Стихи Юрия Борисова

1. Белая песня

Все теперь против нас, будто мы и креста не носили.
Словно аспиды мы басурманской крови,
Даже места нам нет в ошалевшей от горя России,
И Господь нас не слышит - зови не зови. 

Вот уж год мы не спим, под мундирами прячем обиду,
Ждем холопскую пулю пониже петлиц.
Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду,
И предали анафеме души убийц. 

И не Бог и не царь, и не боль и не совесть,
Все им "тюрьмы долой" да "пожар до небес".
И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспаленных глазах матерей да невест. 

И глядят нам во след они долго в безмолвном укоре,
Как покинутый дом на дорогу из тьмы.
Отступать дальше некуда - сзади Японское море,
Здесь кончается наша Россия и мы. 

В красном Питере кружится, бесится белая вьюга,
Белый иней по стенам московских церквей,
В белом небе ни радости нет, ни испуга,
Только скорбь Божьей Матери в белой лампадке. 
1967-1968

2. Перед боем

Закатилася зорька за лес, словно канула,
Понадвинулся неба холодный сапфир.
Может быть, и просил брат пощады у Каина,
Только нам не менять офицерский мундир. 

Затаилася речка под низкими тучами,
Зашептала тревожная черная гать,
Мне письма написать не представилось случая,
Чтоб проститься с тобой да добра пожелать. 

А на той стороне комиссарский редут - только тронь, а ну! -
Разорвет тишину пулеметами смерть.
Мы в ненастную ночь перейдем на ту сторону,
Чтоб в последней атаке себя не жалеть. 

И присяга ясней, и. молитва навязчивей,
Когда бой безнадежен и чуда не жди.
Ты холодным штыком мое сердце горячее,
Не жалея мундир, осади, остуди. 

Растревожится зорька пальбою да стонами,
Запрокинется в траву вчерашний корнет.
На убитом шинель с золотыми погонами.
Дорогое сукно спрячет сабельный след. 

Да простит меня всё, что я кровью своею испачкаю,
И все те, обо мне чия память, крепка,
Как скатится слеза на мою фотокарточку
И закроет альбом дорогая рука. 

3. По зеленым лугам и лесам... 

По зеленым лугам и лесам,
По заснеженной царственной сини,
Может, кто-то другой или сам
Разбросал я себя по России. 

Я живу за верстою версту,
Мое детство прошло скоморохом,
Чтоб потом золотому Христу
Поклониться с молитвенным вздохом. 

Моя радость под солнцем росой
Засверкает в нехоженых травах,
Отгремит она первой грозой,
Заиграет в глазах браговаров. 

Моя щедрость - на зависть царям
Как награда за боль и тревоги.
Теплым вечером млеет заря
Над березой у сонной дороги. 

Я тоску под осенним дождем
Промочил и снегами забросил,
И с тех пор мы мучительно ждем,
Долго ждем, когда кончится осень. 

Свою ненависть отдал врагу,
Сад украсил я нежностью легкой,
А печаль в деревянном гробу
Опустил под "аминь" на веревках. 

Моя жизнь, словно краски холста, -
Для того, чтобы все могли видеть.
Оттого моя правда чиста:
Никого не забыть, не обидеть. 

Мое счастье в зеленом пруду
Позапуталось в тине замшелой.
Я к пруду непременно приду
И нырну за ним с камнем на шее. 

4. Справа маузер, слева эфес

Справа маузер, слева эфес 
Острия златоустовской стали. 
Продотряды громили окрест 
Городов, что и так голодали. 

И неслышно шла месть через лес 
По тропинкам, что нам незнакомы. 
Гулко ухал кулацкий обрез 
Да ночами горели укомы. 

Не хватало ни дней, ни ночей 
На сумбур мировой заварухи. 
Как садились юнцы на коней 
Да усердно молились старухи!.. 

Перед пушками, как на парад, 
Встали те, кто у Зимнего выжил... 
Расстреляли мятежный Кронштадт, 
Как когда-то Коммуну в Париже... 

И не дрогнула ж чья-то рука 
На приказ, что достоин Иуды, 
Только дрогнули жерла слегка, 
Ненасытные жерла орудий. 

Справа маузер, слева эфес 
Острия златоустовской стали. 
Продотряды громили окрест 
Городов, что и так голодали... 

5. Жестокий романс

Она была девочка Надя, 
А он был путеец-студент. 
И часто, на Наденьку глядя, 
Он ей говорил комплимент: 
- Ах, какие у вас локоточки! 
Какой у вас пламенный стан! 
С фуражки своей молоточки 
За ваш поцелуй я отдам. 
И часто в Елагином парке 
Бродили они, как в раю. 
И Наде он делал подарки, 
Не глядя на бедность свою. 
Но в Надю большую тревогу 
Вселял его скорый отъезд - 
Железную ставить дорогу 
Он ехал в Уржумский уезд. 
В далеком трактире сибирском 
С подрядчиком он закусил, 
Под рокот гитары забылся, 
С цыганкой любовь закрутил. 
Летели, шурша, сторублевки, 
Как рой легкомысленных пчел. 
И вот он с похмелья в "Биржевке" 
Отдел происшествий прочел: 
"Вчерась Полякова Надежда 
Спрыгнула с Тучкова моста. 
Ее голубая одежда 
Осталась на ветках куста..." 
И с криком рванулся путеец, 
И ровно четыре часа 
В трактире рыдал, как младенец, 
И рвал на себе волоса. 
И бросился в обские волны 
Убийца и бывший студент. 
И были отчаянья полны 
Глаза его в этот момент... 
"Ах, какие у вас локоточки! 
Какой у вас пламенный стан! 
С фуражки своей молоточки 
За ваш поцелуй я отдам". 

6. Поединок
 
Жадные пальцы на скользкие карты легли, 
И закружился с Фортуной в обнимку Обман, 
Ожили в штосе десятки, вальты, короли, - 
Двое играли, поручик и штабс-капитан. 

И загулял по душе недобор-перебор... 
А может, виною был спрятанный туз в рукаве? 
Горькою фразою вызлился карточный спор, 
Ярым багрянцем по вешней осенней листве. 

Плотно ли ненависть ваши закрыла глаза? 
Всё ли готово у вас, господа, для стрельбы? 
Нечего вам на прощанье друг другу сказать, 
Глупые пули нацелены в гордые лбы. 

Юный поручик с пробитою грудью лежит. 
Смехом неистовым зло разрядился Изъян. 
Жизнь погубивший - ты ж прав не имеешь на жизнь. 
Вот и пустил себе пулю под сердце наш штабс-капитан. 

Их схоронили. В молчании пили вино. 
Лучше бы им поделить куражи в кутеже. 
Свечи горели, но было на сердце темно, 
Свечи горели, но холодно было душе. 

Друг мой, ты в смертную вечность не верь, 
Утром с оконца тяжелые шторы откинь. 
Солнечным зайчиком в душу заглянет апрель, 
Небо подарит пьянящую звонкую синь. 

7. Пасьянс

Что сидишь допоздна, жжешь свечу над пасьянсом? 
Сердцу хочется верить, что это не блеф: 
Очарован тобой, опьяненный романсом 
Твой бубновый король пал к ногам дамы треф. 

И ты сияешь вся улыбкою счастливой, 
И в сердце нет тревог, и сладостно душе... 
О, как тебе легко быть молодой, красивой! 
И всё желанное свершилося уже. 

А к обедне опять ты спешишь деловито, 
Где на паперти те же старухи стоят, 
В черном платье своем, что давно уже сшито, 
Пряча в черной вуали отрешенный свой взгляд. 

Вновь ладаном дохнет величье золотое, 
И рыжий бас попа бедой дрожит в тебе. 
И ставишь ты на круг морщинистой рукою 
Свечу за упокой, за короля бубей.

8. Ностальгическая

Заунывные песни летели
В край березовой русской тоски,
Где над детством моим отзвенели
Петербургских гимназий звонки.

Под кипящий янтарь оркестрантов,
Под могучее наше "Ура!"
Не меня ль государь-император
Из кадетов возвел в юнкера?

В синем небе литавры гремели
И чеканила поступь война.
И не мне ли глаза голубели
И махала рука из окна?

Мчались годы в простреленных верстах
По друзьям, не вернувшимся в ряд,
Что застыли в серебрянных росах
За Отечество и за царя.

Не меня ли вчера обнимали
Долгожданные руки  - и вот,
Не меня ли в чека разменяли
Под шумок в восемнадцатый год?

9. Голубые лошади

Как по Красной площади – 
Алый пыл знамён.
Голубые лошади, 
Красный эскадрон.

Вслед глядели девушки,
Заслонясь рукой.
Только до победушки
Ой как далеко.

Там Шкуро и Мамонтов,
Врангель и Колчак
За царя Романова,
За своих внучат,

За обиду острую
Бьются ретиво.
Да ещё за Господа
Бога самого.

Ой, куда ты конница
Правишь копыты?
Ой, не скоро кончится
Девятнадцатый...

Запахами ночь шалит
Шпорный перезвон...
Голубые лошади, 
Красный эскадрон.

Вариант, который исполняет Жанна Бичевская под названием «Перед пушками, как на парад»

Перед пушками, как на парад, 
Встали те, кто у Зимнего выжил... 
Расстреляли мятежный Кронштадт, 
Как когда-то Коммуну в Париже... 

Ведь не дрогнула ж чья-то рука 
На приказ, что достоин Иуды, 
Только дрогнули жерла слегка, 
Ненасытные жерла орудий. 

Справа маузер, слева эфес 
Острия златоустовской стали. 
Продотряды громили окрест 
Городов, что и так голодали... 

И неслышно шла месть через лес 
По тропинкам, что нам незнакомы. 
Гулко ухал кулацкий обрез 
Да ночами горели укомы. 

Не одну за верстою версту,
Мое детство прошло скоморохом,
Чтоб потом золотому Христу
Поклониться с молитвенным вздохом. 

По зеленым лугам и лесам,
По заснеженной царственной сини,
Может, кто-то другой или сам
Разбросал я себя по России.

Я тоску под осенним дождем
Промочил и снегами забросил,
И с тех пор мы мучительно ждем,
Долго ждем, когда кончится осень.

Свою ненависть дал я врагу,
Сад украсил я нежностью легкой,
А печаль в деревянном гробу
Опустил под "аминь" на веревках. 

Моя радость под солнцем росой
Засверкает в нехоженых травах,
Загремит она первой грозой,
Заиграет в глазах браговаров. 

Мое счастье в зеленом пруду
Позапуталось в тине замшелой.
Я к пруду непременно приду
И нырну за ним с камнем на шее. 

Перед пушками, как на парад, 
Встали те, кто у Зимнего выжил -  
Расстреляли мятежный Кронштадт, 
Как когда-то Коммуну в Париже.

Комментарий: Я объединил эти стихи и песни в отдельный блок не случайно. Автор, написавший их, того заслуживает. К сожалению имя его было несколько подзабыто и это как раз тот случай, когда, выражаясь газетным штампом, пора восстановить историческую справедливость.
В 1990 году на фирме «Мелодия» была издана пластинка Жанны Бичевской. Как нетрудно догадаться, посвящена она была Белой гвардии и записаны на ней были все известные тогда «белогвардейские шлягеры» (и не только). Но вот некоторые моменты вызвали недоумение. Во-первых, на лицевой стороне конверта была фотография православной часовни (надо полагать в Сен-Женевьев-де-Буа) и напечатаны несколько строф из стихотворения Роберта Рождественского «Русское кладбище под Парижем» (оно было приведено в самом начале). Но! Строфы были искажены (не сказать исковерканы) и имя поэта нигде не упоминалось.

Здесь похоронены сны и молитвы,
Здесь под небом Парижа влажнеют глаза:
Корнеты, поручики, гардемарины.
Здесь порядно лежат голубые князья.
Белая гвардия, белая стая.
Белое воинство, белая кость…
Влажные камни травой порастают.
Русские буквы – французский погост…

Ну то есть ни единой строчкой. Вообще-то поступать так – по меньшей мере невоспитанно, никак это не гармонирует с дворянской честью, о потере которой так скорбит Жанна Владимировна. Ну, о том что это стихотворение по сути своей для белоэмигрантов обидное и давать его в качестве посвящения циклу песен про Белую гвардию малость некорректно, скажем так, об этом я равно уже упоминал вначале. Но поскольку в стране тогда шло бешеное «одворянивание», блеск золотых погон всем глаза слепил, и вообще истерия по поводу «белогвардейщины» была близка к пику, то заострять внимание на этом моменте не будем.
Но вот другой момент озадачил изрядно. Против более чем половины песен, исполняемых Бичевской на этой пластинке, значилось – «Автор неизвестен». Вот тут, право, я впал в оторопь. Ибо на пластинке одного из лучших (если не лучшего) исполнителя русских романсов Валерия Агафонова (ныне покойного), «Белая песня», изданной на той же фирме «Мелодия» в 1989 (за год до диска Бичевской!) против тех же песен значился автор, Юрий Борисов.
Было отчего призадуматься. Я-то по наивности своей считал, что прежде чем выпустить какой-любо проект (тем более связанный с историей) необходимо для начала обратиться к источникам, проверить нет ли где-либо каких спорный или неясных вопросов и т.д. То что Жанна Владимировна принимала самое деятельное участие в выпуске пластинки – у меня сомнений не вызывает (в том смысле, что она не просто стояла в студии и пела в микрофон, но и контролировала подбор песен, оформление конверта и т.п.). Но неужели нельзя было дать себе труда проверить информацию по песням, которые предполагались быть на пластинке? Агафонов, простите, не был каким-то там третьеразрядным лабухом – он был исполнителем такого уровня, что по сравнению с ним (да простят меня ещё раз) та же Жанна Бичевская выглядит, скажем так, бледновато.
Да и еще кое-что убеждает меня в том что Жанна Владимировна прекрасно отдавала себе отчёт в том, что делает. В приведенной подборке песни №№ 3 и 4 («По зеленым лугам и лесам» и «Справа маузер, слева эфес») – отдельные произведения. А на диске Бичевской эти песни объединены в одну (мое мнение – неудачно объединены) – выше я привел этот объединённый вариант. Причем объединены с измененными кое-где словами, в общем, на мой взгляд, чувствуется за этим рука человека, который специально ваял такую контаминацию. Такой человек, как я понимаю был только один, понятно о ком я. И опять – «Автор неизвестен». Ну просто готика какая-то – за что ни возьмись, «автор неизвестен»...
Так вот, много позже у этих песен, исполняемых Бичевской, наконец-то «появились» авторы, что не может не радовать. Эти песни не претендуют на аутентичность, они – стилизации, но великолепно выполненные стилизации, (хотя я подозреваю что у массы людей мнение абсолютно противоположное). Они великолепно слушались в 1970-х, но они не потеряли своего очарования и в наше время. Что подтверждает старую истину – по настоящему талантливое произведение воспринимается в любую эпоху, независимо от того какая погода стоит на дворе.
Ниже я привожу статью Евгения Туинова о Юрие Борисове, авторе этих белогвардейских песен, которые исполняли Агафонов и Бичевская. Статья была опубликована впервые в «Юридической газете» (№ 27-28, 1992), позже перепечатанная «Красноярской газетой», (№ 47 (275), 15.05.1993). Эта статья – едва ли не единственный рассказ о Борисове. Я взял на себя смелость сократить в ней отдельные моменты, но очень незначительно, так чтобы это не повредило смыслу статьи. И ещё один любопытный эпизод: в приведенных выше воспоминаниях Качана упоминается некий певец, страстно возжелавший исполнять песню «Дневник прапорщика Смирнова». Прочитав статью Туинова, я не могу отделаться от впечатления что речь у Качана шла о Звездинском. Неприглядный, однако, образ-то получается. Что, тем не менее, не заставляет меня отречься от версии что «Поручик Голицын» написал Звездинский. Вспышки и озарения случаются как у примерных юношей, так и хулиганов.

Евгений Туинов

Когда во имя светлого будущего умерщвляются миллионы, уродуются судьбы нескольких поколений, насильственно меняется русло жизни огромной страны и народов, ее населяющих, - ну что, казалось бы, на страшном, кровавом этом фоне искалеченная судьба одного - поэта, композитора, гитариста, исполнителя собственных песен? Но пора, пора вспомнить и о нем, украденном у нас нашей лютой системой на целых два десятилетия, замолчанном при жизни и обобранном литературными мародерами после смерти, пора все и всех назвать своими именами, воздать должное таланту и схватить вора за руку.
Юрий Борисов... Когда-то песни его слушали украдкой - с магнитофонных лент или живьем, сидя тесным хмельным кругом за скудно, наспех собранным столом где-нибудь на Малой Посадской в питерской коммуналке. Тогда нельзя было вольно петь и слушать про "холопскую пулю пониже петлиц", про "шинель с золотыми погонами", про "мятежный Кронштадт" и про тех, "кто у Зимнего выжил".
Нет, это писал не безвестный эмигрант, не бывший белый офицер, уцелевший в "сумбуре мировой заварухи", как, наверное, думалось многим. Автор жил среди нас, жил трудно и отчаянно - сидел в тюрьме, мыкался, поднадзорный и во всем заведомо виноватый, без прописки, без работы, без крыши над головой, без денег, пил бормотуху, бывало и одеколон, а еще прекрасно играл на гитаре и пел свои странные песни. Действительно, на дворе стоял развитой социализм, по улицам расхаживала новая общность людей - советский народ, а он, безумец, выводил, вытягивал, выматывал душу:

Заунывные песни летели
В даль березовой русской тоски.
Где над детством моим отзвенели
Петербургских гимназий звонки.
Под кипящий янтарь оркестрантов,
Под могучее наше "Ура!"
Не меня ль Государь Император
Из кадетов возвел в юнкера?..

Эти песни-стилизации, эти гимны безнадежно проигранному белому делу, навсегда ушедшей эпохе, эти вдруг ожившие, засветившие новым светом городские и жестокие романсы - что-то ведь они говорили нам, томительно тревожили душу, трогали какие-то уцелевшие, а думалось, давным-давно оборванные струны, воскрешали то, что уже, казалось, отчаялось воскреснуть, - нашу генную память о другой жизни.

...А к обедне опять ты спешишь деловито,
Где на паперти те же старухи стоят.
В черном платье своем, что давно уже сшито,
Пряча в черной вуали отрешенный свой взгляд.
Вновь ладаном дохнет величье золотое,
И рыжий бас попа бедой дрожит в тебе.
И ставишь ты на круг морщинистой рукою
Свечу за упокой, за короля бубей.

Этому поэту много было дано Богом, но написал он всего около сорока стихотворений, большинство из которых положено на музыку. А мог бы... Нет, не мог. Оно всегда, когда думаешь о русских поэтах, тянет к сослагательному наклонению: вот кабы промахнулся Дантес, не поселился бы Есенин в "Англетере", пощадила бы Рубцова его убийца... Дантесы не промахиваются.

Сдается мне, что моя песня спета,
Что даль ясна, а прошлого уж нет.
Для торжества заветного обета
Давным-давно готов мой пистолет.
Не ровен час, нажму курок, и выстрел -
Весенним громом над моей зимой.
И понесут всё то, что я не выстрадал,
Чужие души ношей золотой.
И канут в Лету новых мирозданий
Мои враги, анафему воспев,
А я замру бойцом на поле брани,
В честном бою себя не одолев.

Юрий Борисов умер от туберкулеза в больнице на Поклонной горе 17 июля 1990 года в 8 часов утра. А до этого была жизнь...
Сестра поэта, Ольга Борисова-Голубева, вспоминает: «Борисов Юрий Аркадьевич родился 4 ноября 1944 года в городе Уссурийске Приморского края. С июля 1947 жил в Ленинграде. Стихи стал писать в третьем классе школы. Однажды два стихотворения отослал в газету "Ленинские искры". Ответ пришел отрицательный, и Юра на время бросил писать стихи. После школы учился в ремесленном училище на токаря-револьверщика. В это же время увлекся игрой на гитаре. Сначала это был лишь простенький аккомпанемент для песен, в то время очень популярных среди подростков. Но вскоре пришло серьезное увлечение классикой, благодаря знакомству с Ковалевым Александром Ивановичем, в прошлом, до войны, лауреатом конкурса исполнителей. Юра начал учиться игре на классической гитаре. Сперва Александр Иванович брал деньги за уроки, а так как мы жили очень бедно, то часто платить было нечем, и впоследствии Ковалев учил Юру бесплатной. В эти годы мы старались не пропускать концертов знаменитых гитаристов, приезжавших в город на гастроли.
Затем Юра поступил в институт культуры на отделение композиции, которое, к сожалению, не закончил. В эти годы он стал делать переложения песен и романсов для гитары, появились первые пьесы собственного сочинения. Особенно хорошо ему давались классические произведения Эшеа Тарреги, Исаака Альбениса, Эйтора Вила-Лобоса, Людвига ван Бетховена, а также знаменитая "Чаккона" Баха в переложении для гитары Андреаса Сеговии. Учился Юра заочно. К тому же периоду относится и его преподавательская работа в кружках при домах культуры. И хотя это не приносило почти никаких доходов, зато времени, свободного для того, чтобы заниматься любимым делом, было много. Однажды Юрий с обострением болезни печени попал в больницу на Пионерской улице, где и познакомился с гобоистом Дмитрием Тосенко. Через Диму он узнал Валерия Агафонова, и с того времени началась их дружба. (По другим сведениям Борисов и Агафонов учились в одном ремесленном училище. - Е. Т.)
Юра с Валерой часами просиживали у нас дома на Малой Посадской над старыми нотами, неизвестно откуда появившимися у них. Впервые вся наша коммуналка услышала необыкновенное исполнение Валерой романсов и песен. Юра стал учить Валеру играть на гитаре по-настоящему, поставил ему руку, и впоследствии чудесный аккомпанемент стал неотъемлемой частью исполнительского мастерства Валерия Агафонова.
Стихи Юра писал все это время, но знакомство и дружба с Валерием заставили всерьез обратиться к авторской песне. Тогда же появился у нас дома и Виталий Климов, студент Высшего художественно-промышленного училища им. В.И. Мухиной. Много гитар вместе с Виталием изготовил мой брат. На одной из них долгое время играл Валерий Агафонов. Свои инструменты они показывали М.Л. Анидо, Дюмону и получили высокие отзывы об их качестве. Так это началось».
А вот что рассказывает о поэте его друг, певец Валерий Кругликов: «В быту Борисов был не груб, но как-то неудобен. Всегда или почти всегда он вызывал у меня конфликтное состояние. Его неустроенность вызывала у меня желание избавиться от беспокойства, какая-то опасность благополучию исходила от него. А я всегда стремился к упорядоченности, к благополучию. Я не могу спокойно чувствовать себя, не имея постоянного заработка. И судьба, словно в насмешку, после смерти Борисова как бы посылает побывать в его шкуре. Каким же мужеством надо обладать, чтобы всю жизнь жить так! Только однажды подравшись с Борисовым, от страха отлупив его, я понял, каким безобидным, каким беззащитным и слабым был этот человек. (Нуждаясь в помощи, в ответ он получал от меня, в частности, поучения вместо помощи.) И это при какой-то внутренней духовной силе, невероятной добродетельной силе, при его умной и чистой мощи - такая вдруг беспомощность, бытовая неприспособленность, неумение жить...»
И все же таланту везет. Ведь нашел же Борисов Агафонова, а Агафонов - Борисова! Так пропеть, так прочесть, так прочувствовать и излить сердцем стихи Борисова мог только Валерий Агафонов.
Говорит вдова певца, Татьяна Агафонова: «...Валерина смерть его изменила. Он был жестоким человеком. То есть такая форма у него была. На самом деле, по сути, нет. Но форма общения с людьми была очень... безумно тяжелой. С ним трудно было долго находиться вместе. Вообще Юра для меня очень многое сделал в последние годы. У него пропала эта озлобленность. Он, оказалось, был настолько добр, настолько открыт!.. Удивительно.
У Юры исполнение особое было, был такой глубокий бас. Он вообще был очень музыкальный. Но Юру почему-то все время затирали. Обидно! Потому что все выходят петь, кому не лень, а Борисова никуда даже не включают. Мне хочется, чтобы Юру Борисова знали. Последние годы безумно хотелось, чтобы у него был концерт и все увидели, насколько это прекрасный музыкант. Больше всего мне было обидно за его гитару. Но ничего не получилось. Человек просто не привык к эстраде. Да и больной он уже был очень. Чахотка... Он ведь был человеком, который не мог работать. Есть такие люди. Ну, не в силах он был подниматься в шесть часов утра и ехать на кирпичный, допустим, завод. Он мог только сочинять стихи и музыку, писать свои песни. Другая душа совсем. Кроме того, эта болезнь... Они с Валерой знакомы с ремесленного училища. У них даже была общая тема - смешная. Это как они учились вместе, как их ремеслуха свела, как пытались сходить в рабочий класс, но не получилось. С тех пор у них дружба. Прерывалась она Юриными отсидками, потом он выходил, и дружба продолжалась.
Я не представляю Юру в бархатном халате за чашечкой кофе. Этот человек ни за что бы не изменил стиль жизни. Он сам себе сотворил такую жизнь. Это уже судьба. Но ни о нем, ни о Валере я не могу сказать, что жили они несчастливо и ужасно. Жизнь их была счастливой, трудной, но счастливой. Даже у Юры Борисова, даже у Юры!.. Трагичной? Да. Но опять-таки когда человек ничего не переживает, откуда он чего возьмет? что сможет создать? А у них у обоих такая чуткость, такая восприимчивость ко всему была! Они могли понять все. Главное, что они - Юра, Валера – состоялись».
Сейчас уже все равно - для вечности, для беспристрастной оценки им написанного, - как там у Борисова складывались отношения с властями предержащими. Нетрудно, конечно, догадаться, что складывались плохо:

Мне сегодня, братцы, не до шуток,
Не до размалиновых речей:
Осудили на пятнадцать суток
Головы носителя моей...

Впрочем, несколько борисовских тюремных сроков, небольших, по году, по два, - не подтверждение ли это горькой истины: самый хороший, удобный поэт в России - поэт мертвый или хотя бы сидящий в тюрьме?..
И, уже смертельно больной, Борисов успел-таки подержать в руках пластинку с записью своих песен в исполнении Валерия Агафонова. Этот большой диск называется "Белая песня", и вышел он в 1989 году на Ленинградской студии грамзаписи. Его составили записи аж 1981-1984 годов.
Далее начинаются какие-то странности вокруг творческого наследия Борисова. В 1990 году (запись 1989 г.) певица Жанна Бичевская выпускает свой диск, на котором есть несколько песен из репертуара Валерия Агафонова. Странность заключается в том, что все песни Борисова снабжены на конверте и самой пластинке пометкой: "Авторы музыки и слов неизвестны". Наверное, именно последнее обстоятельство явилось своего рода искушением для еще одного певца. "Как это неизвестны!" - видимо, возмутился он и присвоил песню. Тяжела жизнь плагиатора! Это тебе не по карманам в трамвае шастать, не сумочки у зазевавшихся рассеянных дамочек потрошить. Тут все на виду, на слуху, каждый день, каждый час думай, нервничай, трясись и жди, что кто-нибудь возьмет да громко так скажет по телевизору, по радио или вот в газете: украл, мерзавец, держите вора!..
Некий г-н Звездинский, выдающий себя за узника совести, за внука дворянина, полковника царской армии, расстрелянного в 38-м, за поэта, певца и композитора (может быть, так и есть, кто спорит...), украл у Юрия Борисова его «Белую песню», назвал ее «Белая вьюга», сократил, испохабил отдельные строки, напечатал в журнале «Аврора» (№3, 1991) под своей фамилией и до сих пор бесстыже поет ее, сменив прекрасный борисовский мотив на свой, бездарный, поет с эстрады как свою. В 1991 году студия «Метадиджитал» выпустила очередную пластинку г-на плагиатора, на которой читаем: «Белая вьюга» (муз. и сл. М.Звездинского)...» Сознавая неловкость создавшегося положения, я, однако, уверен, что лучше бы этому господину публично повиниться в содеянном. Так по-русски, так благородно было бы с его стороны!..
До тех же пор, пока он этого не сделал, знать должны все: МИХАИЛ ЗВЕЗДИНСКИЙ - ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВОР (ПЛАГИАТОР), ОБОКРАВШИЙ УМЕРШЕГО ПОЭТА. Неужели он думает, что все ему сойдет с рук, проскочит под шумок очередной российской смуты? НИКОГДА!»

Сергей Карамаев