Цитата сообщения Наталия_Кравченко Неизвестный гений

Опубликовано в журнале "Семь искусств": http://blogs.7iskusstv.com/?p=14299

Начало здесь

 

 

Что за странненькая точечка
у Кремля блестит, дрожит –
не Серёжина ли строчечка
гениальная лежит? -

писал Е. Евтушенко.

 

Серёжа — это Сергей Чудаков. 31 мая ему могло бы исполниться 75. Судьба распорядилась иначе.

 

Навсегда тупое быдло
Победит подобных мне
Я проснулся это было
В безобразном русском сне. -

 

писал он в одном из своих пророческих стихотворений. Но стихи его оно победить не смогло.

 

А бывает Каина печать
вроде предварительного шрама
Пастернак и мог существовать
только не читая Мандельштама

 

Пастернаку Сталин позвонил:
«Мы друзей иначе защищали»
позвоночник он переломил
выстрелил из атомной пищали

 

Где найти такой последний вздох
в личном шарме в лошадином дышле
чтобы не слыхать ни ах ни ох
чтобы встали все и молча вышли

 

Где найти такой последний вздрог
невозможный как в конце оргазма
речь идет о выборе дорог
в месиве триумфа и маразма

 

Где найти такой последний вклад
(пьяницы последний рубль и доллар)
лихо как сожженный конокрад
жертвенно как анонимный донор

 

Чудакова ценили Андрей Тарковский и Иосиф Бродский, слушали Анатолий Эфрос и Илья Эренбург… Он был всем интересен. И стихи его завораживали всех, кто их слышал.

 

«Колёр локаль»

 

Стихи его дошли до нас чудом. Жизнь посвятив стихам, Чудаков был крайне равнодушен к их судьбе. Писал на чём попало — на обёрточной бумаге, на уворованных из «Ленинки» или у приятелей книжках или просто надиктовывал кому-нибудь по телефону. И тут же о них забывал, никогда не хранил, будучи живой иллюстрацией к стихотворению Пастернака ("Не надо заводить архива...").  Никаких черновиков, никаких авторизованных беловиков от Сергея Чудакова не осталось. Их собирал его друг литературовед Олег Михайлов, но однажды неосмотрительно ему показал, и тот, улучив момент, выкрал у Михайлова свое собрание сочинений, а потом потерял.
Но рукописи не горят, как известно. Стихи отправлялись в путешествие — подобно записке, которую терпящий кораблекрушение запечатывает в бутылку и без всяких надежд бросает в море. Они постепенно всплывали в Интернете то у одного, то у другого пользователя.
Чудаков – один из авторов самиздатовского альманаха «Синтаксис» (1959) и пятитомной антологии «Голубая Лагуна», вышедшей в США под редакцией Константина Кузьминского.
А в 2007 году была выпущена первая книжка его стихов под названием «Колёр локаль», которая собрала уцелевшее наследие Сергея Чудакова. Книжка мгновенно разошлась, и в 2008 году вышло второе её дополненное издание.

Сергей Чудаков. Колёр локаль./ Cоставитель И. Ахметьев. Подготовка текста И. Ахметьева, В. Орлова— М.: Культурная революция, 2008. - (Серия “Культурный слой”). — 176 с.

Аннотация к книге гласит:

«Сергей Иванович Чудаков (р.1937; к сожалению, нет достоверных сведений о его судьбе после начала 1990-х) - один из лучших, по нашему мнению, поэтов своего времени. С конца 1950-х он был известен как талантливый журналист, писавший о литературе, театре и кино (некоторые его рецензии выходили под чужими именами). Начиная со знаменитого самиздатского "Синтаксиса" (1959), публиковались и некоторые его стихи (но, в основном, естественно, не в советской печати). Стихотворения публикуются по машинописному сборнику из архива Д. Н. Ляликова, архиву "Синтаксиса" и другим источникам».

Название сборнику дали строки Чудакова:

 

вино застывшее горит
в нем славно грешникам вариться
все это местный колорит
колёр локаль как говорится

 

Магадан

 

Родился Сергей Чудаков в 1937 году в Магадане, в семье рано умершего генерала, начальника лагеря, и до восьми лет жил на Колыме.

 

 

Вследствие этого от каких-либо иллюзий с детства был свободен:

 

если жить в стране насилия
бередить сомнения
то напрасны все усилия
самосохранения

 

 

Видимо, впечатления лагерной жизни наложили на него свой отпечаток, вылившись в неукротимую жажду свободы.

 

 
Подними перо гусиное
исправляя почерк
полицейские усилия
отбиванья почек

 

Слово падает в чернильницу
на обратной съемке
мчится юность – труп червивится
на Колымской сопке

 

 

В тяжелом сне так хрипло узник дышит
Ползут клопы раскачивая нары
Кто был в тюрьме, о ней стихов не пишет
А пишет прозу или мемуары

 

Как праздник здесь больница и аптека
Собака здесь не друг для человека
Здесь пиршество богов почти диета
И седина как снег в начале лета

 

Евтушенко писал в посвящённом Чудакову стихотворении:

 

Хоть не вырос он зашибленным
человеками с ружьем,
был отец – властей защитником,
сын – зачинщиком рожден.

 

И его прости ты, Господи,
что он век не угадал,
и за то, что он пронёс, поди,
в сердце с детства Магадан.

 

Чуть похож на князя Мышкина,
на блаженненьких бродяг,
в ЦДЛ вносил под мышкою
солженицынский «ГУЛАГ».

 

 

Москва

 

По другим данным (Иван Ахметьев), Чудаков родился всё же в Москве. Жил на Кутузовском проспекте.

 

Москва 1957 года

 

 

Не стреляйте я военопленный
Добивайте я еще живой
Старомарьинский, Кривоколенный,
Скатертный, Медвежий, Ножевой.

 

Время шаг печатает солдатский.
(В жир асфальта вдавлены следы)
О как молод был я, Старосадский
Где же эти старые сады?

 

Я усыновленный и бездетный
Прислоняюсь к вам больной душой,
Толмачевский и Старомонетный
С Якиманки Малой и Большой

 

свобода, пришедшая с запада

 

 

В Министерстве Осенних Финансов
Черный Лебедь кричит на пруду
о судьбе молодых иностранцев,
местом службы избравших Москву.

 

Вся Москва, непотребная баба,
прожигает свои вечера.
На столах серпуховского бара
отдается ее ветчина.

Франц Лефорт был любитель стриптиза:
«всье дела» он забросил в сортир,
и его содержанка актриса
раздевалась под грохот мортир.

 

Табакерка не выдаст секрета,
охраняет актрису эмаль.
Музыкальная тема портрета
до сих пор излучает печаль.

 

В ассамблею, на верфь и на плаху
не пошлет маркитантки рука.
Отчего же я морщусь и плачу,
не вдохнув твоего табака?

 

Облик

Фотографий Чудакова не сохранилось, за исключением одного маленького и невразумительного снимка, поэтому то, как он выглядел, можно представить лишь по описаниям его друзей и знакомых.

Мемуаристы отмечают скуластость, лохматость, лёгкую шепелявость, необычный взгляд («горящие искорками весёлого безумия глаза чуть навыкате»), облик юрода, неизменное бежевое пальто с большими клапанами-застёжками...

Сергей Боровиков:
«Это был веселый сорокалетний малый— пузатый, с подбитым глазом, в женской шерстяной зеленой кофте».

Анатолий Брусиловский: "Чудаков был удивительно похож на Артюра Рембо, «… скуластое, притягательное лицо и шапка светлых волос. Но, пожалуй, главным в его лице была постоянная широкая улыбка крепких белых зубов. И авантюризм без края". 

Герман Гецевич:
"Когда в начале 90-х годов мы случайно встретились в ЦДЛ, я увидел небрежно одетого человека, чье лицо было изрыто пороками жизни. На нем отчетливо проступали следы глубочайшего алкоголизма, страдания, одиночества… Но в глазах поблескивала та завораживающая безуминка, которая и сформировала его творческую индивидуальность, отличающуюся от миллионов мастеровитых версификаторов, в чьих словах и поступках вместо мужества и риска лишь тишь да гладь да божья благодать. Подсев к нам за столик, он напористо произнес: «Дайте мне одно ваше стихотворение, и я скажу, поэт вы или нет…"

Лев Аннинский:
«Он был строен, хотя рассмотреть это было непросто: “бесцветное пальто” болталось на нем, потому что и застежки бывали не все. У него были нестриженые, торчавшие желто-серые волосы (как у лесковского Левши на лубочных иллюстрациях). На небритых щеках и подбородке — детский пушок. Если же, не цепляясь за космы и застежки, всмотреться в его лицо, то можно было заметить, как изящны черты этого точеного лица и как прекрасны светлые, внимательные, настороженные глаза его.
Воображаю, как бы он заржал, если бы при жизни я брякнул ему что-нибудь подобное.»

Пётр Вегин:
«Очаровательный синеглазый наглец, брызжущий интеллектом. Шопенгауэр и Штайнер для него то же, что Вася и Саша — свои ребята. Сквозь лицо наглеца просвечивает синеглазый рублёвский инок. Под мышкой всегда пачка книг, из которых торчат мятые листки, закладки, машинописные страницы. Человек, которому незнакомо ни чувство стыда, ни краска смущения».

А вот как описал себя сам Чудаков:

 

В пальто с какого-то покойника
Приехал полумертвецом
Наверно соловья-разбойника
Напоминаю я лицом

 

Непохожий на всех

 

Сергей Чудаков не мог и не хотел быть похожим на всех. В этом была и его сила, и его трагедия.

 

Миллионы эпигонятся
Эпигоны миллионятся
И ползет кручина-ноченька
Сквозь сопливые деньки:
Вместо флейты-позвоночника
Сплошь свистульки-позвонки.

 

Он родился в 1937-ом и по хронологии должен бы принадлежать к поэтам-шестидесятникам, но на деле совершенно не вписывался в их когорту. Диссиденты отвергали большевистскую власть, Чудаков же, подобно Бродскому, её просто не замечал. Игнорировал. Шестидесятники как могли выживали и утверждали себя, пытаясь обмануть власть предержащих, обойти их на крутом вираже, но при этом всё же сосущестствуя с этой властью.

 

 
Кроме того все они были одержимы собственной популярностью, всячески стремясь к ней. И только один Чудаков жил вольно, как ветер в поле — похабно, грязно, недостойно отпущенного ему таланта, но так, как хотел он.
Не случайно его книга была названа «Колёр локаль», ведь ее автор по существу сам являлся ярким локальным цветом за пределами поэтического спектра шестидесятников, чья эстетика насквозь пропитана социальным пафосом тех лет. Дерзкие, ироничные высказывания Чудакова выпадают из этого контекста хотя бы потому, что никто из представителей официальной литературы советской эпохи не осмелился бы употребить в те годы в своих произведениях слово «секс». Это было ненормативное, нецензурное, непристойное слово, которое применялось в основном в разговорной устной речи, а не в печати. Чудаков же выплевывает его с присущей ему лёгкостью и непринуждённостью абсолютно свободного человека:
 

С милицейских мотоциклов
Документы проверяют
По наклонной по наклонной
По наклонной я качусь
Я законный я исконный
Ультралюмпенпролетарий
Кроме секса кроме страха
Я лишен гражданских чувств.

***

Здесь ваш Родос, здесь извольте прыгать
в дьявольский котел в кипящий деготь
для участья в перегонке дегтя
в каждый мозг вбивают чувство локтя

 

Здесь ваш Эрос измельчат на силос
мол держи карман как держат фаллос
шанс пропал и то что не приснилось
хуже чем сгорело и взорвалось

 

В то время как другие поэты стремились очистить от наслоений образ Ленина, Чудаков писал в своём сонете «Вниз по матушке», посвящённом вождю мирового пролетариата:

 

Ильич отсель наш агнец лысоватый
был вундеркинд, а ныне экспонат
висел в петле его мятежный брат
играла мать кучкистские сонаты

 

В те времена это было неслыханно.

 

 
Про Ленина, кстати, он вспомнил на саратовском пляже:

 

Тела коммунистических наяд
на пляже весь частушечный Саратов
купальник желт бел розов и салатов
брег оседлав другой в экстазе азиат.

 

 

Я хочу вина и пива
Станет легче на душе
С точки зрения Разлива
С милой рай и в шалаше

 

Положение такое
Мы хотели бы достичь
Чтоб с полтинника рукою
Путь указывал Ильич

 

Чудаков легко переходил от конкретных обстоятельств к обобщениям, глядя как будто с птичьего полета, не отрываясь при этом от земли, от крови и грязи, но расширяя зрение и мысль:

 

В истории много пропущено
Но видится в том интерес
Когда в камер-юнкера Пушкина
Стреляет сенатор Дантес

 

Не как завсегдатай притонов
За честь, а отнюдь не за чек
Прицельно стреляет Мартынов
Честняга простой человек

 

Нет, это не мальчик влюбленный
И даже не храбрый Мальбрук
А просто поручик Соленый
С особенным запахом рук

 

Внизу мелкота копошится
Снегами белеет гора
В истории всюду вершится
Убийство во имя добра

 

Пусть это пройдет в отголоске
Какой-то вторичной виной
Расстрелян в советском Свердловске
Один император смешной

 

И вот наша новая школа
Строкою в поток новостей
Расстрелян наследник престола
Почаще стреляйте в детей

 

На площади или в подвале
В нетрезвом матросском бреду
Мы раньше людей убивали
Теперь убиваем среду

 

Как сказочно гибнет принцесса
Реальная кровь на стене
Смертельные гены прогресса
Трепещут в тебе и во мне

 

Гибель предсказана и пережита в этих стансах. Скрипит "калитка в Ничто", трепещут обреченные гены...

«Останусь псевдонимщиком и негром»

 

В книге Чудакова опубликован его очерк для газеты “Московский комсомолец”,  датированный 1965 годом. Это эссе должно было быть опубликовано под чужой фамилией (Чудаков среди прочих своих занятий подрабатывал литературным “негром”). Оно поражает своим энциклопедизмом — на нескольких страницах очерка, посвященного избранным городским деревьям, Чудаков успевает отослать читателя к стихам А. Межирова, Н. Заболоцкого, А. Ахматовой, римского поэта Флора, а также упомянуть философскую систему японского мыслителя Кумадзавы Бандзана (1619—1692).

«Никто так не знал кино, особенно иностранное, как знал Серёжа Чудаков. Тарковский и Эфрос к нему прислушивались, Хуциев побаивался его категорических советов, и вообще это был самый остроумный человек в Москве», — свидетельствует артист Лев Прыгунов.
Из мемуаров бывшего министра культуры Е. Сидорова «Записки из-под полы»:

 

«Сергей Чудаков – уникальная личность нашего воспалённого и вдруг увядшего времени.
Мне скучно, бес! Без Чудакова мне скучно. Вот чего в нём никогда не было, так это пошлости, пыльной ординарности.
Впервые я увидел его в 1955 году мальчиком, как и я сам, штурмующим факультет журналистики МГУ.

 

.

 

Надо было (без блата) набрать 25 баллов из 25. Он набрал, я – нет и сошёл с дистанции.
На вступительном экзамене по истории мы случайно оказались рядом, и я заворожённо слушал его рассказ про Сталинградскую битву. Заслушались все, кто оказался в аудитории, включая экзаменующую меня аспирантку. Чудаков сыпал такими деталями, которые и не снились составителям учебников, даже не предчувствующим совсем близкого XX съезда КПСС.
Потом жизнь то и дело сталкивала нас, но не всерьёз. Он приходил печататься в «МК», бывал в «Юности», на кинопросмотрах. В принципе мы были людьми, чуждыми друг другу.
О нём говорили всякое: провокатор, библиотечный вор, поставщик девочек, устроитель порносалона, завсегдатай психушек, ничего не знаю. Для меня он поворачивался только одной стороной своего красочного характера: увлекающей любовью к искусству.
Как чёрт из коробочки, он внезапно выскочил из-за кулис ЦДЛ во время известной дискуссии 1977 года «Классики и мы». До этого давным-давно он не появлялся в поле моего зрения, и я даже думал, что его уже нет на свете.
Ещё через пару лет, накануне моей первой поездки в США, он опять вдруг возник на улице возле Тишинского рынка и сказал, как будто мы только что расстались и продолжаем разговор (и как будто я близко знаком с Бродским): «Передай Иосифу то-то и то-то»...
Чертовщина в Чудакове была несомненно и какая-то погубленная положительная одарённость. Его вдохновенный аморализм сочетался с безусловной артистичностью. Может быть, он являлся маленьким художественным Азефом при агонии Большого Брата?..»

 

 

Сергей Чудаков с конца 50-х годов был широко известен в узких кругах не только как поэт, представитель неофициального искусства, но и как журналист, который в качестве «литературного негра» писал статьи, публиковавшиеся под чужими именами. Редакторы печатали его высокохудожественные статьи, эссе, рецензии, обзоры под именами других, купивших у автора тексты и сделавших потом себе имена в филологии.
Вспоминает Лев Аннинский:

«Дело в том, что я был сотрудником журнала “Знамя” в те самые 60-е годы, когда Сергей Чудаков появлялся в редакциях. Он и к нам забегал — погреть душу или перехватить чего-нибудь для тела, как выйдет. Почему к нам? Да вряд ли такого бомжа пустили бы на порог принципиальные новомировцы, и вряд ли такого демонстративно безыдейного типа стали бы терпеть в идеологически чистом “Октябре”. А мы были беспринципны и могли позволить себе пригреть человека просто потому, что у него из всех пор дикого тела светилась одаренность. Пару раз мне удалось протолкнуть в “Знамени” его рецензии. Для этого пришлось только слегка их подпортить, то было отнюдь не “убийство во имя добра”, а косметическая имитация официально необходимой логики: я это делал, стараясь не задеть нервной ткани текста. Сергей все понимал и терпел, хотя громко проклинал меня, чтобы я чувствовал, как он видит меня насквозь.

 

Самое хитрое было — протащить его тексты сквозь “второй этаж”, где сидела курировавшая отдел критики Людмила Ивановна Скорино. Как ни странно, это “паче чаяния” получалось. Видимо, Сергей пробуждал в почтенной матроне от критики материнские чувства. Она говаривала: “Мы из этого битничка сделаем человека”. Сергея даже взяли на месяц в штат — сидеть “на стихах” вместо убывшего в отпуск сотрудника.
Сидеть на месте он органически не мог. Сделаться “человеком” не захотел».

 

Останусь псевдонимщиком и негром
Сожженной пробкой нарисую грим
Просуществую каторжником беглым
От плоти толп ничуть не отделим

 

На сборищах с оттенком либеральным
В общественных читалищах стихов
Приятно быть мне существом астральным
Актером не произносящим слов

 

О суетный! вернись в свою конуру
Омой лицо домашнею водой
Мучительно играть в литературу
И притворяться голубой звездой

 

Постигни как и я обыкновенье
Короткой жизни продлевая нить
В остывший чай накладывать варенье
С простой подругой скромно говорить

 

Лишний

 

Чудаков обладал энциклопедическими знаниями и чудодейственной лёгкостью пера в любом жанре — будь то стихи, эссе или рассказы. Блестяще разбирался в живописи, в кино. Редакции были напуганы его экстравагантностью — так, во время кампании против Солженицына, Чудаков открыто расхаживал с «Архипелагом Гулаг» под мышкой.
На 3-ем курсе факультета журналистики МГУ, будучи профоргом, он ухитрился провести студенческое собрание, потребовавшее отстранить от чтения лекций наиболее бездарных преподавателей, и с волчьим билетом был изгнан из альма-матер.
Талант его изредка проблёскивал, прорываясь, как, например, в «МК», но чаще подавлялся на уровне рукописи. Чудаков рано понял, что его дар, его жадно поглощавший знания мозг не нужны обществу, которое отторгло его.

 

 

Когда кричат:
«Человек за бортом!»
Океанский корабль, огромный, как дом,
Вдруг остановится
И человек
верёвками ловится.
А когда
душа человека за бортом,
Когда он захлёбывается
от ужаса
и отчаяния,
То даже его собственный дом
Не останавливается
и плывёт дальше.

 

Чем подорван организм?
Блядством, нервами, куреньем.
Вот и встретишь коммунизм
Хворями и настроеньем

 

Нездоровый цвет лица,
Шалость сердца или почек
Обывателя-жильца
В поликлинику листочек.

 

Ты не сделал ничего.
Не расслышан и не понят
Сколько их, куда их го-
Сколько их, куда их гонят...

 

Пустяковина одна
Где-то лопнет в человеке,
Потому что жизнь скучна,
Словно очередь в аптеке

 

Вот слюною брызжет шприц,
Он скрипя вонзится в мякоть
И кортеж осенних птиц
Над тобою будет плакать.

 

Кто ты? Деятель и зритель,
Битник, вождь народных масс?
Смерти пятновыводитель
Без следа выводит нас.

 

УЛИЧНЫЙ ХУДОЖНИК

 

О нет, он мелочи не просит
Здесь не Париж – СССР
Он карандаш вперед выносит
И пальцем пробует размер.

 

Зачем, страна, тебе художник
И красок сохнущих Сократ?
Подъесаул и подхорунжий
Тебе полезней во сто крат.

 

* * *

Пианино диваны ковры
Полированные буфеты
А над ними как топоры
Термоядерные ракеты

 

Комфортабельный быт мещан
Онанизм в солдатских казармах
Поклоненье таким вещам
Мне в порядке вещей казалось

 

Это столп или крепкий оплот
Социальный литой фундамент
То что жизнь твою напролет
Как могильная насыпь давит

 

Импотентов позорный бордель
Из газетной построен бумаги
Люди склеились как карамель
В теплый день на прилавке в сельмаге

 

Боже-Господи, выдь на момент
В этот мир твой полутораспальный
И зубной социальный цемент
Преврати в динамит социальный

 

«О душа, покрытая позором...»

Думаю, иным текстам Чудакова еще суждено сделаться хитами:

 

Предъявили мне бумажку
Разрешили мне сказать
Дайте чистую рубашку
Перед тем как расстрелять
И почти убитый даже
Я сквозь холод ледяной
Вспомню как лежал на пляже
Рядом с девушкой одной

 

 

Наверное, не я одна заметила, как напоминают эти и многие другие строчки интонацию Бориса Рыжего. Вряд ли того миновало влияние Чудакова.

 

Звучит рояль и зал немеет
Маэстро просят повторить
Сын человеческий не смеет
Главу где-либо преклонить

 

О чем шумишь чего пророчишь
Разнорабочий и Шекспир
Не собери себе сокровищ
Не сотвори себе кумир

 

Хлеб не нуждается в рекламе
Стакан вина так прост на вид
И в золотой фальшивой раме
Портрет любимой не стоит

 

Поэтические тропы Чудакова удивительны и естественны, как сама жизнь:

 

О, душа, не уходи из тела
Без тебя я как пустой бокал...
К продавщице штучного отдела
Я безумной страстью воспылал

 

Как приятно быть интеллигентом --
На допросах говорят "на Вы"
Мол, читали "Доктора Живаго"?
Мы вас высылаем из Москвы.

 

Что ж, напьюсь, пускай возникнет пьянка
Спутник пьянки - головная боль.
О душа, ты как официантка
Подаешь дежурный алкоголь.

 

О душа, покрытая позором,
Улетай, но только не сейчас.
Ангел притворяется лифтером,
Прямо к звездам поднимая нас.

(«Плебейский романс»)

 

 

И вот среди звезд и плеяд в книжной вселенной появилась причудливо светящаяся точка. Это звезда Поэта Сергея Чудакова.

 

 

Естественный трагизм

 

Ницшеанство (“человек лишь тот кто из пределов собственных выходит”) и показная богемность сочетались в нём с искренностью и отчаяньем, жесткая ирония с нежностью, гениальная одаренность с видимым пренебрежением своим даром. Чудаков сам вывел формулу: “Шифром гибели стих возникает/ На полях недочитанных книг”. Он легко создавал поэтические афоризмы, в стихах был легок и непринуждён, обаятелен и трагичен, это был естественный, как дыхание, трагизм, звучащий даже в шуточных стихотворениях.

 

Этот мир простой и страшный обреченно обтекая
Как плевок на сотню брызгов я разбился об него
А вокруг толпа сгустилась мне подобных обрекая
Муравьиного безумья совершилось торжество

Бога нет и вместо бога не придумали протеза
Чтобы в рамках джентльменских это быдло удержать
Но ученый с пятым пунктом взял контейнер из железа
И вложил кусок урана с маркой 235

 

* * *
Самоубийство есть дуэль с собой.
Искал ты женщину с крылатыми ногами,
Она теперь заряжена в нагане,
Ружейным маслом пахнет и стрельбой.

 

***
В сложном щебете мартовских птах
Бродит смерть как последняя лажа
Будет съемка обратная прах
Антиснег крематорская сажа

 

* * *
Оркестр слепых калек музицирует в крематории
Советский ТV ведет свои передачи
О, как мы скверно горим, торфяные брикеты истории,
Чем дешевле эпоха, тем дороже всегда переплатишь.

***
кристалл замерзшего вина
с густым сиянием лиловым
россия в нем отражена
чудовищем мильонголовым

 

***
В аду кругов безумный хула хуп
колец Сатурна извращенный вывих
кругом сплошной подземный переход
и только нет нигде таблички выход

 

 

* * *
То, что ты меня берёшь
розовым, дрожащим ртом,
не закроет эту брешь,
ждущую меня потом...

Большинство его стихов выглядит написанными разом - небрежно и легко.

 

* * *
Если б стать невзначай предложили
консультантом – профессором мне
я б оставил лишь два: страх России
и любовь к этой скучной стране

 

 

***
Как странен грешник не на сковородке,
Цветок в петлице, узник без решетки,
Нога одна зимой в холодной шорте
И человек советский на курорте

 

* * *
Читаете вы Бокля
Не стоит этот Бокль
Хорошего бинокля
Возьмите-ка бинокль

 

 

Оранжевая золотая
С дубов слетает с кленов с ив
Лесные власти отступая
Бросают в панике архив

 

***
хочу любить тебя я нонна
пришла пора и сердце тает
хочу звонить тебе я но на
звонок мне денег не хватает

* * *
В перехлесте случайных связей
Разбегающейся вселенной
Избегайте случайных связей
С точки зрения гигиены!

 

А вот какая упоительная перекличка с мандельштамовским «Silentium»:

 

Так заслонимся створками окна
От шабаша наивнейших растлений
Стань шкурой кисть стань холст пучками льна
В костер сонет и не рождайся гений

 

Ну как не сказать: «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь!»

 

«О, Боже, я предельно одинок»

 

Чудаков выжег себя, вытравил, но, вероятно, в “месиве триумфа и маразма”, когда “жизнь скучна словно очередь в аптеке” иного быть не могло. Редко кто в наше время столь остро выражал ощущение полного одиночества:

 

Я озаряем светом из окон,
Я под прицелом власти и закона.
Вот человек выходит на балкон,
Хотя еще не прыгает с балкона.

 

Какая ночь, какой предельный мрак,
Как будто это мрак души Господней,
Когда в чертог и даже на чердак
Восходит черный дым из преисподней

 

О, Боже, я предельно одинок,
Не признаю судьбы и христианства,
И, наконец, как жизненный итог,
Мне предстоит лечение от пьянства.

 

Подходит мальчик «Дядя,- говорит,-
Зачем ты пишешь все на этой книжке?»
И я участник, маленький бандит,
В твоей необольстительной интрижке.

 

Я встану и теперь пойду туда,
Где умереть мне предстоит свободно.
Стоит в реке весенняя вода,
И в мире все темно и превосходно.

 

 

Я копаю землю в чужом саду
Развожу руками чужой беде
Рыбу ловлю в чужом пруду
В мутной чужой воде.

И вот нетипичный случай один
Плачешь один и смеешься один
Пьяный в канаву ложись один
Попался! ну что ж, отвечай один.

 

Как хорошо если бы был я слепой
Плакать с толпой и смеяться с толпой

 

* * *
Поставлю против света
недопитый стакан
на ёлочках паркета
гуляет таракан.

 

Я в замке иностранном
как будто Жанна д'Арк.
Система с тараканом
домашний зоопарк.

 

Положен по закону
простой советский быт
ушами к телефону
приклеен и прибит.

 

Я вижу в нём препону
не надо ждать звонков
никто по телефону
не скажет Чудаков.

 

Ещё на полкуплета
литературный ход
на ёлочках паркета
встречаю новый год.

 

Пью залпом за Бутырку
на скатерти пятно
прибавь расход на стирку
к расходам на вино.

 

Из этой одиночки
задумал я побег.
Всего четыре строчки
и новогодний снег.

 

Я не возьму напильник
я не герой из книг
мой трезвый собутыльник
лишь в зеркале двойник.

 

Увы законы жанра
банальности полны.
Спокойной ночи Жанна
нас ожидают сны.

 

 

Продолжение: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post222639091/