статья из журнала "Русская Жизнь" №7(24), апрель 2008

автор - Аркадий Ипполитов

СОБИРАТЬ И ВОЗВРАЩАТЬ (виражи русского коллекционирования)

  «Всему свое время, и всякой вещи под небом; время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать поса­женное; время убивать, и время врачевать; время разрушать и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать кам­ни, и время собирать камни; время обни­мать, и время уклоняться от объятий; вре­мя искать, и время терять; время сберегать и время бросать; время раздирать, и вре­мя сшивать; время молчать, и время гово­рить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».

Из этой глубокомысленной, таин­ственной и большой фразы Экклезиаста взято название выставки «Время со­бирать…», открывшейся в Русском музее. Это – первая в России большая выстав­ка в государственном собрании произве­дений русского искусства из зарубежных частных собраний, охватывающая чуть ли ни все его периоды, от иконописи до фо­тографии. Нет разве что археологии.

 Сам факт подобной выставки чрезвы­чайно важен. Почти уж и не существенно, что именно выставлено, хотя на выстав­ке множество интереснейших произве­дений. Но главное – как хорошо, что пришло время не вырывать, убивать, раз­рушать, раздирать и ненавидеть, а время обнимать и сшивать. Это приятнее, чем раздирать и уклоняться от объятий.

Страсть к коллекционированию стара как мир. Первыми коллекционерами бы­ли шаманы и вожди, элита первобытного племени. Их наследниками стали храмы и сокровищницы властителей, первые кол­лекции и прообразы музеев.

Развращенный Рим, предугадавший современность, коллекционировал уже все: статуи, картины, вазы, людей, ред­костных животных, драгоценности. Варвары снова свели европейское кол­лекционирование к казне и церкви, и со­временные коллекционеры отсчитывают свою историю от Козимо I Медичи, осно­вателя Уффицци. Ему подражали фран­цузский Франциск, испанский Филипп, английская Елизавета. Маньеристические коллекции XVI столетия – памятники мо­гущества и тщеславия. Это Лувр, Эскориал, Виндзор.

Правление курьезного правителя, императора Рудольфа II, открывало но­вое столетие – век барокко. Чувствен­ное расточительство, столь ощутимое в живописи фламандца, охватило Европу, и Рудольф, безумный пражский затвор­ник, рассылавший своих агентов в поис­ках картин Корреджо и Пармиджанино, скульптур Джованни да Болонья и даже древностей Нового Света, был вынужден отречься от короны, и сокровища его лю­бимой Праги разошлись по всей Евро­пе. Карл I, несчастный король Англии, очаровательный и взбалмошный, собрал самую большую и самую славную кол­лекцию шедевров в истории человече­ства. Он потерял и коллекцию, и голову. Экстравагантная шведка Христина обо­жала искусство и философию, стараясь превратить свой Стокгольм в Новые Афи­ны. Для этого она с помощью меча и золо­та перетаскивала к себе на север все, что могла добыть, в том числе и Декарта, кото­рого, к его ужасу, будила в пять часов утра, чтобы он вел с ней умные беседы. Своим распорядком и стокгольмскими тумана­ми она загнала Декарта в гроб, а сама, об­ратившись в католичество и отказавшись от престола, уехала в Рим со своей коллек­цией. Коллекция была распродана.

Век восемнадцатый придал коллек­ционированию изысканность. На первое место выходят уже не коронованные осо­бы, но частные собиратели: Кроза, консул Смит, Шуазель, Мариетт. Коллекционируют рисунки, гравюры, медали, монеты, геммы. Наша Екатерина со своим разма­хом внушала почтение с оттенком «Ох уж, эти русские!», с каким сейчас говорят об успехах русских торгов на Сотби. Конеч­но, историю русского коллекциониро­вания нужно начинать с Петра I, а может, и раньше, со времен его отца, царя Алек­сея Тишайшего, но только во время Ека­терины оно приобретает блеск и размах. Вообще-то, коллекционирование – де­ло особенное. Ни ислам, ни буддизм по­добного феномена не создали. Это –  ро­ман европейской цивилизации с самой собой, со своим историческим прошлым и с окружающими культурами. В какой-то мере коллекционирование – прямое следствие этого романа, музеи – порож­дение западной, европейской агрессив­ности и жадности. Они же – открытость и всеядность. В России голод по культуре проснулся поздно, но он был столь силь­ным, что в конце восемнадцатого века, во время правления Екатерины Великой Европа наполнилась стонами. Просвещен­ные любители искусств жаловались, что с появлением русских, наводнивших ев­ропейские столицы, разыскать прилич­ные вещи на антикварном рынке ста­ло все труднее и труднее, так как русские сметают все по несусветным ценам. Ни­чего не понимая и ни в чем не разбира­ясь, они хватают что ни попадя, вздувают цены, перевалившие за пределы разум­ного, принимают за первый класс вто­роразрядный сор и сметают все под­чистую, так что подлинным знатокам остается довольствоваться только объ­едками, остающимися после этих варва­ров. Подобные инсинуации обиженных европейских коллекционеров не могут, конечно же, бросить тень на великую рус­скую эпоху Просвещения, когда Россия добрела и богатела под эгидой мудрой и доброй государыни и когда и были собраны величайшие сокровища мирового искусства, которыми столь славен Петер­бург до сих пор. Не говоря уж об Эрмита­же, именно в екатерининское время появились коллекции Юсупова, Строганова, Шереметьева, и множество русских уса­деб оказалось набитыми западной жи­вописью, мебелью и фарфором, так что именно благодаря щедрости ее культур­ных инициатив, вызвавших подражание двора, в России даже и сейчас, несмотря на отмену крепостного права и социа­лизм, кое-что осталось.

Размах екатерининского коллек­ционирования был столь внушителен, что его хватило на то, чтобы образ­цы европейской цивилизации достиг­ли бы и отдаленных уголков империи. Гоголь, описывая гостиницу города NN, где остановился Чичиков в начале «Мертвых душ», отмечает, что там было «словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изо­бражена была нимфа с такими огром­ными грудями, каких читатель, вер­но, никогда и не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неиз­вестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз да­же нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров». Эта, весьма едкая, характеристика отечественного коллекционирования, про­изнесенная национальным гением, а не посторонним наблюдателем, опять-таки никак не умаляет величия вкуса времен «развратной государыни, развратившей свою страну» (А. С. Пушкин в «Исторических заметках»). Именно культурная политика Екатерины окон­чательно европеизировала образован­ную Россию, и ввезенные в ее время художественные ценности помогли русским стать европейцами. Облада­ние нимфами с громадными грудями означало приобщение к культуре, и че­рез этих нимф Россия овладевала куль­турным языком Европы.

Европа же на русское искусство ника­кого внимания не обращала. Деньги да со­боля, хлеб да сало, – это все, что Европе от России было нужно, и что Европу в России интересовало. А мы так трогательно посы­лали наших художников в Европу учиться, так ценили малейшие о нас отзывы. Так ценил Брюллов успех своего «Последнего дня Помпеи», а Иванов – то, что европей­ские знаменитости обратили внимание на его «Явление Христа народу». Но ни того, ни другого коллекционировать ни­кто из европейцев не собирался. Так, толь­ко какие-то случайные покупки.

Размахом коллекционирования Ека­терину никто не превзошел. Последую­щее столетие в России не идет ни в какое сравнение, и покупки Александра и Нико­лая на фоне екатерининского гигантизма производят впечатления лишь отдельных удач. Сбавляют обороты и частные кол­лекционеры, даже барон Штиглиц, при всем его величии, рядом с вельможами прошлого века выглядит скромно. Скром­нее ведут себя русские и на междуна­родном художественном рынке, уступая место скупщиков Европы американским миллионерам, и в конце девятнадцатого века уже отечественные собиратели до­садуют на взвинченные цены аукционов Лондона и Парижа, как это делает Ровинский, рассуждая о современных ему це­нах на гравюры Рембрандта. Впрочем, в начале двадцатого века происходит прорыв – два московских коллекционера воскрешают блеск вельмож царствования государыни-матушки.

Деньги Щукина и Морозова – уже не доходы от земель, деревень, крепост­ных и расточительной щедрости импе­раторской власти. Это новый для Рос­сии промышленный капитал, новы и цели московского коллекционирова­ния. Ими движет не желание интегри­роваться в европейский образ жизни и посредством роскошных коллекций по­зиционировать свою европейскую про­свещенность, но радикально обогнать Европу, направив вектор своего вкуса не в прошлое, а в будущее. С гениальным чутьем они поставили на то, что да­же в Париже вызывало сомнения, и вы­играли: Щукин и Морозов стали чуть ли не самыми известными коллекционера­ми XX века. К чему привела такая зацикленность на движении вперед, хорошо известно. Россия рванула к будущему с таким усердием, что с прошлым разде­лалась подчистую, так что и о коллекци­онировании пришлось забыть. Наступило время вырывать посаженное, плакать и разбрасывать камни.

Параллельно щукинско-морозовскому бенефису происходит еще одно значи­мое для взаимоотношений русской куль­туры с Европой событие: дягилевский про­рыв «Русских сезонов». Впервые в Европе серьезно заговорили о русском искусстве, сначала на балетных премьерах, но затем и о русском изобразительном искусстве. Только заговорили, но тут грянула Первая мировая, а потом и революция, но, как ни странно, именно в это время и начинается история запад­ного коллекционирования русского искусства: покупа­ют его у иммигрантов, за ко­пейки, вместе с шедеврами из Эрмитажа и распродава­емых частных коллекций, на устроенных революцион­ным правительством аукци­онах, а затем – всяческими неправдами вывозя из-за же­лезного занавеса.

Советское законодатель­ство по отношению к искус­ству и частному коллекцио­нированию было ужасным. В общем-то оно, это коллек­ционирование, было запре­щено, и во всех советских детективах присутству­ет ужасающе злобная фигу­ра частного коллекционера, желающего нажиться на на­родном достоянии, продаж­ного и кровожадного. Над антикварным рынком висе­ло обвинение в уголовщине, так что естественным путем антикварный рынок сделал­ся черным рынком.

Но вот, в начале третье­го тысячелетия, русские кол­лекционеры реабилитиро­ваны. Они опять сотрясают западный художественный рынок Рекорд следует за рекордом; русский покупа­тель, еще недавно отсутство­вавший как факт, приобрел путающую осязательность; знаменитые аукционы подлаживаются под русский вкус и русский рынок, и имена художни­ков, с особым рвением покупаемых рус­скими, совсем недавно известные только узкому кругу русофилов, теперь прочно вошли в списки фаворитов антикварных продаж.

Новый этап русского коллекциони­рования резко отличается от предыду­щих. Теперь собственно западное ис­кусство русского мало интересует, он покупает свое собственное искусство, делая это, правда, все на том же западном рынке. У себя на родине он все еще ста­рается купить подешевле, и отечествен­ные покупки пока еще никаких рекор­дов не поставили. Спросом пользуется все, но в первую очередь крепко сделан­ная живопись второй половины XIX — начала XX вв., от Саврасова до Кончаловского, выполненная в традициях русского европеизма и от живописи ев­ропейской мало чем отличающаяся. Это приводит к тому, что европейские ху­дожники, получив русские имена, стоят в сотни раз дороже. Калам как Шишкин стоит миллион, а Калам как Калам с тру­дом натянет десяток тысяч. Самое забав­ное, что в XIX веке русские коллекци­онеры покупали Калама за приличные деньги, и в 1860-е годы сравнение с Ка­ламом было для Шишкина тонким ком­плиментом.

Головокружительные скачки цен на Сотби и Кристи – одно из средств до­казать, что Шишкин не только не ху­же, но и лучше Калама. Что ж, это не ли­шено смысла, и уж во всяком случае для русского человека Шишкин больше зна­чит, чем Калам, и даже больше – чем Ка­лам значит для швейцарца, судя по то­му, что швейцарцы на своего Калама не очень-то раскошеливаются. Сегодняшние цены на русское искусство – жест, очень эффектный. Подобный жест является вполне себе рыцарственным, и, надо сказать, в такой реабилитации национальных ценностей русские от­нюдь не одиноки. Столько миллионов, сколько выкладывают аме­риканцы за родных им, но больше никому не ведомых Рафаэля Пиля или Томаса Коула, не снилось пока ни Шишкину, ни Айвазовско­му. Делают это американ­цы, правда, не покидая сво­его континента, так как за океан ни Пиля, ни Коула вы­возить никому не приходи­ло в голову.

В русском варианте к национальной гордости еще примешивается мо­тив тоски по утраченно­му. Он вполне метафизи­чен и благороден: крепко сделанная живопись вто­рой половины XIX – нача­ла XX вв. ассоциируется с тем блаженным временем, когда свободной была Русь и три копейки стоил гусь, то есть с утраченным Рос­сией золотым веком. К то­му же купленные в Лондо­не произведения как бы и в самом деле возвращаются, что опять же чрезвычайно благородно.

Все это хорошо и радостно. Только не хотелось бы, чтобы русское коллекционирование, описав ду­гу, замкнулось исключительно на «своем», снова отметив ограниченность русского национализма. Замечательно же, что  Екатерина собрала так много Рубенсов и Рембрандтов, и никакая советская власть их распродать всех не успела. Замечательно, что русская живопись есть в музее д'Орсе и в музее Метрополитен, и в частных собраниях Европы и Америки. Замечательно, конечно, и то, что коллекционеры предстают уже не спекулянтами-грабителями, а благо­родной элитой, и что ту же выставку в Русском музее украшают огромные, подвешенные к потолку фотографии, представляющие их жилища как свое­го рода фата-моргану, этакий воздушный идеал. Все чудесно, главное – пом­нить, что «наше наследие» – это не только то, что произведено на нашей территории и нашими уроженцами, но и искусство французское и японское, искусство ацтеков и тибетцев. Понима­ние этого и дало феномен искусства русского. И оно должно быть представ­лено не только в Москве и Петербурге, но и в Лондоне, и в Париже – если, в са­мом деле, собирать, а не зацикливаться на «возвращении».