Вязкий и тягучий мрак однообразных будней. Сумерки на улице, ноябрьская хмарь и нет, не хандра, а привычность – будто ты будильник и тикаешь, будто в тебе и не заложено желание радости, будто минуты и часы не должны отличаться друг от друга для тебя – ты всего лишь вещица, бессмысленно отстукивающая ритм. Ты и есть – держатель ритма. И в этом смысл – в ровном, размеренном движении. Без стучания молоточков сердца по клавиатуре души, без трепетаний, без обтрепанных крылышек мечтаний. Просто держи ровный ритм. Туки-тук, туки-тук. И среди этого привычного туканья особенно ярким бывает случайный эпизод, когда встречаются два несущихся в своих направлениях поезда. Случайный эпизод параллельного сидения на двух стульях и смотрения в один большой монитор. И я чувствую такую радость, что если бы был хвост, я бы бешено стучала им об свой стул. Тук-тук-тук-тук-тук.

1.
Будильник ожил на маленький и одновременно длинный миг. Внезапная искра высеклась из соприкосновения двух металлических корпусов, двух часовых механизмов – моего и Володиного. Нас столкнуло работой, насильно запихнув в одну тесную каморку, на его рабочее место – в маленькое издательство, с которым наш такой же небольшой, да к тому же и временный аппендикс на теле "Российской газеты" в сотрудничестве выпускал бумажный альбом с отчетом о проделанной за год работе. Мы были порталом, пишущим про Год литературы 2015 года. И этот год подходил к концу. А на официальном закрытии нужно было вручить "ощутимые плоды" нашей сетевой деятельности. Нас настолько поджимали сроки сдачи его в печать, что я два полных дня читала и корректировала его дома, но на третий день меня все равно выдернули в редакцию.

2.
В редакцию, ясное дело, не хотелось. Я почти всегда работала дома, фрилансером, вот только квартиры были съемными – 5 квартир за 5 лет жизни в Москве. Потом появилась своя квартира, а тот питерец, с которым мы и снимали 5 лет квартиры, исчез из моей жизни. Тогда был период, когда привычный мир все сворачивался и сворачивался, пока не свернулся совсем. Вначале я рассталась с питерцем и уехала жить к бабушке, а потом бабушка уехала на небеса, а журнал, в котором я и мой парень работали редакторами, закрылся. В общем, когда на меня свалилась первая в жизни своя квартира, я испугалась ее неподвижной недвижимости, ее незримых душных оков, которыми она делала меня сторожем себе, несвободным, зависимым. Я в ужасе бежала в Петербург. И там, помню, как ждала у подружки съемную квартиру, а ребята из этой съемной ждали горящих билетов на Гоа. Так мы все сидели и ждали, я читала корректуру какой-то статьи срочно, под вопли московского редактора в почте: "Я же сказал к Новому году!!!", а потом, поссорившись с этой подружкой, заболев, перебиралась по Невскому со всеми вещами к Восстания, в еще одну творческую коммуналку. Там я тихо вязала шапки и смотрела в ноутбук, отлеживаясь в углу пустого квадрата комнаты с высокими потолками. На полу был желтый паркет, в углу – матрас, хозяева уехали на гастроли. А потом была 13-я линия Васьки и… случайно встреченный будущий муж. В итоге всех наших скитаний мы вместе вернулись в Москву, и у меня появилось сразу много всего: муж, квартира, работа.

3.
Мне было тяжело и страшно. Каждый пункт этого ужасного списка был похож на камень на шее Му-Му. И он тянул, тянул на дно обыденности, в привычку, в сон запыленного разума… Потом появилась машина, отпуск стали планировать за полгода. А вот работа в подвале особняка 19 века в журнале про внедорожные автомобили выплюнула меня, как удав выплевывает несъедобные для него ремни и ботинки солдата. Вернее даже, это я сама вылезла из ее удушливого и злого чрева, когда мне совсем надоело ждать зарплату за 2 месяца. В итоге я подарила им 120 тысяч, но ощутила радость свободы. Я засела дома и начала делать себе сайт с портфолио графдизайнера (не зря же закончила 2-годичные курсы дизайна) и вести группы ВКонтакте, осваивая профессию смм-менеджера.
А в начале 2015-го мой давний друг по Литинституту позвонил и пригласил работать у него и вместе с ним в "Годе литературы". Удаленно. Дома. И это было хорошо.

4.
За этот рабочий год моя двухкомнатная квартира поняла, что у нее есть спальня-гостиная, в которую мы, два уставших бойца, ссыпаемся по вечерам и, застилая кровать, уходим до следующего вечера, а есть мой рабочий кабинет, в котором я с 10 до 18, как штык, сижу за большим монитором, пристегнутым к телу ноутбука. В руках у меня беспроводная клавиатура и мышь. А иногда вместо мыши кисть и краски, а вместо монитора – мольберт рядом со столом. А иногда все перемешивается на палитре дня. Приходит текст и я засовываю кисть в зубы, а разноцветными пальцами стучу по клавиатуре, внося свои правки в админку сайта. При этом я рычу как собака, у которой отнимают любимую косточку, и понимаю, что рисовать – мне нравится, а работать – не очень. И если бы мне только дали время рисовать и только рисовать…
Родная моя солнечная нора, выходящая окнами на юг, превратилась в 13-метровый рабочий кабинет редактора и мастерскую художника. И из этого кабинета мне совсем ни капельки не хотелось ехать в редакцию.

5.
Здание редакции было похоже на старого деда с брежневскими бровями. Оно и было дедом – эдаким героем Советского Союза с орденами и регалиями. Недавно я вчиталась в свой пропуск, и мне стало страшно: "Издание правительства Российской Федерации. Российская газета". Здание было седым и тяжелым и будто бы загораживало собой всю улицу Правды. Комнатушка же "Года литературы" была выдана нам завалящая. Комната-вагон с двумя компьютерами вдоль длинной стены и одним столом у окна. С другой стороны – шкаф во всю стену. Стула там умещалось ровно три, а если набивалось народу больше трех, то приходилось стоя обсуждать свои вопросы или отмечать дни рождения – в общем, вести свою общественную жизнь. При этом мимо нас проходили РГшники в свою святую святых – отгороженный со всех сторон медиацентр. Мы иногда ходили на редколлегию через него или в переговорный зал внутри него. Медиацентр был стерильным и набитым тихими людьми за компьютерами, а посередине царственно размещался стол вроде "Что? Где? Когда" - внизу белый пластиковый круглый стол, а по кругу вверху – мониторы, мониторы…
Мне, как человеку непосвященному, этот объект казался неким произведением искусства, символизировавшим месседж о том, как тут круто и какие они великие.

6.
Приехав дочитывать наш бумажный альбом в нутро этого страшного деда, я даже обрадовалась, когда мне сообщили, что "долго тут не рассиживайтесь, нам уже заказали машину, через час повезут подписывать альбом в издательство". Даже стало интересно. Наверное, сейчас нам подадут правительственную "Чайку" с личным шофером в фуражке, как в кино. Но автомобиль оказался хоть и черным, как "Чайка", но больше похожим на обыкновенное такси. Это была "Шкода" с нагловатым рыжим парнем за рулем. Парень перебивал всех нас по очереди, рассказывая все, что знает о футболе, городах России, бассейнах Москвы. И я подумала, что работа в "РГ" – это, наверное, диагноз. Каждый, кто причастен к самому Правительству, от уборщицы до бухгалтера, наверное, главнее и умнее всех остальных людей.
Да, нас точно уволят в следующем году. Да и создавали нас на Год литературы, а следующий год – Год кино, и кто-то еще, не мы, будет создавать и вести его официальный сайт, как мы вели свой.

7.
Подписывание отчетного альбома состояло из еще одного, стотридцатьмиллионного прочтения распечатки, разложенной на монументальном столе из темно-зеленого сукна. Этот стол времен революции занимал треть каморки, и мы, сев за него в три стула, подперли собою входную дверь.
Каморка была точь-в-точь как наша редакционная. Только еще теснее, потому что по одной стене – 2 компьютера, по другой – один, у окна – книжный шкаф и столик с кофеваркой, а у двери – этот "бильярдный" стол.
Нам распечатали еще один экземпляр альбома, мы важно сели и поискали, что бы еще исправить для пущей красоты и благообразия. Главного редактора заставили подписать чуть ли не каждую полосу, наша дама-верстальщица поехала помогать нам с нами за компанию, через час и главный, и дама ушли, а меня оставили: "Ну, Оля, до свидания, нам надо бежать, ты же посидишь с Володей, поможешь ему внести правку".
- Угу, - сказала Оля недовольно и пошла раскладывать партитуру листов у компьютера Володи.

8.
Володя оказался верстальщиком, крайним винтиком со стороны издательства. Его коллеги тоже разъехались. А мы разложили свои листочки на стуле и начали играть в четыре руки партитуру альбома.
- Володя, вот здесь нужно убрать слово…
- Какая страница?
- 78.
- Готово. Дальше.
- 79, вместо "Волошинский" пишем "имени Волошина".
- Проверяйте.
И тут-то у меня застучал воображаемый хвост и какая-то странная радость внутри: "Как хорошо, что все ушли, как хорошо, что мы одни". И мы тихо и слаженно вносили свои правки, а потом также тихо и слаженно пошли домой.
И как-то так плотно мы сыгрались за эти несколько часов, проведенных вместе, что я вросла в него и перепутала жизни. Вот уже кадр меняется на такой: Я еду в метро с Володей домой, к нашему сыну. Я преподаю английский в школе, где учится наш Сережка. Я уже начинаю думать, что там Сережка ел один без нас…
Но тут мы подъезжаем к какой-то станции метро и Володя говорит:
- Вам выходить.
- Всего хорошего, была рада знакомству, - отвечаю я и по инерции выхожу.
Поезд уезжает, я долго стою на платформе спиной к поезду.

9.
Мы были знакомы часа четыре, а я готова с упоением любить его жену, его сына, его работу, его нерадивых учениц, которым он преподает, да все, что его окружает, а не только его самого. У его жены сегодня день рождения. И на переходе в метро, где мы стоим и прощаемся, я хлопаю себя по карманам в поисках того, что бы подарить его жене. Вспоминаю, что у меня на брелке от ключей висит флуоресцентная ракета. Лезу в карман, достаю ключи – ракеты нет. Шарю в кармане – а она оторвалась и лежит в углу кармана. Значит, все правильно, она готова к старту. "Вот, говорю, это ей на ускорение реализации творческого потенциала". И мы прощаемся на этом переходе и идем… в одну сторону. Оказывается, что нам надо еще одну станцию проехать вместе. И вот тогда уже я прилипаю к нему окончательно и забываю, что мне выходить.

10.
Что это было? И можно ли сказать, что вообще что-то было. Просто обрывок какого-то странного, отчасти взаимного притяжения. Будильники дали сбой в равномерности тиканья. Вначале – нечто невидимое, по телефону. Тук-ту-тук. Уже два дня Володя вносил удаленно мои правки, вносил в целом качественно, невнесенными оставался очень маленький процент, и не всякий верстальщик способен так хорошо работать. Проверено. Обычно приходится просить довнести раза 3, или внести правильно, а не с грамматическими ошибками. Так что у меня возникло искренне желание поблагодарить незнакомого мне верстальщика за то, что он хорошо работает. А тут как раз то ли он нам, то ли мы ему звоним. Я прошу трубку и говорю в нее: "Алло, это Володя? Хотела вам спасибо сказать за качественно внесенную правку". А он на том конце: "А я хотел вас поблагодарить за столь понятную правку… Я изучал корректорские значки раньше". Вот как-то так бы все и закончилось, если бы в тот же день нас не повезли на "шкоде" к нему в редакцию. Да и вообще по телефону мне казалось, что это какой-то дядя Володя, он представлялся мне толстым дядькой, с одышкой, слегка небрежным и небритым. Ну кто еще мог бы работать в издательстве, похожим на нашего "бровястого деда"? Только мужички за 40, которым кормить семью, которые уже в упряжи так, что не чувствуют боль. Ничего уже не чувствуют.

11.
Так что ничего и я не чувствовала к этому Володе, даже когда мы ехали в их издательство. На проходной нас встретил черненький юноша со странной прической вроде совсем короткого ирокеза, а на затылке при этом красовался крысиный хвостик, как было модно когда-то в тех далеких, в которых он, видимо, был молодым. Наш молодящийся главный редактор, сорока с лишним, тоже носил похожий. Они посмотрели друг друга в лифте и, видимо, увидев хвостики, завиляли ими и к концу поездки нашли общих знакомых и вышли из лифта друзьями. А я вглядывалась в странного юношу дальше. Тело его было не то чтобы тучным, а раздутым и упругим как мячик, а глаза - слегка выпученными и сияли, то ли компьютерным светом, то ли лучезарным весельем. Казалось, что он съел воздушный шарик с газом и может прыснуть со смеху или взорваться - как клоун в цирке… Когда мы вошли в их кабинет и со всеми познакомились, то оказалось, что это и есть Володя.

12.
Пока мы втроем с главным и дамой сидели за парчовым столом и изображали важное чтение последней версии альбома, Володя наблюдал за нами своими смеющимися глазами. А когда все ушли, он по-доброму забурчал, мол, конечно, только у нас с ним нет дел и семей… И я улыбнулась, до чего он был в этот момент похож на моего мужа.
Мы потихоньку доделали свою работу и поехали домой. Он надел черную кепку блином и черную куртку на кнопках. И стал таким нелепым черным дельфином, на которого надели одежду взрослого мужчины, а у него все равно плавники вместо рук. А глаза – такие синие, такие светящиеся, такие электрические и так смеются, что пронзают насквозь. И я стараюсь не смотреть в эти лампочки и иду с ним на маршрутку. При этом я так стараюсь не смотреть, что вообще ничего не вижу, кроме асфальта. Мир кажется каким-то скособоченным, будто камеру забыли выключить и держат при этом в руках. Какие-то обрывки железной диагонали остановки, мои слова: "Здесь будет автобус?" - "Нет, нам на маршрутку, а она перед остановкой, вот тут, на углу будет. Правда, тут ветер, пойдемте к заборчику". И мы пытаемся забиться в угол, где было бы тепло и тихо, но нет на улице такого угла и мы создаем его условно: просто стоим у железного заборчика, за которым я вижу кусок промерзшей черной земли. Смеркается и холодает. Маршрутки все нет, а я стараюсь не поднимать глаза.

13.
Наконец приходит. Так чудно. Издательство почти в центре Москвы, а метро рядом нет. Вернее, то, до которого 15 минут пешком, закрыто на ремонт, и мы едем, едем, едем, мы едем так долго, будто возвращаемся из Москвы в подмосковный город домой.
Становится тепло и даже душно. И темно. Можно поднять глаза, все равно ничего не видно. Я прижимаюсь к Володе и слушаю. Его голос успокаивает, даже когда он ругается на своих девочек-учениц. "Им ничего не надо, они не хотят учиться, приходят только сдавать зачет, а я им говорю: девочки, вам же это пригодиться, неужели вы не понимаете?" Ругается он по-доброму, бурчит и бурчит себе, у меня такой же есть дома, который так же бурчит. Поэтому привычно и кажется, что мы давно знакомы, просто поговорить на работе не удавалось, а сели в маршрутку и это просто слова догнали наше бессловесное узнавание, только и всего.
Он говорит, а я узнаю в нем и других, прежних моих "володей". Похожих на него то с одной, то с другой стороны. Я называю их штрихами, вариантами. Все люди – штрихи друг друга, но некоторые особенно похожи. Володя похож на Митьку, только Володя преподает в Москве, а Митька в Питере, преподает и так же жалуется на своих студенток, что не хотят учиться. Да и не Митька он им, а Дмитрий Александрович. Это для меня он Митька – трогательная, обаятельная лошадь с удлиненным лицом и карими глазами. А Володя – дельфин.

14.
Лица и ощущения от людей мелькают в Володе как в многоплановом зеркале, листва воспоминаний вылетает из него ворохами и исчезает в удушливом темном воздухе салона маршрутки. Из темноты на улице и в салоне выхватываются желтые всполохи фонарей и накладываются на рассказ о книжной иллюстрации и графике, и мне кажется, что мы несемся в карете по сказочной улице, не иначе Копенгаген, и снопы света мелькают, непременно желтые, проезжаем балы, ах, магазины со шляпками и богемные кафе, неужто уже Монмартр? Станция метро "Чистые пруды". И мы просыпаемся и переходим на новый уровень сна – в подземелье метро.

15.
Определяемся, что ехать нам две остановки в одну сторону. Едем. Стоим на переходе, расстаемся, и тут в тексте как-то естественным образом появляется жена. И где-то под ногами уже крутится ребенок, материализовавшийся после вопроса: "А почему ваша жена работает в школе?" - "Потому что в ее классе учится наш сын". Что ж, передаю его жене ракету и мы… идем дальше. Потому что нам по пути.
Может быть, близких по духу людей вообще мало, и нам всем по пути? И на работе, связанной с дизайном, текстами и искусством, больше шансов встретить родственную душу, чем в супермаркете или в метро?

16.
Ах, как же мне нравится этот живой электрический дельфин, и я думаю вслух: "А неплохо бы нам дружить семьями"… А он (тягуче): "У вас, наверное, соцсети есть, а я их не люблю"… И мы оба как-то телепатически и молча понимаем, что у нас нет времени ни на дружить семьями, ни на дружить друг с другом, ни на что вообще у нас нет времени. И вообще это сон. Сейчас проснемся и все будет хорошо. Будильник, к бою! Тук-тук, тук-тук. Это просто у обоих случилась лишь какая-то "легкая контузия", непромолвленная, затаившаяся, испуганная самим своим появлением, закутанная как в паранджу в обыденные, ничего не значащие вежливые слова.

17.
Я пришла домой слегка пьяная - тело обрело какую-то глухую ватность и понизило порог чувствительности, но при этом возникло ощущение пузыриков шампанского в крови. Я принесла с собой классическое состояние эйфории и приятные воспоминания о своем мимолетном недосказе, о том, как я до того увлекалась, когда что-то говорила, что стучала его по рукаву и чувствовала на нем эту неестественную для дельфина одежду из плащевки… Это напомнило мне и меня – ту, которой любая одежда кажется маскировкой, фикцией, скрывающей естественность.

18.
Образы, фантазии, истории… Я не знаю, где границы между тем, что было, и тем, что я хотела бы, чтобы было. Или это "недобыло" и есть то необходимое мне живительное ощущение влюбленности, которое заставляет мой будильник стучать со смыслом. Я не знаю, насколько человек вообще придумывает то, что происходит. Возможно, любое событие есть ложь, есть "литература", всего лишь оценка события, рассказ самому себе о событии. Но какая тогда разница между одной "литературой" и другой? Когда границы размываются, то можно спутаться нитями в клубке единомышленников, к которым тянет. И тогда становится неважно, чья это жена, чей ребенок и чей это муж, и тогда ты по-другому делишь людей – на своих и не своих. Чья это жена? Наша, своя, родная… Или даже не так: это - МЫ, а это - НЕ МЫ. Потому что иногда я даже не могу понять границы между я и не я в этой "семье".
Изменять в таком случае – означает сближаться с чужими людьми. И в этом смысле мой муж изменяет мне с людьми на своей работе больше, чем я ему со своими невинными мирами в своей голове... Он больше времени проводит в мире, чуждом ему по духу, пытаясь иногда изучать его путем погружения и "культурного отдыха" в пабе с кладовщиками. И только по вечерам и по выходным он приходит ко мне, работающей дома и почти не выходящей за пределы квартиры. Тогда мы снова становимся МЫ.

19.
Если говорить об иллюзиях и мире, о границах и пространстве, то здесь тоже все так субъективно. Можно сидеть в четырех стенах своей квартиры и видеть-чувствовать многое, а можно бегать из комнатушки в заклетушку и не видеть вообще ничего.
Город иногда представляется мне весь будто бы одной железной остановкой. Или улицей Правды с седым дедом дома номер 24. И будто бы в нем не хватает света. Не физического света, а света как освещенности, чистоты, ясности, и правды, которая закатана под асфальт улиц.
Какой смысл в перемещении через ограниченные пространства из дома (обычно заставленного дедушкиной мебелью, которую жалко выбросить), через душное и тесное чистилище метрополитена, в тесненький офис (о, слава богу, не в подвале, слава богу, есть окна!), после работы в очередь на тренажеры в трещащий по швам фитнес-клуб.
Недавно я пыталась сходить на йогу перед работой, утром. Так там бабули занимают коврик за час до занятия, а я, как машина, паркую свое тело под внутренней дверью, которая ведет в какую-то инструкторскую каморку. Из каморки периодически выходят люди и перешагивают через меня.
Машина – тоже каморка, только своя, индивидуальная. Вечером – если успел запарковаться во дворе (приехал не позже 19), можешь два часа перед сном пожить - полежать в своей туго меблированной квартире в тишине, посидеть в интернете…

20.
Что за радость перемещаться между тесными многолюдными локациями, некрасивыми, безрадостными? Уставать, конкурировать, опаздывать, переживать, что уволят… Ах, увольте меня! Лучше сидеть дома.
Я сижу дома, и в пространстве моего дома – больше впечатлений, чем на улице. Здесь я путешествую, общаюсь с друзьями, хожу в кино на кровати по вечерам, учусь живописи по вебинарам, занимаюсь физкультурой, иногда сбегаю днем с работы на кухню и готовлю нам ужин. А иногда могу предаться воображению и пропутешествовать сквозь кроличью нору, через которую можно попасть в вывернутую наизнанку вселенную. И вернуться обратно. И там будет так, но немного не так.

21.
Вот так и происходит, когда я вживаюсь в параллельную версию жизни, будто бы искривляя пространство и время, будто бы делая выпуклой плоскость и проницаемой плотность…
И в той, параллельной версии жизни, я могу стать кем угодно из своих многочисленных отражений и версий – и женой Володи, и самим Володей, и их сыном Сережкой. Я люблю всех этих параллельных людей, а через них – себя, как часть мира, и мне становится многочисленно тепло растворяться в этой вселенской любви.
И пусть на следующий день все возвращается на круги своя, зачем оставаться в параллельных вселенных надолго? Из них я выношу память о своих путешествиях. И эта память об ощущениях остается во мне, и когда воспоминание выныривает на поверхность дельфином в черной кепке и подмигивает мне синевой веселого глаза, то будто шарик со вкусом теплого душистого шоколада тает и растекается по нёбу души.

https://tlao.livejournal.com/325495.html