила. Скорее всего, и не дорожные расходы интересовали их в первую очередь. Одного из просителей моё предложение не смутило:

– Выпить хочешь?

– Угощаешь?

– Пива, водки?

– Водки. Для пива сортир на вокзале дорогостоящий – 25 ре…

– Откуда сам?

– С Украины, с Сумской области. На заработки приезжал…

– А почему не на Киевском вокзале обитаешь?

– Не хочу рисковать – больше шансов на знакомых нарваться. И что подумают обо мне…

– Позвони домой, – протянул «хохлу» мобильник.

– Ну, не могу я перед роднёй унижаться! Не привык…

– А здесь к чему привыкать?

– Ты меня не знаешь – не из таких ситуаций выкарабкивался, – собеседник после «сотки» приободрился. – Ты лучше за беспризорниками присмотри – их в столице больше, чем нас, и они не карабкаются, они шустрее…

Я вернулся на вокзал, где громкоговоритель объявлял о посадке в поезда западного направления и об их прибытии в город-герой Москву. Так же без устали советовал проявлять бдительность в отношении ручной клади и своей, и чужой – случайно или умышленно – забытой.

Увидеть мемориальную табличку на фасаде мне помогла не бдительность – просто приехали с женой на вокзал заблаговременно, боялись упустить столичного гида с нашими загранпаспортами и скоротечными визами для поездки в Прагу. Сам тур-вояж, как известно, – автобусный, но это там – в шенгенской зоне, а до неё гид вручил нам билеты в плацкартный вагон поезда «Москва – Брест».

От Москвы до Бреста

Желание перевести дух исполняется сразу, как только вы, поздоровавшись с проводником и разыскав свой плацкартный отсек, плюхнулись на пронумерованное место. Всё – теперь дорога, блиц-приглядка к попутчикам и быстрая смена апрельских декораций за окном. С попутчиками повезло – семейная пара из Краснодара, Сергей и Ирина. Без предисловий начали с погоды в своих краях. У них теплее, чем в нашем Центральном Черноземье, но путёвка с декадной визой и одинаковым маршрутом по Европе уравняла и в экипировке, и в намерениях действовать за границей сообща. Дружеские отношения тут же закрепили тем, что обычно раскрепощает. От взаимно предложенной закуски глаза разбегались, но дорожно-домашние заготовки советских времён типа жареной курицы и круто сваренных яиц по-прежнему актуальны.

Судя по всему, аппетит разгулялся по всем отсекам плацкартной обители – зашуршали целлофан и фольга, о кромку стола застучали незаменимые яйца. Насухо или с подмоченной трезвостью сооружали попутчики и устные мосты между собой. В апогей почти уже взаимопонимания неожиданно вмешалась проводница, которая пожелала всем приятного аппетита и посоветовала сырокопчёные и кисломолочные продукты не оставлять – доедать впрок, поскольку таможенникам Польши наша дорожная снедь может не приглянуться.

Предложат, если пошмонают, избавиться от колбасы с помощью пограничной урны или самим вернуться на вокзал города-героя Бреста в обнимку с этой колбасой.

Информация к размышлению потянула в тамбур, ещё пригодный для курения. Наверное, потому, что в программе тура доминировала Прага, вспомнился Гашек и его неунывающий Швейк. Вспомнилось в тему и закулисье театра военных действий, обочина Первой мировой в его описании (всё так же выглядело и в ходе второй планетарной войны). По наблюдению автора, там, где проходили войска, всегда мирно соседствовали или так же мирно наслаивались международные солдатские испражнения самых разных национальностей и вероисповеданий. Ни споров, ни раздоров. Но это лишь о насущной потребности и бездуховности нашего содержимого. Сами же размышления вызвали улыбку – представилось, как переваренные продукты отечественного производства без пригляда таможенников и без визы в шенгенскую зону понесутся через комплекс очистных сооружений в канализационные разветвления Старого континента.

Но в четыре утра было не до улыбок – Брест, конечный пункт нашего железнодорожного маршрута. Все плацкартники проявили привычную собранность – ещё раз проверили документы с правами распахнуть дверь в Европу – и навязанную осторожность – одарили прощальным взглядом сухую колбасу и сырокопчения в вакуумной упаковке. Столики пестрели наклейками регионов, но сытные трофеи умиляли лишь проводниц. Впрочем, им с нами не по дороге. Мы уже из окна автобуса с настороженным любопытством всматриваемся в темноту с проблесками подсветки от уличных фонарей – именно отсюда семьдесят с лишним лет назад Великая Отечественная и покатила. С запада на восток – по территории нашей Родины. Те же четыре часа утра. Сейчас апрель, ещё не рассвело, тогда июнь – самая короткая ночь, самое длинное солнцестояние, но вряд ли в тот день от подсветок войны в этих местах было светлее. Мы не гости из будущего, но мы застали ту страну с её датами скорби и радости, мы – потомки победителей и обязаны помнить. Мы не из будущего, но на белорусской земле уже гости…

Знакомый шляхбез «четырёх танкистов»

А польские таможенники не шмонали ни по личным вещам, ни в багажном отделении с нашими чемоданами. Даже про сигареты не спросили, провоз которых тоже лимитирован. Видимо, уже знали, что в решении этого контрабандного вопроса наши соотечественники солидарны. Курящие передали «лишние» пачки некурящим – до первых дорожных указателей уже на польском языке.

Если бы не визовая отметка в паспортах и дорога, по которой катил наш тур-вояжный автобус, мы бы и не заметили, что колесим уже по чужой стране. Мелькали указатели, щиты с текстами на незнакомом польском языке, но оно ведь и в центре Москвы в названиях торговых или культурно-развлекательных заведений русскую букву порой не сразу сыщешь. В основном за автобусным окном – лесополосы и поля, как и у нас, разнежившиеся на солнце в постпосевном весеннем настроении. С территорией Польши мы были знакомы с детства – сверстники до сих пор с восторженным умилением вспоминают, как мчались мы на танке «Рыжий» по городам и весям, по дорогам и бездорожью войны, освобождая всех униженных и оскорблённых от фашистских захватчиков. Фильм «Четыре танкиста и собака» или, как шутили в народе, «Три поляка, грузин и собака» – про экипаж танка под номером 102 и немецкую овчарку по кличке Шарик, во второй половине 60-х пользовался неслыханным успехом. Особенно у молодёжной аудитории и в самой Польше, и в Советском Союзе, и даже в Германии, правда, Восточной. В чёрно-белом сериале на чёрно-белых экранах отечественных телевизоров поля, изрытые бомбами и снарядами, окопами и ямами для солдатских могил, не нежились, но мир наступал, война отступала. И добрый, отчасти наивный фильм до сих пор считается одним из лучших творений польского кинематографа. По крайней мере, без всяких преувеличений говорили и продолжают говорить о том, что на нём выросло и было воспитано целое поколение польской молодёжи. Правда, с 9 мая 1966 по 1989 год этот сериал там, у них, и демонстрировался регулярно…

Честно говоря, советскими школьниками он тоже был востребован и ожидаем, в ходе просмотров и наше поколение прониклось искренним уважением к польскому народу, к тем, кто помогал нашей армии поднимать Европу с колен.

Говорят, искусство вне политики, но ещё чаще приговаривают:

– Паны дерутся, а у холопов чубы трещат…

И полезно само искусство хранить в ду­ше – там оно целей, и память в ней надёжнее – не скоропортящаяся. В 1987-м в составе липецкой делегации мы в «Поезде дружбы» ехали на фестиваль советско-немецкой молодёжи, пожалуй, уже последний – Берлинская стена ещё стояла, но уже пошатывалась. Ехали посмотреть в Трептов-парке на монумент в честь советского воина-освободителя со спасённой немецкой девочкой на руках и послушать тишину Букового леса – Бухенвальда. Приехали и убедились – и памятник, увековечивший подвиг советского народа в Великой Отечественной войне, в почёте, и мы, потомки победителей, уважаемы. Впрочем, эти традиции в Германии и без пограничной Берлинской стены сохраняются.

Но тогда, в июне 87-го, по дороге на фестиваль, мы проезжали и по территории Польши. И после ещё нашего города-героя Бреста делегатов предупредили – двери в тамбурах и окна в плацкартах не открывать, в контакты с местными во время стоянки не вступать.

И мы не вступали – ни на полустанках, ни в самой Варшаве, когда глазели на уйму перронов под открытым небом. Поляки возле нашего состава сновали, искали контактов группами и в одиночку, приветствовали жестами открытости, доверительности.

И улыбались. Правда, через запылённые окна плацкарта и тамбуров толком не разглядишь – улыбались искренне или спекулятивно, поскольку все сновавшие по перрону предлагали нам товар – сувениры, бижутерию и импортные очки от солнца.

По какой цене, за какую валюту этот опт и розница, мы так и не узнали.

Но в тот момент мы не знали, что и у нас ваучер на пороге, что к рыночным отношениям и нам скоро привыкать, что кривая с продолжительностью жизни начнёт прогибать и нас, и наше романтическое сознание к земле поближе. Но в том далёком 87-м бдительность за границей в душе хранили и туманить свой патриотический взор тёмными стёклами импортных очков не собирались, да, наверное, ещё и не хотели. Или не смели?

Посмели, когда рынок и к нам пришёл. Без стука ворвался. И прилавками разделил коллег, друзей, родных и близких. Терпели, сопели, приспосабливались. А одну грань рыночных отношений – импортную – я разглядел в 1998 году, когда в турпоезде, проходившем через Грязи, отправился с женой с дружеским визитом в Польшу – к старым добрым знакомым. С семьёй земляков мы и в Союзе, и в России, проще – в Липецке, хорошо знались, охотно общались за накрытым столом и в будни, и в праздники. Но в начале 90-х они в поисках работы уехали в Ломжу – в километрах ста от Варшавы. Там, за границей, устроились быстро – преподавателями иняза, и нужную квартиру подыскали, и денежное вознаграждение им установили сытное. Столь успешной карьерной продвижки они даже сами не предвидели. Одного не хватало им – общения на русском. И тоска по Родине съедала – по малой, по необъятной. Потому и друзьям названивали регулярно. По телефону уговаривали навестить, проведать.

И мы откликнулись. Поехали. В том, что поезд туристический, засомневались на границе, когда после Бреста в наше двухместное купе зашли польские пограничники и таможенники. Не клеилась наша беседа, долго не находили мы понимания.

И дело не в языке – с русским они тоже были знакомы.

Убеждали и уговаривали нас понять, что вправе мы провезти с собой тысячу (и, кажется, не одну) долларов. А мы стояли на своём. На том, что имели. И показывали четыре сотенных зелёненьких, которые заняли у друзей перед дальней дорогой. Доверие к нам от этого не крепло – и блок моих сигарет вскрыли, и пиджак прощупали и спереди, и с изнанки. Но больше четырёхсот долларов предъявить нам и правда было нечего. Этот наив, наверное, ещё с советской пропиской, здесь, на границе, казался неуместным. Мужчина и женщина в погонах польских служб снова вгляделись в чёрно-белые фотографии на наших загранпаспортах, ещё раз перебрали-перещупали все вещи в спортивной сумке, но какой-либо реальный укор так и не нащупали. Из вагона на службу в других поездах они уходили в недоумении и, покачивая головами, оглядывались на наш дуэт с состраданием – и куда их, пустых, несёт по белу свету?

Владимир Курганников

продолжение следует...

http://www.lipetskmedia.ru/news/view/45879-Ostanovis_.html

Депутаты Госдумы создают рабочую группу по подсчету ущерба, который нанесла Германия, напав на Советский Союз в 1941 году, а получившуюся сумму предполагается предъявить Германии в качестве обязательств по репарациям. Об этом «Известиям» рассказал депутат Госдумы, член высшего совета ЛДПР Михаил Дегтярев.

Давно пора перестать миндальничать с этими бывшими "братьями".

Пора всему миру показать, что это за нелюди.

А они ведь такими и остались.

В своей звериной русофобии готовы даже забыть о волынской резне 1943 года и о том, что благодаря СССР и Сталину они получили такие куски немецкой земли,

а теперь еще и претендуют на Калининград.

Неблагодарные, мерзкие свиньи...