Плато искрилось ослепительным снегом. Складки гор, как морщины на шее старика, уходили ввысь. В этот день Вьюшкин решил попытать счастья в одиночку. Отпуск был на исходе, сигареты давно кончились, приходилось изменять своим принципам и курить чужие. На плато царил балаган — разноцветный палаточный городок утопал в музыке и праздности. Не хватало только подъемников, тренеров-инструкторов и горных лыж. Все словно забыли, зачем они здесь.

Вьюшкин собрал необходимое, получился огромный рюкзак, прихватил с собой ледоруб и тронулся в путь.

«Сегодня или никогда, — пульсировала в голове неотвязная мысль, — завтра кончается отпуск, надо уезжать и снова год томиться на работе в ожидании отпуска... сегодня — последний шанс».

Возможно, его вело провидение, но в этот раз он, не задумываясь, выбрал восточный склон горы Гюшу, самый крутой и сложный. Через пару часов он забрался довольно высоко, но неловко наступил на лавину. На лавину наступать нельзя, лавина сошла. Вьюшкина закрутило, понесло, рот набило снегом, снег лез даже за шиворот.

«Все, ангина обеспечена», — мелькнула запоздалая мысль.

В какой-то момент он почувствовал, что с него срывает рюкзак, это было уже слишком... потерять импортный рюкзак, который достался с таким трудом... Вьюшкин вцепился в рюкзак мертвой хваткой, но ледоруб при этом выпустил...

— Рюкзак не отдам, — твердил он, кувыркаясь в снежном вихре.

Ледоруб как бы на прощанье пару раз больно приложил Вьюшкина и перешел на соседнюю орбиту.

Наконец, Вьюшкина основательно тряхнуло, он почувствовал, что падает вертикально вниз, а лавина уже без него понеслась дальше. Он понял, что попал в гигантскую расщелину... Но теперь, как бы в благодарность за верность, рюкзак спасал Вьюшкина, цеплялся и тормозил за выступы и работал, как парашют. В конце полета он упал на что-то мягкое, рюкзак рухнул на него, и тут же он почувствовал крепкий пинок пониже поясницы. Вьюшкин по баллистической кривой пролетел по воздуху несколько метров и тяжело плюхнулся.

— Послушайте, вы, — услышал он густой баритон, — нельзя ли повежливее, ведете себя, как в общественном транспорте.

Вьюшкин огляделся... После яркого горного солнца глаза медленно привыкали к мягкому ровному свету. Он находился в довольно комфортабельной пещере, больше напоминающей хороший «люкс» в профсоюзном санатории закрытого типа. Правда, часть пещеры занимала какая-то сложная аппаратура. Подрагивали стрелки многочисленных приборов, мерцали индикаторные лампочки, светились экраны телевизоров и осциллографов.

Напротив Вьюшкина в широком кожаном кресле сидел и улыбался снежный человек. Вьюшкин его сразу узнал по описаниям в серьезных научных журналах и рассказам очевидцев. Ошеломленный, он еще продолжал прижимать к себе импортный рюкзак и удивленно молчал.

— Да, да, я тот самый, из-за которого вы топчете снег там внизу на плато, — прервал первым молчание снежный человек. — Вот ведь как получается, ищешь, ищешь, а нашел — и сказать нечего...

— Гу-уль, — врастяжку произнес Вьюшкин. В нем постепенно пропадал страх и просыпался здоровый дух исследователя и первопроходца.

— По-вашему гуль, или йети, или гоминоид, — дружелюбно заметил снежный человек, — называйте как хотите, но зачем же падать, как снег на голову, и потом, этот чертов рюкзак, набитый камнями.

— В рюкзаке все, что нужно умному в горах... Гуль усмехнулся:

— Как у вас там говорят: ...«Умный в горы не пойдет...»

«Начитан и образован», — мгновенно подметил Вьюшкин, он уже вел наблюдения.

— Так я в вашем распоряжении, — продолжал снежный человек, — уж коли вы первый у меня в гостях, я готов отвечать на ваши вопросы.

— Местожительство, возраст, образование, — выпалил Вьюшкин и, окончательно успокаиваясь, развязал рюкзак и достал портативный магнитофон.

— Похоже, вы меня оформляете на работу, — с иронией заметил гуль. — Ну, пусть будет по-вашему... Я из Ню-Галактики, она является зеркальным отражением вашей Галактики и потому не просматривается через ваши телескопы.

— Сейчас многие, чуть что, говорят, «мы — оттуда», — усомнился Вьюшкин.

— Человеку, даже снежному, надо доверять, — холодно заметил гуль, — иначе наш разговор теряет смысл.

— Доверяй, но проверяй, — как можно мягче сказал Вьюшкин. — Сейчас столько пишут о потере бдительности.

— Ну что ж, — с пониманием сказал гуль, — могу показать свое командировочное удостоверение и другие ню-документы...

— Что вы, что вы, — извинился Вьюшкин, — конечно, вы — оттуда.

— Так на чем мы остановились? — смягчаясь, сказал гуль. — На возрасте... о возрасте у нас говорить не принято, — гуль задумался, — работаешь, пока соображаешь... А с образованием совсем просто — мы родимся сразу с оконченным высшим образованием, так сказать, генетическая инъекция, я, например, ню-геопалеонтолог. .. вы уж простите меня, но для нас вы — ископаемые.

— Однако, — смело возразил Вьюшкин, — судя по вашему, простите, виду, вы ближе стоите к отряду приматов, чем мы — ископаемые.

— Не более, чем оргкомбинезон мехом наружу, — похоже, гуль жаловался, — вы знаете, по вечерам в горах бывает прохладно.

— Да уж не Ташкент, — согласился Вьюшкин, вытряхивая из ушей снег — только теперь он почувствовал, как болит помятое в лавине тело и ноет место пониже поясницы.

— Я здесь в научной командировке, — продолжал гуль, — изучаю вас, мысленно, так сказать, препарирую.

— В одиночку, — удивился Вьюшкин, — без замов, помов, начлабов, лаборанток и прочих.

— Штаты такие, — тяжело вздохнул гуль, — им оттуда, из Ню-Галактики кажется все просто, в общем — бюрократы.

— Я вот тоже в одиночку, на свой страх и счет, — посочувствовал Вьюшкин.

— Вы — настоящий энтузиаст, — похвалил Вьюшкина гуль, — я вас давно приметил, вашему моральному облику и упорству можно позавидовать. Не то что некоторые. — Гуль нажал одну из кнопок, и на телевизионном экране как на ладони высветился палаточный городок на плато. — Уж полдень близится, а они пьют утренний кофе... А вот и ваш главный фальсификатор.

На экране телевизора крупным планом Вьюшкин увидел спецкора одного из полутолстых журналов, самого крупного специалиста по гоминоидам, участника уже многих экспедиций.

— Если бы меня не было, — пояснил гуль, — он бы меня выдумал.

— Еще бы, — согласился Вьюшкин, — суточные, командировочные, высотные, кислородные, гонорар за репортаж с места событий и популярность...

— Вы только посмотрите на его проделки, — похоже, гуль был не на шутку возмущен. Он включил экран другого телевизора. — Видеофильм, снятый мною ночью в ИК-диапазоне. Вот он выползает не из своей палатки, ну, это его личное дело, а вот он недалеко на склоне организует гигантские следы, ему даже лень подняться повыше... А вот и вы все утром с разинутыми ртами.

В восторженной толпе Вьюшкин увидел и себя с отвисшей от удивления челюстью. А в центре журналист сосредоточенно делает гипсовые слепки с гигантских свежих следов.

— Было такое дело, — вспомнил Вьюшкин, — мы все были потрясены увиденным.

— Еще бы, — гуль не скрывал своего раздражения, — рост у меня, конечно, под два метра, рост настоящего мужчины, но зачем же мне полуметровая ступня, совсем не эстетично, а в человеке и в гуле тоже все должно быть прекрасно!

Несмотря на треволнения, Вьюшкин почувствовал голод, он достал из рюкзака два последних сухаря.

Гуль сочувственно усмехнулся и, не вставая, нажал несколько кнопок на пульте ящика, похожего на обычную бытовую чудо-печку. В печке заурчало, захрюкало, открылись жалюзи и выдвинулся поднос с двумя комплексными обедами... Вкусно запахло домашним борщом.

— Прошу, — пригласил радушно гуль, — время обедать, каков ни есть, а хочет есть, как у вас говорят... Даю обед... и уберите ваши сухари.

Вьюшкин сглотнул набежавшую слюну, последнюю неделю он в основном питался сухарями и эдельвейсами.

— Откуда все это?

— Мысленно могу материализовать любое блюдо, — видно было, что гуль доволен произведенным эффектом. — Важно знать рецепты.

У нас мысль еще не достигла таких материальных высот, — признался Вьюшкин и честно положил два своих сухаря на поднос.

Обед прошел в теплой, дружественной обстановке. Гуль уговорил Вьюшкина, и тот убрал свои сухари в рюкзак. Общий стол их окончательно сблизил, чувствовалось, что йети соскучился по обществу. В откровенной беседе время пролетело незаметно, и, посмотрев на часы, Вьюшкин заволновался.

— Мне пора, — сказал он. — Меня наверняка ищут.

— Не пущу, — расстроился гуль, — меня сто лет ищут — и ничего.

— Мне завтра на самолет, а послезавтра на работу.

— Работа — это серьезно, — вздохнул с сожалением гуль, — у меня тоже научная программа, квартальный отчет на носу, его будут читать множество ню-инстанций и утверждать.

Потом, не без умысла, Вьюшкин достал фотоаппарат, поставил затвор на автоспуск и они в обнимку с гулем фотографировались. Потом гуль беспорядочно, но от души нажимал кнопки своей чудо-печки, набивая рюкзак Вьюшкина всяческой снедью — плавлеными сырками, полтавской колбасой, кабачковой икрой... Рюкзак уже закрывался с трудом, и гуль, материализовав авоську, набил ее рыбными консервами, пачками сигарет.

— И не благодари, — приговаривал он, — друг ты мне или не друг?

— Гуля, может, пойдешь со мной, — с грустью попросил Вьюшкин, — у нас там на плато неплохие ребята, будут рады...

— Не могу, сам понимаешь, научная работа... готовлю докторскую «Человек — друг вселенной».

— А как же я выберусь, — спохватился Вьюшкин, — из твоей расщелины?

— Пустяки, обычный принцип пылесоса, включу систему — и тебя, как пыль, высосет на поверхность, приготовься.

Они еще раз на прощанье обнялись.

— Я готов, — отрапортовал Вьюшкин, поправляя лямки рюкзака, авоську он прижимал к груди.

— Адрес знаешь, заходи на следующий год, — сердечно сказал гуль, — три, два, один, — отсчитал он и нажал большую красную кнопку.

Послышался нарастающий гул, и Вьюшкин почувствовал, как его плавно потянуло вверх, он вылетел на склон горы и совершил мягкую посадку в снег.

Вскоре он собрав почти всех обитателей палаточного городка, горячо и сбивчиво рассказывал о снежном человеке.

Журналист-энтузиаст, недовольный всеобщим вниманием к Вьюшкину, потребовал доказательств.

— Пожалуйста, — пожал плечами Вьюшкин и включил магнитофон. Все внимательно прослушали ответы гуля, его рассказ про Ню-Галактику.

— С тобой не соскучишься, Вьюшкин, — покачал головой журналист, — ты запиши меня, я не такое тебе наговорю.

— Тогда вот, — достал фотоаппарат Вьюшкин, — проявляйте пленку.

Проявленную мокрую фотопленку по очереди просматривали все.

— Гастродуоденит в стадии ремиссии, — поставил окончательный диагноз энтузиаст врач-рентгенолог, — типичная картина, видите рубцы на луковице...

— Ну, а что вы скажете на это, — закричал в отчаянии Вьюшкин, вынося из палатки рюкзак с авоськой... Рыбные консервы, сыр, полтавскую колбасу и сигареты он царским жестом высыпал на снег.

— Нехорошо, Вьюшкин, утаивать продукты, — сказал укоризненно журналист, — в горах все общее.

— А еще стрелял сигареты, — напомнил кто-то с презрением.

И все потянулись к палаткам... Смеркалось...

На следующее утро, едва солнце выглянуло из-за горы Рюшю, Вьюшкин, ни с кем не попрощавшись, тронулся вниз в долину. Проходя мимо разбросанных на снегу продуктов и пачек сигарет, он горестно отвернулся. Авоську и колбасу уже кто-то прибрал.

«Ну я-то видел и разговаривал с ним, — печально успокаивал себя Вьюшкин. — И расщелину я запомнил. На следующий год накоплю денег, приеду, я им докажу».

Почти в конце спуска на снегу он увидел настоящие следы гуля.

«Возможно, гуль здесь, где-то рядом, работает, исследует нас, человеков», — тепло подумал Вьюшкин.

— Взгляни сюда, Варвара! — воскликнул однажды мой муж и, схватив меня за руку, вытащил на балкон. — Нет, ты взгляни!

Я завертела головой, чтобы выяснить — откуда дует ветер такого бурного негодования?

Но все было как обычно: вокруг простиралась вселенная с желтым солнцем, необъятным небом и районной прачечной самообслуживания. Куда, спрашивается, смотреть?

— Неужели не видишь, о женщина?! — продолжал безумствовать муж. — Неужели ты слепа как крот? Неужели там ничего не привлекает твоего внимания?

Я снова начала оглядываться: где это там? Убедившись в моей абсолютной тупости и высказав все, что думает по этому поводу, он, наконец, боднул головой в сторону дома напротив:

— Видишь тот крайний балкон на шестом этаже, несчастная?

— Ну?

— И что же ты там видишь?

— Ну, висит что-то светленькое, вроде бы сушится... Он язвительно улыбнулся и сказал:

— Ха-ха, между прочим, не «что-то», а мужские сорочки, да! — И после трагической паузы добавил: — Но, к сожалению, не мои, а какого-то счастливчика!

— А с какой стати твои вещи должны болтаться на чужом балконе? — возмутилась я. — Да еще в доме напротив?

Но он меня уже не слышал. Он стоял, гневно растопырив уши, и стенал:

— О-о-о! Чьи-то святые женские трудолюбивые руки встали ни свет ни заря, чтобы все это выстирать до дьявольской белизны! Они полоскали, крахмалили! А затем те же руки все снимут и отнесут в дом — кипенное, пахнущее утренним ветром, а не районной прачечной. Потом будут долго водить утюгом, разглаживая каждую складочку... Везет же людям! Нет, ты пойми, несчастная, что это — не просто сорочки! Это — рукотворный символ ее безграничной любви! Ее преданности! Женской самоотверженности, наконец!

Я, наконец, тоже не выдержала и кинулась прочь с балкона, не забыв хлопнуть дверью. Пожалуйста! Если в доказательство безграничной любви надо торчать у корыта полжизни, я могу! И, плюнув на все лучезарные субботние планы, встала к корыту...

Когда вечернее солнце скрылось за линией горизонта, он вспомнил обо мне и принес бутерброд с килькой:

— Прекрати, Варвара! Поешь... и... мы хотели в кино, кажется? Кончай сию минуту, я достал билеты!

Но я продолжала демонстративно тереть его выходную рубашку в синюю полоску, которая после моего кипячения стала белоснежной, зато все остальные приобрели неприятный оттенок с синюшными разводами.

Муж первым обратил внимание на этот серо-бурый оттенок.

— Мои сорочки! — вскрикнул он. — Какой ужас!

В кино мы, естественно, не пошли. По понятным причинам.

Я сидела, уткнувшись в книгу «Полезные советы», не забывая выскакивать на балкон в надежде застать напротив ту идеальную женщину с золотыми руками — олицетворение преданности. Возможно, она что-то подскажет, придумает, как спасти меня и его рубашки...

Но все ожидания оказались напрасными: идеальная женщина так и не появилась. Уж и не знаю, что она там у себя делала. Может, сучила пряжу, а может, вязала своему счастливчику шерстяные напульсники. Во всяком случае, на балконе я никого не увидела. И совершенно не ясно, каким чудом вместо «символов безграничной любви» там повисла дюжина махровых полотенец и два пледа, с которых еще капало?! Или она вообще человек-невидимка?!

С того самого дня я стала проводить на балконе все свободное время. Для удобства пришлось купить бинокль и раскладное кресло. Ах, как я мечтала ее увидеть! Постепенно это превратилось в манию, навязчивую идею. Я ждала...

Две недели тщательных наблюдений ничего не дали. Впрочем, удалось выяснить, что моя незнакомка стоит у корыта с пятницы по воскресенье включительно. Кроме того, некоторые детали свидетельствовали, что она — кокетка. Ах, какие там висели штучки, какие оборочки! Все предметы женского туалета, которые появлялись будто бы по щучьему веленью, вызывали" во мне сложное чувство зависти и восторга...

В конце третьей недели муж вышел на балкон и спросил:

— Ты что, Варвара, совсем «ку-ку»? Ну сколько можно?!

— Посмотри, дорогой, какая у нее симпатичная блузка с рюшками, — сказала я, протягивая бинокль.

Именно в этот момент все и произошло! Дверь на шестом этаже отворилась, и мы увидели фигуру в фартуке с огромным тазом наперевес.

— Наконец-то! — воскликнула я. — Вот она — идеальная женщина, олицетворение преданности, гений домашнего очага!

Между тем фигура молниеносно сдернула все сухое и также молниеносно стала развешивать все мокрое.

— Какая же она ловкая! — восхитилась я, прогоняя набежавшие слезы. — И какие у нее сильные руки, так и мелькают, мелькают.

Дай бинокль, я хочу разглядеть вниматель... а тебе не кажется, что у нее под носом — усы?

В это время фигура на противоположном балконе аккуратно встряхнула что-то кружевное, выпрямилась во весь рост и крикнула нам красивым басом:

— Эй, ребята, не знаете, который час?.. Как, уже полвторого? Ой, у меня пироги в духовке! — И, махнув нам рукой, скрылась за своей дверью.

В шесть часов утра в кабинете главного агронома совхоза Коняева раздался телефонный звонок.

— Уже на ногах? — прохрипел в трубку сонный голос. — Это Прокудин, здравствуй. Как там у вас дела с севом?

— Здравствуйте. Да в общем-то дела...

— Ты, вот что, Коняев, время сейчас ответственное, горячее. «Что посеешь, то и пожнешь», говорят в народе. Надо подумать, как лучше провести весеннюю кампанию.

— А мы...

— Знаю, знаю. Я к вам вроде уполномоченного на весенний сев приеду. Сегодня ты собери местных старожилов. Послушаем, что они думают насчет сроков сева пшеницы.

— Смысла нет...

— Смысл есть, Коняев. Зачем пренебрегать опытом мудрых людей?

— А я и не пренебрегаю, с чего это вы взяли? Мы как раз поступили...

— Как вы там поступили, не знаю. А вечером я сам поговорю с вашими старейшинами. Пригласи на беседу пенсионеров, работавших агрономами, бригадирами, управляющими. У них всякое в жизни бывало. Нам важно не упустить лучшие сроки сева.

— Я вас не понимаю...

— Это плохо, Коняев, что не понимаешь. Одним словом, вечером встречаемся. В двадцать часов. Все.

В назначенное время в кабинете агронома собрались все приглашенные. Заняв председательское место, Прокудин обратился к присутствующим.

— Нам нельзя допустить промашку со сроками сева. Урожай, урожай нужен. Надо попасть в яблочко, в десятку. Вопрос стоит так: когда сеять пшеницу? А ее в вашем хозяйстве — две тысячи гектаров. Люди вы опытные, прожили долгую жизнь. Надеемся использовать ваши знания. Здесь собрался, можно сказать, совет мудрецов. Вот вы, товарищ Громов, работали до организации совхоза председателем колхоза. Какие лучшие сроки для посева пшеницы в ваших условиях?

— Я никогда с севом не запаздывал, — не по-стариковски энергично встал, с вызовом ответил Громов. — А сроки сева зависят от многих причин: предшественника, сорта пшеницы...

— А вы, как думаете, товарищ Шукин? — обратился Прокудин к маленькому, сухонькому старичку. — Вы ведь тоже, кажется, работали председателем?

— Работал, — болезненным голосом ответил Шукин. — Зовут меня Михаил Иванович. В первый год моего председательствования посеял я пшеничку рано. Послушался уполномоченного и посеял. С него как с гуся вода, а колхоз еле семена собрал.

— Вот-вот, — обрадовался Прокудин. — Правду говорят: «Поспешишь — людей насмешишь».

— А опоздаешь — хлеб потеряешь, — недовольным голосом вставил Коняев.

— Шибко я тогда переживал, — продолжал Михаил Иванович. — На другой год думаю: «Не выйдет». Посеял поздно и... тоже прогадал. Урожай получили неплохой, но много зерна оказалось щуплого, недозрелого.

— Разговор-то у нас пустой получается, — поднялся высокий, крепкого телосложения старик. — Я проработал бригадиром более тридцати лет и знаю одно: об урожае надо заботиться весь год, всю жизнь. Я не понимаю, для чего сегодня этот вечер воспоминаний. У нового сорта пшеницы более длинный вегетационный период. Значит, сеять его нужно раньше обычных сроков. Это ясно любому хлеборобу. Ну, и минеральных удобрений много внесли — а это затягивает созревание. Действия нашего главного агронома очень правильные.

— Правильные? — удивился Прокудин. — Если правильные, то почему он не сеет пшеницу? Исходя из ваших рассуждений сев пшеницы надо завершать...

— А мы его завершили, — спокойно произнес агроном.

— Завершили? — удивился Прокудин. — А что же вы тогда мне голову морочите? Что же вы мне не сказали об этом?

— А вы не спрашивали, — спокойно ответил Коняев. — Вернее, спрашивали, но сами же и отвечали на свои вопросы.

— Надо по-серьезному думать, Коняев, — вспыхнул Прокудин.

— По-серьезному? Да, конечно, — ответил агроном. — И еще в народе говорят: «Перемудришь — людей насмешишь».

Я... Я извиняюсь, конечно... Я человек непьющий. Нет, прежде бывало, выпивал изредка. По праздникам. Или по выходным. Еще с получки и с аванса. Ну там с горя или с радости какой. А когда ни горя ни радости, то со скуки. В общем, бывало.

Но теперь все, завязал.

Сам-то, может, я и не завязал бы, но здоровьишко стало барахлить. Выпью грамм сто, и больше не лезет.

Кореша по второй наливают, а я уж, извиняюсь, рыгать побежал. Скидывались поровну, и вот такая несправедливость природы. Пришлось к доктору идти. Доктор меня прослушал, простукал, понюхал и прямо морально убил: мол, в сердце клапаны у меня разболтались и свистят. Который именно клапан свистит, это в точности при вскрытии выяснится, а пока мне злоупотреблять противопоказано.

Сильно я тогда расстроился. Вышел из поликлиники, допил с горя четвертинку — не выбрасывать же дефицитный продукт, да тут же на ступеньку и сел, от поликлиники отойти боюсь: вдруг, думаю, эти клапана свистнут в последний раз и хана... А еще пожить любопытно. Привык уж.

Однако поликлиника работает до восьми, а на тот свет прием круглосуточно, так что страх на ступеньке не пересидишь. Встал и пошел потихоньку домой. С тех пор ничего кроме водопроводной хлорированной воды не употребляю. Сперва тошнило, потом ничего, привык. Деньжонки завелись. Приоделся. От трезвого-то ума дом ремонтировать задумал.

Домик у меня свой, от отца достался. Жить в нем вполне можно, .только внешний вид не очень, нету в нем эстетики. Фасад позеленел, как с похмелья, труба окосела, в крыше дырки. Ремонт давно требуется.

Прикинул, объем работ. Объем приблизительно с ведро. Ну а как же: бутылок пяток надо, чтоб достать шиферу, кирпича надо литра на полтора... Нет, кирпич больше высосет: Ваське Навралову магарыч, у него на кирпичном заводе знакомые, да тем знакомым не знаю сколько. Хорошо бы фасад досками обшить, но за ними придется идти к прорабу райстройконторы, а он, разложенец, только коньяком берет, нашим родным рабоче-крестьянским «сучком» брезгует. Краска в магазинах сейчас свободно, только дрянная, а за хорошую берут грамм за грамм. Но самый водкоемкий вопрос — транспорт. Шоферы за рубли не едут, давай им всесоюзный тариф — бутылка за рейс.

Дороговато получается. Но что сейчас дешево? Взял отпуск и каждый день, как на работу, ходил в очередь за этим самым. Запасся, можно ремонт начинать. Пошел на базу стройматериалов. Переждал, пока клиенты рассосутся, и к кладовщику:

— Слушай, друг, мне бы шиферу, а?

— Предъявите накладную.

— Накладной, — говорю, — у меня нету, но ведь человек человеку друг, товарищ и брат... — и достаю бутылку.

Глянул он и уже мягче:

— Отпуск материалов исключительно по накладным.

— Да мне хоть по чему, лишь бы шифер, — и вторую на стол.

Тут мы пришли к взаимопониманию. Отзывчивый оказался товарищ. На дверь табличку «перерыв», на стол два стакана.

— Отпуск материалов по накладным, — говорит, — но нельзя же всегда быть формалистом, правильно я говорю? Тем более что у меня со вчерашнего в башке трещит. Разопьем одну на двоих за дружбу, а вторую я вечером с устатку.

Я ему честно, как хорошему человеку:

— Ты, друг, лечи башку, а я непьющий. Извиняюсь, конечно.

— В каком, — спрашивает, — смысле?

— В смысле — завязал. Сердце у меня...

— Ну и что? Как видишь, я тоже не бессердечный, но чтоб совсем ни капли, это... это ненаучная фантастика.

— Ты, друг, пей на здоровье. И скажи, куда подгонять машину.

— Позвольте, гражданин, какую машину?

— Да под шифер.

— А вы, значит, непьющий, да? Все люди как люди, а вы... Из ОБХСС, да? Ну что нет, я ж понимаю! Забирайте, гражданин, свои спиртные напитки и освободите склад от своего присутствия, у меня и так голова болит от вчерашней сверхурочной работы. Так и передайте вашему начальству: материалы отпускаются только по накладным, заверенным и с печатью.

Вот положение! Или сиди трезвым в дырявом доме, или помирай от разрыва сердца под новой шиферной крышей. Предположим, шифер мое сердце еще выдержит, но впереди ведь кирпичи, доски, краски, шоферы... А мне ж до пенсии дожить охота!

Однако труба-то набекрень. Подался я к Ваське Навралову. Он мужик деловой:

— Кирпич? Сколько? На трубу? Да хоть на доменную печь! Говори, сколько. Не кирпича, а бутылок принес сколько?

Четыре? На первый случай сойдет. Айда на кирпичный завод.

Нас там встретили как родных. Сказали, что и в контору ходить не надо, сочтемся на месте натурой, и сперва это дело надо обмыть. Пришлось расколоться, что я непьющий. Ну и все! Слышу, шепчут Ваське:

— Ты, гад, кого привел?! Знаем таких непьющих! Видать невооруженным глазом, что он из народного контроля, подловить хочет. Уматывайте отсюда с вашими бутылками, пока в милицию не звякнем, там у нас знакомые тоже есть.

Пришлось уматывать. Васька разозлился, плюнул и ушел. Одну бутылку унес за труды. А я помчался в райстройконтору, к тому прорабу, который досками заведует и «сучком» брезгует. К сожалению, опоздал малость: его накануне увезли в больницу с белой горячкой. Так ему и надо, разложенцу.

Но мне-то как теперь быть? Пить доктора не велят, а без пьянки у нас и собачью будку не построишь. Хорошо еще, что есть у нас пьющие кладовщики и прорабы, а то не знаю, как бы мы жили.

Жена сказала:

— Слушай, так дело не пойдет. После трудового дня имею я право на отдых? Имею. А ты после двадцати трех ноль-ноль сидишь перед телевизором да еще и орешь «го-о-ол!».

— Гол наши забивают не каждый день, — вздохнул я.

— Но еще громче ты кричишь «мази-илы!». Довольно! Наслушалась твоих воплей. Или создай мне комфортные условия и не мешай культурно спать, или забирай телевизор и уматывай куда подальше.

— Куда ж я умотаю? Комнаты у нас проходные, малогабаритные...

— А не мое дело. Хоть вон в туалет. Но чтоб я больше не...

А что, это идея. Между туалетом и спальней все же две двери. Правда, соседям будет слышно. Но соседи не жена, разводом не грозят.

Прикинул, как он там устроится, в нашем совмещенном санузле. Телик на унитаз, сам лягу в ванну. Комфорт! Только надо проковырять в стенке дырку для антенного кабеля. А чем ее проковыряешь? Ни инструмента, ни навыка в дырьевом вопросе.

Пошел в бюро добрых услуг. Так и так, мол, окажите добрую услугу — дырку.

— Это пожалуйста, — отвечают. — Хоть десять. Вот если заделать отверстие, это сложнее, поскольку у нас всю жизнь временные трудности с материалами. А проковырять запросто. Пришлем специалиста. Ждите в течение дня.

И верно, часов в пять явился специалист. С ним ученик, подручный юноша, инструмент тащит. Спрашивают:

— Какое место вам сверлить?

— Погодите, дорогие товарищи специалисты, — отвечаю.

— Что уж так сразу... Дырка никуда не уйдет. Раз вы мне добрую услугу, должен я вам магарыч выставить, правильно я говорю?

Они вроде застеснялись. Дескать, мы и так, наша святая обязанность и так далее. За инструмент хватаются. Но я уж и закусон на стол, и по стаканам разлил: а как же, надо, все так делают. Специалисту стимул нужен. Без стимула он тебе так услужит, что после халтурщиков придется нанимать.

Эти, конечно, поупирались, но выпили. Кто ж не выпьет, когда подносят! Я им по второй, чтоб дырка лучше вертелась. Да по третьей, чтоб ровненькая вышла. Посидели часика полтора. Пообщались. Потом им говорю:

— Теперь валяйте, действуйте. Скоро жена с работы явится.

А они то с ходу за сверло хватались, а теперь им, видите ли, расхотелось. Ученик мне про какую-то Надю треплется. А специалист доел бумажную салфетку и запел. Голос как у коровы. Зато громкость как у трактора.

— Эй, — кричу, — кончай эту легкую музыку. Я тебя стимулировал не арии петь.

Но он, видимо, как птица глухарь: как распоется, хоть из пушки пали, не слышит. И норовит в мой живот вдарить, как в барабан. Ученик толкует мне:

— Не тронь шефа, пускай пропоется, тогда хоть своим ходом из квартиры выберется. Мы с утра по объектам мотаемся не жравши, везде кто самогону, кто браги подносит, к концу смены передвигаться трудно. Хотим через профсоюз требовать надбавку за вредность. И спецжиры. Клиенты вроде вас на здоровье действуют...

Зло меня взяло:

— Я же и виноват, да? Ну молодежь пошла, напьются и болтают чепуху, а дело не делают. Оказали услугу, прислали алкашей!

— Вы же сами...

— Что — я? А ну бери сверло, верти дыру. Может, у твоего шефа в программе большой концерт в трех отделениях.

Всучил парнишке инструмент, проводил за шиворот в санузел. И вдвоем с грехом пополам провертели мы все ж дырку в стене. Попутно ванну своротили и стиральную машину изнахратили. Говорю парню:

— Сиди тут, я из комнаты кабель просуну в отверстие, примешь.

Но или дырка вышла маловата, или она засорилась — не лезет кабель. Хотел я отверстие пальцем расчистить. А этот чертов ученик видит, что в дырке что-то шевелится, думал, кабель просовываю, ухватил мой палец плоскогубцами и тянет...

Вас когда-нибудь кусали плоскогубцами? У-у, жуть! Я ору и бьюсь, как муха, мастер поет, как заслуженный артист, а ученик тянет, тянет... Ой!

Сделал бы он из меня проволоку, да как раз жена пришла. Она быстро навела образцовый порядок: через минуту мастер с пением катился с лестницы, ученик в окно выскочил, шустрый такой юноша. Про себя уж молчу. Палец распух и болит. Травма. Бытовая, конечно. Бюллетень не дадут.

Вот она, наша сфера обслуживания. Мы их от души, хлебом-солью, с бутылкой, а они ванны сворачивают, пальцы давят! Придется сантехника вызывать, ванну на место ставить. Опять ему бутылку готовь. А как же — традиция. Все так делают.