Это интервью было опубликовано в беларуском журнале "Я" в апреле 2014 года. Идея поговорить о власти пришла в голову моему другу и коллеге Славе Корсаку, и с этой идеей я пришла к другому своему другу - психоаналитику и философу Виктору Мазину. Никто это интервью тогда толком не читал, а в июне исчез и сам журнал. Ровно через год, в марте 2015, когда политическая обстановка между Россией и Украиной обострилась, кто-то нашел старый текст и материал за месяц разлетелся по социальным сетям - в одном только fb более 8000 раз. Мы со Славой молча наблюдали, разинув рот. А Мазин тогда сказал: "Нда, человек - странное существо, будто это стало актуальным только сейчас...". Оригинальной ссылки на интервью не сохранилось, как и самого сайта. Поэтому текст теперь будет жить здесь. Чаще всего приятно, когда текст не теряет актуальность. Но в этом случае все наоборот. Прах и тлен.

Последние события в мире подсказывают, что политикам пора ставить диагноз. Российский философ и психоаналитик Виктор Мазин рассказывает о том, что власть делает с людьми и чего люди хотят от своих властителей.

— Почему один человек стремится во власть, а другой склонен подчиняться?

— Есть еще категория людей, вроде меня, которые не хотят ни подчиняться, ни властвовать. Тем не менее, вы с пол-оборота придали страшный ракурс нашему разговору. Если говорить, что одни люди стремятся к власти, а другие — к подчинению, то вся проблема в том, что несопоставимо опаснее вторые, чем первые.

Самая омерзительная фигура для меня в истории человечества — это Адольф Гитлер. Но все беды человечества не от него, а как раз от того великого большинства, которое хочет подчиняться. Тех, кто готов сбиться в массу со словами: "Возьми меня себе, любимый дорогой властитель!" — отказываясь от идентичности, истории, желаний.

В этой связи мне вспоминается мысль Мишеля Фуко: "Не позволяйте себе влюбляться во власть"; и мысль Вильгельма Райха: "Желание всегда инвестировано в социальное поле". Иначе говоря, желание не индивидуально — оно всегда связано с коллективом, массой, обществом. Для меня речь никогда не шла о хороших или плохих властителях — властитель как таковой для меня уже представляет определенную угрозу. По той причине, что как только у нас появляется властитель, у него появляются миллионы людей, которые готовы принести себя в жертву Бушу/Сталину/Путину — неважно.

— То есть все дело в тех…

— …кто инвестирует в них свою любовь. Здесь становится не по себе. Насколько замечательно, когда мы любим другого человека — девушку, парня, маму, — настолько ужасно, когда мы любим человека, о котором мы не знаем вообще ничего! Я не могу любить Чингисхана — это не человек, это образ одержимого маньяка. Я однажды чуть не выпал из самолета, когда прочитал, что, по опросам россиянок, их любимая женщина — Кондолиза Райс. А что вы про нее знаете? Ответ: ничего. Ноль. Но мы любим ничего. Кто вам вообще сказал, что она — женщина? Мне бы никогда не пришло в голову назвать женщиной Меркель или чудо (или чудовище) Петербурга — Матвиенко.

— Теперь у вас есть Мизулина.

— Про Мизулину я слышал только то, что она пыталась запретить оральный секс. В этом городе у нее есть только один конкурент — выдающийся человек, великий, никто бы про него никогда не узнал, если бы не его гений. Гражданин Милонов. Первый закон, который он пытался принять, — это закон против топота котов. Вот видите — вы не слышали, вы смеетесь. Здравомыслящему человеку такое объяснить невозможно. Объяснить музейному сотруднику из Лос-Анджелеса, что депутат местного законодательного собрания пытается запретить топот котов, нереально. И человек по-прежнему пребывает у власти. То есть этим самым я нечаянно повел в сторону психопатологии власти.

Я неоднократно бывал в психиатрических больницах и могу сказать, что такого безумия, как во власти, в больницах не бывает. Мой друг — президент Крымской Республиканской Ассоциации психиатров, психотерапевтов и психологов Виктор Павлович Самохвалов — давным-давно говорил, что многие депутаты крымского собрания стоят на учете в психиатрической больнице. Виктор Павлович относится к миру как психиатр. Он не левый и не правый, не прорусский и не прокитайский. Он просто с ухмылкой видит: "А, ну вот этого я помню, да! Диагноз — шизофрения прогредиентная, находился у нас семь лет". От психиатрии и психопатологии до власти никакого шага нет. Что-то с людьми происходит, когда они попадают во власть.

— Какие люди вообще идут во власть?

— Разные. На примере Милонова, который постоянно борется с геями, можно сказать, что в политику, в том числе, идет человек, который не может решить свои проблемы сам с собой. Поэтому он берется решать чужие проблемы. Это паранойяльная проекция: я не знаю, что это моя проблема, поэтому я знаю, что это проблема всех вас. Сейчас я буду ее решать.

В то же время мы пришли к важному пункту — дело не только в людях. Я бы никогда не стал говорить о том, что Владимир Владимирович Путин — хороший человек. Или плохой человек. Я вообще не знаю, насколько уместно слово "человек" в данном случае, потому что речь идет о месте. Люди, которые стремятся в политику, чтобы навести порядок, не учитывают одной проблемы: ты как ткачиха и ты как депутат собрания — это два разных человека. Каким был Адольф Гитлер в школе — я не знаю. Думаю, обычным придурковатым парнем, сидел и рисовал свои акварельки. Но с 1933 года — это уже вообще другой человек.

— Вы видели такие превращения?

— В студенчестве я бренчал на гитаре в рок-группе. В то время я знал одного парня по имени Леша. Леша был кем-то вроде дружинника — следил за порядком на институтских концертах, но при этом был низшим звеном власти. То есть это был мой ровесник, но с красной повязочкой. И вот один день мы с дружинником Лешей разговариваем, выпиваем по стакану вина — после чего Леша идет своим путем, а я беру свой бас, все нормально. На следующий день у нас опять концерт — я снова настраиваю гитару и стою со своим стаканом, тут ко мне подходит Леша и говорит: "Так, Мазин, убрать стакан!". Я говорю: "Леша, ты что — спятил, что ли? Ты почему ко мне по фамилии обращаешься?". "Я вам во второй раз говорю — убрать стакан и прекратить называть меня Лешей". Я говорю: "А как же вас теперь, извините, величать?". "Я — Алексей Сергеевич". Я до сих пор помню! 30 лет прошло. Оказалось, что накануне его назначили главным комсомольцем по институту, то есть поставили на какой-то высокий, по институтским меркам, пост, и крышу у парня снесло за несколько часов.

— Откуда это берется?

— У всех нас есть очень нехорошие задатки. Согласно разным психоаналитическим доктринам, в раннем детстве мы переживаем микроскопическую фазу, которая называется "всемогуществом", когда нам кажется, что наши мысли управляют этим миром. Это очень короткий момент, который потом отходит на второй план. Но согласно логике психоанализа, мы никогда ни от чего навсегда не уходим. Все, что с нами когда-либо происходило, остается с нами навсегда. И вот есть люди, которые во всем сомневаются: я успешный или неуспешный? Умный или тупой? Но как только меня ставят наверх, я понимаю — блин, это же не зря! Соответственно, детская нарциссическая подпорка начинает раздуваться до такой степени, что люди теряют ощущение реальности. Сегодня мы можем видеть, как отдельно взятые люди начинают ощущать себя богами. Они чувствуют полное всемогущество, они и есть закон, над ними закона нет. И у них всегда есть возможность сказать, во имя какого блага мы это все делаем.

— То есть это все благие намерения?

— Я свято верю, что все, что делал Адольф Гитлер, он делал во благо человечества. Он желал ему исключительно добра. Никто со времен Чингисхана и до сих пор не скажет (извините, я выругаюсь): "Знаете, я просто честно хочу рас***ярить всю эту планету. Надоели вы мне все". Я жду, когда такой политик появится. Это будет первый честный человек на этой планете.

— Чем омрачается пребывание человека во власти?

— Любая властная позиция является априори паранойяльной. Здесь мне проще обратиться к психиатрии: какими двумя симптомами характеризуется паранойя? Ответ: бред величия и бред преследования. Допустим, я — министр (мы говорим о странах, где люди себя ощущают безудержно нагло и высоко). С одной стороны, я — важный, я — неслучайно, меня назначили. Но в то же время ты понимаешь, что тебя могут оклеветать, скинуть, вовлечь в интриги. Даже если ты не клинический параноик (человек, который требует госпитализации), паранойя тебе обеспечена. Привет всем, кто хочет по доброй воле идти во власть! Часть людей, которые не стремятся во власть, понимает, насколько опасна для психического здоровья ситуация, в которой ты лезешь по лестнице, где тебя бьют по голове сверху и дергают за ноги снизу.

— Кто, по-вашему, отличился больше всех?

— Много книг было написано про Сталина как параноика. Про Гитлера как классического параноика. Но, по-моему, Джордж Буш-младший дал фору всем. Бред величия проявляется, когда человек говорит, что это не он совершает поступки — он просто выполняет инструкции Господа Бога. Человек нам с экрана сообщает: "Страна, я слышал голос Бога… Бог сказал мне сбросить бомбы". И вот тут мы возвращаемся к началу разговора: страна, вы в своем уме? Это ваш президент, он слышит голоса. Вам не кажется, что срочно требуется импичмент и госпитализация? Нет! Эти миллионы людей говорят: "Классно! Классно! Вот мы не слышим голос Бога, а наш хозяин — какой клевый, как мы точно его выбрали — он напрямую с Богом общается!".

Самая принципиальная и самая важная вещь во всем этом — то, что паранойя и нарциссизм — это одна и та же конструкция, в которой я не понимаю, где — я, а где — другой. Я понимаю, что другой меня преследует и преследует потому, что я — великий. То есть среди тех людей, которые идут во власть, есть люди, которые хотят властвовать. Вопрос: что это за люди? Ответ: это люди, которые не могут овладеть сами собой.

— Зачем им власть?

— Феликс Гваттари и Жиль Делез много страниц посвятили паранойе, фашизму и политике. Мишель Фуко назвал их книгу "Анти-Эдип" учебником по антифашизму. Идея заключается в попытке овладеть собой через другого. Паранойя — это попытка, невозможная, бесконечная, вновь и вновь овладеть собой. Но поскольку я не знаю, где я, а где — другой, я пытаюсь поставить на колени или упорядочить хоть как-то тех, кто меня окружает. А поскольку, если даже я подчиню всех и завалю всю Землю в могилу, то останусь я. Соответственно, последняя попытка овладеть собой — суицидальна.

Изучая фашизм, я дико удивляюсь запредельной скорости его развития — с 1933 по 1945, Люда, вдумайтесь — 12 лет. 12 лет и все, добрый вечер! Адольф и Ева приняли яд, тихо, спокойно, слава Советской армии. К сожалению, со словами "слава Советской армии" появляется фигура министра культуры РФ — совершенно обезумевшего человека. Точнее, ума, судя по всему, никогда не имевшего, потому что он даже не догадывается, что вчистую воспроизводит речи Геббельса. А история такая: примерно год назад ко мне пришел приятель и говорит: "Мединский в интервью журналу "Русская жизнь" сказал, что русские выиграли войну, потому что у них лишняя хромосома". Я не поверил. Стал искать и нашел цитату: "Я считаю, что после всех катастроф, которые обрушились на Россию в ХХ веке, начиная с Первой мировой и заканчивая перестройкой, тот факт, что Россия еще сохранилась и развивается, говорит, что у нашего народа имеется одна лишняя хромосома", — говорит Мединский.

Такого рода заявления свидетельствуют о том, что человек полностью пренебрегает любовью к Родине, силой духа, верой в Сталина — неважно, — теми психологическими моментами, когда люди умирают за свою землю, борются за своих родных. То есть все, кто был в окопах, — грузины, евреи, белорусы, корейцы, кого там только не было, — это все ерунда. Важно то, что у русских лишняя хромосома. Этот дурак поднял смех на весь свет. Люди смеялись, потому что знали, что лишняя хромосома — признак синдрома Дауна. Во всей прессе начался хохот на тему того, что слабоумный министр культуры назвал весь русский народ "даунами". Я не смеялся. Достаточно вспомнить, что похожими экспериментами занимался доктор Йозеф Менгеле, Третий рейх, Освенцим, и уже не смешно. Ведь Мединский — не сам по себе властный дебил, он — проводник некой идеологии, и это в миллион раз опаснее.

Я стал вам говорить о фашизме как о военной суицидальной машине и параллельно — об идеологии фашизма, которая является чисто научной, рациональной конструкцией. Дело не в немцах, фашизм может проявиться в Анголе, в Украине, а уж в России его даже искать не надо — он, в принципе, налицо.

— Слово "фашист" в последнее время вернулось в оборот. Разница только в том, кто кого им называет. А обзываются все.

— Еще одна чистейшая паранойяльная конструкция: "Ты — фашист!". "Я — фашист? Сам ты фашист!". Более того, когда одна сторона начинает обвинять другую в фашизме, моя первая реакция — чисто психоаналитическая — не является ли это бессознательной проекцией на другого того, что принадлежит именно тебе? Или найди другие слова. Вопрос: Петров, почему ты назвал Сидорова фашистом, а не свиньей, мудаком, капиталистом, эксплуататором, нацистом — почему именно фашистом? Фашизм — это научная, генетическая, расовая — в первую очередь — доктрина. На свою голову я "Майн Кампф" тоже почитал, поэтому имею четкое представление.

— Что вас во всем этом огорчает?

— Моя мысль будет неприятной. Самое чудовищное заключается вот в том, что если раньше случалось какое-то событие — допустим, кто-то убил эрцгерцога Фердинанда — и вокруг этого события возникали интерпретации: кто его убил? За что? Чего ради? То в начале XXI века убийство эрцгерцога Фердинанда вообще не нужно. Теперь мы имеем дело с чисто паранойяльным бредом, когда никакого повода, никакого факта не нужно. Мы можем в телевизор и в интернет говорить все, что угодно. Сколько раз уже человечество молилось на то, что не было массового использования телевидения во времена Гитлера.

Вообще, наш с вами разговор — это такая ерунда по сравнению с тем, что в Новой Зеландии сейчас пробивают мощную озоновую дыру. И все, что происходит в мире, — это просто прикрытие новозеландских выходок, которые направлены на то, чтобы выкачать весь кислород из атмосферы. И тогда все умрут. А все по одной простой причине: в Новой Зеландии есть секта, которая называется "озонисты". И эти "озонисты" просто дырявят наше небо…

— Вы это где-то вычитали?

— Я эту чушь на ходу придумал, а вы засомневались. Правильно. Потому что вы мне верите. Мне — ладно, мы с вами давно знакомы и дружим. А вот если человек включает телевизор, то какая бы физиономия там ни появилась, она уже знаковая — она уже способна на любое внушение, и неважно, кто это и что это — правые, левые, зеленые, коричневые. Масс-медиа радикальным образом убила возможность человека мыслить. Человек не думает — он получает информацию.Чем абсурднее бред, который нам подают в масс-медиа, тем лучше этот бред съедается. И если бы не моя собственная жизнь, я бы в это не поверил. Мой любимый пример вам хорошо известен — в 1991 году Сергей Курехин в течение получаса, давясь от смеха, рассказывает по телевизору народонаселению Руси о том, что Ленин не был человеком. Ленин, оказывается, был грибом.

— И радиоволной.

— Да. На самом деле я частично был на съемках передачи и думал: "Серега, ну вот зачем ты смеешься? Если ты не можешь выдержать серьезную мину, люди уж точно не поверят!". Мой шок был не от передачи, а на следующий день. Я тогда последний год работал учителем, пришел в школу, а все учителя вокруг говорят: "Виктор Аронович, вы слышали? Ленин-то не человеком был!". Я на них смотрю и не понимаю — вы чего, сбрендили?! Оказывается, все поверили. Я не шучу.

Толпа радикально опасна, и телевизор эту толпу создает. Когда-то толпой были люди, которые собирались на агоре, а теперь они могут сидеть по своим конурам и смотреть один и тот же очаг агрессии, и непонятно, к чему это может привести. Ясно, что не появится политик, который скажет: "Друзья, я вас поздравляю, я ваш новый президент! Больше вы меня нигде не увидите — завтра мы отрубаем телевизор и интернет!". И все берут буквари, А.С.Пушкина, Гюстава Флобера, начинают читать разные книги, делиться друг с другом, но это не про людей — это про каких-то других существ. Потому что мы с вами сказали страшную вещь — это люди орут, это люди выбирают, это они поддерживают каких-то людей, которые готовы их же и уничтожить. И люди готовы уничтожиться.

— Есть еще люди, которым стыдно.

— Если мне стыдно за то, что происходит в стране, я с ней идентифицируюсь. При этом, когда я говорю "Россия" — для меня это Пушкин, а не Путин. Но я не знаю, как их развести в стороны. На самом деле стыд — это последнее указание на то, что мы еще люди. Как называются новые существа без стыда и совести, я не знаю. Это тема моего исследования, которое начинается с основания западной цивилизации и роли стыда в истории. Сейчас мы живем в абсолютно другом мире, где происходит попытка освободиться от стыда с бесчисленными рекомендациями в интернете. Это радикальные формы бреда и гестапо в чистом виде. Понятно, что у нацистского преступника Эйхмана никакого стыда не было, он с гордостью выполнял приказы.

Кстати, на процессе Эйхмана в Израиле была Ханна Арендт — одна из самых знаменитых политических философов ХХ века и ближайшая ученица Мартина Хайдеггера (она отвернулась от Хайдеггера, когда тот связался с фашистами). Она приехала на суд в качестве журналистки New York Times, и ее отчет, опубликованный в виде книги под названием "Банальность зла", стал настоящей бомбой. Ее готовы были порвать в клочья и правые, и левые, и немцы, и евреи — все! Ее идея предельно проста — дело не в том, что Эйхман плохой или хороший, дело в том, какая система. Эйхман весь процесс говорил: "Да, я уничтожал людей. Я — солдат, я выполнял приказы". Зло банально, зло вписано в систему. И эта система допускает фашизм. Если вы хотите изменить этот мир, нужно искать другую систему, делать что-то с самими отношениями между людьми, придумывать другие регулирующие механизмы. Пока жива система — эти "чингисханы", которые стремятся завоевать мир, захватить Марс или оттяпать полуостров, будут продолжать появляться. Таким образом, наш разговор завязывается в узелок, который начался с места, а закончился системой, в которой мы находим эти места.

— Вообще, все, что вы говорите о власти как о любви к тому, о ком мы ничего не знаем, похоже на религиозную концепцию.

— Хороший ход мысли. Действительно, Бог так или иначе непознаваем. Если взять фундаментальные формы религии, без уступок — такие, как иудаизм и мусульманство, — в них говорится не только о том, что Бог не представим, в иудаизме Бог не именуем. У него нет ни имени, ни образа — это некая пустота. Ваша мысль меня потрясла, правда. Мы ничего не знаем про Бога, мы ничего не знаем про властителя, и все наши надежды, чаяния, мечты — все грузится вот туда. Получается, что речь не идет о добре и зле вообще. Речь идет только о том, что тот, кто оказался наверху, оказался в позиции фараона, между людьми и богами, и мы все свои мечты и чаяния, всю свою агрессию, грузим туда. Печальное и страшное дело властителя — взять нашу агрессию и перенаправить ее дальше, чтобы мы могли радоваться, что враг повержен, что мы не бросаем своих, что мы вместе. Сказка о человеке грустна и печальна.

_____________
О собеседнике:

Виктор Мазин
Психоаналитик, философ, основатель Музея сновидений Зигмунда Фрейда в Восточно-Европейском институте психоанализа в Санкт-Петербурге. Главный редактор журнала "Кабинет" (СПб). О себе говорит следующее: "Надо сказать, что я – человек, который придерживается политики изоляционизма. Я с большим удовольствием послушаю песню, чем речь политика. Для меня один мизинец Дженезиса Пи-Орриджа значительно дороже, чем весь госдепартамент с Государственной Думой вместе взятые".

Текст - Людмила Погодина
Журнал "Я", апрель 2014.

https://stopka.livejournal.com/604976.html

МУЗЫ КАНТ - амбициозный городской музыкант-мизантроп.
ПИ САТЕЛЬ - городской писатель с расстройством памяти, давний знакомый Музы Канта.




На сцену выходит Музы Кант. В черном плаще с кровавым подбоем.

КАНТ (в приподнятом настроении): Привет, сегодня дождь и скверна, а мы не виделись, наверное, 15 лет.

Где-то в темном углу сцены слышится голос Пи Сателя.

ПИ (озабоченно, продолжая копошиться в бумагах): Действительно, скверна на этот раз подобралась слишком близко. Что бы это могло значить?

КАНТ (достает флейту, игнорирует вопрос): Не думай, что я называю себя Кант в честь вагины - cunt, мне действительно близка идея познания границ собственного разума.

ПИ (растерянно): Я бы никогда так не подумал...

КАНТ (воодушевленно размахивает флейтой): Ты когда-нибудь читал "Сто лет одиночества" под гул ветра в Большом каньоне при свете полной, яркой луны?

ПИ: Нет... (голос Пи Сателя замирает) Но мне бы этого очень хотелось.

КАНТ (неожиданно серьезно): Ты знаешь, я такой не один. И мы кое-что знаем. Нам есть, что рассказать этому миру. У нас есть слова, но нет голоса. Будешь голосом поколения "НО"?

ПИ (неуверенно): Да, но...

КАНТ (перебивает): Я сыграю тебе мой новый альбом. Сыграю его на флейте мертвых душ. Хочешь послушать? Слушай.

ПИ: Конеч... (не успевает договорить)

КАНТ (строго): ...Их пять. Альбомов пять. Я написал их в честь пяти пор года - весны, лета, осени, зимы и непроходящей тоски моего внутреннего мира, который кровоточит при соединении с кислородом.

ПИ: Это интересно... (откладывает в сторону рукопись и взъерошенный, помятый выходит из тени на свет).

Музы Кант по-прежнему стоит к Пи спиной, одним ртом продолжает самозабвенно говорить. Вторым, который тут же прорезается на лбу, начинает виртуозно играть на флейте.

КАНТ (настойчиво, где-то назойливо): Ты слышишь эту музыку? Ее слышит только тот, кто обладает силой. Я чувствую в тебе силу, слушай, слушай! Слушай и расскажи другим. Иначе другие пройдут мимо, может быть, только кожей почувствуют дыхание флейты. Если кожа нежна. Загрубевший человек никогда не узнает о том, что я пою. Что флейта моя поет. Но когда наши голоса сольются воедино... Когда флейты наши задрожат от дыхания нашего... (постепенно переходит на крик) Когда ветер замолчит от силы наших немых голосов!... Тогда!...

Глаза Канта покрываются пеленой. В это время третий рот, который до сих пор скрывался под волосами на затылке, внезапно начинает разговаривать сам с собой.

КАНТ (рот №3): Что-то происходит. Я не тот Музы Кант, которым должен быть. Я хочу больше, хотя знаю, что нельзя.

ПИ (озирается по сторонам, делает шаг назад): У меня нехорошее предчувствие.

Музы Кант продолжает играть на флейте, и неожиданно поднятой из-под плаща второй парой рук достает банджо. Начинает играть слаженно, почти гипнотически, одновременно с флейтой.

КАНТ: Я ничего не заметил.

Пи сглатывает слюну, пытается посчитать количество глаз у Канта. Убедившись, что глаза точно всего лишь два, немного успокаивается.

КАНТ (нетерпеливо топает ногой): Ты слушаешь?

ПИ: Я слушаю (косится через окно в сад, где под дождем садовник убирает пожухлые листья).

КАНТ: Ты пишешь?

ПИ (достает из кармана помятую салфетку со следами слюны и крови, совсем разволновавшись какое-то время не может найти ручку. Затем находит): Пишу.

КАНТ (перестает играть, пристально смотрит на Пи): А что ты там пишешь?

ПИ (растерянно): То... что вижу.

КАНТ (разъяренно): Ты не можешь писать о том, что увидел!

ПИ (совсем расстраивается): Но...!

КАНТ (топает ногой): Пиши о том, что услышал!

ПИ (срывающимся голосом): Но...

КАНТ (пятой рукой достает из кармана кусок выделанной коровьей шкуры с выжженным текстом): Я тут все для тебя подготовил. Перепиши своим почерком.

Пи Сатель бросает салфетку, ручку, пинает амбарную мышь, которая случайно пробегала мимо, резким, нервным шагом уходит обратно в угол.




КАНТ: Ты здесь?

Тишина.

КАНТ (заискивающе): Пи, ты здесь еще?

Слышится легкий шорох листьев во дворе.

КАНТ (прищуривается): Я слышу твое дыхание.

ПИ (на всякий случай, не выходя из тени): Я здесь.

КАНТ (вертит пальцами флейту, как хулиган - перочинный ножик): Ты так и не рассказал никому про мою музыку.

Молчание.

КАНТ (протягивает вперед четыре руки, оголяя вены): Мои вены набухают от одной только мысли, что ты так никому и не рассказал.

ПИ: На самом деле...

КАНТ (громким шепотом): Ты же написал о тех, других, которым нечего сказать? Написал. Ты пишешь обо всех, кроме нас.

Слышно, как Пи Сатель возмущенно пыхтит в углу, но сдерживается.

КАНТ (улыбается): М-м-м?

КАНТ (рот №3 орет, выплевывая волосы): ДА! Почему?!!! Das ist total scheisse!

КАНТ (откашлявшись, спокойно): Так, почему? Я играл. Я пел. Так много я пел и играл для тебя.

ПИ (тяжело вздыхает, делает шаг к свету, становится в луч прожектора и засовывает руки в карманы): Я не слышу твою музыку.

КАНТ (рот №3 брызжет слюной и волосами): ЧТООО?!!!

ПИ (набравшись смелости, громче): Я НЕ СЛЫШУ ТВОЮ МУЗЫКУ.

КАНТ (делает шаг вперед, попадает в свет прожектора, прищуривается): Ты мог, НО НЕ ХОТЕЛ ее слышать!

Пи Сатель открывает рот, чтобы что-то сказать, но не успевает. Музы Кант хватает рот Пи, съедает его, выходит во двор, убивает садовника с помощью флейты и банджо. Вытирает инструменты мокрыми пожухлыми листьями. Уходит.

https://stopka.livejournal.com/604677.html

Английский актер Сэм Райли, известный по роли Иэна Кертиса в фильме Антона Корбайна "Контроль" и Джека Керуака в фильме Уолтера Саллеса "На дороге", рассказывает, о чем актеры любят приврать в анкете, что его связывает с Joy Division и как его угораздило сыграть в немецком вестерне.

Людмила Погодина для журнала ШО.



История с «Темной долиной» такая: Андреас (Прохазка) «гуглил» английских актеров и увидел мою фотографию. Он не видел ни одного моего фильма и не знал, что я живу в Берлине. Он переслал мне сценарий через Тома Тыквера, а когда я не ответил, написал: «Мне кажется, за это время ты бы мне уже ответил, если бы прочел первое письмо…». Тогда из чувства вины мне пришлось прочитать сценарий. Сама идея привела меня в восторг – работать на иностранном языке, ездить верхом и стрелять плохих парней – ничего такого я раньше не делал!

Сложно играть незнакомца, который приезжает в чужой город, и не думать о Клинте Иствуде. Здесь же есть ссылка на фильм «Самурай» с Аленом Делоном. Меня заинтересовало то, что в «Темной долине» это не крутой, а, скорее, ранимый парень. Он достаточно травмирован, чтобы уехать от хорошей американской жизни в отвратительную глушь и мстить людям, которых никогда не встречал. Конечно, это послужило оправданием для пересмотра всех старых вестернов, и у жены не было шанса меня за это упрекнуть!

Ландшафт в этой истории – отдельный персонаж. Достаточно было приехать на место съемки, чтобы вжиться в роль. Дома, в которых мы жили, настоящие – люди до сих пор работают на этих маленьких мрачных фермах, жуть. Помогло еще и то, что я действительно был единственным иностранцем в этой долине! Пока я учился конной езде, мне важно было опробовать свой костюм, чтобы понять, как распределять вес. А однажды после тренировки, по дороге домой, я остановился в баре купить сигарет... Я вошел в бар, разодетый, как ковбой, и это была классическая немая сцена из вестерна: в заведении сидели одни местные, исключительно мужчины, которые пришли сюда выпить пива после работы, и тут я открываю дверь, вхожу, и весь бар накрывает проклятая тишина. Все вокруг застыли и смотрели на меня и мою ковбойскую шляпу в дверном проеме. «Ну вот», – подумал я.

Теперь я езжу верхом лучше, чем раньше. Все дело в том, что все актеры врут, что умеют ездить на коне. Ты всегда пишешь в резюме «могу драться на шпагах, стрелять из оружия и ездить верхом». Однажды меня поймали на этом, когда привели лошадь на съемки и сказали: «В твоем досье говорится, что ты умеешь ездить верхом». Я подумал: «Вот черт!» Я понятия не имел, как оседлать лошадь. Я, конечно, катался разок по пляжу на осле, но оказалось, что этого не достаточно. Им хотелось, чтобы я ехал быстрее, чем хожу, и это было проблематично.



Одно из преимуществ актерской работы – то, что ты постоянно учишься чему-то, что в обычной жизни стоило бы денег. И можно это делать не со шлемом на голове, а в ковбойском костюме. Это круто! В общем, я научился ездить верхом, но времени было мало, и одно дело – кататься кругами по манежу, но совсем другое – ехать по снежной дороге. Было пару моментов, когда сложно было сохранять невозмутимое выражение лица. Это было сложно и для лошадей – часто им было слишком холодно, и чем дольше длились съемки, тем раздражительнее они становились. Мне, конечно, очень понравилось кататься на лошадях, но я бы предпочел вернуться в манеж.

Смешно сказать, но у меня не было особой связи с Joy Division до фильма «Контроль». Я играл со своей группой 10,000 Things, и мы часто выступали в маленьком пабе в Лидсе. Однажды вечером мы пришли в клуб перед концертом, и на двери было написано: «10,000 Things – Иэн Кертис против Rolling Stones». Я тогда спросил: «А кто такой Иэн Кертис?..» Вскоре я выяснил, кто это такой. Мне кажется, фильм выиграл оттого, что я не был его фанатом до начала съемок. Сейчас, разумеется, я большой фанат Кертиса. Но если бы я знал тогда все, что знаю сейчас, мне кажется, было бы сложнее браться за работу.

Что касается моей музыкальной карьеры, то за меня было решено, что все кончено. Мне нравилось этим заниматься, но это всегда сопровождалось странным тревожным ощущением, как будто я ставлю себя под удар. Я нахожусь на комфортном уровне существования как актер. У меня нет необходимости раскручиваться в качестве музыканта. К тому же я не думаю, что люди отнесутся к этому серьезно, как это обычно бывает, когда актеры выпускают альбомы. Джаред Лето – скорее, исключение, да и стиль, в котором он работает, предполагает огромную аудиторию. Я не думаю, что паб-рок располагает такими же ресурсами, и знаю, что я бы не добился такого успеха. А делать это, чтобы еще раз встретить шквал неодобрения – мне уже хватило такого опыта в Англии, когда мне был 21 год. Я по-прежнему пою в д'уше. Пою, когда езжу на машине. Мне действительно нравится петь и это помогает расслабиться.



Неловко признаваться, но иногда меня заносит в караоке при определенном уровне алкоголя в крови. Как правило, моим коронным номером становится «Viva, Las Vegas!» с соответствующими па. Каждый раз, когда я тусуюсь с друзьями, они штудируют каталог, но в караоке никогда нет песен Joy Division. Я изображал танец Иэна Кертиса несколько раз на спор. У меня по-прежнему хорошо получается. Могу даже сейчас станцевать.

Я и забыл, что играл вампира в фильме "Византия"! Я и выгляжу, как вампир. Этот «вдовий пик» (волосы, растущие треугольным выступом на лбу), бледность, и видите – у меня даже есть клыки (показывает), типичные британские зубы. Не сказать, что я фанат фэнтези – этот жанр меня не сильно привлекает.

А, ну да, я недавно сыграл в «Малефисента». Вы продолжаете мне напоминать о моей собственной работе. Это действительно фэнтези! Да, я там был. Хотя мои друзья скептически отнеслись к этому факту в самом начале, когда в свет вышли три трейлера, и меня не было ни в одном из них. Но я там играл. Я был птичкой. Этот фильм не был похож на остальные. У него был огромный бюджет, я играл что-то непривычно забавное и носил кучу протезов – каждое утро четыре часа уходило на грим. В этом фильме я – лакей Анджелины. Есть в этом мире работенка и похуже. В мультике у нее всегда был ворон – вот я и есть этот ворон. Каждый раз, когда она обращает меня в человека, появляюсь я и выгляжу по-вороньи.

Работать с Анджелиной было здорово и безумно. Первый раз, когда я приехал на съемочную площадку, я увидел ее со спины с этими огромными рогами на голове и подумал: «Что я тут делаю?» Она производит неизгладимое впечатление. Рядом с ней любой выглядит лентяем – никто не способен проделать тот объем работы, который она успевает за день или за неделю. Имея при этом пятерых детей. Мне не стоит жаловаться на единственного ребенка, который не дает мне высыпаться по ночам.



Я помню, что снимался в фильме «На дороге». Кажется, теперь вы проверяете меня на знание собственной фильмографии. Я точно помню, что это было не фэнтези. «На дороге» – история из разряда фильмов о культовых персонажах, о которых у каждого уже есть собственное представление, благодаря книгам. Что тоже трудно.

Мне бы хотелось однажды сняться в комедии. Мне кажется, я заработал репутацию персонажа со скверным характером, но вообще-то я не совсем такой. При этом я требователен к комедиям. Мне кажется, нужно быть смелым, чтобы работать в этом жанре и не думать о том, что скажут люди. Чтобы рискнуть. Я, наверное, немного трус. Я часто читал сценарии романтических комедий, но для меня они все одинаковые. Мне бы хотелось сняться в чем-то вроде «День сурка». На мой взгляд, это потрясающая романтическая комедия. Да что говорить, Билл Мюррэй – гений.

В случае с актерами существует неверное представление, будто мы сами выбираем себе работу. Ты чаще выбираешь, от чего следует отказаться, в остальных случаях тебя выбирают. Ты выдвигаешь себя на роли, которые были бы тебе интересны, и выбираешь уже из того, что тебе предлагают. Моя позиция в пищевой цепочке актеров пока еще не позволяет мне выбирать исключительно то, что мне нравится.

ЖУРНАЛ «ШО» №9-10(107-108) 2014

https://stopka.livejournal.com/604578.html

- Проблема в том, что оно совершенно не похоже на кольцо!
- А на что оно похоже? - человек семь уже полчаса безрезультатно осматривают танцпол и сцену. Один из них постоянно указывает на какое-то блестящее говно и нарочно сбивает след.
- Сложно сказать. Оно... треугольное, а если на него кто-нибудь наступил - плоское. Это кусок меди, подарок из карельского леса, я носила его лет десять.

Ладонь отбита тамбурином, ноги в синяках, шея, как расшатанная пружина, опрокидывает голову то вперед, то назад, из зуба вылетело лекарство, к тому же потерялся оберег - из всего этого я делаю вывод, что вечер удался.

- Я хочу сказать, танцуешь ты замечательно! - Артем звучал весело и бойко. Он не забыл, о чем мы говорили после концерта, и хотел убедиться, что я этим вечерним утром тоже чувствую себя хорошо.
- Я решила, что ежели я потеряла единственное кольцо, которое мне когда-либо подарил какой-либо мальчик, так это потому, что пришло время для нового кольца, хаха, - шевелилась я с трудом, но чувствовала себя неплохо.

Прошлой ночью, в самый ее разгар, ко мне неожиданно обратилась девочка. Жестом, каким обычно просят поставить какую-нибудь песню, она подозвала меня к себе:
- А вот я считаю, - сказала она, как если бы предполагалось обратное, - что ты танцуешь плохо.
Вообще камерные вечеринки - такие, как в Граффити, - это всегда социальный эксперимент. Частицы притягиваются либо отталкиваются, перемешиваются либо вызывают химические реакции. На этот раз кто-то запустил руку в черную шляпу и достал оттуда кролика, который минуту назад грыз морковь где-то в норе. Достал его в яркие лучи прожектора и сказал - кролик, ты вот морковь неправильно ешь. Я внимательно посмотрела на девочку и пожала плечами:
- Но по-другому-то я не умею!
Тут между нами возник Сережа.
- Мы уже пойдем! - сказал Сережа. Он, как Винни Пух, на раз - обнял, на два - пошатнулся, на три - исчез. На его месте стояла мокрая девочка с полупустым бокалом пива, и рассеянно смотрела Сереже вслед.

- Я как узнал сколько ей лет! - вскинул брови до самого ирокеза бармен Вася, который зачем-то узнал, сколько мне лет. - Охренел. Ни за что не скажешь! Вот только глаза... (тут Вася прищурился и посмотрел мне в глаза) ...старые.
- Не старые, а мудрые, - поправил его бармен Мишаня.
- Мишаня дело говорит.

*

Еще вчера Илья танцевал у нас на вечеринке, а сегодня его крутило и вертело на сцене клуба Репаблик, и у ног его люди кричали:
- Илья! Илья! Илья!
- Что-то это уже попахивает фашизмом, - Илья выпрямился и строго взглянул на толпу. - Просьба больше это имя не скандировать.
- Петля! Петля! Петля! - после небольшого замешательства нашлась толпа. Мой первый концерт Петли Пристрастия, он помог снять усталость и ослабить мышечную боль.

- Девушка, у вас зажигалки не найдется? - я бежала мимо остановки и мимо коренастого мужичка под шафе.
- Извините, не курю!
- А помогите мне, пожалуйста, прикурить. Ветер сильный, - он протянул мне спички. - А, кстати, сколько вам лет?
- А какая разница?!
Первая потухла, и мужчина еще плотнее обволок мои ладони своими.
- Ой, нет, у меня ничего не получается, - я быстро вернула коробок. Сигарета тут же исчезла и мужчина спешно продолжил:
- Я ж не за себя, я за сына хлопочу! Он у меня отличный парень! Учится на втором курсе БНТУ! Мастер 4-го разряда, на, - на разряде мужчина сделал особый акцент и для убедительности подался вперед. - Сразу скажу, девушка его мне не нравится. Она на третьем курсе БГУ, на. Звонит мне, когда он на телефон не отвечает. Дело в том, что они уже начали спать. Меня это не устраивает. Я хочу ему такую, чтобы семья, на, ребенок, все, как надо... Я однажды не выдержал и говорю ей: "Вы хоть предохраняйтесь!"
- Если честно, я тороплюсь на встречу! - я действительно торопилась на встречу, но вот эта привычка слушать и не перебивать.
- Ну, хорошо! Но вы хотя бы посмотрите его страницу в контакте! Он, правда, прозвище себе странное выбрал - Святой Батюшка, но что ты будешь делать, на, ошибки молодости - 9 класс. И если у вас там, на встрече, ничего не сработает - вы все-таки на моего взгляните!...
Я кивала и стремительно пятилась прочь.
- Кстати, у него отец, на, - подполковник КГБ в запасе, на! - игриво махал мне вслед мужичина. - Это - я, на!

- Ты опять плачешь, - вместо Стаса на встречу пришел бледный зомби. Он ничего не понял из истории про подполковника, который уже прикуривал от новых встречных, едва стоял на ногах и на ходу боролся со сном (Стас, не подполковник). Мы распутали провода и собрались расходиться, как вдруг зомби заговорил человеческим голосом: - А вообще круто мы это вчера.

*

- Погодина, - так же внезапно, как вчера из-за шторки, в чатике появился Папа Бо. - Тебе сколько лет, скажи ты мне.
- Ох, много, Саша. А почему ви спрашиваете?
- Говори. Меня этот твой ответ уже не устраивает.

https://stopka.livejournal.com/604007.html

- Девочка, ты чего смотришь? Ты что - потерялась? - я как будто проснулась в этот момент. Напротив меня сидела странная молодая женщина в розовой куртке, с маленькими круглыми глазками за толстыми стеклами. Мы случайно встретились взглядом, и она тут же принялась защищаться. Ну, то есть, нападать: - Иди вон сядь, есть же место!
- Да не хочу я садиться..., - я стала поскромнее и отвернулась. C места не сошла. Из принципа.

Несколько последних дней я перемещаюсь по определенному маршруту спального района: дом-улица-хирург-аптека. Я спешно одеваюсь во все практичное и стараюсь проглотить этот кусок жизни быстро, не закусывая, чтобы вернуться к работе или легкомысленной переписке, как можно скорее, и вычеркнуть эту прозу жизни, как будто ее здесь не стояло.

Но на улице меня всегда подстерегает кто-то, кто дает мне понять, что социум - это когда ты в поле не один.

- Ой, что это с тобой? - сосед встречает меня в дверях подъезда и выглядит крайне удивленно.
- А что это со мной?
- Ты куда так нарядилась?
- Так - это как?
- Ну,.. как.. как.. полицай! - подобрал слово Леша.

"Ну слава Боуи, не бэндэровец!" - подумала я и стала на ходу заглядывать во все отражающие поверхности, чтобы разобраться - прав Леша или не прав. Серое полосатое пальто - смахивает на бушлат, кепочка - отдает милитаризмом, заправленные в ботинки штаны - в наше нелегкое время символ довольно агрессивный, красные в шотландскую клетку штаны - ну вот же! Вот оно - светлое жизнерадостное пятно! Ну какой, к черту, полицай?!

***

- Доктор, у меня для вас две новости - хорошая и плохая. Вам какую?
- А давайте все! Я в этой жизни уже всего наслушалась.
- Хорошая: после вашей перевязки у меня во рту уже ничего не болит, и я на следующий же день перестала принимать обезболивающее. Плохая: после антибиотиков, которые вы мне выписали, у меня болит все туловище. Причем, в самых неожиданных местах.

Обезболивающие сменились антибиотиками. На третий день антибиотики познакомили меня со всеми побочными эффектами, которые были перечислены в инструкции, и вся эта постапокалиптическая история с зубом стала уже, откровенно говоря, раздражать.

- Ха-ха-ха, - а это уже участковый терапевт. Я не была у нее года два, и два раза была только на этой неделе. - Ты напихала себя худенькую всеми этими таблетками, и удивляешься, почему тебе хреново?
- Ну, доктор, это же вы и хирург мне все навыписывали. Я второй день, как пьяная, хожу.
- Это еще что! Вот одна девушка их принимала и вдруг решила, что внезапно беременна! Говорит, в жизни так не мутило. Ахаха. Ты, главное, запомни - каждый раз перед операцией двести миллиграмм хряп! и в бой.
- Двести миллиграмм ч е г о?
- 200 миллиграмм антибиотика, конечно! Нет, ну дети 12 участка! Лишь бы нажраться! Ахаха.
- Доктор... я уже не помню, как пахнет алкоголь.

Это еще и потому так досадно, что именно сегодня я должна была быть не в этой комнате смеха, а в Варшаве, на открытии выставки, среди картин о веселых и юродивых, с запотевшим бокалом белого сухого в руке. БЛЯТЬ.

***

- Девушка, а, девушка! - на меня кто-то напрыгнул сзади, кто-то подозрительно веселый, громкий и, черт его знает, может быть, даже симпатичный. - А почему вы такая... как Штирлиц!?
- Мде? - я показала нос из-за высокого воротника стоечкой. - Это потому на меня люди косятся?
- Ну, я за всех не скажу, но вот лично мне... - он еще десять метров бежал за мной и что-то лепетал, тщательно подбирая слова, очень тщательно - я обратила внимание. Пока мы не дошли до магазина, и нужно было определяться - входит он туда следом за мной или нет. Я вошла, а молодой человек как-то карикатурно прилип всем телом к стеклу и нерешительно прокричал вслед: - Ну! Приятно было познакомиться... наверное?
- Наверное?!

***

А я, между тем, часто думаю - ведь на улицах адекватные люди уже давно знакомиться перестали. Зря они это.

https://stopka.livejournal.com/603871.html

Это очень важно - накануне чего-то неприятного провести вечер так, чтобы не было обидно за бесцельно прожитое. Потому что уже завтра все может обернуться шахматным конем и время потеряет привычный ход и звуки утратят смысл и вообще.

Четверг был вечером человеческого трафика. В кафе ел чизкейк когда-то немецкий руководитель московского бюро, на лестнице у хлебного магазина ждала подруга, к ногам постоянно прибивались святые лики бывших и привидения любовниц чужих, жизнь бурлила, город согрелся. Два добрых молодца с солнцем в руках усадили нас верхом на белогривого и увезли туда, где молодость растеклась по жилам и венам, и не было в ней места теням - только лето, только солнце, только Вольский, трам-пам-пам.

- Мимо нас только что прошел Вася Корж! - мне доставило какое-то физическое удовольствие опознать что-то современное в этой жизни.
- Это брат Макса Коржа?
- Какого Макса? Вася Корж! Ты что, не знаешь Вася Корж? Арену собрал.
- Это МАКС КОРЖ, блять, - Таня может одним движением руки сорвать пелену с глаз.
- Вася Корж... - не все в этой жизни удается с первого раза, - это мой любимый бармен, точно.

- Там Корж! - сурово сказал Будкин.
- Да-да, Корж. Макс, не Вася.
- Ня ведаю, як яго выкарыстаць, - Будкину очень тяжело, когда есть ключ, к которому нет замка.
- Ну, он сим-па-тич-ный! - к этому моменту мне просто нравилось повторять слово "корж". Коржкоржкорж.
- Ну, ciмпатычны, - неожиданно согласился Будкин. - I усе на тым.

Моя утерянная в детстве память стала возвращаться с каждым новым куплетом. Знаете, наверное, то состояние, когда невозможно пересказать стих по памяти, но если кто-то говорит одну строку, вы автоматически продолжаете на одну строку вперед? Вот с песнями Вольского всегда так. Не помнишь, не помнишь, а потом оп! и вдруг поешь.

- Однажды я встретила Аню и пять минут говорила с ней, будучи полностью уверенной в том, что это моя двоюродная сестра. - Я смотрела на Аню в другом конце коридора, а видела летний день и угол завода "Горизонт", триста лет тому назад. - Когда она произнесла слово "Лявон", я пробудилась и пережила приступ паники, но это теплое родственное чувство - оно с тех пор так никуда и не исчезло.

Аня, возможно, ты слышишь об этом первый раз в жизни. Но это чистая правда.

***

На следующий день мне вырывали мудрость.

Сама бы я до такого не додумалась, но мой голубоглазый стоматолог - единственный мужчина, которому я хранила верность 10 лет - сказал: "Растет криво, надо рвать". Партия сказала - надо, комсомол ответил - есть! Согласно законам интуиции, прикрывать тылы пришли родственники, соседи и соболезнующие. Все выстроились молча за стеклянной дверью.

Доктор сделал укол и, пользуясь моментом, зацементировал какой-то зуб.

- Проверьте прикус. Нормально?
- Я не знаю, доктор, у меня половина лица заморожена.

Доктор посмотрел на медсестру, еще раз приложил копирку, что-то там отполировал и вышел. Тогда же я весело (с отблеском тревоги) спросила медсестру:

- Это вообще мучительно все?

Медсестра - женщина строгая, но справедливая - сразу как-то напряглась, даже разозлилась, и попросила под руку таких вопросов не задавать.

***

13:00. По радио начался выпуск новостей. Доктор вернулся и провел первый тест на выносливость:

- Больно?
- Ну-у-у-у.
- Что "ну"? Больно или нет?
- А разве не должно быть больно? - советские дети - такие советские.
- НЕТ!
- А, ну тогда - ДА, БОЛЬНО.
- Сделаем еще укол.

Когда заморозка подействовала, мой голубоглазый, лучший в мире стоматолог - не хирург, mind you, - взялся за меня своими синими резиновыми пальцами. И тут что-то пошло не так.

Я заметила это не сразу. Треск, с которым из меня выходила мудрость, меня не удивил. Я заранее представляла, как внутри моей головы будут рушиться песочные замки, как, оставляя солоноватый привкус на замороженном языке, будут выплескиваться из кисельных берегов ментальные молочные реки. Никто не говорил, что будет легко, и я на это не рассчитывала. Однако мудрость внезапно начала проявлять чудеса стойкости.

Первое время я сидела с закрытыми глазами. Морщилась, корчила рожи, слушала радио, но особенно не напрягалась. В какой-то момент я почувствовала, что напрягается мой преданный дантист. Впервые за 10 лет. Обычно, когда задача сложная, он ведет внутренний диалог: "Угу..." - говорит он сам себе. И тут же сам с собой соглашается: "Угу..." Так ты понимаешь, что все идет по плану. На этот раз - где-то на третьей попытке схватиться за плоскогубцы, он не выдержал и внятно выдохнул: "Надо же, какой кривой!" Я открыла глаза.

На лбу у человека, который вылечил меня от невроза, связанного с посещением стоматологического кабинета, проступил пот. В фойе уже скопились пациенты, чья очередь давно прошла, но свет в конце тоннеля еще не загорелся. Более того, мудрость, как клещ, с каждой попыткой ее выкорчевать, всасывалась в меня ее больше. "Сержант! - я уставилась на стоматолога широко раскрытыми глазами. - Не бросай!!!" На самом деле, я уже давно вела с ним эмоциональный разговор внутри головы. Сначала его вела я. Потом это уже была не я. Это был Алекс. Алекс во мне проснулся, когда сильные, уверенные руки медсестры в первый раз сжали мои виски и тем самым зафиксировали голову в одном положении. Но Бетховен по радио так и не зазвучал, и меня немного попустило.

Каждую минуту я думала, что доктор вот-вот бросит это все и позвонит знакомому хирургу и отдаст меня ему, могучему, огромному, на растерзание. Какому-то мифическому, неизвестному мне хирургу. Но он не сдавался. "Да-да! Поздно метаться, ты не можешь остановиться на половине пути, друг мой!" И друг мой это, конечно, прекрасно понимал. Тысячу раз себя проклинал, но понимал, чья это была идея.

В конце концов, тревога за себя померкла на фоне тревоги за доктора, который явно не рассчитывал на кровавое сопротивление. Я жалела его, сопереживала ему, я болела за него, как за сборную Беларуси на матче против сборной Шотландии в 2005 году. И если бы не предательски дрожащая левая коленка, ничего не выдавало, откровенно говоря, некошерное положение моих дел.

- 43 минуты! - радостно доложил папа. - 43 минуты и ровно семь попыток! - это, видимо, какая-то армейская любовь к конкретике. Я хохотала. Сползла с кресла, первым делом - проверила, не упала ли в обморок мама, вторым - начала хохотать. С хохотом наружу вырвалось напряжение, ужас, страх и ненависть в стоматологическом кабинете. Доктор, вспотевший и обессиленный, поглядывал на меня с тревогой.

Я завернула с собой свою бойкую, окровавленную мудрость, павшую в бессмысленном и беспощадном бою, надела мундир и вопреки убедительным просьбам ехать домой - пошла в обратную сторону: "Сейчас я иду покупать себе новые трусы! - как-то неожиданно для всех заявила я. - Имею на это полное моральное право". Выбор покупки к результату пыток, к слову, не имел вообще никакого отношения. Это был какой-то глубинный, прагматичный рефлекс и затянувшееся шоковое состояние. С перекошенным и обездвиженным лицом я бродила по торговым рядам еще час, потом спустилась в метро, и уже подъезжая к нужной станции, поняла, что самое интересное только начинается.

***

- Вы не могли бы уступить мне место? Кажется, сейчас я упаду в обморок. - Девушка тут же слетела с кресла, куда бледной молью вскарабкалась я и опустила голову между колен. Приступ тошноты, размытая картинка и неожиданный гул в ушах, как будто ты опускаешься под воду, - так начинается обморок. Опыт - сын ошибок трудных. Один такой сын у меня уже был. "Опускаешь голову между колен, кладешь руки себе на затылок - сильно давишь руками вниз, а головой изо всех сил стремишься вверх. Необходимо, чтобы кровь вернулась к голове". Жизненно важные советы - они еще более въедливые, чем таблица умножения.

Фокус сработал, и сил хватило, чтобы доползти до дома. Дальше - озноб. Это когда в погожий денек колотит так, что сказать неприлично, и все три пуховых одеяла и две шерстяные кофты погоды в доме не меняют вообще. А еще эти, как не родные, окоченевшие руки. Начиная с этого момента, все последующие 24 часа я буду задавать себе один и тот же риторический вопрос: "Какого черта мне понадобилось вырывать этот несчастный зуб?!"

***

Зуб, кстати, не беспокоил. То есть осадочек остался, но боли, опухолей и прочих предвиденных последствий не было. В 17:17 в моем настольном дневнике появилась запись: "Бросило в жар, и за окном застонали черти". За окном действительно кто-то истошно орал. С частотой раз в минуту. Это настолько нагнетало, что я набралась сил и выползла на балкон. В летнем, солнечном, полном жизни и простого человеческого счастья дворе пацаны играли в футбол. Каждый раз, когда мяч катился к воротам, кто-то из них издавал истошный вопль. Но теперь мне этот вопль даже нравился. Этот вопль здорового, дееспособного человека. Я распахнула окна, скинула с себя, как Саломея, все семь покрывал и измерила температуру - 38,5, баба ягодка опять.

- Доктор, а какую волшебную таблетку вы говорили принять, красную или синюю? – у меня был шок, я вообще ничего не помню. – И ватку - ватку уже можно выкинуть? А то у меня от нее уже челюсть свело.
- Ватку надо было выкинуть ДВА ЧАСА НАЗАД!
- Вот оно как.

***

Болеутоляющее на 5 часов сбило температуру до 37,5, но чувство, будто медсестра по-прежнему сжимает своими руками мою голову, не отпускало. На радостях, чтобы как-то обесценить собственные страдания величиной общечеловеческих трагедий, за ужином (который стал одновременно завтраком и обедом) я стала смотреть художественный фильм о суде над SS-совцем. Документальные кадры людей, свидетельствовавших против Эйхмана, очень быстро минимизировали мою боль до размера блохи. Я помню, точно так же в 2006 году, когда микродиктатор выгнал меня с последнего курса института, я шла в слезах по двору тех самых привокзальных башен, которые символ Минска на открытках, и рыдала с досады, и рыдала. Пока не увидела, как бригада скорой помощи укрывает белой простыней кого-то, кому диплом был нужен еще меньше, чем мне. Я быстро утерла сопли и, не сходя с места, научилась смотреть на жизненные трудности под совершенно иным углом.

Но фильм закончился, и начался озноб. Потом жар. Потом передышка на сон. Потом все по-новой, иногда без передышки. И главное эта беспрерывная головная боль - она угнетала. Мне казалось, что так быть не должно, но спросить в такой ungodly hour было уже не у кого: "А вот если меня среди ночи начинает бить озноб, - писала я оледеневшими трясущимися пальцами Замировской, потому что она все-таки дочь аптекаря и, может, даже не спит; и тут же цитировала Заппу: - Это что за хуйня?" Но Таня, как приличный человек, в такое время уже давно спала.

Я зашла в тупик. В какой-то момент паника дошла до того, что я чуть не переписала дом на кота. Несмотря на то, что у меня нет кота. Дальше за меня говорил настольный дневник:

"01:57. А у меня завтра горит уже четвертый дедлайн на текст про Курехина. Вот Куликов огорчится..."

"03:10. Позвонила в скорую, еще раз приняла таблетку. Щеки горят, как глаза комсомольца."

"05:00. Спать не получается. Спасает музыка. Музыка бесперебойно играет у меня в голове. В основном, две песни - Jet "Rollover DJ" и Garbage "Sugar"."

В 6 утра потянуло на лирику:

"Все 10 лет, что я хожу к частному стоматологу, я плачу ему за гарантию того, что он не сделает мне больно. За это время научный прогресс зашел так далеко, что больно не делает, наверное, уже никто, но расслабляюсь я только в его кресле. Все остальные кресла напоминают мне о нервах, вырванных пост-советскими дантистами из наших детских десен. Мы покрывались сединой в тех креслах, мы в них старели и навсегда прощались с иллюзией о том, что в жизни все легко и просто. Зуд бормашины - крик человека, выброшенного из детства во взрослую жизнь..."

Я уверена, что немецкие стоматологи, к которым я неожиданно для себя попала в возрасте 12 лет, никогда не забудут крик советского ребенка, увидевшего стоматологическое кресло. В тот день они отдали мне все игрушки, которые были в клинике. Отдали навсегда.

***

В 11 часов, когда температура так и не спустилась с отметки 38,5, пришлось вызывать врача. Молодая, очень трогательная, еще не оперившаяся доктор, смотрела на обесцвеченную меня с глубоким сожалением. Она измерила и послушала все, что могла, но вынуждена была признать: "Ничего терапевтического. Нужно ехать к дежурному стоматологу". Видимо, восторг от перспективы ехать в поликлинику читался на моем лице настолько ясно, что она тут же добавила: "Я на машине. Давайте мы вас подвезем..."

Свежий воздух и хипстерский водитель с сережкой в ухе меня как-то сразу ободрили. Пока я не заметила, что водитель злой, как собака, а на его куртке из комиксов чья-то голова постоянно повторяла: "At this point it's totally out of our hands!" Я почему-то сразу подумала, что мне это должно о чем-то сказать.

- Странное дело. С десной все нормально, - развела руками доктор и на всякий случай еще раз поковырялась в ранке. - Лунка, конечно, очень глубокая, но выглядит неплохо.

Сказать, что мне было неуютно в чужом стоматологическом кресле, - не сказать ничего. Рядом, за стеночкой, с широко раскрытым ртом сидел бородатый мальчик в рыжем свитере, но, судя по всему, не страдал. Каждый раз, когда я входила и выходила из кабинета, мальчик провожал меня глазами. В конце концов, он даже начал мне нравиться.

- Мне только не нравится ваша температура. Езжайте-ка в больницу, пусть сделают вам снимок.
- Эм... эм...
- А, да. Как же вы поедете? А если вы шлепнетесь в обморок? Может, вас кто-нибудь может отвезти?
- Эм... - тот неловкий момент, когда ты перебираешь в уме имена и понимаешь, что есть не так много людей с автомобилями, кого бы ты осмелился побеспокоить. И те, кого осмелился, обязательно не смогут взять трубку.
- Давайте перемеряем вам температуру и попробуем уговорить скорую.

Это так странно, но все три электронных градусника, которые наскребли по всей поликлинике, показали 36,5. Точно так же, как все три ртутных (уже дома, пару часов спустя) подтвердили - 38 ровно. Но администратор отделения смотрела на меня, как смотрит физрук на симулянта: "36,5, детка! Кого ты пытаешься обмануть?" Да идите вы к черту.

***

- Ну, зайка, рассказывай, что у тебя произошло? - огромный игривый хирург и такой же широкоплечий санитар смотрели на меня, как на жука под микроскопом. Второй хирург, не менее могучий, что-то тихо записывал в карточку.
- Вы знаете, вчера первый раз в жизни мне вырвали зуб мудрости...
- Лишили девственности, - внезапно выдал хирург и гулко захохотал.
- Ну, что-то типа того...
- И?
- Это длилось 40 минут. Потом обморок. Очнулась - озноб, жар, 38,5. Мне кажется, что-то не так, и я совершенно не понимаю, что мне делать.
- Щеки надуть можешь? Выдохнуть через нос? Ничего не сквозит?
- Простите, как?
- Рот открываешь спокойно? Ничего не болит? Не щелкает? А зачем ты тогда к нам пришла?
- Ну, температура же и у нас в поликлинике сегодня не работает снимок.
- А! Ну вставай.

Пока молчаливый хирург дописывал направление, хирург-затейник, глядя на мое тихое отчаяние, рывком подмял меня под мышку и закричал: - Не переживай, малышка, все будет прекрасно!

***

Маленькая беззубая санитарка взяла мое направление и повела прямо в подвал, где пахло больничной столовкой:

- Запоминайте дорогу, обратно будете идти одна.

Я на ходу пыталась прочитать таблички на бесконечных маленьких дверях между тепловыми трубами. Кто за такими дверями вообще может работать? Мокро, зябко и такие низкие потолки.

Когда мы вынырнули из подвалов, мой полупроводник направилась к лифту. Она припала ухом к земле и прислушалась: - О, земля дрожит - лифт едет!

Лифт привез нам пожилого мужичка. Он помог открыть железные двери с иллюминатором, но выходить не стал. Я заглянула вовнутрь и засмеялась:

- Ого! Как у вас тут уютненько, - в правом углу лифта стояла маленькая тумбочка с газетами. В левом - таких же размеров кресло. Все это покрывал мягкий оранжевый свет.
- Ага, - кивнула санитарка и глазами указала на лифтера. - А представьте, что вы из этой коробчонки весь день не выходите.

***

Назад я шла с фотографией Веселого Роджера. Роджер, в целом, казался очень довольным и пышущим здоровьем. Как и молчаливый хирург, как только остался совсем один:

- Ну что, очаровашка, за-хо-ди!

Он посмотрел на снимок, на меня, снова на снимок. Скомандовал залезать на кресло и принялся что-то искать по шкафчикам. Что-то, чего там явно не было. Этого не было и у того, кому он позвонил первым. Но было у того, кто оказался вторым.

- А пока открывай рот, будем смотреть! - энтузиазм в его голосе меня веселил и пугал одновременно. Но тут он взялся за шприц.
- Доктор, что вы делаете? Прекратите! Вы же не станете меня снова колоть?
- Почему нет? - хохотал доктор. - Сейчас только отрежем острый кончик.
- Вы будете просто промывать, да? Да? Скажите же, наконец, что происходит!
- Вот ты любопытная какая! Все тебе расскажи. Рот открываем! Крышечку уберем, - с этими словами он легким движением руки поднял тяжелую металлическую крышку плевательницы и отбросил ее, как фрисби, на кушетку. - Хорошо. Теперь сплевываем.

В момент, когда я оказалась лицом к лицу с плевательницей, от неожиданности я чуть не проглотила лекарство. Внутри скопились и уже жили своей собственной жизнью чьи-то части тела, слизь, кровавые комочки и ватные тампоны.

- Я надеюсь, от меня там ничего такого не останется?
- Ну, это мы еще поглядим!
- Доктор, ну что вы надо мной издеваетесь? Как вам не стыдно.

Когда ковыряться в зубах стало уже не интересно, а нужное лекарство все не шло и не шло, доктор перебрался к компьютеру и снова превратился в молчаливого хирурга. Все следующие 15 минут он играл в полнометражную версию того, во что я любила играть в свои питерские годы на моем, ныне почившем, айподе, принимая теплые ванны. Сейчас же мне ничего не оставалось, как бесцельно глазеть по сторонам.

Так я обнаружила, что с потолка на меня уставилось всевидящее око Саурона, черное, с красным зрачком, а слева... слева в плевательнице уже начинала зарождаться новая форма жизни. Звуки, с которыми это происходило, были жуткими, смотреть же на это и вовсе было невозможно. К счастью, в кабинет вихрем влетела медсестра. За несколько секунд она выдала доктору заветную банку, распахнула окно и стала наводить порядок. Доктор заметно оживился:

- Прикройте же дверь, нас может сдуть в коридор! - с этими словами хирург извлек из баночки что-то, напоминающее бинт в форме глиста, пропитанное неизвестной субстанцией. Он отрезал от этого хвостик и собрался засунуть его мне в рот. Я, конечно, представляла себе все совсем не так.

- Вкусняшка, да? - вообще вся та радость, с которой доктор делал всякие гадости, в конце концов, стала вызывать у меня смех. Во рту появился стойкий привкус йода. - Ну вот и все! Ешь, молись, люби! Принимай таблетки – по две три раза в день. Чисть зубы, ни в чем себе не отказывай. В понедельник - к стоматологу по месту прописки. Ну, ничего не болит?
- Честное слово, доктор, у меня изначально ничего не болело. До сегодняшнего утра, пока все вы не стали заглядывать мне в рот и проверять, все ли у меня в порядке. А теперь болит!
- А ЗАЧЕМ ТЫ ЕГО ВООБЩЕ ВЫРЫВАЛА?

***

- Я НЕ ЗНАЮ, ДОКТОР! - услышать «тот самый вопрос» от хирурга было обидно до зеленых соплей. - Мой стоматолог сказал, что зуб... что кривой... что щека, что соседний зуб, что...
- У меня четыре кривых зуба мудрости. Живу - не тужу. Придумала себе какую-то ерунду, - отмахнулся доктор и ушел к своему более сообразительному компьютеру.

Я вышла, поверженная, в коридор. Первый раз в жизни усомнившись в своем идеальном и голубоглазом сами знаете ком. Я одевалась так вдумчиво и долго, что хирург, выскочив из кабинета сколько-то минут спустя, совсем не ожидал меня там увидеть:

- Как, ты еще не ушла?!
- Знаете, мне так понравилось, что я решила остаться.
- Ну так заходи - ложись! - хохотнул доктор и убежал по коридору, который был ему на пару размеров мал. Тут я осознала, что вырвала этот настырный цепкий пережиток эволюции только для того, чтобы всем вам об этом рассказать. Вчера я осмелилась на него посмотреть. Он оказался не таким, каким я его себе представляла на ощупь. Уже четвертый день жизнь моя делится на отрезки «от ибупрофена до ибупрофена», и через 10 минут я пойду знакомиться с хирургом по месту прописки. Так вот, дай-то Боуи, чтобы после этого мне не о чем было рассказать.

https://stopka.livejournal.com/603535.html

У меня есть две хорошие книжки. Даже не книжки в твердом смысле переплета, а книжицы - то ли блокнот, то ли сонник. Попали они ко мне примерно одновременно - одна из Минска, другая - из Берлина. Одна фиолетовая с черными буквами, другая - черная с белыми. Одна перелистывается справа налево, друга - снизу вверх. Первая - "Закорючки" Мамонова II-й том, вторая - сборник слоганов и утверждений Ананда Зенца - человека, которого я встречаю только во французском ресторане на Эбесвальдер штрассе. Ананд всегда ведет остросоциальные или осотросюжетные беседы и носит майки только собственного сочинения. Мамонов - тоже сам себя сочинил. Такие книжки и не почитаешь особенно - по ним разве что гадать, когда рука сама тянется. Сегодня такой день - сегодня тянется, и вот тут книжки мне говорят:



А на шестой странице я случайно нашла автограф. А над автографом глава про Смерть. А в ней написано: смерти нет.

https://stopka.livejournal.com/603151.html

С приходом лета началась ломка по живому звуку, ноги зачесались в дорогу. Город мертвых птиц и мотоциклистов, сквозь который я проезжала раз 50 или 150 за последние несколько лет, наконец-то стал целью. Варшава при ближайшем рассмотрении оказалась теплой и симпатичной - всю ночь мы пили сухое красное вино с Адэлей и Павлом, все утро по мне ползал мой новый знакомый ребенок Зоя, весь день я создавала собственный язык из смеси русского, белорусского и польского в поисках таблетки для экспонометра, а вечером, проглотив классный панини с пивом в пабе Zielona Ge's, наконец-то добралась до клуба Stodola... и тут же, случайно, присоединилась к лагерю отщепенцев - тем, кого все обходили стороной, и кто говорил по-русски. Их было шестеро, они приехали из Питера и Москвы, и с собой у них было много вина.

От слова "Москва" у людей в Варшаве сразу портилось настроение. Минск - хорошо, Питер - нормально, Москва... тишина. Девочка Эльвира, с которой мы еще пол ночи выгуливали проспекты, не отрекалась до последнего: "Послушай, ну скажи уже, наконец, что ты из Украины. Побереги себя", - но Эльвира не сдавалась и даже после того, как ее до слез обидели клубные охранники, честно, немного робко, произоносила "Москва". В таком состоянии ее и подобрала делегация россиян, среди которых оказался еще один москвич - Артем, доктор атомных наук - но Артема об этом никто не спрашивал. Все вместе мы вошли в клуб.

Билеты были раскуплены за неделю до концерта и людей внутри оказалось больше, чем запасов кислорода. Чтобы повысить шансы на пути к сцене, я оставила рюкзак у стола с майками и дисками и вошла в мокрую толпу. Мужики топырили локти и злобно, не оборачиваясь, перекрывали путь. Я настаивала на своем и старалась заглянуть им в глаза: мол, не стыдно? Неа, не стыдно. Когда я и доктор атомных наук оказались слева от сцены, уже у самого заграждения, я поняла, что Штирлиц промахнулся - за ограждение можно было попасть только с правого края, а между мной и ним теперь сотни острых локтей. Шумно набрав воздух в легкие, мы ломанулись в самый слэм. Я плотно-плотно прижимала камеру к груди и в какой-то момент не уберегла нос - именно на нос приземлился чей-то веселый кулак. После этого на месте кулака показались испуганные глаза и попросили прощения. Я устремилась дальше - быстрее, настырнее. Еще немного, и у заграждения справа я оказалась в тот момент, когда начали запускать фотографов: победа! тут же обернулась поражением. Фотографы бежали к сцене с лестницами, я посмотрела на сцену - два метра в высоту, не меньше. Штирлиц - круглый дурак.

Когда фотографы убежали и охранники смирились с тем, что я не уйду, настало время выбирать правильные углы. Для человека, который без автофокуса ночью на фестивале, сидя на чьих-то незнакомых плечах, снимал концерт Clawfinger или менял пленку в камере посреди слэма в SO36 под Banda Bassotti, нет безвыходных ситуаций. Углы нашлись, но через полчаса пленка закончилась. Только тогда я вспомнила про рюкзак. Между ним и мной теперь было пару тысяч плотно прилипших друг к другу тел - кричащих и поющих тел, от которых валил жар, как в полдень от горячего асфальта. Я не решилась на подвиг. Притворяться перед охранниками, что я все еще фотографирую, тоже было наивно и смешно. Я зажала камеру в один кулак, экспонометр - в другой, и ударилась в пляс, переглядываясь и смеясь вместе с первым рядом вдавленных в ограждение людей.

На этом концерте я полюбила Варшаву. В прошлом году на Greenville творилось что-то похожее, но в Стодоле было намного больше людей на метр квадратный, и я оказалась между молотом и наковальней - между сценой и толпой - где энергия металась, как шарик от пинг-понга, то в одну, то в другую сторону. А вместе с ней - горячий воздух. Если бы пот, который лился с людей, тут же не испарялся, мы бы все уже стояли по колено в воде. Охранники, пыхтя, снимали с поверхности кипящей толпы пенку - люди сыпались за ограждение один за другим, и мимо меня постоянно кто-то бегал. Я уворачивалась и уступала дорогу, и когда охранники смекнули, что я им не мешаю, стали стремительно пропитываться респектом и уважухой. Несколько ужимок и прыжков, немного внимания от музыкантов, и вот уже охранники передают мне, как младшей сестре, фиолетовую шляпу, которая не долетела до сцены. Когда же что-то со сцены не долетало до толпы, охранники хихикали и пожимали плечами. Медиатор, который бросил Майкл, отскочил от рук и упал за ограждение - охрана вредно улыбалась. И не стыдно? - я с упреком посмотрела на дядек в черном, обошла их со спины и отдала медиатр кому-то в толпе. Стыдно, - опустили глаза охранники и с тех пор вели себя хорошо. Еще через час все они жали мне руки и утверждали, что я лучший танцор в зале. После того, как отгремели новые тяжелые и старые звонкие песни Борделло, пронзительно запел Джонни Кэш. Я прослезилась.

- Понравился концерт? - с охраной я говорила только по-английски.
- Да! Хорошая энергия, нечасто у нас такое, - кивал широкоплечий мужик и радовался мне до тех пор, пока я не заговорила со скрипачом по-русски. После этого охранник что-то брезгливо пробубнил коллеге по-польски, потом мне - по-английски: - Россия?
- Беларусь.
- А...

На концерт в Варшаву я ехала на пару с любопытством - в Gogol Bordello появился белорус, и надо было срочно разобраться, кто таков, как вписался и то ли еще будет-ой-ой-ой. После концерта было время развалиться на диванах и попить живой воды. Новый гоголевский белорус был молод, слегка растерян и очень приветлив. Говорить нам было пока не о чем, но он постоянно подмигивал мне правым глазом и широко улыбался - когда два белоруса встречаются за границей, они ведут себя, как инопланетяне. К тому времени на мне, как на матрешке, красовались две шляпы - фиолетовая поверх желтой.

- Не ты ли это - та девушка в маленькой желтой шляпке? - прищурив один глаз, на меня смотрела большая веселая полька. Я сняла фиолетовую шляпу, и полька схватила меня за руку и притянула к себе. Из клуба я уходила с шестью отпечатками алых губ, которые равными интервалами шли от запястья к плечу: - Божемой, как ты классно плясала у сцены! - Это успех, подумал Штирлиц. Утро мы встретили у Олы - так звали польку - дома, на кухне огромной столетней (Ола делала на этом акцент) коммуналки, с чаем и осипшими голосами. Где Эльвира снова призналась, что она из Москвы, и все вокруг как-то сразу скисли.

https://stopka.livejournal.com/602860.html