Напишу и здесь.
Дорогие все, мы тут решили, что надо. И приглашаем всех. Сразу напишу, понятия не имею, в каком будем формате - или сначала мы с Марией Беркович почитаем, или сразу по кругу, очень надеюсь, что кроме нас с Машей еще присоединяться пишущие люди, но читать, как водится, можно что угодно - свое и не свое. Чай будет, приносите кчайности. Проведем хороший вечер со стихами и вкусняшками, встретим весну.

https://shtuchki.livejournal.com/176477.html

Апчхи. Пыль веков.

https://shtuchki.livejournal.com/176348.html

Повешу и здесь.

Дорогие все, наша книга, о которой мы уже неоднократно писали в других местах, теперь есть во многих интернет магазинах. Ссылки будут в конце.

Для нас это радость и надежда. Радость, потому что написали, сделали, самим приятно. А надеемся мы, что книга наша реально нужна, все же мы попытались передать в ней некий опыт возвращения к себе живому и настоящему.

Начнем с благодарностей. Хотим поблагодарить Надежду Четыркину, Анастасию Васильеву, Айли Киуру за консультации по вопросам. в области медицины, иллюстрирования, редакторского дела, в которых сами мы плохо разбирались. Милу Артюхину, Марину Кулешову, Виктора Перельмана, Валентину Гусеву, Марию Беркович, Майю Мозиас - за строгое, но справедливое и доброжелательное бета-ридерство и разбор полетов. Елену Павликову и Тикки (Марину Богданову) за редактуру и корректуру.

Мы напоминаем, что любое совпадение мест, имен, событий в книге является случайным. Эта книга написана с любовью, уважением и благодарностью ко всем Ивановым, бывшим и существующим в нашей жизни - нашим друзьям и просто хорошим знакомым.

А теперь аннотация и первый отзыв от одной из наших первых читательниц:

Если бросить в воду камень, разойдутся круги. Если в атмосфере встретятся теплый и холодный воздух, возникнет ветер. Как камень в воду, в просторы всемирной Сети брошено письмо, и круги связанных с ним событий разбегаются в прошлое и будущее – останется ли отражение мира прежним, когда круги исчезнут? Как два воздушных фронта, встретились две очень разных человеческих жизни. Чего ждать от возникшего меж ними ветра – беды или спасения? Итак: «Саня, здравствуй! Пишет тебе Настя Лютикова…»

Благодарю авторов Марину Комаркевич и Ольгу Крупнову за то, что так смогли поделиться светом, цветом и эмоциями, за виртуальные прогулки по Питеру, за открытость и доверие к читателю. Спасибо! (Юлия Торсунова)
.
Книгу нашу можно купить в электронном формате в магазинах Ридеро, Литресс, Озон, Амазон и еще в нескольких. В любом из этих магазинов можно прочитать отрывок из книги и ознакомиться с текстом, прежде, чем решиться на покупку. На Ридеро же можно заказать бумажную версию. Ссылки, как обещано, привожу здесь.
https://ridero.ru/books/veter_mail_ru/
https://www.litres.ru/marina-komarkevich/veter-mail-ru/
https://www.amazon.com/dp/B07BLTQJJX
https://www.ozon.ru/context/detail/id/144969948/

Так же электронную версию книги по прежнему можно купить у меня лично за 200 рублей, но только в формате fb2 Об этом прошу писать в личку.

И отдельная большая просьба к тем, кто книгу уже приобрел и прочел. Мы были бы очень благодарны за отзыв о книге на любом из перечисленных интернет ресурсов! И отдельно благодарны за репост этой записи!
И еще - это совсем уж такая отдельная благодарность. Если соберетесь покупать электронную версию, с ридеро нам обламываются чуть больше денег, чем с любого другого ресурса :)

Со всем нашим уважением и почтением, авторы.

https://shtuchki.livejournal.com/176067.html

Давно не вывешивала. Некоторое количество вещей на продажу. Цены и описание можно посмотреть под катом.








Пдвеска "перекати поле" Палисандр, песчаная яшма, 1800 р





одвески "Старый лист" Амарант, падук, мербао, авантюрин. 600 и 700 р.





Кольцо "Ампир" амарант, сердолик. 19 размер





Подвеска "Старый шиповник" Вишня, самшит, палисандр, дуб, сердолик. 1000 р





Пдвеска "Сливово-янтарный шарик" Слива, янтарь. 1000 р





Подвеска "Ому" Слива, синее стекло 1000 р

https://shtuchki.livejournal.com/175631.html

Давно не вывешивала. Некоторое количество вещей на продажу. Цены и описание можно посмотреть под катом.








Пдвеска "перекати поле" Палисандр, песчаная яшма, 1800 р





одвески "Старый лист" Амарант, падук, мербао, авантюрин. 600 и 700 р.





Кольцо "Ампир" амарант, сердолик. 19 размер





Подвеска "Старый шиповник" Вишня, самшит, палисандр, дуб, сердолик. 1000 р





Пдвеска "Сливово-янтарный шарик" Слива, янтарь. 1000 р





Подвеска "Ому" Слива, синее стекло 1000 р

http://shtuchki.livejournal.com/175631.html

Полеля-калина (вторая часть)

В следующий момент перед Степаном взметнулся фонтан из полотенец, и девица оказалась уже не на стуле, а на подоконнике. От рывка, который детская ручка и изобразить не смогла бы, жалобно хряснула позапрошлогодняя бумага, разошлась трещинами, обозначив черный периметр рамы. Потом рама открылась, и на Степана повеяло ледяным ветром.
Леля-Оля шагнула на внешний подоконник – вся в вихре полотенец, и закричала:
– Поклянись, слышишь! Поклянись, что завтра отвезешь меня в город! Или я спрыгну! Немедленно!
У Степана захолонуло внутри, а снаружи весь он мигом покрылся пупырышками. И слова все забыл, кроме одного, самого подходящего к вновь невесть откуда примчавшей беде.
– Дура! – заорал в ответ, срывая голос.
– Прыгну! – завизжала скаженная, вывешиваясь наружу и лишь рукой ухватившись за раму.
– Стой! – зарыдал Степан и одним прыжком пересек кухню.
Что-то такое слышал он или читал, будто с самоубийцами разговаривать надо по-особенному, специально, чтоб не спугнуть и не дать им повредить себя, пока не поспела помощь. Но какая и откуда могла быть здесь помощь? Когда ветхая рама уже трещала, и ветер тянул полотенца наружу, а проклятая девка даже не понимала, что сейчас попросту свалится. И какие могли быть специальные разговоры, когда от страха перехватило у Степана горло, и не то, что говорить – дышать он почти не мог.
Так, задыхаясь, и кинулся, но споткнулся об опрокинутую дурой табуретку, и вместо того, чтобы схватить ее за ноги, стукнул головой аккурат под коленки. На улице накапывал дождь. Подоконник был скользкий. Девица ахнула, и гигантской бабочкой сорвалась в ночную темь. Внизу хлюпнуло.
Пильняк сам кузнечиком выскочил на подоконник.
И вспомнил, что живет на первом этаже.
Девица стояла внизу. Под окном. По щиколотку в клумбе. Полотенца лежали вокруг нее, украшая пейзаж. А мелкий дождик исправно пропитывал водой светлые волосы, красную футболку и мужские семейные трусы в цветочек.
Пильняк сел на подоконнике и прикрыл глаза.
– Это выыыы нароооочно мееееня спихнуууулииии, – провыла Леля-Оля и начала всячески икать и квакать, медленно переступая в клумбе, чтобы повернуться лицом к обидчику.
– Не нарочно, – возразил Степан, – нечаянно.
– Ну, дааааааааааа, – продолжала Леля-Оля, подбрасываемая икотой на добрый дюйм над землей. Клумба под ее ногами исправно чавкала на каждый шаг и на каждый ик.
– Зуб даю, – пообещал Степан.
– Не хочууууууу, – провыла Леля-Оля, повернувшись окончательно. Выглядела она теперь, что твой зомби – патлатая, синяя и перекошенная от холода. Только фильмы про зомби Пильняк не смотрел, и ужаснуться более, чем ужасался совсем недавно, уже не мог.
– Слышь, как там тебя, Леля. Или Оля. Иди обратно, а? – позвал Пильняк, горестно глядя на страхолюдину на клумбе, – Давай вот, я тебе дверь в парадную сейчас открою?
– Не поооойдуууууууу, – надрывалась сиротка, возя кулаком под носом.
– А в окно? – заботливо уговаривал Степан, – Ну иди, я тебя втащу.
– Не пооойдуууууууу, - рыдало зомби, увязая в мокрой клумбе все глубже и глубже, – Я вообще ууууууууйдууууууу.
– В трусах, что ли? – разумно осведомился Степан, неожиданно перейдя к тому самому мирному и рассудительному диалогу, который следует вести с самоубийцами перед лицом вечности. Сам он, правда, о вечности и рассудительности не задумывался. Просто сил у него совсем уже не осталось. И девица внизу была такая смешная. Живая такая… слава Богу.
– А вы мне брюки дааайтееееее, – прорыдала Леля-Оля, натягивая подол футболки на задницу.
– Хорошо, – мирно согласился Пильняк. Снял брюки и кинул их девочке.
Та, тихо шипя и ругаясь, всунула ногу в одну брючину. Не догадалась закатать. Наступила в грязь, утопив свисающий конец штанины, попыталась всунуть другую ногу, прыгала, вставала, снова прыгала. Наконец закатала первую брючину, обрела равновесие, натянула вторую. Постаралась затянуть ремень. Брюки встопорщились вокруг девичьей талии пышными сборками.
– Тут дырочек мало, – угрюмо сообщила Леля-Оля наблюдающему за процессом Степану.
– Шило принести? – поинтересовался Пильняк.
– Все издеваетесь? – яростно воззрилась Леля-Оля, и по взгляду этому как дважды два было ясно, что если б не нужда придерживать брюки…
– Нет. – Честно ответил Степан. – Я и сарафан твой могу тебе отдать. И ботинки мои. Сорок шестого размера. Хочешь?
Леля-Оля молчала и сверкала глазами.
– Ну, я виноват, что ты в сарафане убежала? – грустно спросил Пильняк. – Где я тебе нормальную одежду возьму? А?
Леля-Оля продолжала сурово молчать.
– Слушай, ну, давай я тебя завтра отвезу обратно. А ты потом еще раз сбежишь? Джинсы оденешь, куртку. Сапоги.
– Меня отругают. За то, что я к вам в машину влезла. И вам тоже достанется.
– А я тебя в сторонке высажу. На шоссе. Ты там пешком дойдешь, скажешь, что всю ночь по полям гуляла.
– Меня в лазарете запрут.
– Ну и что. А я тебе конфет куплю. Любых. Сколько хочешь. Будешь в лазарете лежать и конфетки кушать.
– От сладкого зубы портятся!
– Ну, тогда погоди, – вздохнув, засобирался Степан, – сейчас ботинки принесу.
– Стойте, – угрюмо остановила его Леля-Оля. – Давайте руку.
– А может в дверь? – робко понадеялся Степан.
– Нет уж, в окно! – мрачно сообщила девица и сочно захлюпала через клумбу, окончательно добивая и без того унавозженые брюки.
Водворение Лели-Оли в Пильняковские хоромы обошлось без конфузов. Брюки, правда, пришлось снять и кидать в окно. Потому что лезть в них наверх – без дополнительных дырочек – ну, никак не получалось. Зато резинка в семейных трусах с честью выдержала испытание верхолазанием. Теперь отсыревшая девица сосредоточенно наливала себе кипятка из как раз подоспевшего чайника. Степан же складывал полотенца, заброшенные в кухню вместе с брюками, а потом повернулся к окну – закрыть раму. И узрел за окном такое страшное, рядом с которым недавнее выпадание Лели-Оли наружу показалось ему вершиной непринужденного веселия.
На дорожке против подъезда, укрытая блестящим от дождя зонтиком, бледная ликом, словно настоящий молочный вампир, стояла соседка Людмила Аркадьевна, и смотрела прямо в пильняковские окна.
– А чаечку? – едва успела пискнуть Леля-Оля, когда Пильняк схватил ее за руку и, стремительно протащив сквозь квартиру, запихнул в шкаф.
– У меня же ноги грязные, – попыталась еще напомнить она себе, высунувшись из-за дверцы.
– Молчи! – шикнул Степан и дверцу плотнее прижал, – Пусть грязные, не шурши только!
– А что там? – дверца опять приоткрылась.
– Молчи!
Сам тем временем схватил полотенце и кинулся затирать на полу Лели-Олины следы – очень подозрительные для старушечьего разума следы маленьких ног. Затер до самой кухни и на кухне, потом надел брюки, огляделся. Чашка тоже показалась ему подозрительной. Во всяком случае, могла таковой оказаться – слишком уж мала для самого Пильняка. Схватив и чашку, и пару кусков сахара заодно, вновь помчался Степан к шкафу, сунул чашку за дверцу. И едва ощутил прикосновение пальчиков, выхвативших у него сахар, как тут и грянул ожидаемый звонок в дверь.
– Молчи, – прошептал Степан теперь скорее самому себе, и добавил для ясности, – Монстра к нам пришла. – Потом погладил дверцу шкафа, выдохнул пару раз и пошел открывать.
Разумеется, на пороге его квартиры уже томилась Людмила Аркадьевна, заранее привставшая на цыпочки, чтобы лучше видеть. Даже пальто не сняла. И кичка, и нос с бородавкой, и чашечка для соли – все было при ней.
– Степан Семенович, любезный, – трепещущим голосом произнесла Людмила Аркадьевна, – Я, знаете. Я ведь уехала утром по делам. А вечером вдруг поняла, просто почувствовала – у меня же совсем нет дома соли! И мне пришлось вернуться. Хоть и было очень поздно. Я даже поймала попутку, представляете! То есть я вернулась не из-за соли, конечно! Но соль мне крайне нужна!
– Понимаю, понимаю, – сочувственно кивал любезный Степан Семенович, галантно пропуская Людмилу Аркадьевну в коридор, – Да вы проходите на кухню. Я вам сейчас соли и отсыплю.
– Ах, зачем же на кухню, – засмущалась Людмила Аркадьевна, – Я вас тут в коридоре подожду. Чашечку мою возьмите.
А носом так уже и вертела во все стороны.
«Ну, ничего, – подумал Степан, принимая чашечку из рук бабули, – даже если заглянет из коридора в комнату, ничего не увидит». Стрелой пролетел он до кухни, еще быстрее вернулся с горсткой соли в бабкином фарфоре, обнаружил пустой коридор и промчался дальше. Ан, не успел.
Не иначе, черт подучил бабулю Людмилу Аркадьевну двинуть в комнату прямо к шкафу. На глазах Пильняка, сопровождаемая немым его криком, протянула она шаловливую ручку к дверце. А дверца и сама открылась ей навстречу. И возникла за дверцей Леля-Оля, да такая, что и у Пильняка на миг отнялись ноги. Словно в зареве света выплыла Леля-Оля из шкафа, прозрачная и чудная, глазами синь-синими сияя как фарами дальнего света, вся в ореоле летящих волос и тихо, но страшно, голосом глубочайшим, выпевая один единственный звук:
– Ааааааааааааааааааааааа…
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы… – подхватила бабуля Людмила Аркадьевна, и как была, в уличном пальто, закатила глаза под лоб и немедля улеглась на линолеум, отдыхать от увиденного.
– Это она что? – изумленно спросила Леля-Оля, осторожно, чтоб не наступить на бабулю, выходя из шкафа и прижимая к себе чашку с недопитым чаем.
Сияния вокруг нее, как ни присматривался Степан, никакого не было. Воображение, наверное, разыгралось от нервов. А вот чашка, приметил он сейчас, была точно такая же, как и у него в руке. Видно, покупали они с любезной Людмилой Аркадьевной чашки в одном промтоварном магазине в соседней пятиэтажке. Эти-то одинаковые чашки, да еще приятный глазу вид распростертой бабули, навели вдруг Степана на мысль о неплохой шалости. И то, в самом деле, пол ночи уже вразнос пошло, так приключением больше, приключением меньше…
– Это она в обмороке, – весело сказал Пильняк, шалея от идеи, пришедшей ему в голову, – Слышь ты, Леля-Оля, лезь-ка быстро под диван!
– А с чаем можно? – уточнила девочка, присаживаясь на корточки и заглядывая под покрывало.
– Можно! – весело дозволил Пильняк, – Поторопись только, и не смейся. Брюки мои возьми, спрячь там.
– А она кто? – поинтересовалась Леля-Оля, высунув руку за брюками.
– Баба вредная, – разъяснил Пильняк, торопливо выискивая в шкафу еще одну красную футболку. Трусы на нем и так были такие же, как на Леле-Оле. Семейные. Ситцевые. В мелкий цветочек. И на голову полотенце набросить заняло одно мгновение.
Бабуля Людмила Аркадьевна приходила в себя осторожно. Чтобы чего не упустить. Глаза открывала медленно, глядела с опаской. Но никого пред собой и вокруг, кроме коварного соседа Степана Семеновича не углядела. Правда, выглядел Степан Семенович странно, в трусах этих и с полотенцем, и шептал страшненько:
– Людмила Аркадьевна, Людмила Аркадьевна, очнитесь, голубушка, что ж это с вами.
– Степан Семенович, – укоризненно прошептала в ответ Людмила Аркадьевна, – зачем же вы брюки сняли, это ж неприлично.
– Да что вы, Людмила Аркадьевна, – продолжал шептать Степан Семенович, – Я не снимал, я их и не надевал. Так внезапно вы меня с солью этой разбудили, выскочил и брюки надеть забыл. Вы уж меня извините великодушно.
– Степан Семенович, – встревожилась Людмила Аркадьевна, – Вы так не шутите! Вы тут без брюк девицу в окна втаскивали, я видела!
– Какую девицу, Людмила Аркадьевна! – всплеснул свободной рукой Степан Семенович, – О чем вы?
– А ту, что вышла потом из шкафа! – обличила бабуля, ткнув сосед за спину, и сама туда посмотрела.
Дверца шкафа была открыта, как нарочно. И никого за ней, в глубине шкафа не виднелось. Зато был перед шкафом сосед Степан Семенович, в красной футболке, в трусах в цветочек, с полотенцем светлым на голове, будто это волосы длинные у него… и чашечка в руке…
– А зачем у вас полотенце на голове, Степан Семенович? – просевшим от страха голосом спросила Людмила Аркадьевна, смутно чувствуя, что погибель маленьких девочек, даже если не носят они красных шапочек, проистекает от того, что задают и задают эти девочки вопросы там, где давно бы им пора было бежать без оглядки.
– Так голову мыл, – невозмутимо и как-то очень уж спокойно ответил сосед, – а потом лег, не хотел подушку мочить.
– А из шкафа кто вышел? – совсем тихо спросила Людмила Аркадьевна, понимая, что совсем не хочет этого знать, но продолжая двигать языком даже против своей воли.
– Я и вышел, Людмила Аркадьевна. – Поклонился сосед – сама любезность. И, кажется, зубом свернул белоснежным. Или цыкнул им? – Вот, соли вам принес.
– А почему из шкафа, – понимая, что гибнет, но бессильная укротить свой язык, прошелестела Людмила Аркадьевна.
– Так я соль там храню, – ответил Степан Семенович, наклоняясь и протягивая чашечку. И бровью сделал этак вверх-вверх. Дескать, мы-то с вами понимаем…
«Ой-ой!» – закричало, наконец, во весь голос чувство внутреннего Людмилы Аркадьевны самосохранения, и сама бабуля, отпихнув чашечку, ринулась прочь из Пильняковской квартиры. На весь подъезд слышно было, как хлопнула она дверью к себе.
«Ой-ой!» - воскликнул Степан Пильняк и подпрыгнул, а потом еще подпрыгнул и пустился в пляс по комнате, вскидывая ноги выше головы и мысленно хохоча во весь голос. А потом и Лелю-Олю вытащил из-под дивана, приплясывая перед ней, пока она не присоединилась. Только палец указательный прижимал к губам, чтобы соблюсти тишину. Так вдвоем скакали они и смеялись, разевая рты, но без звука, и показывали друг другу большие пальцы, и ударяли ладонь в ладонь, и даже немного танцевали. А потом еще пили чай – здесь же, в комнате, задернув занавески и сев на пол, чтобы никто ненароком не подсмотрел с улицы. Шепотом рассказывал Степан Леле-Оле о вредной соседке. Лупила Леля-Оля ладонью по полу и жалела, что не повыла из-под дивана в спину бабуле. Придумывали, как завтра прятать Лелю-Олю при выходе из квартиры. Людмила Аркадьевна-то, понятное дело, до утра опомнится, и станет следить. Даже придумали одеть Лелю-Олю, как Пильняка – все равно ж ее надо во что-то одеть. Дырочки нужные в ремне прокрутить. А потом чтоб закинула она пальто в кухню, и вышел уже Пильняк сам в этом же пальто. Смешно ведь будет. Даже тренировались, чтобы Леле-Оле ходить, как ходит Пильняк.
А потом Леля-Оля все же устала. И Степан постелил ей на диване. А сам пошел сначала на кухню. Попить еще чайку. Потом в комнату – но там куда было приткнуться? Разве на полу, только спать не хотелось. Потому и отправился на улицу, погулять на свежем воздухе. Отдышаться, успокоиться. Долго шел, отдышался уже давно, а успокоиться все не мог. То вспоминал, как бродил мимо ванной. И смеялся. Потом вспоминал, как летела Леля-Оля с подоконника. Дрожал и опять смеялся – нервно. Снова уговаривал Лелю-Олю вернуться. А то радовался, как разыграли Людмилу Аркадьевну. Ай, люли-люли, поделом бабуле, она ведь каждой его женщине крови попила – и с солью, и с сахаром. А то представлял, как Леля-Оля тушенку наворачивает. И жалел, что не случилось дома ничего вкуснее. Даже йогурта не догадался с работы прихватить.
Так кружил и кружил Степан оставшуюся ночь по всем Вяземкам, а Вяземки кружили вокруг него, выводя то к парку, то к школе, то вовсе к совхозным полям за дальней окраиной, пока не закружили друг друга совсем во взаимном хороводе, и дома перестал узнавать Степан, и околицы стали ему незнакомы, и тоже устал. Но тут кстати подвернулась под бок какая-то лавочка, на которую только и осталось присесть, уютно съежившись в глубинах пальто и, может даже, чуть-чуть задремать в ожидании рассвета.
Холодно не было Степану, и странно не было тоже. Просто сидел, смотрел, как со всех сторон стекаются к его лавочке вяземские коты, и неторопливо рассаживаются вокруг.
Большой и, кажется, рыжий с янтарным проблеском глаз котяра взгромоздился на лавочку рядом со Степаном, и сидел теперь неподвижно, смотрел неотрывно, изредка лишь поводя в сторону треугольником уха.
Дождь давно перестал над Вяземками, а теперь и ветер прекратил. В тишине сиделось хорошо, мыслилось ясно. Рыжий кот спросил о важном, не было причин ему не ответить. «Да», – беззвучно сказал Степан на беззвучный же вопрос кота. «И точно! – сказал он коту, – Я ж и сам уже». «А как же, – не спорил с котом Степан, – сегодня и пойду. Напишу заявление. Чего ждать-то. Совершенно нечего ждать». Кот прикрывал глаза и неровно дышал. Тревога возникала в его позе, волновались остальные коты. Степан понял, что от чего-то очень хочет плакать.
В сером утреннем свете нарисовались под его седалищем доски лавочки, обозначилось дерево справа, стали видны масти котов. Розовая нитка света проклюнулась у горизонта. Нежная – тронь ее, и распушится совсем. И плакать хотелось все больше. «Беги, - сказал рыжий кот, - Беги скорее, дурак, опоздаешь». Громада пятиэтажки встала за спиной.
В свою квартиру ворвался Степан на цыпочках и сразу кинулся в комнату. Кровать увидел пустую. Но двери же сам запирал, и ключи унес с собой! Не в окно ли на кухне? Кинулся Степан и на кухню. И вздохнул с облегчением.
Спала Леля-Оля сидя на табуретке, голову на край стола положив. Видно, проснулась, пока Степан гулял, испугалась, может, или чаю еще захотела. Теплая такая вся сидела, уютная – одеяло, вишь, с собой притащила. Услыхала Степанову возню и открыла глаза.
– Слышь, как там тебя, Леля-Оля, – сказал Степан, волнуясь, – давай, собирайся, что ли. Поедем в детдом твой, напишем заявление. Я тебя удочерю. Дочкой своей сделать тебя хочу. Согласна?
Тут-то и ахнуло, наконец, недогадливое в его душе. И заплакало все внутри, а снаружи замолчало, наливаясь горем и бессилием.
Розовым светом светило в окно Пильняка. И золотым уже подсвечивало, сиянием одевая мебель, немногую утварь. Леля-Оля потянулась сладко, синь-синие глаза на Степан подняв. Золотой свет протекал через нее насквозь, и розовый тоже лился свободно, растворяя, забирая Лелю-Олю с собой.
– Полеля, - сказала Леля-Оля напевно, – Полеля, меня звали.
– Ой, не надо, – сказал Степан и все же заплакал.
– У мачехи я росла, – продолжала Леля-Оля, а свет забирал от нее все больше и больше, делая совсем прозрачной, – на хуторе мы жили за Лошиным, от дороги недалеко. Батя мой на мачехе поженился, да сам и умер. А я у нее осталась. И сын мачехин родной – Василя. Вместе мы росли. Василя меня большой любовью любил, жениться хотел, мачехины речи не слушал. Услала она его по делам надолго, а мне велела – выдь ка ты, Полеля, во чисто поле, выдь да и стань там калиной. Что мне было делать, сироте?
Золотом полыхнули ободки на двух чашечках на столе. В одной, кажется, так и лежала горстка соли.
– А ты не плачь, – сказала Леля-Оля Степану и прозрачную руку ласково протянула, – ты лучше девочку ту вместо меня забери. Вчерашнюю, что возле меня стояла, помнишь? Шапочка еще красная на ней была. Ее Полиной зовут, почти как меня. Забери. Все хорошо у вас будет.
Золото затопило кухню. Засияло ярко, разлилось везде, ослепило, последний раз плеснула в нем синяя синь. И голос девичий шепнул весело:
– А про вампиров-то молочных я тебе не врала!

Дальше все завертелось быстро и гладко.
В детдом Степан поехал в тот же день. Но Полину к себе звать не просил, чтобы зря никого не волновать. Выяснил, что и как. Список документов, необходимых для удочерения, забрал. Договорился с деректриссой насчет посещений, чтоб познакомиться с девочкой и чтоб дать ей время привыкнуть. Вернулся домой и позвонил одной своей бывшей пассии, той, что была помягче и потерпеливее остальных. Понадеялся, что она поймет – семейным детей отдавали охотнее. И таки да, поняла. Согласилась оформить фиктивный брак, с документами предложила помогать. Совсем хорошая женщина оказалась, даже за корюшку извинилась. Ну и Степан извинился, хотя так и не смог пояснить, за что.
А там, пока готовили бумажки, пока ждали суда, фиктивный брак как-то сам собой перерос в настоящий, и к Полинке уже ходили вместе, и на выходные ее забирали – возили в зоопарк и просто гуляли в старом парке в Вяземках. Маме Степан сообщил, что скоро приедет с женой и с дочкой. Мама звонила теперь каждый день, расспрашивала, что им купить в комнату, да что приготовить для Полинки. Прямо места не находила. Степан останавливал ее, как мог. «Мама, – говорил, – не сходи с ума. Мы приедем и все, что надо, сами купим». Но мама же. Умудрилась прислать Полинке плюшевого зайца, словно в Питере зайцев купить негде. Наверное, за пересылку больше, чем за самого зайца заплатила. Впрочем, Полинка зайца полюбила ужасно, так что и ничего.
В тот день, когда пришли Полинку совсем забирать, ждали сидели в специальной комнате детдома, где встречи с усыновителями происходят, сидела с ними нянька, та, что когда-то просила у Степана прощения за недосмотр за Полинкой. Время долго тянулось. Полинку все не вели, может, вещи какие-нибудь ее искали по шкафам. Нянька маялась все чего-то, а потом наклонилась к Пильняку и тихо спросила:
– Хотите, веточки вам отдам?
– Какие веточки? – удивился Пильняк.
– А те, что с калины вы пообломали, – напомнила нянька, – машиной задели калину-то. У нас эта калина, знаете, вроде приметы такой, что ли. Как какой ребенок возле нее в одиночестве играть начнет, так точно его скоро заберут в семью. Мы уж даже, бывает, дни считаем – никогда больше месяца не проходило. Волшебная, прямо, калина. Ну, директору-то не говорим, – и смущенно отвернулась, – Веточки у меня стоят, корни пустили. Хотите?
Веточки Пильняк забрал.

Десять лет стукнуло Полинке, младшие сестры ее тоже в школе учились, и брат на другой год должен был. Полинка длинноногая вымахала, из прошлогодних штанов голыми щиколоткам сверкала. Косы отрастила, а потом состригла – не понравилось. Обожал ее Степан. Да он и жену обожал, и маму, и младших. Но о Полине все не мог переболеть, словно ее былое детдомовство тенью лежало и на его душе.
Сидели они раз вечером сентябрьским на крыльце – Полина и Степан. Смотрели, как садится солнце, как горят в лучах его алые ягоды на калиновом кусте, что когда-то привезли из Питера с собой.
– Папа, – спросила вдруг Полинка, – А ты про Полелю знаешь?
Степан замер. Плечи у него напряглись сами по себе, сигаретка дрогнула в руке.
– Я ведь большая уже, папа, – торопливо заговорила Полинка, вертя в руках какую-то деревяшку, – я уже должна разбираться, где сказки, а где по-настоящему. Только я не разбираюсь. Потому что нету ведь никакой Полели, и деда Мороза тоже нету, что я не понимаю, что ли. Это мне приснилось, наверное, в детстве, что была такая девочка Полеля, из старшей группы. Она со мной играла. А однажды сказала, что сегодня покажет мне моего папу. И ты приехал на грузовике. Но у нас в детдоме не было никакой Полели, понимаешь? Это просто сон был, да?
– Сон, конечно, – кивнул Степан и обнял печальную Полинку.
– А как я тогда тебя сразу узнала? – тревожно спросила Полинка и тут же порывисто прижалась к Степану, ткнувшись лицом ему в плечо, – Я тебя потом так ждала, так ждала! Ты у меня самый лучший, самый любимый папа на свете!
– И ты у меня, - нежно сказал Степан, прижимая к себе Полинку так крепко, словно могла она растаять в солнечном сиянии, и надо было непременно ее укрыть, удержать, уберечь…
В далеком от Мурманска городе Питере, а точнее, под Питером в поселке Вяземки, на одной из лавочек возле пятиэтажки лежал клубочком старый рыжий кот. Да не прямо на лавочке, а на коленях у девочки, что на лавочке сидела. Лежал и от ласки осторожно цеплял когтями синий в цветочек мелкий сарафан.
Ах, Оля-моя-Леля, Леля-моя-Оля, как ты там живешь сейчас, к кому в двери стучишься, каких сирот охраняешь, кого беспокоишь… доча моя нездешняя, калина осеняя, синь-пересинь…

https://shtuchki.livejournal.com/175421.html

Полеля-калина (вторая часть)

В следующий момент перед Степаном взметнулся фонтан из полотенец, и девица оказалась уже не на стуле, а на подоконнике. От рывка, который детская ручка и изобразить не смогла бы, жалобно хряснула позапрошлогодняя бумага, разошлась трещинами, обозначив черный периметр рамы. Потом рама открылась, и на Степана повеяло ледяным ветром.
Леля-Оля шагнула на внешний подоконник – вся в вихре полотенец, и закричала:
– Поклянись, слышишь! Поклянись, что завтра отвезешь меня в город! Или я спрыгну! Немедленно!
У Степана захолонуло внутри, а снаружи весь он мигом покрылся пупырышками. И слова все забыл, кроме одного, самого подходящего к вновь невесть откуда примчавшей беде.
– Дура! – заорал в ответ, срывая голос.
– Прыгну! – завизжала скаженная, вывешиваясь наружу и лишь рукой ухватившись за раму.
– Стой! – зарыдал Степан и одним прыжком пересек кухню.
Что-то такое слышал он или читал, будто с самоубийцами разговаривать надо по-особенному, специально, чтоб не спугнуть и не дать им повредить себя, пока не поспела помощь. Но какая и откуда могла быть здесь помощь? Когда ветхая рама уже трещала, и ветер тянул полотенца наружу, а проклятая девка даже не понимала, что сейчас попросту свалится. И какие могли быть специальные разговоры, когда от страха перехватило у Степана горло, и не то, что говорить – дышать он почти не мог.
Так, задыхаясь, и кинулся, но споткнулся об опрокинутую дурой табуретку, и вместо того, чтобы схватить ее за ноги, стукнул головой аккурат под коленки. На улице накапывал дождь. Подоконник был скользкий. Девица ахнула, и гигантской бабочкой сорвалась в ночную темь. Внизу хлюпнуло.
Пильняк сам кузнечиком выскочил на подоконник.
И вспомнил, что живет на первом этаже.
Девица стояла внизу. Под окном. По щиколотку в клумбе. Полотенца лежали вокруг нее, украшая пейзаж. А мелкий дождик исправно пропитывал водой светлые волосы, красную футболку и мужские семейные трусы в цветочек.
Пильняк сел на подоконнике и прикрыл глаза.
– Это выыыы нароооочно мееееня спихнуууулииии, – провыла Леля-Оля и начала всячески икать и квакать, медленно переступая в клумбе, чтобы повернуться лицом к обидчику.
– Не нарочно, – возразил Степан, – нечаянно.
– Ну, дааааааааааа, – продолжала Леля-Оля, подбрасываемая икотой на добрый дюйм над землей. Клумба под ее ногами исправно чавкала на каждый шаг и на каждый ик.
– Зуб даю, – пообещал Степан.
– Не хочууууууу, – провыла Леля-Оля, повернувшись окончательно. Выглядела она теперь, что твой зомби – патлатая, синяя и перекошенная от холода. Только фильмы про зомби Пильняк не смотрел, и ужаснуться более, чем ужасался совсем недавно, уже не мог.
– Слышь, как там тебя, Леля. Или Оля. Иди обратно, а? – позвал Пильняк, горестно глядя на страхолюдину на клумбе, – Давай вот, я тебе дверь в парадную сейчас открою?
– Не поооойдуууууууу, – надрывалась сиротка, возя кулаком под носом.
– А в окно? – заботливо уговаривал Степан, – Ну иди, я тебя втащу.
– Не пооойдуууууууу, - рыдало зомби, увязая в мокрой клумбе все глубже и глубже, – Я вообще ууууууууйдууууууу.
– В трусах, что ли? – разумно осведомился Степан, неожиданно перейдя к тому самому мирному и рассудительному диалогу, который следует вести с самоубийцами перед лицом вечности. Сам он, правда, о вечности и рассудительности не задумывался. Просто сил у него совсем уже не осталось. И девица внизу была такая смешная. Живая такая… слава Богу.
– А вы мне брюки дааайтееееее, – прорыдала Леля-Оля, натягивая подол футболки на задницу.
– Хорошо, – мирно согласился Пильняк. Снял брюки и кинул их девочке.
Та, тихо шипя и ругаясь, всунула ногу в одну брючину. Не догадалась закатать. Наступила в грязь, утопив свисающий конец штанины, попыталась всунуть другую ногу, прыгала, вставала, снова прыгала. Наконец закатала первую брючину, обрела равновесие, натянула вторую. Постаралась затянуть ремень. Брюки встопорщились вокруг девичьей талии пышными сборками.
– Тут дырочек мало, – угрюмо сообщила Леля-Оля наблюдающему за процессом Степану.
– Шило принести? – поинтересовался Пильняк.
– Все издеваетесь? – яростно воззрилась Леля-Оля, и по взгляду этому как дважды два было ясно, что если б не нужда придерживать брюки…
– Нет. – Честно ответил Степан. – Я и сарафан твой могу тебе отдать. И ботинки мои. Сорок шестого размера. Хочешь?
Леля-Оля молчала и сверкала глазами.
– Ну, я виноват, что ты в сарафане убежала? – грустно спросил Пильняк. – Где я тебе нормальную одежду возьму? А?
Леля-Оля продолжала сурово молчать.
– Слушай, ну, давай я тебя завтра отвезу обратно. А ты потом еще раз сбежишь? Джинсы оденешь, куртку. Сапоги.
– Меня отругают. За то, что я к вам в машину влезла. И вам тоже достанется.
– А я тебя в сторонке высажу. На шоссе. Ты там пешком дойдешь, скажешь, что всю ночь по полям гуляла.
– Меня в лазарете запрут.
– Ну и что. А я тебе конфет куплю. Любых. Сколько хочешь. Будешь в лазарете лежать и конфетки кушать.
– От сладкого зубы портятся!
– Ну, тогда погоди, – вздохнув, засобирался Степан, – сейчас ботинки принесу.
– Стойте, – угрюмо остановила его Леля-Оля. – Давайте руку.
– А может в дверь? – робко понадеялся Степан.
– Нет уж, в окно! – мрачно сообщила девица и сочно захлюпала через клумбу, окончательно добивая и без того унавозженые брюки.
Водворение Лели-Оли в Пильняковские хоромы обошлось без конфузов. Брюки, правда, пришлось снять и кидать в окно. Потому что лезть в них наверх – без дополнительных дырочек – ну, никак не получалось. Зато резинка в семейных трусах с честью выдержала испытание верхолазанием. Теперь отсыревшая девица сосредоточенно наливала себе кипятка из как раз подоспевшего чайника. Степан же складывал полотенца, заброшенные в кухню вместе с брюками, а потом повернулся к окну – закрыть раму. И узрел за окном такое страшное, рядом с которым недавнее выпадание Лели-Оли наружу показалось ему вершиной непринужденного веселия.
На дорожке против подъезда, укрытая блестящим от дождя зонтиком, бледная ликом, словно настоящий молочный вампир, стояла соседка Людмила Аркадьевна, и смотрела прямо в пильняковские окна.
– А чаечку? – едва успела пискнуть Леля-Оля, когда Пильняк схватил ее за руку и, стремительно протащив сквозь квартиру, запихнул в шкаф.
– У меня же ноги грязные, – попыталась еще напомнить она себе, высунувшись из-за дверцы.
– Молчи! – шикнул Степан и дверцу плотнее прижал, – Пусть грязные, не шурши только!
– А что там? – дверца опять приоткрылась.
– Молчи!
Сам тем временем схватил полотенце и кинулся затирать на полу Лели-Олины следы – очень подозрительные для старушечьего разума следы маленьких ног. Затер до самой кухни и на кухне, потом надел брюки, огляделся. Чашка тоже показалась ему подозрительной. Во всяком случае, могла таковой оказаться – слишком уж мала для самого Пильняка. Схватив и чашку, и пару кусков сахара заодно, вновь помчался Степан к шкафу, сунул чашку за дверцу. И едва ощутил прикосновение пальчиков, выхвативших у него сахар, как тут и грянул ожидаемый звонок в дверь.
– Молчи, – прошептал Степан теперь скорее самому себе, и добавил для ясности, – Монстра к нам пришла. – Потом погладил дверцу шкафа, выдохнул пару раз и пошел открывать.
Разумеется, на пороге его квартиры уже томилась Людмила Аркадьевна, заранее привставшая на цыпочки, чтобы лучше видеть. Даже пальто не сняла. И кичка, и нос с бородавкой, и чашечка для соли – все было при ней.
– Степан Семенович, любезный, – трепещущим голосом произнесла Людмила Аркадьевна, – Я, знаете. Я ведь уехала утром по делам. А вечером вдруг поняла, просто почувствовала – у меня же совсем нет дома соли! И мне пришлось вернуться. Хоть и было очень поздно. Я даже поймала попутку, представляете! То есть я вернулась не из-за соли, конечно! Но соль мне крайне нужна!
– Понимаю, понимаю, – сочувственно кивал любезный Степан Семенович, галантно пропуская Людмилу Аркадьевну в коридор, – Да вы проходите на кухню. Я вам сейчас соли и отсыплю.
– Ах, зачем же на кухню, – засмущалась Людмила Аркадьевна, – Я вас тут в коридоре подожду. Чашечку мою возьмите.
А носом так уже и вертела во все стороны.
«Ну, ничего, – подумал Степан, принимая чашечку из рук бабули, – даже если заглянет из коридора в комнату, ничего не увидит». Стрелой пролетел он до кухни, еще быстрее вернулся с горсткой соли в бабкином фарфоре, обнаружил пустой коридор и промчался дальше. Ан, не успел.
Не иначе, черт подучил бабулю Людмилу Аркадьевну двинуть в комнату прямо к шкафу. На глазах Пильняка, сопровождаемая немым его криком, протянула она шаловливую ручку к дверце. А дверца и сама открылась ей навстречу. И возникла за дверцей Леля-Оля, да такая, что и у Пильняка на миг отнялись ноги. Словно в зареве света выплыла Леля-Оля из шкафа, прозрачная и чудная, глазами синь-синими сияя как фарами дальнего света, вся в ореоле летящих волос и тихо, но страшно, голосом глубочайшим, выпевая один единственный звук:
– Ааааааааааааааааааааааа…
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы… – подхватила бабуля Людмила Аркадьевна, и как была, в уличном пальто, закатила глаза под лоб и немедля улеглась на линолеум, отдыхать от увиденного.
– Это она что? – изумленно спросила Леля-Оля, осторожно, чтоб не наступить на бабулю, выходя из шкафа и прижимая к себе чашку с недопитым чаем.
Сияния вокруг нее, как ни присматривался Степан, никакого не было. Воображение, наверное, разыгралось от нервов. А вот чашка, приметил он сейчас, была точно такая же, как и у него в руке. Видно, покупали они с любезной Людмилой Аркадьевной чашки в одном промтоварном магазине в соседней пятиэтажке. Эти-то одинаковые чашки, да еще приятный глазу вид распростертой бабули, навели вдруг Степана на мысль о неплохой шалости. И то, в самом деле, пол ночи уже вразнос пошло, так приключением больше, приключением меньше…
– Это она в обмороке, – весело сказал Пильняк, шалея от идеи, пришедшей ему в голову, – Слышь ты, Леля-Оля, лезь-ка быстро под диван!
– А с чаем можно? – уточнила девочка, присаживаясь на корточки и заглядывая под покрывало.
– Можно! – весело дозволил Пильняк, – Поторопись только, и не смейся. Брюки мои возьми, спрячь там.
– А она кто? – поинтересовалась Леля-Оля, высунув руку за брюками.
– Баба вредная, – разъяснил Пильняк, торопливо выискивая в шкафу еще одну красную футболку. Трусы на нем и так были такие же, как на Леле-Оле. Семейные. Ситцевые. В мелкий цветочек. И на голову полотенце набросить заняло одно мгновение.
Бабуля Людмила Аркадьевна приходила в себя осторожно. Чтобы чего не упустить. Глаза открывала медленно, глядела с опаской. Но никого пред собой и вокруг, кроме коварного соседа Степана Семеновича не углядела. Правда, выглядел Степан Семенович странно, в трусах этих и с полотенцем, и шептал страшненько:
– Людмила Аркадьевна, Людмила Аркадьевна, очнитесь, голубушка, что ж это с вами.
– Степан Семенович, – укоризненно прошептала в ответ Людмила Аркадьевна, – зачем же вы брюки сняли, это ж неприлично.
– Да что вы, Людмила Аркадьевна, – продолжал шептать Степан Семенович, – Я не снимал, я их и не надевал. Так внезапно вы меня с солью этой разбудили, выскочил и брюки надеть забыл. Вы уж меня извините великодушно.
– Степан Семенович, – встревожилась Людмила Аркадьевна, – Вы так не шутите! Вы тут без брюк девицу в окна втаскивали, я видела!
– Какую девицу, Людмила Аркадьевна! – всплеснул свободной рукой Степан Семенович, – О чем вы?
– А ту, что вышла потом из шкафа! – обличила бабуля, ткнув сосед за спину, и сама туда посмотрела.
Дверца шкафа была открыта, как нарочно. И никого за ней, в глубине шкафа не виднелось. Зато был перед шкафом сосед Степан Семенович, в красной футболке, в трусах в цветочек, с полотенцем светлым на голове, будто это волосы длинные у него… и чашечка в руке…
– А зачем у вас полотенце на голове, Степан Семенович? – просевшим от страха голосом спросила Людмила Аркадьевна, смутно чувствуя, что погибель маленьких девочек, даже если не носят они красных шапочек, проистекает от того, что задают и задают эти девочки вопросы там, где давно бы им пора было бежать без оглядки.
– Так голову мыл, – невозмутимо и как-то очень уж спокойно ответил сосед, – а потом лег, не хотел подушку мочить.
– А из шкафа кто вышел? – совсем тихо спросила Людмила Аркадьевна, понимая, что совсем не хочет этого знать, но продолжая двигать языком даже против своей воли.
– Я и вышел, Людмила Аркадьевна. – Поклонился сосед – сама любезность. И, кажется, зубом свернул белоснежным. Или цыкнул им? – Вот, соли вам принес.
– А почему из шкафа, – понимая, что гибнет, но бессильная укротить свой язык, прошелестела Людмила Аркадьевна.
– Так я соль там храню, – ответил Степан Семенович, наклоняясь и протягивая чашечку. И бровью сделал этак вверх-вверх. Дескать, мы-то с вами понимаем…
«Ой-ой!» – закричало, наконец, во весь голос чувство внутреннего Людмилы Аркадьевны самосохранения, и сама бабуля, отпихнув чашечку, ринулась прочь из Пильняковской квартиры. На весь подъезд слышно было, как хлопнула она дверью к себе.
«Ой-ой!» - воскликнул Степан Пильняк и подпрыгнул, а потом еще подпрыгнул и пустился в пляс по комнате, вскидывая ноги выше головы и мысленно хохоча во весь голос. А потом и Лелю-Олю вытащил из-под дивана, приплясывая перед ней, пока она не присоединилась. Только палец указательный прижимал к губам, чтобы соблюсти тишину. Так вдвоем скакали они и смеялись, разевая рты, но без звука, и показывали друг другу большие пальцы, и ударяли ладонь в ладонь, и даже немного танцевали. А потом еще пили чай – здесь же, в комнате, задернув занавески и сев на пол, чтобы никто ненароком не подсмотрел с улицы. Шепотом рассказывал Степан Леле-Оле о вредной соседке. Лупила Леля-Оля ладонью по полу и жалела, что не повыла из-под дивана в спину бабуле. Придумывали, как завтра прятать Лелю-Олю при выходе из квартиры. Людмила Аркадьевна-то, понятное дело, до утра опомнится, и станет следить. Даже придумали одеть Лелю-Олю, как Пильняка – все равно ж ее надо во что-то одеть. Дырочки нужные в ремне прокрутить. А потом чтоб закинула она пальто в кухню, и вышел уже Пильняк сам в этом же пальто. Смешно ведь будет. Даже тренировались, чтобы Леле-Оле ходить, как ходит Пильняк.
А потом Леля-Оля все же устала. И Степан постелил ей на диване. А сам пошел сначала на кухню. Попить еще чайку. Потом в комнату – но там куда было приткнуться? Разве на полу, только спать не хотелось. Потому и отправился на улицу, погулять на свежем воздухе. Отдышаться, успокоиться. Долго шел, отдышался уже давно, а успокоиться все не мог. То вспоминал, как бродил мимо ванной. И смеялся. Потом вспоминал, как летела Леля-Оля с подоконника. Дрожал и опять смеялся – нервно. Снова уговаривал Лелю-Олю вернуться. А то радовался, как разыграли Людмилу Аркадьевну. Ай, люли-люли, поделом бабуле, она ведь каждой его женщине крови попила – и с солью, и с сахаром. А то представлял, как Леля-Оля тушенку наворачивает. И жалел, что не случилось дома ничего вкуснее. Даже йогурта не догадался с работы прихватить.
Так кружил и кружил Степан оставшуюся ночь по всем Вяземкам, а Вяземки кружили вокруг него, выводя то к парку, то к школе, то вовсе к совхозным полям за дальней окраиной, пока не закружили друг друга совсем во взаимном хороводе, и дома перестал узнавать Степан, и околицы стали ему незнакомы, и тоже устал. Но тут кстати подвернулась под бок какая-то лавочка, на которую только и осталось присесть, уютно съежившись в глубинах пальто и, может даже, чуть-чуть задремать в ожидании рассвета.
Холодно не было Степану, и странно не было тоже. Просто сидел, смотрел, как со всех сторон стекаются к его лавочке вяземские коты, и неторопливо рассаживаются вокруг.
Большой и, кажется, рыжий с янтарным проблеском глаз котяра взгромоздился на лавочку рядом со Степаном, и сидел теперь неподвижно, смотрел неотрывно, изредка лишь поводя в сторону треугольником уха.
Дождь давно перестал над Вяземками, а теперь и ветер прекратил. В тишине сиделось хорошо, мыслилось ясно. Рыжий кот спросил о важном, не было причин ему не ответить. «Да», – беззвучно сказал Степан на беззвучный же вопрос кота. «И точно! – сказал он коту, – Я ж и сам уже». «А как же, – не спорил с котом Степан, – сегодня и пойду. Напишу заявление. Чего ждать-то. Совершенно нечего ждать». Кот прикрывал глаза и неровно дышал. Тревога возникала в его позе, волновались остальные коты. Степан понял, что от чего-то очень хочет плакать.
В сером утреннем свете нарисовались под его седалищем доски лавочки, обозначилось дерево справа, стали видны масти котов. Розовая нитка света проклюнулась у горизонта. Нежная – тронь ее, и распушится совсем. И плакать хотелось все больше. «Беги, - сказал рыжий кот, - Беги скорее, дурак, опоздаешь». Громада пятиэтажки встала за спиной.
В свою квартиру ворвался Степан на цыпочках и сразу кинулся в комнату. Кровать увидел пустую. Но двери же сам запирал, и ключи унес с собой! Не в окно ли на кухне? Кинулся Степан и на кухню. И вздохнул с облегчением.
Спала Леля-Оля сидя на табуретке, голову на край стола положив. Видно, проснулась, пока Степан гулял, испугалась, может, или чаю еще захотела. Теплая такая вся сидела, уютная – одеяло, вишь, с собой притащила. Услыхала Степанову возню и открыла глаза.
– Слышь, как там тебя, Леля-Оля, – сказал Степан, волнуясь, – давай, собирайся, что ли. Поедем в детдом твой, напишем заявление. Я тебя удочерю. Дочкой своей сделать тебя хочу. Согласна?
Тут-то и ахнуло, наконец, недогадливое в его душе. И заплакало все внутри, а снаружи замолчало, наливаясь горем и бессилием.
Розовым светом светило в окно Пильняка. И золотым уже подсвечивало, сиянием одевая мебель, немногую утварь. Леля-Оля потянулась сладко, синь-синие глаза на Степан подняв. Золотой свет протекал через нее насквозь, и розовый тоже лился свободно, растворяя, забирая Лелю-Олю с собой.
– Полеля, - сказала Леля-Оля напевно, – Полеля, меня звали.
– Ой, не надо, – сказал Степан и все же заплакал.
– У мачехи я росла, – продолжала Леля-Оля, а свет забирал от нее все больше и больше, делая совсем прозрачной, – на хуторе мы жили за Лошиным, от дороги недалеко. Батя мой на мачехе поженился, да сам и умер. А я у нее осталась. И сын мачехин родной – Василя. Вместе мы росли. Василя меня большой любовью любил, жениться хотел, мачехины речи не слушал. Услала она его по делам надолго, а мне велела – выдь ка ты, Полеля, во чисто поле, выдь да и стань там калиной. Что мне было делать, сироте?
Золотом полыхнули ободки на двух чашечках на столе. В одной, кажется, так и лежала горстка соли.
– А ты не плачь, – сказала Леля-Оля Степану и прозрачную руку ласково протянула, – ты лучше девочку ту вместо меня забери. Вчерашнюю, что возле меня стояла, помнишь? Шапочка еще красная на ней была. Ее Полиной зовут, почти как меня. Забери. Все хорошо у вас будет.
Золото затопило кухню. Засияло ярко, разлилось везде, ослепило, последний раз плеснула в нем синяя синь. И голос девичий шепнул весело:
– А про вампиров-то молочных я тебе не врала!

Дальше все завертелось быстро и гладко.
В детдом Степан поехал в тот же день. Но Полину к себе звать не просил, чтобы зря никого не волновать. Выяснил, что и как. Список документов, необходимых для удочерения, забрал. Договорился с деректриссой насчет посещений, чтоб познакомиться с девочкой и чтоб дать ей время привыкнуть. Вернулся домой и позвонил одной своей бывшей пассии, той, что была помягче и потерпеливее остальных. Понадеялся, что она поймет – семейным детей отдавали охотнее. И таки да, поняла. Согласилась оформить фиктивный брак, с документами предложила помогать. Совсем хорошая женщина оказалась, даже за корюшку извинилась. Ну и Степан извинился, хотя так и не смог пояснить, за что.
А там, пока готовили бумажки, пока ждали суда, фиктивный брак как-то сам собой перерос в настоящий, и к Полинке уже ходили вместе, и на выходные ее забирали – возили в зоопарк и просто гуляли в старом парке в Вяземках. Маме Степан сообщил, что скоро приедет с женой и с дочкой. Мама звонила теперь каждый день, расспрашивала, что им купить в комнату, да что приготовить для Полинки. Прямо места не находила. Степан останавливал ее, как мог. «Мама, – говорил, – не сходи с ума. Мы приедем и все, что надо, сами купим». Но мама же. Умудрилась прислать Полинке плюшевого зайца, словно в Питере зайцев купить негде. Наверное, за пересылку больше, чем за самого зайца заплатила. Впрочем, Полинка зайца полюбила ужасно, так что и ничего.
В тот день, когда пришли Полинку совсем забирать, ждали сидели в специальной комнате детдома, где встречи с усыновителями происходят, сидела с ними нянька, та, что когда-то просила у Степана прощения за недосмотр за Полинкой. Время долго тянулось. Полинку все не вели, может, вещи какие-нибудь ее искали по шкафам. Нянька маялась все чего-то, а потом наклонилась к Пильняку и тихо спросила:
– Хотите, веточки вам отдам?
– Какие веточки? – удивился Пильняк.
– А те, что с калины вы пообломали, – напомнила нянька, – машиной задели калину-то. У нас эта калина, знаете, вроде приметы такой, что ли. Как какой ребенок возле нее в одиночестве играть начнет, так точно его скоро заберут в семью. Мы уж даже, бывает, дни считаем – никогда больше месяца не проходило. Волшебная, прямо, калина. Ну, директору-то не говорим, – и смущенно отвернулась, – Веточки у меня стоят, корни пустили. Хотите?
Веточки Пильняк забрал.

Десять лет стукнуло Полинке, младшие сестры ее тоже в школе учились, и брат на другой год должен был. Полинка длинноногая вымахала, из прошлогодних штанов голыми щиколоткам сверкала. Косы отрастила, а потом состригла – не понравилось. Обожал ее Степан. Да он и жену обожал, и маму, и младших. Но о Полине все не мог переболеть, словно ее былое детдомовство тенью лежало и на его душе.
Сидели они раз вечером сентябрьским на крыльце – Полина и Степан. Смотрели, как садится солнце, как горят в лучах его алые ягоды на калиновом кусте, что когда-то привезли из Питера с собой.
– Папа, – спросила вдруг Полинка, – А ты про Полелю знаешь?
Степан замер. Плечи у него напряглись сами по себе, сигаретка дрогнула в руке.
– Я ведь большая уже, папа, – торопливо заговорила Полинка, вертя в руках какую-то деревяшку, – я уже должна разбираться, где сказки, а где по-настоящему. Только я не разбираюсь. Потому что нету ведь никакой Полели, и деда Мороза тоже нету, что я не понимаю, что ли. Это мне приснилось, наверное, в детстве, что была такая девочка Полеля, из старшей группы. Она со мной играла. А однажды сказала, что сегодня покажет мне моего папу. И ты приехал на грузовике. Но у нас в детдоме не было никакой Полели, понимаешь? Это просто сон был, да?
– Сон, конечно, – кивнул Степан и обнял печальную Полинку.
– А как я тогда тебя сразу узнала? – тревожно спросила Полинка и тут же порывисто прижалась к Степану, ткнувшись лицом ему в плечо, – Я тебя потом так ждала, так ждала! Ты у меня самый лучший, самый любимый папа на свете!
– И ты у меня, - нежно сказал Степан, прижимая к себе Полинку так крепко, словно могла она растаять в солнечном сиянии, и надо было непременно ее укрыть, удержать, уберечь…
В далеком от Мурманска городе Питере, а точнее, под Питером в поселке Вяземки, на одной из лавочек возле пятиэтажки лежал клубочком старый рыжий кот. Да не прямо на лавочке, а на коленях у девочки, что на лавочке сидела. Лежал и от ласки осторожно цеплял когтями синий в цветочек мелкий сарафан.
Ах, Оля-моя-Леля, Леля-моя-Оля, как ты там живешь сейчас, к кому в двери стучишься, каких сирот охраняешь, кого беспокоишь… доча моя нездешняя, калина осеняя, синь-пересинь…

http://shtuchki.livejournal.com/175421.html

Полеля-калина (вторая часть)

В следующий момент перед Степаном взметнулся фонтан из полотенец, и девица оказалась уже не на стуле, а на подоконнике. От рывка, который детская ручка и изобразить не смогла бы, жалобно хряснула позапрошлогодняя бумага, разошлась трещинами, обозначив черный периметр рамы. Потом рама открылась, и на Степана повеяло ледяным ветром.
Леля-Оля шагнула на внешний подоконник – вся в вихре полотенец, и закричала:
– Поклянись, слышишь! Поклянись, что завтра отвезешь меня в город! Или я спрыгну! Немедленно!
У Степана захолонуло внутри, а снаружи весь он мигом покрылся пупырышками. И слова все забыл, кроме одного, самого подходящего к вновь невесть откуда примчавшей беде.
– Дура! – заорал в ответ, срывая голос.
– Прыгну! – завизжала скаженная, вывешиваясь наружу и лишь рукой ухватившись за раму.
– Стой! – зарыдал Степан и одним прыжком пересек кухню.
Что-то такое слышал он или читал, будто с самоубийцами разговаривать надо по-особенному, специально, чтоб не спугнуть и не дать им повредить себя, пока не поспела помощь. Но какая и откуда могла быть здесь помощь? Когда ветхая рама уже трещала, и ветер тянул полотенца наружу, а проклятая девка даже не понимала, что сейчас попросту свалится. И какие могли быть специальные разговоры, когда от страха перехватило у Степана горло, и не то, что говорить – дышать он почти не мог.
Так, задыхаясь, и кинулся, но споткнулся об опрокинутую дурой табуретку, и вместо того, чтобы схватить ее за ноги, стукнул головой аккурат под коленки. На улице накапывал дождь. Подоконник был скользкий. Девица ахнула, и гигантской бабочкой сорвалась в ночную темь. Внизу хлюпнуло.
Пильняк сам кузнечиком выскочил на подоконник.
И вспомнил, что живет на первом этаже.
Девица стояла внизу. Под окном. По щиколотку в клумбе. Полотенца лежали вокруг нее, украшая пейзаж. А мелкий дождик исправно пропитывал водой светлые волосы, красную футболку и мужские семейные трусы в цветочек.
Пильняк сел на подоконнике и прикрыл глаза.
– Это выыыы нароооочно мееееня спихнуууулииии, – провыла Леля-Оля и начала всячески икать и квакать, медленно переступая в клумбе, чтобы повернуться лицом к обидчику.
– Не нарочно, – возразил Степан, – нечаянно.
– Ну, дааааааааааа, – продолжала Леля-Оля, подбрасываемая икотой на добрый дюйм над землей. Клумба под ее ногами исправно чавкала на каждый шаг и на каждый ик.
– Зуб даю, – пообещал Степан.
– Не хочууууууу, – провыла Леля-Оля, повернувшись окончательно. Выглядела она теперь, что твой зомби – патлатая, синяя и перекошенная от холода. Только фильмы про зомби Пильняк не смотрел, и ужаснуться более, чем ужасался совсем недавно, уже не мог.
– Слышь, как там тебя, Леля. Или Оля. Иди обратно, а? – позвал Пильняк, горестно глядя на страхолюдину на клумбе, – Давай вот, я тебе дверь в парадную сейчас открою?
– Не поооойдуууууууу, – надрывалась сиротка, возя кулаком под носом.
– А в окно? – заботливо уговаривал Степан, – Ну иди, я тебя втащу.
– Не пооойдуууууууу, - рыдало зомби, увязая в мокрой клумбе все глубже и глубже, – Я вообще ууууууууйдууууууу.
– В трусах, что ли? – разумно осведомился Степан, неожиданно перейдя к тому самому мирному и рассудительному диалогу, который следует вести с самоубийцами перед лицом вечности. Сам он, правда, о вечности и рассудительности не задумывался. Просто сил у него совсем уже не осталось. И девица внизу была такая смешная. Живая такая… слава Богу.
– А вы мне брюки дааайтееееее, – прорыдала Леля-Оля, натягивая подол футболки на задницу.
– Хорошо, – мирно согласился Пильняк. Снял брюки и кинул их девочке.
Та, тихо шипя и ругаясь, всунула ногу в одну брючину. Не догадалась закатать. Наступила в грязь, утопив свисающий конец штанины, попыталась всунуть другую ногу, прыгала, вставала, снова прыгала. Наконец закатала первую брючину, обрела равновесие, натянула вторую. Постаралась затянуть ремень. Брюки встопорщились вокруг девичьей талии пышными сборками.
– Тут дырочек мало, – угрюмо сообщила Леля-Оля наблюдающему за процессом Степану.
– Шило принести? – поинтересовался Пильняк.
– Все издеваетесь? – яростно воззрилась Леля-Оля, и по взгляду этому как дважды два было ясно, что если б не нужда придерживать брюки…
– Нет. – Честно ответил Степан. – Я и сарафан твой могу тебе отдать. И ботинки мои. Сорок шестого размера. Хочешь?
Леля-Оля молчала и сверкала глазами.
– Ну, я виноват, что ты в сарафане убежала? – грустно спросил Пильняк. – Где я тебе нормальную одежду возьму? А?
Леля-Оля продолжала сурово молчать.
– Слушай, ну, давай я тебя завтра отвезу обратно. А ты потом еще раз сбежишь? Джинсы оденешь, куртку. Сапоги.
– Меня отругают. За то, что я к вам в машину влезла. И вам тоже достанется.
– А я тебя в сторонке высажу. На шоссе. Ты там пешком дойдешь, скажешь, что всю ночь по полям гуляла.
– Меня в лазарете запрут.
– Ну и что. А я тебе конфет куплю. Любых. Сколько хочешь. Будешь в лазарете лежать и конфетки кушать.
– От сладкого зубы портятся!
– Ну, тогда погоди, – вздохнув, засобирался Степан, – сейчас ботинки принесу.
– Стойте, – угрюмо остановила его Леля-Оля. – Давайте руку.
– А может в дверь? – робко понадеялся Степан.
– Нет уж, в окно! – мрачно сообщила девица и сочно захлюпала через клумбу, окончательно добивая и без того унавозженые брюки.
Водворение Лели-Оли в Пильняковские хоромы обошлось без конфузов. Брюки, правда, пришлось снять и кидать в окно. Потому что лезть в них наверх – без дополнительных дырочек – ну, никак не получалось. Зато резинка в семейных трусах с честью выдержала испытание верхолазанием. Теперь отсыревшая девица сосредоточенно наливала себе кипятка из как раз подоспевшего чайника. Степан же складывал полотенца, заброшенные в кухню вместе с брюками, а потом повернулся к окну – закрыть раму. И узрел за окном такое страшное, рядом с которым недавнее выпадание Лели-Оли наружу показалось ему вершиной непринужденного веселия.
На дорожке против подъезда, укрытая блестящим от дождя зонтиком, бледная ликом, словно настоящий молочный вампир, стояла соседка Людмила Аркадьевна, и смотрела прямо в пильняковские окна.
– А чаечку? – едва успела пискнуть Леля-Оля, когда Пильняк схватил ее за руку и, стремительно протащив сквозь квартиру, запихнул в шкаф.
– У меня же ноги грязные, – попыталась еще напомнить она себе, высунувшись из-за дверцы.
– Молчи! – шикнул Степан и дверцу плотнее прижал, – Пусть грязные, не шурши только!
– А что там? – дверца опять приоткрылась.
– Молчи!
Сам тем временем схватил полотенце и кинулся затирать на полу Лели-Олины следы – очень подозрительные для старушечьего разума следы маленьких ног. Затер до самой кухни и на кухне, потом надел брюки, огляделся. Чашка тоже показалась ему подозрительной. Во всяком случае, могла таковой оказаться – слишком уж мала для самого Пильняка. Схватив и чашку, и пару кусков сахара заодно, вновь помчался Степан к шкафу, сунул чашку за дверцу. И едва ощутил прикосновение пальчиков, выхвативших у него сахар, как тут и грянул ожидаемый звонок в дверь.
– Молчи, – прошептал Степан теперь скорее самому себе, и добавил для ясности, – Монстра к нам пришла. – Потом погладил дверцу шкафа, выдохнул пару раз и пошел открывать.
Разумеется, на пороге его квартиры уже томилась Людмила Аркадьевна, заранее привставшая на цыпочки, чтобы лучше видеть. Даже пальто не сняла. И кичка, и нос с бородавкой, и чашечка для соли – все было при ней.
– Степан Семенович, любезный, – трепещущим голосом произнесла Людмила Аркадьевна, – Я, знаете. Я ведь уехала утром по делам. А вечером вдруг поняла, просто почувствовала – у меня же совсем нет дома соли! И мне пришлось вернуться. Хоть и было очень поздно. Я даже поймала попутку, представляете! То есть я вернулась не из-за соли, конечно! Но соль мне крайне нужна!
– Понимаю, понимаю, – сочувственно кивал любезный Степан Семенович, галантно пропуская Людмилу Аркадьевну в коридор, – Да вы проходите на кухню. Я вам сейчас соли и отсыплю.
– Ах, зачем же на кухню, – засмущалась Людмила Аркадьевна, – Я вас тут в коридоре подожду. Чашечку мою возьмите.
А носом так уже и вертела во все стороны.
«Ну, ничего, – подумал Степан, принимая чашечку из рук бабули, – даже если заглянет из коридора в комнату, ничего не увидит». Стрелой пролетел он до кухни, еще быстрее вернулся с горсткой соли в бабкином фарфоре, обнаружил пустой коридор и промчался дальше. Ан, не успел.
Не иначе, черт подучил бабулю Людмилу Аркадьевну двинуть в комнату прямо к шкафу. На глазах Пильняка, сопровождаемая немым его криком, протянула она шаловливую ручку к дверце. А дверца и сама открылась ей навстречу. И возникла за дверцей Леля-Оля, да такая, что и у Пильняка на миг отнялись ноги. Словно в зареве света выплыла Леля-Оля из шкафа, прозрачная и чудная, глазами синь-синими сияя как фарами дальнего света, вся в ореоле летящих волос и тихо, но страшно, голосом глубочайшим, выпевая один единственный звук:
– Ааааааааааааааааааааааа…
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы… – подхватила бабуля Людмила Аркадьевна, и как была, в уличном пальто, закатила глаза под лоб и немедля улеглась на линолеум, отдыхать от увиденного.
– Это она что? – изумленно спросила Леля-Оля, осторожно, чтоб не наступить на бабулю, выходя из шкафа и прижимая к себе чашку с недопитым чаем.
Сияния вокруг нее, как ни присматривался Степан, никакого не было. Воображение, наверное, разыгралось от нервов. А вот чашка, приметил он сейчас, была точно такая же, как и у него в руке. Видно, покупали они с любезной Людмилой Аркадьевной чашки в одном промтоварном магазине в соседней пятиэтажке. Эти-то одинаковые чашки, да еще приятный глазу вид распростертой бабули, навели вдруг Степана на мысль о неплохой шалости. И то, в самом деле, пол ночи уже вразнос пошло, так приключением больше, приключением меньше…
– Это она в обмороке, – весело сказал Пильняк, шалея от идеи, пришедшей ему в голову, – Слышь ты, Леля-Оля, лезь-ка быстро под диван!
– А с чаем можно? – уточнила девочка, присаживаясь на корточки и заглядывая под покрывало.
– Можно! – весело дозволил Пильняк, – Поторопись только, и не смейся. Брюки мои возьми, спрячь там.
– А она кто? – поинтересовалась Леля-Оля, высунув руку за брюками.
– Баба вредная, – разъяснил Пильняк, торопливо выискивая в шкафу еще одну красную футболку. Трусы на нем и так были такие же, как на Леле-Оле. Семейные. Ситцевые. В мелкий цветочек. И на голову полотенце набросить заняло одно мгновение.
Бабуля Людмила Аркадьевна приходила в себя осторожно. Чтобы чего не упустить. Глаза открывала медленно, глядела с опаской. Но никого пред собой и вокруг, кроме коварного соседа Степана Семеновича не углядела. Правда, выглядел Степан Семенович странно, в трусах этих и с полотенцем, и шептал страшненько:
– Людмила Аркадьевна, Людмила Аркадьевна, очнитесь, голубушка, что ж это с вами.
– Степан Семенович, – укоризненно прошептала в ответ Людмила Аркадьевна, – зачем же вы брюки сняли, это ж неприлично.
– Да что вы, Людмила Аркадьевна, – продолжал шептать Степан Семенович, – Я не снимал, я их и не надевал. Так внезапно вы меня с солью этой разбудили, выскочил и брюки надеть забыл. Вы уж меня извините великодушно.
– Степан Семенович, – встревожилась Людмила Аркадьевна, – Вы так не шутите! Вы тут без брюк девицу в окна втаскивали, я видела!
– Какую девицу, Людмила Аркадьевна! – всплеснул свободной рукой Степан Семенович, – О чем вы?
– А ту, что вышла потом из шкафа! – обличила бабуля, ткнув сосед за спину, и сама туда посмотрела.
Дверца шкафа была открыта, как нарочно. И никого за ней, в глубине шкафа не виднелось. Зато был перед шкафом сосед Степан Семенович, в красной футболке, в трусах в цветочек, с полотенцем светлым на голове, будто это волосы длинные у него… и чашечка в руке…
– А зачем у вас полотенце на голове, Степан Семенович? – просевшим от страха голосом спросила Людмила Аркадьевна, смутно чувствуя, что погибель маленьких девочек, даже если не носят они красных шапочек, проистекает от того, что задают и задают эти девочки вопросы там, где давно бы им пора было бежать без оглядки.
– Так голову мыл, – невозмутимо и как-то очень уж спокойно ответил сосед, – а потом лег, не хотел подушку мочить.
– А из шкафа кто вышел? – совсем тихо спросила Людмила Аркадьевна, понимая, что совсем не хочет этого знать, но продолжая двигать языком даже против своей воли.
– Я и вышел, Людмила Аркадьевна. – Поклонился сосед – сама любезность. И, кажется, зубом свернул белоснежным. Или цыкнул им? – Вот, соли вам принес.
– А почему из шкафа, – понимая, что гибнет, но бессильная укротить свой язык, прошелестела Людмила Аркадьевна.
– Так я соль там храню, – ответил Степан Семенович, наклоняясь и протягивая чашечку. И бровью сделал этак вверх-вверх. Дескать, мы-то с вами понимаем…
«Ой-ой!» – закричало, наконец, во весь голос чувство внутреннего Людмилы Аркадьевны самосохранения, и сама бабуля, отпихнув чашечку, ринулась прочь из Пильняковской квартиры. На весь подъезд слышно было, как хлопнула она дверью к себе.
«Ой-ой!» - воскликнул Степан Пильняк и подпрыгнул, а потом еще подпрыгнул и пустился в пляс по комнате, вскидывая ноги выше головы и мысленно хохоча во весь голос. А потом и Лелю-Олю вытащил из-под дивана, приплясывая перед ней, пока она не присоединилась. Только палец указательный прижимал к губам, чтобы соблюсти тишину. Так вдвоем скакали они и смеялись, разевая рты, но без звука, и показывали друг другу большие пальцы, и ударяли ладонь в ладонь, и даже немного танцевали. А потом еще пили чай – здесь же, в комнате, задернув занавески и сев на пол, чтобы никто ненароком не подсмотрел с улицы. Шепотом рассказывал Степан Леле-Оле о вредной соседке. Лупила Леля-Оля ладонью по полу и жалела, что не повыла из-под дивана в спину бабуле. Придумывали, как завтра прятать Лелю-Олю при выходе из квартиры. Людмила Аркадьевна-то, понятное дело, до утра опомнится, и станет следить. Даже придумали одеть Лелю-Олю, как Пильняка – все равно ж ее надо во что-то одеть. Дырочки нужные в ремне прокрутить. А потом чтоб закинула она пальто в кухню, и вышел уже Пильняк сам в этом же пальто. Смешно ведь будет. Даже тренировались, чтобы Леле-Оле ходить, как ходит Пильняк.
А потом Леля-Оля все же устала. И Степан постелил ей на диване. А сам пошел сначала на кухню. Попить еще чайку. Потом в комнату – но там куда было приткнуться? Разве на полу, только спать не хотелось. Потому и отправился на улицу, погулять на свежем воздухе. Отдышаться, успокоиться. Долго шел, отдышался уже давно, а успокоиться все не мог. То вспоминал, как бродил мимо ванной. И смеялся. Потом вспоминал, как летела Леля-Оля с подоконника. Дрожал и опять смеялся – нервно. Снова уговаривал Лелю-Олю вернуться. А то радовался, как разыграли Людмилу Аркадьевну. Ай, люли-люли, поделом бабуле, она ведь каждой его женщине крови попила – и с солью, и с сахаром. А то представлял, как Леля-Оля тушенку наворачивает. И жалел, что не случилось дома ничего вкуснее. Даже йогурта не догадался с работы прихватить.
Так кружил и кружил Степан оставшуюся ночь по всем Вяземкам, а Вяземки кружили вокруг него, выводя то к парку, то к школе, то вовсе к совхозным полям за дальней окраиной, пока не закружили друг друга совсем во взаимном хороводе, и дома перестал узнавать Степан, и околицы стали ему незнакомы, и тоже устал. Но тут кстати подвернулась под бок какая-то лавочка, на которую только и осталось присесть, уютно съежившись в глубинах пальто и, может даже, чуть-чуть задремать в ожидании рассвета.
Холодно не было Степану, и странно не было тоже. Просто сидел, смотрел, как со всех сторон стекаются к его лавочке вяземские коты, и неторопливо рассаживаются вокруг.
Большой и, кажется, рыжий с янтарным проблеском глаз котяра взгромоздился на лавочку рядом со Степаном, и сидел теперь неподвижно, смотрел неотрывно, изредка лишь поводя в сторону треугольником уха.
Дождь давно перестал над Вяземками, а теперь и ветер прекратил. В тишине сиделось хорошо, мыслилось ясно. Рыжий кот спросил о важном, не было причин ему не ответить. «Да», – беззвучно сказал Степан на беззвучный же вопрос кота. «И точно! – сказал он коту, – Я ж и сам уже». «А как же, – не спорил с котом Степан, – сегодня и пойду. Напишу заявление. Чего ждать-то. Совершенно нечего ждать». Кот прикрывал глаза и неровно дышал. Тревога возникала в его позе, волновались остальные коты. Степан понял, что от чего-то очень хочет плакать.
В сером утреннем свете нарисовались под его седалищем доски лавочки, обозначилось дерево справа, стали видны масти котов. Розовая нитка света проклюнулась у горизонта. Нежная – тронь ее, и распушится совсем. И плакать хотелось все больше. «Беги, - сказал рыжий кот, - Беги скорее, дурак, опоздаешь». Громада пятиэтажки встала за спиной.
В свою квартиру ворвался Степан на цыпочках и сразу кинулся в комнату. Кровать увидел пустую. Но двери же сам запирал, и ключи унес с собой! Не в окно ли на кухне? Кинулся Степан и на кухню. И вздохнул с облегчением.
Спала Леля-Оля сидя на табуретке, голову на край стола положив. Видно, проснулась, пока Степан гулял, испугалась, может, или чаю еще захотела. Теплая такая вся сидела, уютная – одеяло, вишь, с собой притащила. Услыхала Степанову возню и открыла глаза.
– Слышь, как там тебя, Леля-Оля, – сказал Степан, волнуясь, – давай, собирайся, что ли. Поедем в детдом твой, напишем заявление. Я тебя удочерю. Дочкой своей сделать тебя хочу. Согласна?
Тут-то и ахнуло, наконец, недогадливое в его душе. И заплакало все внутри, а снаружи замолчало, наливаясь горем и бессилием.
Розовым светом светило в окно Пильняка. И золотым уже подсвечивало, сиянием одевая мебель, немногую утварь. Леля-Оля потянулась сладко, синь-синие глаза на Степан подняв. Золотой свет протекал через нее насквозь, и розовый тоже лился свободно, растворяя, забирая Лелю-Олю с собой.
– Полеля, - сказала Леля-Оля напевно, – Полеля, меня звали.
– Ой, не надо, – сказал Степан и все же заплакал.
– У мачехи я росла, – продолжала Леля-Оля, а свет забирал от нее все больше и больше, делая совсем прозрачной, – на хуторе мы жили за Лошиным, от дороги недалеко. Батя мой на мачехе поженился, да сам и умер. А я у нее осталась. И сын мачехин родной – Василя. Вместе мы росли. Василя меня большой любовью любил, жениться хотел, мачехины речи не слушал. Услала она его по делам надолго, а мне велела – выдь ка ты, Полеля, во чисто поле, выдь да и стань там калиной. Что мне было делать, сироте?
Золотом полыхнули ободки на двух чашечках на столе. В одной, кажется, так и лежала горстка соли.
– А ты не плачь, – сказала Леля-Оля Степану и прозрачную руку ласково протянула, – ты лучше девочку ту вместо меня забери. Вчерашнюю, что возле меня стояла, помнишь? Шапочка еще красная на ней была. Ее Полиной зовут, почти как меня. Забери. Все хорошо у вас будет.
Золото затопило кухню. Засияло ярко, разлилось везде, ослепило, последний раз плеснула в нем синяя синь. И голос девичий шепнул весело:
– А про вампиров-то молочных я тебе не врала!

Дальше все завертелось быстро и гладко.
В детдом Степан поехал в тот же день. Но Полину к себе звать не просил, чтобы зря никого не волновать. Выяснил, что и как. Список документов, необходимых для удочерения, забрал. Договорился с деректриссой насчет посещений, чтоб познакомиться с девочкой и чтоб дать ей время привыкнуть. Вернулся домой и позвонил одной своей бывшей пассии, той, что была помягче и потерпеливее остальных. Понадеялся, что она поймет – семейным детей отдавали охотнее. И таки да, поняла. Согласилась оформить фиктивный брак, с документами предложила помогать. Совсем хорошая женщина оказалась, даже за корюшку извинилась. Ну и Степан извинился, хотя так и не смог пояснить, за что.
А там, пока готовили бумажки, пока ждали суда, фиктивный брак как-то сам собой перерос в настоящий, и к Полинке уже ходили вместе, и на выходные ее забирали – возили в зоопарк и просто гуляли в старом парке в Вяземках. Маме Степан сообщил, что скоро приедет с женой и с дочкой. Мама звонила теперь каждый день, расспрашивала, что им купить в комнату, да что приготовить для Полинки. Прямо места не находила. Степан останавливал ее, как мог. «Мама, – говорил, – не сходи с ума. Мы приедем и все, что надо, сами купим». Но мама же. Умудрилась прислать Полинке плюшевого зайца, словно в Питере зайцев купить негде. Наверное, за пересылку больше, чем за самого зайца заплатила. Впрочем, Полинка зайца полюбила ужасно, так что и ничего.
В тот день, когда пришли Полинку совсем забирать, ждали сидели в специальной комнате детдома, где встречи с усыновителями происходят, сидела с ними нянька, та, что когда-то просила у Степана прощения за недосмотр за Полинкой. Время долго тянулось. Полинку все не вели, может, вещи какие-нибудь ее искали по шкафам. Нянька маялась все чего-то, а потом наклонилась к Пильняку и тихо спросила:
– Хотите, веточки вам отдам?
– Какие веточки? – удивился Пильняк.
– А те, что с калины вы пообломали, – напомнила нянька, – машиной задели калину-то. У нас эта калина, знаете, вроде приметы такой, что ли. Как какой ребенок возле нее в одиночестве играть начнет, так точно его скоро заберут в семью. Мы уж даже, бывает, дни считаем – никогда больше месяца не проходило. Волшебная, прямо, калина. Ну, директору-то не говорим, – и смущенно отвернулась, – Веточки у меня стоят, корни пустили. Хотите?
Веточки Пильняк забрал.

Десять лет стукнуло Полинке, младшие сестры ее тоже в школе учились, и брат на другой год должен был. Полинка длинноногая вымахала, из прошлогодних штанов голыми щиколоткам сверкала. Косы отрастила, а потом состригла – не понравилось. Обожал ее Степан. Да он и жену обожал, и маму, и младших. Но о Полине все не мог переболеть, словно ее былое детдомовство тенью лежало и на его душе.
Сидели они раз вечером сентябрьским на крыльце – Полина и Степан. Смотрели, как садится солнце, как горят в лучах его алые ягоды на калиновом кусте, что когда-то привезли из Питера с собой.
– Папа, – спросила вдруг Полинка, – А ты про Полелю знаешь?
Степан замер. Плечи у него напряглись сами по себе, сигаретка дрогнула в руке.
– Я ведь большая уже, папа, – торопливо заговорила Полинка, вертя в руках какую-то деревяшку, – я уже должна разбираться, где сказки, а где по-настоящему. Только я не разбираюсь. Потому что нету ведь никакой Полели, и деда Мороза тоже нету, что я не понимаю, что ли. Это мне приснилось, наверное, в детстве, что была такая девочка Полеля, из старшей группы. Она со мной играла. А однажды сказала, что сегодня покажет мне моего папу. И ты приехал на грузовике. Но у нас в детдоме не было никакой Полели, понимаешь? Это просто сон был, да?
– Сон, конечно, – кивнул Степан и обнял печальную Полинку.
– А как я тогда тебя сразу узнала? – тревожно спросила Полинка и тут же порывисто прижалась к Степану, ткнувшись лицом ему в плечо, – Я тебя потом так ждала, так ждала! Ты у меня самый лучший, самый любимый папа на свете!
– И ты у меня, - нежно сказал Степан, прижимая к себе Полинку так крепко, словно могла она растаять в солнечном сиянии, и надо было непременно ее укрыть, удержать, уберечь…
В далеком от Мурманска городе Питере, а точнее, под Питером в поселке Вяземки, на одной из лавочек возле пятиэтажки лежал клубочком старый рыжий кот. Да не прямо на лавочке, а на коленях у девочки, что на лавочке сидела. Лежал и от ласки осторожно цеплял когтями синий в цветочек мелкий сарафан.
Ах, Оля-моя-Леля, Леля-моя-Оля, как ты там живешь сейчас, к кому в двери стучишься, каких сирот охраняешь, кого беспокоишь… доча моя нездешняя, калина осеняя, синь-пересинь…

http://shtuchki.livejournal.com/175421.html

Полеля-калина (вторая часть)

В следующий момент перед Степаном взметнулся фонтан из полотенец, и девица оказалась уже не на стуле, а на подоконнике. От рывка, который детская ручка и изобразить не смогла бы, жалобно хряснула позапрошлогодняя бумага, разошлась трещинами, обозначив черный периметр рамы. Потом рама открылась, и на Степана повеяло ледяным ветром.
Леля-Оля шагнула на внешний подоконник – вся в вихре полотенец, и закричала:
– Поклянись, слышишь! Поклянись, что завтра отвезешь меня в город! Или я спрыгну! Немедленно!
У Степана захолонуло внутри, а снаружи весь он мигом покрылся пупырышками. И слова все забыл, кроме одного, самого подходящего к вновь невесть откуда примчавшей беде.
– Дура! – заорал в ответ, срывая голос.
– Прыгну! – завизжала скаженная, вывешиваясь наружу и лишь рукой ухватившись за раму.
– Стой! – зарыдал Степан и одним прыжком пересек кухню.
Что-то такое слышал он или читал, будто с самоубийцами разговаривать надо по-особенному, специально, чтоб не спугнуть и не дать им повредить себя, пока не поспела помощь. Но какая и откуда могла быть здесь помощь? Когда ветхая рама уже трещала, и ветер тянул полотенца наружу, а проклятая девка даже не понимала, что сейчас попросту свалится. И какие могли быть специальные разговоры, когда от страха перехватило у Степана горло, и не то, что говорить – дышать он почти не мог.
Так, задыхаясь, и кинулся, но споткнулся об опрокинутую дурой табуретку, и вместо того, чтобы схватить ее за ноги, стукнул головой аккурат под коленки. На улице накапывал дождь. Подоконник был скользкий. Девица ахнула, и гигантской бабочкой сорвалась в ночную темь. Внизу хлюпнуло.
Пильняк сам кузнечиком выскочил на подоконник.
И вспомнил, что живет на первом этаже.
Девица стояла внизу. Под окном. По щиколотку в клумбе. Полотенца лежали вокруг нее, украшая пейзаж. А мелкий дождик исправно пропитывал водой светлые волосы, красную футболку и мужские семейные трусы в цветочек.
Пильняк сел на подоконнике и прикрыл глаза.
– Это выыыы нароооочно мееееня спихнуууулииии, – провыла Леля-Оля и начала всячески икать и квакать, медленно переступая в клумбе, чтобы повернуться лицом к обидчику.
– Не нарочно, – возразил Степан, – нечаянно.
– Ну, дааааааааааа, – продолжала Леля-Оля, подбрасываемая икотой на добрый дюйм над землей. Клумба под ее ногами исправно чавкала на каждый шаг и на каждый ик.
– Зуб даю, – пообещал Степан.
– Не хочууууууу, – провыла Леля-Оля, повернувшись окончательно. Выглядела она теперь, что твой зомби – патлатая, синяя и перекошенная от холода. Только фильмы про зомби Пильняк не смотрел, и ужаснуться более, чем ужасался совсем недавно, уже не мог.
– Слышь, как там тебя, Леля. Или Оля. Иди обратно, а? – позвал Пильняк, горестно глядя на страхолюдину на клумбе, – Давай вот, я тебе дверь в парадную сейчас открою?
– Не поооойдуууууууу, – надрывалась сиротка, возя кулаком под носом.
– А в окно? – заботливо уговаривал Степан, – Ну иди, я тебя втащу.
– Не пооойдуууууууу, - рыдало зомби, увязая в мокрой клумбе все глубже и глубже, – Я вообще ууууууууйдууууууу.
– В трусах, что ли? – разумно осведомился Степан, неожиданно перейдя к тому самому мирному и рассудительному диалогу, который следует вести с самоубийцами перед лицом вечности. Сам он, правда, о вечности и рассудительности не задумывался. Просто сил у него совсем уже не осталось. И девица внизу была такая смешная. Живая такая… слава Богу.
– А вы мне брюки дааайтееееее, – прорыдала Леля-Оля, натягивая подол футболки на задницу.
– Хорошо, – мирно согласился Пильняк. Снял брюки и кинул их девочке.
Та, тихо шипя и ругаясь, всунула ногу в одну брючину. Не догадалась закатать. Наступила в грязь, утопив свисающий конец штанины, попыталась всунуть другую ногу, прыгала, вставала, снова прыгала. Наконец закатала первую брючину, обрела равновесие, натянула вторую. Постаралась затянуть ремень. Брюки встопорщились вокруг девичьей талии пышными сборками.
– Тут дырочек мало, – угрюмо сообщила Леля-Оля наблюдающему за процессом Степану.
– Шило принести? – поинтересовался Пильняк.
– Все издеваетесь? – яростно воззрилась Леля-Оля, и по взгляду этому как дважды два было ясно, что если б не нужда придерживать брюки…
– Нет. – Честно ответил Степан. – Я и сарафан твой могу тебе отдать. И ботинки мои. Сорок шестого размера. Хочешь?
Леля-Оля молчала и сверкала глазами.
– Ну, я виноват, что ты в сарафане убежала? – грустно спросил Пильняк. – Где я тебе нормальную одежду возьму? А?
Леля-Оля продолжала сурово молчать.
– Слушай, ну, давай я тебя завтра отвезу обратно. А ты потом еще раз сбежишь? Джинсы оденешь, куртку. Сапоги.
– Меня отругают. За то, что я к вам в машину влезла. И вам тоже достанется.
– А я тебя в сторонке высажу. На шоссе. Ты там пешком дойдешь, скажешь, что всю ночь по полям гуляла.
– Меня в лазарете запрут.
– Ну и что. А я тебе конфет куплю. Любых. Сколько хочешь. Будешь в лазарете лежать и конфетки кушать.
– От сладкого зубы портятся!
– Ну, тогда погоди, – вздохнув, засобирался Степан, – сейчас ботинки принесу.
– Стойте, – угрюмо остановила его Леля-Оля. – Давайте руку.
– А может в дверь? – робко понадеялся Степан.
– Нет уж, в окно! – мрачно сообщила девица и сочно захлюпала через клумбу, окончательно добивая и без того унавозженые брюки.
Водворение Лели-Оли в Пильняковские хоромы обошлось без конфузов. Брюки, правда, пришлось снять и кидать в окно. Потому что лезть в них наверх – без дополнительных дырочек – ну, никак не получалось. Зато резинка в семейных трусах с честью выдержала испытание верхолазанием. Теперь отсыревшая девица сосредоточенно наливала себе кипятка из как раз подоспевшего чайника. Степан же складывал полотенца, заброшенные в кухню вместе с брюками, а потом повернулся к окну – закрыть раму. И узрел за окном такое страшное, рядом с которым недавнее выпадание Лели-Оли наружу показалось ему вершиной непринужденного веселия.
На дорожке против подъезда, укрытая блестящим от дождя зонтиком, бледная ликом, словно настоящий молочный вампир, стояла соседка Людмила Аркадьевна, и смотрела прямо в пильняковские окна.
– А чаечку? – едва успела пискнуть Леля-Оля, когда Пильняк схватил ее за руку и, стремительно протащив сквозь квартиру, запихнул в шкаф.
– У меня же ноги грязные, – попыталась еще напомнить она себе, высунувшись из-за дверцы.
– Молчи! – шикнул Степан и дверцу плотнее прижал, – Пусть грязные, не шурши только!
– А что там? – дверца опять приоткрылась.
– Молчи!
Сам тем временем схватил полотенце и кинулся затирать на полу Лели-Олины следы – очень подозрительные для старушечьего разума следы маленьких ног. Затер до самой кухни и на кухне, потом надел брюки, огляделся. Чашка тоже показалась ему подозрительной. Во всяком случае, могла таковой оказаться – слишком уж мала для самого Пильняка. Схватив и чашку, и пару кусков сахара заодно, вновь помчался Степан к шкафу, сунул чашку за дверцу. И едва ощутил прикосновение пальчиков, выхвативших у него сахар, как тут и грянул ожидаемый звонок в дверь.
– Молчи, – прошептал Степан теперь скорее самому себе, и добавил для ясности, – Монстра к нам пришла. – Потом погладил дверцу шкафа, выдохнул пару раз и пошел открывать.
Разумеется, на пороге его квартиры уже томилась Людмила Аркадьевна, заранее привставшая на цыпочки, чтобы лучше видеть. Даже пальто не сняла. И кичка, и нос с бородавкой, и чашечка для соли – все было при ней.
– Степан Семенович, любезный, – трепещущим голосом произнесла Людмила Аркадьевна, – Я, знаете. Я ведь уехала утром по делам. А вечером вдруг поняла, просто почувствовала – у меня же совсем нет дома соли! И мне пришлось вернуться. Хоть и было очень поздно. Я даже поймала попутку, представляете! То есть я вернулась не из-за соли, конечно! Но соль мне крайне нужна!
– Понимаю, понимаю, – сочувственно кивал любезный Степан Семенович, галантно пропуская Людмилу Аркадьевну в коридор, – Да вы проходите на кухню. Я вам сейчас соли и отсыплю.
– Ах, зачем же на кухню, – засмущалась Людмила Аркадьевна, – Я вас тут в коридоре подожду. Чашечку мою возьмите.
А носом так уже и вертела во все стороны.
«Ну, ничего, – подумал Степан, принимая чашечку из рук бабули, – даже если заглянет из коридора в комнату, ничего не увидит». Стрелой пролетел он до кухни, еще быстрее вернулся с горсткой соли в бабкином фарфоре, обнаружил пустой коридор и промчался дальше. Ан, не успел.
Не иначе, черт подучил бабулю Людмилу Аркадьевну двинуть в комнату прямо к шкафу. На глазах Пильняка, сопровождаемая немым его криком, протянула она шаловливую ручку к дверце. А дверца и сама открылась ей навстречу. И возникла за дверцей Леля-Оля, да такая, что и у Пильняка на миг отнялись ноги. Словно в зареве света выплыла Леля-Оля из шкафа, прозрачная и чудная, глазами синь-синими сияя как фарами дальнего света, вся в ореоле летящих волос и тихо, но страшно, голосом глубочайшим, выпевая один единственный звук:
– Ааааааааааааааааааааааа…
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы… – подхватила бабуля Людмила Аркадьевна, и как была, в уличном пальто, закатила глаза под лоб и немедля улеглась на линолеум, отдыхать от увиденного.
– Это она что? – изумленно спросила Леля-Оля, осторожно, чтоб не наступить на бабулю, выходя из шкафа и прижимая к себе чашку с недопитым чаем.
Сияния вокруг нее, как ни присматривался Степан, никакого не было. Воображение, наверное, разыгралось от нервов. А вот чашка, приметил он сейчас, была точно такая же, как и у него в руке. Видно, покупали они с любезной Людмилой Аркадьевной чашки в одном промтоварном магазине в соседней пятиэтажке. Эти-то одинаковые чашки, да еще приятный глазу вид распростертой бабули, навели вдруг Степана на мысль о неплохой шалости. И то, в самом деле, пол ночи уже вразнос пошло, так приключением больше, приключением меньше…
– Это она в обмороке, – весело сказал Пильняк, шалея от идеи, пришедшей ему в голову, – Слышь ты, Леля-Оля, лезь-ка быстро под диван!
– А с чаем можно? – уточнила девочка, присаживаясь на корточки и заглядывая под покрывало.
– Можно! – весело дозволил Пильняк, – Поторопись только, и не смейся. Брюки мои возьми, спрячь там.
– А она кто? – поинтересовалась Леля-Оля, высунув руку за брюками.
– Баба вредная, – разъяснил Пильняк, торопливо выискивая в шкафу еще одну красную футболку. Трусы на нем и так были такие же, как на Леле-Оле. Семейные. Ситцевые. В мелкий цветочек. И на голову полотенце набросить заняло одно мгновение.
Бабуля Людмила Аркадьевна приходила в себя осторожно. Чтобы чего не упустить. Глаза открывала медленно, глядела с опаской. Но никого пред собой и вокруг, кроме коварного соседа Степана Семеновича не углядела. Правда, выглядел Степан Семенович странно, в трусах этих и с полотенцем, и шептал страшненько:
– Людмила Аркадьевна, Людмила Аркадьевна, очнитесь, голубушка, что ж это с вами.
– Степан Семенович, – укоризненно прошептала в ответ Людмила Аркадьевна, – зачем же вы брюки сняли, это ж неприлично.
– Да что вы, Людмила Аркадьевна, – продолжал шептать Степан Семенович, – Я не снимал, я их и не надевал. Так внезапно вы меня с солью этой разбудили, выскочил и брюки надеть забыл. Вы уж меня извините великодушно.
– Степан Семенович, – встревожилась Людмила Аркадьевна, – Вы так не шутите! Вы тут без брюк девицу в окна втаскивали, я видела!
– Какую девицу, Людмила Аркадьевна! – всплеснул свободной рукой Степан Семенович, – О чем вы?
– А ту, что вышла потом из шкафа! – обличила бабуля, ткнув сосед за спину, и сама туда посмотрела.
Дверца шкафа была открыта, как нарочно. И никого за ней, в глубине шкафа не виднелось. Зато был перед шкафом сосед Степан Семенович, в красной футболке, в трусах в цветочек, с полотенцем светлым на голове, будто это волосы длинные у него… и чашечка в руке…
– А зачем у вас полотенце на голове, Степан Семенович? – просевшим от страха голосом спросила Людмила Аркадьевна, смутно чувствуя, что погибель маленьких девочек, даже если не носят они красных шапочек, проистекает от того, что задают и задают эти девочки вопросы там, где давно бы им пора было бежать без оглядки.
– Так голову мыл, – невозмутимо и как-то очень уж спокойно ответил сосед, – а потом лег, не хотел подушку мочить.
– А из шкафа кто вышел? – совсем тихо спросила Людмила Аркадьевна, понимая, что совсем не хочет этого знать, но продолжая двигать языком даже против своей воли.
– Я и вышел, Людмила Аркадьевна. – Поклонился сосед – сама любезность. И, кажется, зубом свернул белоснежным. Или цыкнул им? – Вот, соли вам принес.
– А почему из шкафа, – понимая, что гибнет, но бессильная укротить свой язык, прошелестела Людмила Аркадьевна.
– Так я соль там храню, – ответил Степан Семенович, наклоняясь и протягивая чашечку. И бровью сделал этак вверх-вверх. Дескать, мы-то с вами понимаем…
«Ой-ой!» – закричало, наконец, во весь голос чувство внутреннего Людмилы Аркадьевны самосохранения, и сама бабуля, отпихнув чашечку, ринулась прочь из Пильняковской квартиры. На весь подъезд слышно было, как хлопнула она дверью к себе.
«Ой-ой!» - воскликнул Степан Пильняк и подпрыгнул, а потом еще подпрыгнул и пустился в пляс по комнате, вскидывая ноги выше головы и мысленно хохоча во весь голос. А потом и Лелю-Олю вытащил из-под дивана, приплясывая перед ней, пока она не присоединилась. Только палец указательный прижимал к губам, чтобы соблюсти тишину. Так вдвоем скакали они и смеялись, разевая рты, но без звука, и показывали друг другу большие пальцы, и ударяли ладонь в ладонь, и даже немного танцевали. А потом еще пили чай – здесь же, в комнате, задернув занавески и сев на пол, чтобы никто ненароком не подсмотрел с улицы. Шепотом рассказывал Степан Леле-Оле о вредной соседке. Лупила Леля-Оля ладонью по полу и жалела, что не повыла из-под дивана в спину бабуле. Придумывали, как завтра прятать Лелю-Олю при выходе из квартиры. Людмила Аркадьевна-то, понятное дело, до утра опомнится, и станет следить. Даже придумали одеть Лелю-Олю, как Пильняка – все равно ж ее надо во что-то одеть. Дырочки нужные в ремне прокрутить. А потом чтоб закинула она пальто в кухню, и вышел уже Пильняк сам в этом же пальто. Смешно ведь будет. Даже тренировались, чтобы Леле-Оле ходить, как ходит Пильняк.
А потом Леля-Оля все же устала. И Степан постелил ей на диване. А сам пошел сначала на кухню. Попить еще чайку. Потом в комнату – но там куда было приткнуться? Разве на полу, только спать не хотелось. Потому и отправился на улицу, погулять на свежем воздухе. Отдышаться, успокоиться. Долго шел, отдышался уже давно, а успокоиться все не мог. То вспоминал, как бродил мимо ванной. И смеялся. Потом вспоминал, как летела Леля-Оля с подоконника. Дрожал и опять смеялся – нервно. Снова уговаривал Лелю-Олю вернуться. А то радовался, как разыграли Людмилу Аркадьевну. Ай, люли-люли, поделом бабуле, она ведь каждой его женщине крови попила – и с солью, и с сахаром. А то представлял, как Леля-Оля тушенку наворачивает. И жалел, что не случилось дома ничего вкуснее. Даже йогурта не догадался с работы прихватить.
Так кружил и кружил Степан оставшуюся ночь по всем Вяземкам, а Вяземки кружили вокруг него, выводя то к парку, то к школе, то вовсе к совхозным полям за дальней окраиной, пока не закружили друг друга совсем во взаимном хороводе, и дома перестал узнавать Степан, и околицы стали ему незнакомы, и тоже устал. Но тут кстати подвернулась под бок какая-то лавочка, на которую только и осталось присесть, уютно съежившись в глубинах пальто и, может даже, чуть-чуть задремать в ожидании рассвета.
Холодно не было Степану, и странно не было тоже. Просто сидел, смотрел, как со всех сторон стекаются к его лавочке вяземские коты, и неторопливо рассаживаются вокруг.
Большой и, кажется, рыжий с янтарным проблеском глаз котяра взгромоздился на лавочку рядом со Степаном, и сидел теперь неподвижно, смотрел неотрывно, изредка лишь поводя в сторону треугольником уха.
Дождь давно перестал над Вяземками, а теперь и ветер прекратил. В тишине сиделось хорошо, мыслилось ясно. Рыжий кот спросил о важном, не было причин ему не ответить. «Да», – беззвучно сказал Степан на беззвучный же вопрос кота. «И точно! – сказал он коту, – Я ж и сам уже». «А как же, – не спорил с котом Степан, – сегодня и пойду. Напишу заявление. Чего ждать-то. Совершенно нечего ждать». Кот прикрывал глаза и неровно дышал. Тревога возникала в его позе, волновались остальные коты. Степан понял, что от чего-то очень хочет плакать.
В сером утреннем свете нарисовались под его седалищем доски лавочки, обозначилось дерево справа, стали видны масти котов. Розовая нитка света проклюнулась у горизонта. Нежная – тронь ее, и распушится совсем. И плакать хотелось все больше. «Беги, - сказал рыжий кот, - Беги скорее, дурак, опоздаешь». Громада пятиэтажки встала за спиной.
В свою квартиру ворвался Степан на цыпочках и сразу кинулся в комнату. Кровать увидел пустую. Но двери же сам запирал, и ключи унес с собой! Не в окно ли на кухне? Кинулся Степан и на кухню. И вздохнул с облегчением.
Спала Леля-Оля сидя на табуретке, голову на край стола положив. Видно, проснулась, пока Степан гулял, испугалась, может, или чаю еще захотела. Теплая такая вся сидела, уютная – одеяло, вишь, с собой притащила. Услыхала Степанову возню и открыла глаза.
– Слышь, как там тебя, Леля-Оля, – сказал Степан, волнуясь, – давай, собирайся, что ли. Поедем в детдом твой, напишем заявление. Я тебя удочерю. Дочкой своей сделать тебя хочу. Согласна?
Тут-то и ахнуло, наконец, недогадливое в его душе. И заплакало все внутри, а снаружи замолчало, наливаясь горем и бессилием.
Розовым светом светило в окно Пильняка. И золотым уже подсвечивало, сиянием одевая мебель, немногую утварь. Леля-Оля потянулась сладко, синь-синие глаза на Степан подняв. Золотой свет протекал через нее насквозь, и розовый тоже лился свободно, растворяя, забирая Лелю-Олю с собой.
– Полеля, - сказала Леля-Оля напевно, – Полеля, меня звали.
– Ой, не надо, – сказал Степан и все же заплакал.
– У мачехи я росла, – продолжала Леля-Оля, а свет забирал от нее все больше и больше, делая совсем прозрачной, – на хуторе мы жили за Лошиным, от дороги недалеко. Батя мой на мачехе поженился, да сам и умер. А я у нее осталась. И сын мачехин родной – Василя. Вместе мы росли. Василя меня большой любовью любил, жениться хотел, мачехины речи не слушал. Услала она его по делам надолго, а мне велела – выдь ка ты, Полеля, во чисто поле, выдь да и стань там калиной. Что мне было делать, сироте?
Золотом полыхнули ободки на двух чашечках на столе. В одной, кажется, так и лежала горстка соли.
– А ты не плачь, – сказала Леля-Оля Степану и прозрачную руку ласково протянула, – ты лучше девочку ту вместо меня забери. Вчерашнюю, что возле меня стояла, помнишь? Шапочка еще красная на ней была. Ее Полиной зовут, почти как меня. Забери. Все хорошо у вас будет.
Золото затопило кухню. Засияло ярко, разлилось везде, ослепило, последний раз плеснула в нем синяя синь. И голос девичий шепнул весело:
– А про вампиров-то молочных я тебе не врала!

Дальше все завертелось быстро и гладко.
В детдом Степан поехал в тот же день. Но Полину к себе звать не просил, чтобы зря никого не волновать. Выяснил, что и как. Список документов, необходимых для удочерения, забрал. Договорился с деректриссой насчет посещений, чтоб познакомиться с девочкой и чтоб дать ей время привыкнуть. Вернулся домой и позвонил одной своей бывшей пассии, той, что была помягче и потерпеливее остальных. Понадеялся, что она поймет – семейным детей отдавали охотнее. И таки да, поняла. Согласилась оформить фиктивный брак, с документами предложила помогать. Совсем хорошая женщина оказалась, даже за корюшку извинилась. Ну и Степан извинился, хотя так и не смог пояснить, за что.
А там, пока готовили бумажки, пока ждали суда, фиктивный брак как-то сам собой перерос в настоящий, и к Полинке уже ходили вместе, и на выходные ее забирали – возили в зоопарк и просто гуляли в старом парке в Вяземках. Маме Степан сообщил, что скоро приедет с женой и с дочкой. Мама звонила теперь каждый день, расспрашивала, что им купить в комнату, да что приготовить для Полинки. Прямо места не находила. Степан останавливал ее, как мог. «Мама, – говорил, – не сходи с ума. Мы приедем и все, что надо, сами купим». Но мама же. Умудрилась прислать Полинке плюшевого зайца, словно в Питере зайцев купить негде. Наверное, за пересылку больше, чем за самого зайца заплатила. Впрочем, Полинка зайца полюбила ужасно, так что и ничего.
В тот день, когда пришли Полинку совсем забирать, ждали сидели в специальной комнате детдома, где встречи с усыновителями происходят, сидела с ними нянька, та, что когда-то просила у Степана прощения за недосмотр за Полинкой. Время долго тянулось. Полинку все не вели, может, вещи какие-нибудь ее искали по шкафам. Нянька маялась все чего-то, а потом наклонилась к Пильняку и тихо спросила:
– Хотите, веточки вам отдам?
– Какие веточки? – удивился Пильняк.
– А те, что с калины вы пообломали, – напомнила нянька, – машиной задели калину-то. У нас эта калина, знаете, вроде приметы такой, что ли. Как какой ребенок возле нее в одиночестве играть начнет, так точно его скоро заберут в семью. Мы уж даже, бывает, дни считаем – никогда больше месяца не проходило. Волшебная, прямо, калина. Ну, директору-то не говорим, – и смущенно отвернулась, – Веточки у меня стоят, корни пустили. Хотите?
Веточки Пильняк забрал.

Десять лет стукнуло Полинке, младшие сестры ее тоже в школе учились, и брат на другой год должен был. Полинка длинноногая вымахала, из прошлогодних штанов голыми щиколоткам сверкала. Косы отрастила, а потом состригла – не понравилось. Обожал ее Степан. Да он и жену обожал, и маму, и младших. Но о Полине все не мог переболеть, словно ее былое детдомовство тенью лежало и на его душе.
Сидели они раз вечером сентябрьским на крыльце – Полина и Степан. Смотрели, как садится солнце, как горят в лучах его алые ягоды на калиновом кусте, что когда-то привезли из Питера с собой.
– Папа, – спросила вдруг Полинка, – А ты про Полелю знаешь?
Степан замер. Плечи у него напряглись сами по себе, сигаретка дрогнула в руке.
– Я ведь большая уже, папа, – торопливо заговорила Полинка, вертя в руках какую-то деревяшку, – я уже должна разбираться, где сказки, а где по-настоящему. Только я не разбираюсь. Потому что нету ведь никакой Полели, и деда Мороза тоже нету, что я не понимаю, что ли. Это мне приснилось, наверное, в детстве, что была такая девочка Полеля, из старшей группы. Она со мной играла. А однажды сказала, что сегодня покажет мне моего папу. И ты приехал на грузовике. Но у нас в детдоме не было никакой Полели, понимаешь? Это просто сон был, да?
– Сон, конечно, – кивнул Степан и обнял печальную Полинку.
– А как я тогда тебя сразу узнала? – тревожно спросила Полинка и тут же порывисто прижалась к Степану, ткнувшись лицом ему в плечо, – Я тебя потом так ждала, так ждала! Ты у меня самый лучший, самый любимый папа на свете!
– И ты у меня, - нежно сказал Степан, прижимая к себе Полинку так крепко, словно могла она растаять в солнечном сиянии, и надо было непременно ее укрыть, удержать, уберечь…
В далеком от Мурманска городе Питере, а точнее, под Питером в поселке Вяземки, на одной из лавочек возле пятиэтажки лежал клубочком старый рыжий кот. Да не прямо на лавочке, а на коленях у девочки, что на лавочке сидела. Лежал и от ласки осторожно цеплял когтями синий в цветочек мелкий сарафан.
Ах, Оля-моя-Леля, Леля-моя-Оля, как ты там живешь сейчас, к кому в двери стучишься, каких сирот охраняешь, кого беспокоишь… доча моя нездешняя, калина осеняя, синь-пересинь…

http://shtuchki.livejournal.com/175421.html

Полеля-калина

Когда бородатый по старой морской привычке и приятно-шатенистый в силу наследственности уроженец города Мурманска Пильняк Степан Семенович проходил через поселок Вяземки к своему молоковозу или обратно от него, все местные представители кошачьего роду-племени, как нарочно, собирались у него на пути и провожали взглядами, жадно втягивая воздух маленькими кошачьими носиками, а некоторые даже приоткрывали рты, чтобы лучше чуять. И странно, ведь почти десять лет прошло с того дня, как, пресытившийся годовыми заплывами на рыболовецком траулере, Степа Пильняк бежал из мурманского пароходства столь быстро и долго, что остановиться сумел только выскочив из автобуса между Вяземками и Боровками. И то еще с километр шел до Вяземок ровным широким шагом, пока, наконец, душа его не успокоилась, и не поверил он, что в этой глуши, среди разномастных домиков, как вокруг крепости столпившихся вокруг нескольких блочных пятиэтажек, его больше не найдут и не заставят вновь смотреть на рыбу, поднимать рыбу, грузить рыбу, замораживать рыбу, размораживать рыбу, дышать рыбой, нюхать рыбу, есть рыбу и видеть рыбу во сне.
Обосновавшись в Вяземках, бывший рыболов и нынешний рыбофоб Пильняк сразу завел привычку мыться дважды в день. А еще полностью заменил всю одежду, вплоть до белья, выбросил старые часы, сжег портфель и даже потерял паспорт, потратив на получение нового немало сил и времени. Но, по всему видать, рыбный дух пропитал самое тело Пильняка, причем на некоем метафизическом уровне, заставляя самого его время от времени вздрагивать и испуганно принюхиваться, а всех вяземских мурлык исправно нести караул по дороге следования уважаемого шофера молочного хозяйства на работу или с работы. Хотя, возможно, волновал их вовсе не запах рыбы, а тревожил не менее приятный кошачьему нюху запах молока. Но в последнее верилось с трудом. Ибо то молоко, что грузили Пильняку в молоковоз целыми ящиками незвонких пластиковых бутылок, пройдя через ряд сепараторов, в принципе не имело запаха, и чудо еще, что сохраняло цвет. Не потому ли новая работа оказалась столь Пильняку по вкусу?
Вставал он теперь по часам, а не по сигналу к подъему рыболовной сети, тщательно намывался в душе, неспешно пил кофе, жарил себе яичницу, пешочком гулял до молочного цеха, счастливо вдыхая по сезону то запах палой листвы, то морозную свежесть, то шальную сладость цветущих яблонь и черемухи, то горячий дух летнего разнотравья. А там обосновывался в кабине и до самого вечера дышал запахами машинного масла, бензина, горячего мотора, кожаных сидений и разных сельских ароматов, тонкой струйкой вливающихся в приоткрытое окно кабины.
Перекусывал Пильняк пельменями или сэндвичами на автозаправке, а вечерами пировал, готовя себе то одно, то другое, то третье… в основном, правда, гречку с тушенкой. Но какая, в самом деле, разница, если у еды нет ни вкуса, ни вида, ни запаха рыбы?
Поменять столь приятно протекающую жизнь Степан Семенович Пильняк не согласился бы ни на что другое. Разрушить этот союз не могли даже собственный домик в пригороде Мурманска, и проживающая там старенькая мама. Маме он, конечно, писал и звонил, послав ей в подарок мобильный телефон и подкидывая денег и на звонки, и так просто – на жизнь. Самому-то ему на гречку с тушенкой требовалось не сильно много. Звонил и рассказывал, что у него все хорошо – работа, квартира, в кино был, с мужиками в домино играл… нет, на рыбалку нет, мама… и невесты нет, мама… зачем нам с тобой, мама, невеста…
Впрочем, женщины в доме у Пильняка время от времени заводились. Как правило – осенью. А исчезали весной, когда в Петербурге на всех углах начинали продавать корюшку, и незадачливые пассии радостно привозили в квартиру Пильняка сей деликатесный продукт.
Упаси Господи, Пильняк никогда не обходился ни с одной дамой грубо, а уж выгнать не смог бы и подавно. Но скорбное мужское лицо над горкой аппетитных рыбешек, плюс помывка всей квартиры от пола до потолка с участием «доктора Проппера», плюс дня на три при весенних заморозках распахнутые окна охлаждали дамские сердца быстрее, чем во время оно рыба замерзала в рефрижераторах рыболовецкого траулера, на котором служил Степан. Наступавшее же после размолвки молчание, ибо у несчастного Пильняка ну никак не получалось разъяснить подруге причины своего недовольства, стремительно завершало любые отношения.
Нынче на дворе стояла осень. А новой дамы сердца у Пильняка что-то все не было и не было. Похоже, ресурс местных свободных женщин он уже исчерпал, а, может, сарафанное радио успело распугать всех мало-мальски страждущих. Городские же красавицы и вовсе не спешили украшать собой скромное жилище Пильняка. По чести сказать, им и взяться-то здесь было неоткуда, потому что сам Пильняк в город не ездил никогда, даже по выходным.
Маршрут Пильняковского молоковоза был прост и известен до мелочей. С утра ехал он в Боровки, потом в Мышино, потом в Радуницы, а потом в Лошино, но не сразу в сам поселок, а сначала заезжал в расположенный рядом с Лошиным детский дом.
Тут сразу надо сказать, никакого трепета в душе от словосочетания «детский дом» Степан Семенович Пильняк не испытывал. И чувства вины, хоть краешком, да беспокоящего многих, тоже. Он, правда, и детей-то из этого детского дома никогда не видел. Потому что заезжал через задние ворота, останавливаясь среди хозяйственных построек, и, перекуривая, ждал, пока работники детдомовской кухни снимут с молоковоза свой штабель пластиковых корзин, наполненных рядами молочных бутылок. А и увидев, вряд ли стал бы он переживать. Дети в Лошиновском детдоме жили веселые, сытые, ухоженные, наученные разным школьным премудростям и известные всей округе своими хорами, народными танцами и прочей самодеятельностью. И жилось им здесь уж точно получше, чем было бы, например, в скучной Пильняковской квартире, где не водилось даже телевизора.
Но в один прекрасный день Пильняку все-таки повезло, если не сказать наоборот.
Дальние ворота в этот день оказались заперты, и заполошные работники детдомовской кухни никак не могли отыскать от них ключа. График у Пильняка не то, чтоб горел, но возвращаться домой позже обычного, травмируя тоскующий по гречке желудок, ему не хотелось. Посему, не мудрствуя лукаво, обогнул Пильняк на своем молоковозе ограду детдома и попытался протиснуться в нее через главные ворота, не видавшие на своем веку ничего массивнее и грязнее экскурсионного автобуса.
Ну, за баранкой-то гражданин Пильняк был совсем уже почти виртуоз. И всего-навсего, маневрируя усердно, зацепил бортом куст с пронзительно алой ягодой, да и то совсем чуть-чуть, разворачивая машину в узком закутке между кухней и спортивной площадкой.
Ой, и ухнуло бедное его сердце, когда, миновав сердито хлестнувшие по кабине ветки, взялся он поправлять зеркало заднего обзора, и вдруг увидел в нем стоявшую возле колеса маленькую девочку в таком же алом, как ягоды на кусте, берете. От неожиданности показалось Пильняку, что вся голова у девочки залита яркой, на вечернем солнышке горящей кровью. Потому и вдарил по тормозам изо всех сил, потому и выскочил из кабины, как ошпаренный, кинувшись спасать внезапно явившееся его взору ведомственное дитя.
Ошибку свою понял Пильняк сразу, ухватив и сдернув с девочки ослепительный берет, но остановиться не сумел, и, стиснув плечи пигалицы широченными ладонями, затряс ее, как жадный мальчик грушу, дополняя действие сердитым криком:
– Что, больно тебе?! Ну-ка, покажи, где больно?!
– Дурак! – сурово отпихнулась от Пильняка девочка, надув щеки так, что казалось еще чуть-чуть, и лопнут, – Ты Полелю обидел!
– Кого? – оторопел Пильняк, выпуская жертву своего испуга на свободу. Тем более, от жилого корпуса к ним уже мчались две тетки в белых халатах. Мало ли чего подумают.
Девочка обличительно ткнула пальцем куда-то в сторону и торопливо спряталась от Пильняка за спинами подлетевших воспиталок. Одна из них немедленно увела девочку за собой, а вторая – старенькая и больше похожая на няньку, начала, вздыхая, извиняться перед растерянным Степаном за их педагогический недосмотр.
Услыхав, что обвинять в наезде на ребенка никто его не собирается, Пильняк тоже вздохнул – с облегчением, и поспешил залезть в кабину, ощутив себя почти князем, укрепившимся в стенах родной крепости. Даже немного покурил, чтобы руки перестали дрожать. А потом поехал поскорее прочь, успев еще увидеть, как нянька собирает с земли обломанные ветки злополучного куста.
И пока ехал до совхоза, а потом шел до дома – с заходом в магазин ради приобретения к ужину полосатых мармеладных конфет – напрочь выветрились из его головы и виноватая нянька, и кипенно-алый куст, и маленькая фигурка у его подножия, одетая в алый берет и невзрачную серую куртяшку. Выветрились без малейшего сомнения, навсегда.
Дома в Вяземках Степану Пильняку всегда было хорошо. Дома ему было просторно. Даже в убогой однокомнатной квартире вяземской пятиэтажки. Все эти тридцать три квадратных метра, во что долго Пильняк не мог поверить, но все же сумел и проникся, принадлежали ему целиком – хоть спи в них, хоть пляши. Не надо делить их с сослуживцами, не надо волноваться, мешают ли кому твои несвежие носки, и о судьбе последней пачки сигарет тоже не обидно. Кто бы тут ее взял? Да и новую купить – не проблема. Никаких внезапных событий – такое снизошло на Пильняка убеждение – не могло произойти в его квартире без его ведома, поэтому делался он здесь совершенно беспечным, и подвоха от жизни не ждал. Потому, видать, и вышел спокойно тем же вечером в коридор своей однушки, отвлеченный от хлопот на кухне внезапным звонком в дверь.
Глазка в дверях у Пильняк не имелось совсем, а был бы, очень может быть, дверь Пильняк и вовсе не открыл. Потому что личный его лимит по встречам с маленькими девочками за прошедший день исчерпался на много лет вперед. Впрочем, девочка, стоявшая за дверью, была не такая маленькая, как та, которую он чуть не задел молоковозом на дворе детдома. Эта девочка была даже уже почти большая – лет четырнадцати, если бы Пильняк умел разбираться в возрастах девочек. Но Пильняк не умел. И не только в возрастах, но и в девочковой одежде. И все же первым делом удивился, потому что обнаружившаяся за его дверью девочка одета была в длинный сарафан – пестренький, синий в мелкий цветочек, а понизу состоявший из нескольких ярусов всевозможных цветных полос и нашитых вкруговую лент. В косу девочки тоже была вплетена лента – пронзительно алого цвета. А лицо ее было накрашено почитай, как к карнавалу – выбелено чуть не мелом, и на щеках свекольно полыхали круги румянца. Только глаза у девочки не обрамляла изгородь черненых тушью ресниц. Наоборот, ресницы были пшеничные, почти белые, а под ними синь-синющие глаза.
Окинув, окатив почти замешкавшегося Пильняка синевой безмятежного взгляда, девочка сказала:
– Дяденька, можно мне у вас помыца?
И ловко двинула мимо Пильняка в квартиру.
– Чего? – изумился Пильняк, – Стой! Ты куда?
И попытался перехватить скользнувшую ему под локоть девицу, но не преуспел, потому что вышел открывать дверь с открытым пакетом гречки в одной руке и ложкой в другой. И с замком-то еле справился, а чтобы ловить пронырливых девиц, и не просыпать гречку, на это у Пильняка третьей руки не оказалось.
– Стою. – Послушно сказала девочка, и впрямь остановившись уже за спиной Пильняка в коридоре и начав как-то совершенно классически, именно так, как должны делать все девицы, когда-либо заплетавшие волосы, теребить свою косу. Знак сей невербальный лучше слов вещал подсознанию собеседника: «я – сама невинность», и Пильняк, не смотря на проникновение нахалки в его квартиру, почувствовал себя неуверенно и чуть-чуть виновато.
– Ты кто такая, вообще? Тебе что надо? – Тем не менее сурово вопросил Степан, не спеша проникаться смиренным видом девицы.
Да если бы не сарафан и беленое лицо, он и ловил бы ее куда расторопнее, а так – растерялся.
– Ну. Я же говорю, помыца, – сказала девочка, добавив к тереблению косы немного тяжелой артиллерии, и стрельнув в Пильняка парой подбровных взглядов, – А то у меня лицо, видите, какое?
И выставила вперед подбородок, чтобы Степан во всей прелести оценил ее белую мордашку.
– Домой иди, мойся! – Возмутился такому фортелю Пильняк и даже повелительно махнул ложкой в сторону выхода.
– Ну, дяденька, – заныла девочка, состраивая совершенно несчастную рожицу, – Ну. У меня же нету дома. Я ж из Лошина. Ну, куда я пойду, на улице темно уже…
– Ты детдомовская, что ли? – наконец-то стало проясняться в голове у Пильняка. – Сбежала?
Не смотря на хорошую репутацию Лошинского детдома, дети оттуда порой бежали. Особенно подростки, которым, видимо, гормоны ударяли в голову. Степан об этом знал, потому что иногда, больше по весне, на фонарных столбах в Вяземках появлялись объявления о поисках какой-нибудь Оли-Маши-Вики (мальчики почему-то убегали реже) с портретами сытых физиономий разыскиваемых.
– Ну, – кисло сообщила девочка, и скорее поправилась, – И не сбежала, а у меня дела…
И сделал ручкой такое неопределенное, от чего Пильняк сразу уверовал в свою догадку, если б только не пара мелочей.
– А сюда зачем? – сурово продолжил он допрос.
– Ну а куда? – вздохнула девочка, – От территории до шоссе сколько топать. Я в ваш грузовик залезла. А тут уже темно, и страшно. Ну, вот, я за вами и пошла.
Что ж, это Степану, пожалуй, было понятно. Но вот одежда…
– А почему в сарафане?
– Так мы репетировали – сообщила девица, – Мы к концерту готовимся. Русской народной песни. – И, не иначе, углядев на лице Пильняка все еще непогасшее сомнение, поспешно продолжила, - А вы чо, мне не верите? Ну, хотите, спою?
Захотеть или наоборот не захотеть Пильняк не успел. Девица стремительно закатила глаза так, словно собиралась не петь, а падать в обморок, да еще и свела их к переносице, тщательно открыла рот и неожиданно хорошо поставленным голосом затянула так, что на улице ей немедленно откликнулись коты:
– Ой, цвятет калиииииииииинаааааааааа
В поооляяяя у-ууууу ручьььььььььььььяяяяяяяяяяя…
– Ты что делаееееееееешь! – в унисон девице и котам завыл Пильняк и едва удержался, чтобы не припечатать самодеятельницу пакетом гречки в лоб.
– А что? – недоумевающее вытаращилась девочка.
– А то! – многозначительно заявил полностью деморализованный песнопением Пильняк, – Иди, давай, на кухню, быстро!
Девица немедленно шмыгнула в указанном направлении и там затихла, а сам Степан остался в коридоре и долго еще стоял, придумывая, как запереть замок, пока не сообразил взять ложку в зубы, а гречку зажать подмышкой. И после еще стоял – мучительно соображал, что ж ему теперь делать и как поступать.
Девицу, конечно, следовало выгнать. Причем быстро и незаметно, пока соседка бабуля Людмила Аркадьевна не притащилась просить соли или сахару. Бабуля Людмила Аркадьевна была большой докой до таких просьб, а еще истинным бультерьером во всем, что касалось жизни соседей. Малейший намек на скандалезность в этой жизни чуяла через три слоя бетона, и вцеплялась в ситуацию мертвой хваткой обеих вставных челюстей, а потом разгафкивала по всему поселку. Появление всех былых пассий Пильняка в его квартире всегда сопровождались внезапным и удивительным дефицитом жизненно-необходимых продуктов в квартире Людмилы Аркадьевны, и сегодняшнему вечеру не с чего было стать исключением.
Однако же выгнать барышню просто так в темь заоконную нравилось Пильняку не больше, чем терпеливо общаться с соседской бабулей. «Убьют ведь, - грустно прикидывал Пильняк, представив, как девица в нощи кромешной подходит к кому иному, метя сарафаном, сверкая белым ликом, и пылая свекольным румянцем, - как увидят, так и убьют. С перепугу». Посему, решил Степан, отмерев и вынув гречку из подмышки, надо пустить помыться – отскрести красоту несказанную. И, может, пальто этой скаженной отдать? Старое, осеннее? Будет, как человек выглядеть, глядишь, и не убьют…
Хотя, конечно, некрасиво все это как-то, но ведь Людмила Аркадьевна… и ладно бы девка взрослая, а так, если застукают, объясняй про девчонку… кто слушать-то станет… приспичило ж этой лошинской так не вовремя. И транспорта себе другого не нашла, и одежду поленилась нацепить попроще.
Так, терзаемый недовольством, совестью и страхом, взошел Степан Пильняк на собственную кухню, к малолетней первопричине страданий… но первопричины на кухне не обнаружил.
Пусто было на кухне Пильняка. И тихо. И окно закрыто наглухо, а бумага, наклеенная от сквозняков позапрошлым еще годом, да так и не отклеенная, нигде не оторвана, и цела совершенно.
Пильняк аж покачнулся. Вспомнил сразу, что водки в доме ни капли, даже для растираний, потому что не нравится ему. И воздух носом втянул, вдруг это газ какой. Но тут за спиной его послышалось журчание воды в ванной комнате, и тонкий голосочек нежно завел: «Чтоооооооооо стааааааишь, кааачааясь…»
«Ах, дрянь!» - ошарашено сказал Степан и упал на табурет.
«Тоооооооонкаяяяяяяяяя риибииииинаааа…» - возразила ванная, заплескав и забулькав у себя внутри.
Кастрюля на плите радостно забулькала в ответ, намекая, что совсем почти готова принять потребную для ужина крупу. Мирный вечер в ожидании любимой еды внезапно сделался тоскливым и беспокойным, хотя весь размер случившегося беспокойства понял Степан Пильняк далеко не сразу.
Поначалу в ванную он не сунулся, полагая, что девочка и сама сейчас выйдет. Но через пятнадцать минут плесков, довольных вздохов и разных песенок засомневался, что певунья моет только лицо с руками. Когда же девичий голосок из-за двери поинтересовался, где у него гель для тела и нету ли, случайно, бомбочки с морской солью, стало понятно, что вломиться в ванную теперь попросту невозможно. Даже если девица не заперлась.
Вот тут и пришел момент бедному Пильняку взволноваться по-настоящему. Сам томный и нервный похлеще иных девиц, отправился Степан Пильняк медленно бродить мимо санузла по коридору от кухни до входной двери и обратно, волнуясь чем дальше, тем больше, изнемогая помалу от того, что на скорую руку предпринять ничего не успевает.
А время-то шло тем временем, шло время-то.
И уже чернильной стала тьма за окнами. Вот еще чуть-чуть потемнеет, еще чуток делений на циферблате отсчитает минутная стрелка, и совсем невозможно станет выпроводить нахалку. А сколько она еще будет плескаться – Бог весть. Дорвалась до ванны, детдомовская. Понятно, у них в Лошино душ один, так и Степанова ржавая лоханка раем кажется. Но он-то, Степан, виноват разве? И ей же еще голову потом сушить, мама дорогая! У нее ж косища до колен! А белье? Где он ей чистое белье возьмет? И страшное самое, вот сейчас раздастся звоночек в дверь, возникнет в дверном проеме седенькая кичка над любопытным носом с бородавкой на кончике, и будет нос этот вертеть по сторонам, а у него в ванной… бедааа… Эх, идите уже скорей, минуточки. Уже понятно, что девицу не выгнать. А так, чем позже, там больше надежды, что соседка не заглянет. Хотя странно, что нет ее еще, даже, можно сказать, удивительно.
«Постой! – вспомнил вдруг Пильняк, – Да она уехала на три дня! Утром заходила предупредить!» И ровно гора с плеч скатилась, да так быстро, что голова у Пильняка не сдюжила всех переживаний и пошла кругом, уговорив ноги тоже не особо стараться стоять прямо. Дверь в ванную оказалась такая удобная, если привалиться к ней ослабевшим телом, а пахло из-за нее уютно любимым Пильняковским шампунем, и доносилось совсем тихо: «Спяяят устаааалые иг-руш-ки…»
– Эй, – негромко окликнул Степан, – Эй, ты, в ванной. Как тебя зовут-то? (Так что же? Не выгоню? Ну а куда я ее теперь выгоню? Ночью, мокрую…)
– Леля! (А может Оля?) – невнятно отозвалась девочка, – А что?
– Ничего. Не усни там, – пожелал Пильняк и, с трудом отняв себя от двери, повлек к решению обозначившихся внезапных дел. Надо ведь было и впрямь позаботиться о девице, раз пробралась она в ванную, и не вышло выгнать ее до того.
Жаль, не имелось у Степана в хозяйстве – по причине одиночества – своего халата, так бы конечно выдать, и всех дел. А без халата что? Вновь зажав ложку зубами, перебирал Пильняк имущество в шкафу. Нехорошо после помывки грязное надевать. Как хотите, а неприятно, тем более девочке. Ему и самому было бы неприятно, а у девочек разум на эту тему как-то еще сложнее устроен. А совсем без белья она, небось, смущаться будет. Придется походить в мужском.
Пильняк нырнул в самые глубины шкафа, где лежали у него новые вещи, и нашарил пакет с семейными трусами. Ну а что – любил семейники. Ситцевые. Тело дышит и мягко, и стоит недорого. А вот эти – в цветочек, в самый раз подойдут. Девочке-то. Чтобы хоть нарядно немного. Как сарафан ее почти. И футболку красную. А еще полотенце ж надо чистое! И лучше два. Или три? Там же косу вытирать.
– Дяденька! – жалобно крикнули из коридора, – А что, у вас полотенца совсем нету?
Как-то вот так и получилось, что сентябрьской неспешной ночью сидела на кухне у Степана Пильняка беглая девочка Леля-не-то-Оля из Лошинского детдома. Одно полотенце намотала вроде юбки, втрое накрутила на голову, а третьим все промакивала влажное с помывки лицо. Ничего, такое было лицо – хорошее. Кругленькое. А как краска сошла, стало видно, что и нос курносый и веснушки, и уши торчат. Только свекловичный румянец так и не смылся до конца, ну хоть очертания свои ровные утратил, и казалось теперь просто, что у девицы не то температура, не то внезапный приступ стыда.
Степан тоже сидел на кухне. С гречкой и ложкой в руках. Смотрел на девочку и прикидывал, как бы завтра наверняка отвезти ее в Лошино. Чтобы за ночь не сбежала куда дальше. Сарафан, что ли, спрятать? Или к кровати привязать, как заснет? Тройным морским узлом, секрет которого утратить было еще сложнее, чем запах рыбы.
– А зачем у вас кастрюлька все кипит? – спросила девочка, сызнова промакивая веснушки и курносость, – Чтобы жарко было?
– Батюшки! – спохватился Степан.
Кастрюля, в которой намеревался он варить кашу, и впрямь исходила паром, и уже поплевывала остатками кипятка на донышке. Хорошо хоть, большая была кастрюля, а то давно бы прогорела! Сунув девице пакет гречки, кинулся Степан спасать кухонное имущество, но одной рукой не справился, повернулся, отдал девице еще и ложку, ухватил, наконец, кастрюлищу – горячо, блин!
– У вас же прихватки вон, – испуганно вякнула Леля-Оля.
– Не лезь, – прошипел Степан, дуя на ладони – ешь, давай!
– Что, прямо сухую кашу кушать? – загрустила девочка и печально уставилась на пакет и ложку у себя в руках.
– Ах, ты ж… сиротка! – сказал Степан, совладавший уже с прихватками и с кастрюлей и даже догадавшийся выключить газ, сказал и засмеялся.
– А чо вы? – немедленно надулась Леля-Оля и стала еще красней, чем была до того, почти догнала футболку, – Нас-то все дразнят.
– А ты не прибедняйся, – посоветовал Степан, – Не глупая, я вижу. В ванную залезла, придумала. Значит, и крупу есть не станешь. Кашу гречневую любишь?
– Я еще посмотрю, как вы ее сварите! – гордо сообщила девочка и демонстративно водрузила пакет на стол.
– С тушенкой я ее сварю, – мирно пообещал девице Степан, вновь наполняя кастрюлю водой, – А ты пока вон, конфетки на столе возьми. Да много не ешь, аппетит перебьешь.
– Подумаешь, заботливый, – пробубнила Леля-Оля, но фантиком зашуршала немедленно. И даже услышал занятый плитой и спичками Пильняк, как у него за спиной передвинулась по столу вазочка с обломками печений и сушек.
Магическое по роду своему влияние, имела на Пильняка Степана Семеновича гречка с тушенкой. Почти такое же, как рыба, только с обратным знаком. От гречки с тушенкой и так не злой Степан Пильняк становился щедрым и благодушным. И повсюду видел прекрасное.
Как раз сейчас прекрасное сидело напротив него, замотанное в три полотенца, и лихо хомячило результаты Степановых кулинарных трудов. Фантики вокруг прекрасного лежали горой, но интереса к тушенке у него ни на миг не убавлялось. Еще бы – молодой растущий организм. Жадность организма пробуждала в Степане удивление и нежность. С одной стороны странно казалось – девочка же. Девочки, они такие хрупкие, тонкие такие, какая там каша с тушенкой, их одними киселями воздушными и кормить. А с другой стороны – хорошо-то как. Ест. Наворачивает. И пусть ест, ребенок должен жрать. В три горла. Есть в этом что-то надежное и посконное, душу отменно согревающее – обворожительное зрелище сытой дитяти.
Себя Степан кашкой тоже не обделил, но кушал неторопливо. Смотреть было интереснее и приятнее. Леля-Оля могучим усилием впихнула в себя последнюю ложку из третьей по счету выкушанной тарелочки и тяжело откинулась на стуле. Жадным взглядом примерилась к кастрюле и горько вздохнула.
– Еще хочешь? – поинтересовался Степан.
– Ага, – кивнула Леля-Оля. – Только не смогу больше.
И столько в этом было искренней жалости, что Степан опять чуть не засмеялся. Леля-Оля немедленно надула губы и красиво закуксилась.
– Не, ну а чо вы все смеетесь. Нас в детдоме знаете, как плохо кормят.
– Знаю, – откровенно уже ухмыльнулся Степан, – Машину-то мою видела? Я на этой машине и молоко вам привожу, и творог, и сырки, и йогурты. Целую гору. И куда ж оно все девается-то, а?
– Оооо, – с внезапной готовность вскочила со стула девочка. – Так вы ж ничего и не знаете!
– Пузо не порви, – обеспокоился Степа.
– Ай! – махнула рукой Леля-Оля. – У нас, знаете, воспитатели наши, они настоящие молочные вампиры!
– Кто? – изумился Степан.
– А вот! – воскликнула Леля-Оля и погрозила пальцем. – Молочные вампиры, они не могут без молока! А денег у них нет, понимаете? Раньше, когда еще до революции, эти молочные вампиры в деревнях прятались, и у коров молоко воровали! Тогда ведь почти везде деревни были, понимаете? А после революции везде стали города и совхозы, и коров стали в совхозах охранять! И пришлось молочным вампирам выйти из леса и устраиваться на работу, где можно добыть молоко.
– Так чего б им прямо в совхозе не работать? – удивился Степан, – Или в магазине?
– Ну да, в магазине учет! – знающе загоревала Леля-Оля, – и в совхозе тоже. А мы – дети. Люди бесправные. У нас молоко забери, а мы и только рады, что пить его не надо! Ой, стихи получились…
– Стихи хорошие, – одобрил Степан, – А ты вот мне про сырки скажи. Что, их вампиры тоже забирают?
– Конечно! – жарко воскликнула Леля-Оля, – они же вкусные!
– А я слыхал, – усомнился Степан, – будто вампиры твердый продукт употребить не могут, потому что у них желудочного сока не имеется.
– И откуда вы, знающий такой! – всплеснула руками Леля-Оля, – а может, они сырки водой разводят!
– Сырки? Водой? – возмутился Степан. – Да ты сама подумай, вот ты бы стала такое есть?
Леля-Оля на минутку честно задумалась и скривилась.
– Ой, фу…
Потом упала на стул и голову на локти уложила так осторожненько.
– А хороший вы, дяденька, – вдруг сказала, – Я, знаете, когда придумываю… ну… если вечером и чтобы страшно – девочкам нравится. А если днем и про наш детдом, то говорят, что я – дура. А я считаю, что это они все – дуры, и в настоящих ужасах вообще не разбираются… жалко, что у вас чайник не электрический, так долго чаю ждать… – и глаза закрыла совсем сонно.
– Иди-ка ты спать в комнату, – предложил девочке тоже сомлевший Степан, – Я тебе там сейчас постелю. И чаю принесу. А завтра домой отвезу…
– Что? – спросила Леля-Оля, не открыв глаз. Личико ее из миленького мигом сделалось страшным и злым.

https://shtuchki.livejournal.com/175287.html

Полеля-калина

Когда бородатый по старой морской привычке и приятно-шатенистый в силу наследственности уроженец города Мурманска Пильняк Степан Семенович проходил через поселок Вяземки к своему молоковозу или обратно от него, все местные представители кошачьего роду-племени, как нарочно, собирались у него на пути и провожали взглядами, жадно втягивая воздух маленькими кошачьими носиками, а некоторые даже приоткрывали рты, чтобы лучше чуять. И странно, ведь почти десять лет прошло с того дня, как, пресытившийся годовыми заплывами на рыболовецком траулере, Степа Пильняк бежал из мурманского пароходства столь быстро и долго, что остановиться сумел только выскочив из автобуса между Вяземками и Боровками. И то еще с километр шел до Вяземок ровным широким шагом, пока, наконец, душа его не успокоилась, и не поверил он, что в этой глуши, среди разномастных домиков, как вокруг крепости столпившихся вокруг нескольких блочных пятиэтажек, его больше не найдут и не заставят вновь смотреть на рыбу, поднимать рыбу, грузить рыбу, замораживать рыбу, размораживать рыбу, дышать рыбой, нюхать рыбу, есть рыбу и видеть рыбу во сне.
Обосновавшись в Вяземках, бывший рыболов и нынешний рыбофоб Пильняк сразу завел привычку мыться дважды в день. А еще полностью заменил всю одежду, вплоть до белья, выбросил старые часы, сжег портфель и даже потерял паспорт, потратив на получение нового немало сил и времени. Но, по всему видать, рыбный дух пропитал самое тело Пильняка, причем на некоем метафизическом уровне, заставляя самого его время от времени вздрагивать и испуганно принюхиваться, а всех вяземских мурлык исправно нести караул по дороге следования уважаемого шофера молочного хозяйства на работу или с работы. Хотя, возможно, волновал их вовсе не запах рыбы, а тревожил не менее приятный кошачьему нюху запах молока. Но в последнее верилось с трудом. Ибо то молоко, что грузили Пильняку в молоковоз целыми ящиками незвонких пластиковых бутылок, пройдя через ряд сепараторов, в принципе не имело запаха, и чудо еще, что сохраняло цвет. Не потому ли новая работа оказалась столь Пильняку по вкусу?
Вставал он теперь по часам, а не по сигналу к подъему рыболовной сети, тщательно намывался в душе, неспешно пил кофе, жарил себе яичницу, пешочком гулял до молочного цеха, счастливо вдыхая по сезону то запах палой листвы, то морозную свежесть, то шальную сладость цветущих яблонь и черемухи, то горячий дух летнего разнотравья. А там обосновывался в кабине и до самого вечера дышал запахами машинного масла, бензина, горячего мотора, кожаных сидений и разных сельских ароматов, тонкой струйкой вливающихся в приоткрытое окно кабины.
Перекусывал Пильняк пельменями или сэндвичами на автозаправке, а вечерами пировал, готовя себе то одно, то другое, то третье… в основном, правда, гречку с тушенкой. Но какая, в самом деле, разница, если у еды нет ни вкуса, ни вида, ни запаха рыбы?
Поменять столь приятно протекающую жизнь Степан Семенович Пильняк не согласился бы ни на что другое. Разрушить этот союз не могли даже собственный домик в пригороде Мурманска, и проживающая там старенькая мама. Маме он, конечно, писал и звонил, послав ей в подарок мобильный телефон и подкидывая денег и на звонки, и так просто – на жизнь. Самому-то ему на гречку с тушенкой требовалось не сильно много. Звонил и рассказывал, что у него все хорошо – работа, квартира, в кино был, с мужиками в домино играл… нет, на рыбалку нет, мама… и невесты нет, мама… зачем нам с тобой, мама, невеста…
Впрочем, женщины в доме у Пильняка время от времени заводились. Как правило – осенью. А исчезали весной, когда в Петербурге на всех углах начинали продавать корюшку, и незадачливые пассии радостно привозили в квартиру Пильняка сей деликатесный продукт.
Упаси Господи, Пильняк никогда не обходился ни с одной дамой грубо, а уж выгнать не смог бы и подавно. Но скорбное мужское лицо над горкой аппетитных рыбешек, плюс помывка всей квартиры от пола до потолка с участием «доктора Проппера», плюс дня на три при весенних заморозках распахнутые окна охлаждали дамские сердца быстрее, чем во время оно рыба замерзала в рефрижераторах рыболовецкого траулера, на котором служил Степан. Наступавшее же после размолвки молчание, ибо у несчастного Пильняка ну никак не получалось разъяснить подруге причины своего недовольства, стремительно завершало любые отношения.
Нынче на дворе стояла осень. А новой дамы сердца у Пильняка что-то все не было и не было. Похоже, ресурс местных свободных женщин он уже исчерпал, а, может, сарафанное радио успело распугать всех мало-мальски страждущих. Городские же красавицы и вовсе не спешили украшать собой скромное жилище Пильняка. По чести сказать, им и взяться-то здесь было неоткуда, потому что сам Пильняк в город не ездил никогда, даже по выходным.
Маршрут Пильняковского молоковоза был прост и известен до мелочей. С утра ехал он в Боровки, потом в Мышино, потом в Радуницы, а потом в Лошино, но не сразу в сам поселок, а сначала заезжал в расположенный рядом с Лошиным детский дом.
Тут сразу надо сказать, никакого трепета в душе от словосочетания «детский дом» Степан Семенович Пильняк не испытывал. И чувства вины, хоть краешком, да беспокоящего многих, тоже. Он, правда, и детей-то из этого детского дома никогда не видел. Потому что заезжал через задние ворота, останавливаясь среди хозяйственных построек, и, перекуривая, ждал, пока работники детдомовской кухни снимут с молоковоза свой штабель пластиковых корзин, наполненных рядами молочных бутылок. А и увидев, вряд ли стал бы он переживать. Дети в Лошиновском детдоме жили веселые, сытые, ухоженные, наученные разным школьным премудростям и известные всей округе своими хорами, народными танцами и прочей самодеятельностью. И жилось им здесь уж точно получше, чем было бы, например, в скучной Пильняковской квартире, где не водилось даже телевизора.
Но в один прекрасный день Пильняку все-таки повезло, если не сказать наоборот.
Дальние ворота в этот день оказались заперты, и заполошные работники детдомовской кухни никак не могли отыскать от них ключа. График у Пильняка не то, чтоб горел, но возвращаться домой позже обычного, травмируя тоскующий по гречке желудок, ему не хотелось. Посему, не мудрствуя лукаво, обогнул Пильняк на своем молоковозе ограду детдома и попытался протиснуться в нее через главные ворота, не видавшие на своем веку ничего массивнее и грязнее экскурсионного автобуса.
Ну, за баранкой-то гражданин Пильняк был совсем уже почти виртуоз. И всего-навсего, маневрируя усердно, зацепил бортом куст с пронзительно алой ягодой, да и то совсем чуть-чуть, разворачивая машину в узком закутке между кухней и спортивной площадкой.
Ой, и ухнуло бедное его сердце, когда, миновав сердито хлестнувшие по кабине ветки, взялся он поправлять зеркало заднего обзора, и вдруг увидел в нем стоявшую возле колеса маленькую девочку в таком же алом, как ягоды на кусте, берете. От неожиданности показалось Пильняку, что вся голова у девочки залита яркой, на вечернем солнышке горящей кровью. Потому и вдарил по тормозам изо всех сил, потому и выскочил из кабины, как ошпаренный, кинувшись спасать внезапно явившееся его взору ведомственное дитя.
Ошибку свою понял Пильняк сразу, ухватив и сдернув с девочки ослепительный берет, но остановиться не сумел, и, стиснув плечи пигалицы широченными ладонями, затряс ее, как жадный мальчик грушу, дополняя действие сердитым криком:
– Что, больно тебе?! Ну-ка, покажи, где больно?!
– Дурак! – сурово отпихнулась от Пильняка девочка, надув щеки так, что казалось еще чуть-чуть, и лопнут, – Ты Полелю обидел!
– Кого? – оторопел Пильняк, выпуская жертву своего испуга на свободу. Тем более, от жилого корпуса к ним уже мчались две тетки в белых халатах. Мало ли чего подумают.
Девочка обличительно ткнула пальцем куда-то в сторону и торопливо спряталась от Пильняка за спинами подлетевших воспиталок. Одна из них немедленно увела девочку за собой, а вторая – старенькая и больше похожая на няньку, начала, вздыхая, извиняться перед растерянным Степаном за их педагогический недосмотр.
Услыхав, что обвинять в наезде на ребенка никто его не собирается, Пильняк тоже вздохнул – с облегчением, и поспешил залезть в кабину, ощутив себя почти князем, укрепившимся в стенах родной крепости. Даже немного покурил, чтобы руки перестали дрожать. А потом поехал поскорее прочь, успев еще увидеть, как нянька собирает с земли обломанные ветки злополучного куста.
И пока ехал до совхоза, а потом шел до дома – с заходом в магазин ради приобретения к ужину полосатых мармеладных конфет – напрочь выветрились из его головы и виноватая нянька, и кипенно-алый куст, и маленькая фигурка у его подножия, одетая в алый берет и невзрачную серую куртяшку. Выветрились без малейшего сомнения, навсегда.
Дома в Вяземках Степану Пильняку всегда было хорошо. Дома ему было просторно. Даже в убогой однокомнатной квартире вяземской пятиэтажки. Все эти тридцать три квадратных метра, во что долго Пильняк не мог поверить, но все же сумел и проникся, принадлежали ему целиком – хоть спи в них, хоть пляши. Не надо делить их с сослуживцами, не надо волноваться, мешают ли кому твои несвежие носки, и о судьбе последней пачки сигарет тоже не обидно. Кто бы тут ее взял? Да и новую купить – не проблема. Никаких внезапных событий – такое снизошло на Пильняка убеждение – не могло произойти в его квартире без его ведома, поэтому делался он здесь совершенно беспечным, и подвоха от жизни не ждал. Потому, видать, и вышел спокойно тем же вечером в коридор своей однушки, отвлеченный от хлопот на кухне внезапным звонком в дверь.
Глазка в дверях у Пильняк не имелось совсем, а был бы, очень может быть, дверь Пильняк и вовсе не открыл. Потому что личный его лимит по встречам с маленькими девочками за прошедший день исчерпался на много лет вперед. Впрочем, девочка, стоявшая за дверью, была не такая маленькая, как та, которую он чуть не задел молоковозом на дворе детдома. Эта девочка была даже уже почти большая – лет четырнадцати, если бы Пильняк умел разбираться в возрастах девочек. Но Пильняк не умел. И не только в возрастах, но и в девочковой одежде. И все же первым делом удивился, потому что обнаружившаяся за его дверью девочка одета была в длинный сарафан – пестренький, синий в мелкий цветочек, а понизу состоявший из нескольких ярусов всевозможных цветных полос и нашитых вкруговую лент. В косу девочки тоже была вплетена лента – пронзительно алого цвета. А лицо ее было накрашено почитай, как к карнавалу – выбелено чуть не мелом, и на щеках свекольно полыхали круги румянца. Только глаза у девочки не обрамляла изгородь черненых тушью ресниц. Наоборот, ресницы были пшеничные, почти белые, а под ними синь-синющие глаза.
Окинув, окатив почти замешкавшегося Пильняка синевой безмятежного взгляда, девочка сказала:
– Дяденька, можно мне у вас помыца?
И ловко двинула мимо Пильняка в квартиру.
– Чего? – изумился Пильняк, – Стой! Ты куда?
И попытался перехватить скользнувшую ему под локоть девицу, но не преуспел, потому что вышел открывать дверь с открытым пакетом гречки в одной руке и ложкой в другой. И с замком-то еле справился, а чтобы ловить пронырливых девиц, и не просыпать гречку, на это у Пильняка третьей руки не оказалось.
– Стою. – Послушно сказала девочка, и впрямь остановившись уже за спиной Пильняка в коридоре и начав как-то совершенно классически, именно так, как должны делать все девицы, когда-либо заплетавшие волосы, теребить свою косу. Знак сей невербальный лучше слов вещал подсознанию собеседника: «я – сама невинность», и Пильняк, не смотря на проникновение нахалки в его квартиру, почувствовал себя неуверенно и чуть-чуть виновато.
– Ты кто такая, вообще? Тебе что надо? – Тем не менее сурово вопросил Степан, не спеша проникаться смиренным видом девицы.
Да если бы не сарафан и беленое лицо, он и ловил бы ее куда расторопнее, а так – растерялся.
– Ну. Я же говорю, помыца, – сказала девочка, добавив к тереблению косы немного тяжелой артиллерии, и стрельнув в Пильняка парой подбровных взглядов, – А то у меня лицо, видите, какое?
И выставила вперед подбородок, чтобы Степан во всей прелести оценил ее белую мордашку.
– Домой иди, мойся! – Возмутился такому фортелю Пильняк и даже повелительно махнул ложкой в сторону выхода.
– Ну, дяденька, – заныла девочка, состраивая совершенно несчастную рожицу, – Ну. У меня же нету дома. Я ж из Лошина. Ну, куда я пойду, на улице темно уже…
– Ты детдомовская, что ли? – наконец-то стало проясняться в голове у Пильняка. – Сбежала?
Не смотря на хорошую репутацию Лошинского детдома, дети оттуда порой бежали. Особенно подростки, которым, видимо, гормоны ударяли в голову. Степан об этом знал, потому что иногда, больше по весне, на фонарных столбах в Вяземках появлялись объявления о поисках какой-нибудь Оли-Маши-Вики (мальчики почему-то убегали реже) с портретами сытых физиономий разыскиваемых.
– Ну, – кисло сообщила девочка, и скорее поправилась, – И не сбежала, а у меня дела…
И сделал ручкой такое неопределенное, от чего Пильняк сразу уверовал в свою догадку, если б только не пара мелочей.
– А сюда зачем? – сурово продолжил он допрос.
– Ну а куда? – вздохнула девочка, – От территории до шоссе сколько топать. Я в ваш грузовик залезла. А тут уже темно, и страшно. Ну, вот, я за вами и пошла.
Что ж, это Степану, пожалуй, было понятно. Но вот одежда…
– А почему в сарафане?
– Так мы репетировали – сообщила девица, – Мы к концерту готовимся. Русской народной песни. – И, не иначе, углядев на лице Пильняка все еще непогасшее сомнение, поспешно продолжила, - А вы чо, мне не верите? Ну, хотите, спою?
Захотеть или наоборот не захотеть Пильняк не успел. Девица стремительно закатила глаза так, словно собиралась не петь, а падать в обморок, да еще и свела их к переносице, тщательно открыла рот и неожиданно хорошо поставленным голосом затянула так, что на улице ей немедленно откликнулись коты:
– Ой, цвятет калиииииииииинаааааааааа
В поооляяяя у-ууууу ручьььььььььььььяяяяяяяяяяя…
– Ты что делаееееееееешь! – в унисон девице и котам завыл Пильняк и едва удержался, чтобы не припечатать самодеятельницу пакетом гречки в лоб.
– А что? – недоумевающее вытаращилась девочка.
– А то! – многозначительно заявил полностью деморализованный песнопением Пильняк, – Иди, давай, на кухню, быстро!
Девица немедленно шмыгнула в указанном направлении и там затихла, а сам Степан остался в коридоре и долго еще стоял, придумывая, как запереть замок, пока не сообразил взять ложку в зубы, а гречку зажать подмышкой. И после еще стоял – мучительно соображал, что ж ему теперь делать и как поступать.
Девицу, конечно, следовало выгнать. Причем быстро и незаметно, пока соседка бабуля Людмила Аркадьевна не притащилась просить соли или сахару. Бабуля Людмила Аркадьевна была большой докой до таких просьб, а еще истинным бультерьером во всем, что касалось жизни соседей. Малейший намек на скандалезность в этой жизни чуяла через три слоя бетона, и вцеплялась в ситуацию мертвой хваткой обеих вставных челюстей, а потом разгафкивала по всему поселку. Появление всех былых пассий Пильняка в его квартире всегда сопровождались внезапным и удивительным дефицитом жизненно-необходимых продуктов в квартире Людмилы Аркадьевны, и сегодняшнему вечеру не с чего было стать исключением.
Однако же выгнать барышню просто так в темь заоконную нравилось Пильняку не больше, чем терпеливо общаться с соседской бабулей. «Убьют ведь, - грустно прикидывал Пильняк, представив, как девица в нощи кромешной подходит к кому иному, метя сарафаном, сверкая белым ликом, и пылая свекольным румянцем, - как увидят, так и убьют. С перепугу». Посему, решил Степан, отмерев и вынув гречку из подмышки, надо пустить помыться – отскрести красоту несказанную. И, может, пальто этой скаженной отдать? Старое, осеннее? Будет, как человек выглядеть, глядишь, и не убьют…
Хотя, конечно, некрасиво все это как-то, но ведь Людмила Аркадьевна… и ладно бы девка взрослая, а так, если застукают, объясняй про девчонку… кто слушать-то станет… приспичило ж этой лошинской так не вовремя. И транспорта себе другого не нашла, и одежду поленилась нацепить попроще.
Так, терзаемый недовольством, совестью и страхом, взошел Степан Пильняк на собственную кухню, к малолетней первопричине страданий… но первопричины на кухне не обнаружил.
Пусто было на кухне Пильняка. И тихо. И окно закрыто наглухо, а бумага, наклеенная от сквозняков позапрошлым еще годом, да так и не отклеенная, нигде не оторвана, и цела совершенно.
Пильняк аж покачнулся. Вспомнил сразу, что водки в доме ни капли, даже для растираний, потому что не нравится ему. И воздух носом втянул, вдруг это газ какой. Но тут за спиной его послышалось журчание воды в ванной комнате, и тонкий голосочек нежно завел: «Чтоооооооооо стааааааишь, кааачааясь…»
«Ах, дрянь!» - ошарашено сказал Степан и упал на табурет.
«Тоооооооонкаяяяяяяяяя риибииииинаааа…» - возразила ванная, заплескав и забулькав у себя внутри.
Кастрюля на плите радостно забулькала в ответ, намекая, что совсем почти готова принять потребную для ужина крупу. Мирный вечер в ожидании любимой еды внезапно сделался тоскливым и беспокойным, хотя весь размер случившегося беспокойства понял Степан Пильняк далеко не сразу.
Поначалу в ванную он не сунулся, полагая, что девочка и сама сейчас выйдет. Но через пятнадцать минут плесков, довольных вздохов и разных песенок засомневался, что певунья моет только лицо с руками. Когда же девичий голосок из-за двери поинтересовался, где у него гель для тела и нету ли, случайно, бомбочки с морской солью, стало понятно, что вломиться в ванную теперь попросту невозможно. Даже если девица не заперлась.
Вот тут и пришел момент бедному Пильняку взволноваться по-настоящему. Сам томный и нервный похлеще иных девиц, отправился Степан Пильняк медленно бродить мимо санузла по коридору от кухни до входной двери и обратно, волнуясь чем дальше, тем больше, изнемогая помалу от того, что на скорую руку предпринять ничего не успевает.
А время-то шло тем временем, шло время-то.
И уже чернильной стала тьма за окнами. Вот еще чуть-чуть потемнеет, еще чуток делений на циферблате отсчитает минутная стрелка, и совсем невозможно станет выпроводить нахалку. А сколько она еще будет плескаться – Бог весть. Дорвалась до ванны, детдомовская. Понятно, у них в Лошино душ один, так и Степанова ржавая лоханка раем кажется. Но он-то, Степан, виноват разве? И ей же еще голову потом сушить, мама дорогая! У нее ж косища до колен! А белье? Где он ей чистое белье возьмет? И страшное самое, вот сейчас раздастся звоночек в дверь, возникнет в дверном проеме седенькая кичка над любопытным носом с бородавкой на кончике, и будет нос этот вертеть по сторонам, а у него в ванной… бедааа… Эх, идите уже скорей, минуточки. Уже понятно, что девицу не выгнать. А так, чем позже, там больше надежды, что соседка не заглянет. Хотя странно, что нет ее еще, даже, можно сказать, удивительно.
«Постой! – вспомнил вдруг Пильняк, – Да она уехала на три дня! Утром заходила предупредить!» И ровно гора с плеч скатилась, да так быстро, что голова у Пильняка не сдюжила всех переживаний и пошла кругом, уговорив ноги тоже не особо стараться стоять прямо. Дверь в ванную оказалась такая удобная, если привалиться к ней ослабевшим телом, а пахло из-за нее уютно любимым Пильняковским шампунем, и доносилось совсем тихо: «Спяяят устаааалые иг-руш-ки…»
– Эй, – негромко окликнул Степан, – Эй, ты, в ванной. Как тебя зовут-то? (Так что же? Не выгоню? Ну а куда я ее теперь выгоню? Ночью, мокрую…)
– Леля! (А может Оля?) – невнятно отозвалась девочка, – А что?
– Ничего. Не усни там, – пожелал Пильняк и, с трудом отняв себя от двери, повлек к решению обозначившихся внезапных дел. Надо ведь было и впрямь позаботиться о девице, раз пробралась она в ванную, и не вышло выгнать ее до того.
Жаль, не имелось у Степана в хозяйстве – по причине одиночества – своего халата, так бы конечно выдать, и всех дел. А без халата что? Вновь зажав ложку зубами, перебирал Пильняк имущество в шкафу. Нехорошо после помывки грязное надевать. Как хотите, а неприятно, тем более девочке. Ему и самому было бы неприятно, а у девочек разум на эту тему как-то еще сложнее устроен. А совсем без белья она, небось, смущаться будет. Придется походить в мужском.
Пильняк нырнул в самые глубины шкафа, где лежали у него новые вещи, и нашарил пакет с семейными трусами. Ну а что – любил семейники. Ситцевые. Тело дышит и мягко, и стоит недорого. А вот эти – в цветочек, в самый раз подойдут. Девочке-то. Чтобы хоть нарядно немного. Как сарафан ее почти. И футболку красную. А еще полотенце ж надо чистое! И лучше два. Или три? Там же косу вытирать.
– Дяденька! – жалобно крикнули из коридора, – А что, у вас полотенца совсем нету?
Как-то вот так и получилось, что сентябрьской неспешной ночью сидела на кухне у Степана Пильняка беглая девочка Леля-не-то-Оля из Лошинского детдома. Одно полотенце намотала вроде юбки, втрое накрутила на голову, а третьим все промакивала влажное с помывки лицо. Ничего, такое было лицо – хорошее. Кругленькое. А как краска сошла, стало видно, что и нос курносый и веснушки, и уши торчат. Только свекловичный румянец так и не смылся до конца, ну хоть очертания свои ровные утратил, и казалось теперь просто, что у девицы не то температура, не то внезапный приступ стыда.
Степан тоже сидел на кухне. С гречкой и ложкой в руках. Смотрел на девочку и прикидывал, как бы завтра наверняка отвезти ее в Лошино. Чтобы за ночь не сбежала куда дальше. Сарафан, что ли, спрятать? Или к кровати привязать, как заснет? Тройным морским узлом, секрет которого утратить было еще сложнее, чем запах рыбы.
– А зачем у вас кастрюлька все кипит? – спросила девочка, сызнова промакивая веснушки и курносость, – Чтобы жарко было?
– Батюшки! – спохватился Степан.
Кастрюля, в которой намеревался он варить кашу, и впрямь исходила паром, и уже поплевывала остатками кипятка на донышке. Хорошо хоть, большая была кастрюля, а то давно бы прогорела! Сунув девице пакет гречки, кинулся Степан спасать кухонное имущество, но одной рукой не справился, повернулся, отдал девице еще и ложку, ухватил, наконец, кастрюлищу – горячо, блин!
– У вас же прихватки вон, – испуганно вякнула Леля-Оля.
– Не лезь, – прошипел Степан, дуя на ладони – ешь, давай!
– Что, прямо сухую кашу кушать? – загрустила девочка и печально уставилась на пакет и ложку у себя в руках.
– Ах, ты ж… сиротка! – сказал Степан, совладавший уже с прихватками и с кастрюлей и даже догадавшийся выключить газ, сказал и засмеялся.
– А чо вы? – немедленно надулась Леля-Оля и стала еще красней, чем была до того, почти догнала футболку, – Нас-то все дразнят.
– А ты не прибедняйся, – посоветовал Степан, – Не глупая, я вижу. В ванную залезла, придумала. Значит, и крупу есть не станешь. Кашу гречневую любишь?
– Я еще посмотрю, как вы ее сварите! – гордо сообщила девочка и демонстративно водрузила пакет на стол.
– С тушенкой я ее сварю, – мирно пообещал девице Степан, вновь наполняя кастрюлю водой, – А ты пока вон, конфетки на столе возьми. Да много не ешь, аппетит перебьешь.
– Подумаешь, заботливый, – пробубнила Леля-Оля, но фантиком зашуршала немедленно. И даже услышал занятый плитой и спичками Пильняк, как у него за спиной передвинулась по столу вазочка с обломками печений и сушек.
Магическое по роду своему влияние, имела на Пильняка Степана Семеновича гречка с тушенкой. Почти такое же, как рыба, только с обратным знаком. От гречки с тушенкой и так не злой Степан Пильняк становился щедрым и благодушным. И повсюду видел прекрасное.
Как раз сейчас прекрасное сидело напротив него, замотанное в три полотенца, и лихо хомячило результаты Степановых кулинарных трудов. Фантики вокруг прекрасного лежали горой, но интереса к тушенке у него ни на миг не убавлялось. Еще бы – молодой растущий организм. Жадность организма пробуждала в Степане удивление и нежность. С одной стороны странно казалось – девочка же. Девочки, они такие хрупкие, тонкие такие, какая там каша с тушенкой, их одними киселями воздушными и кормить. А с другой стороны – хорошо-то как. Ест. Наворачивает. И пусть ест, ребенок должен жрать. В три горла. Есть в этом что-то надежное и посконное, душу отменно согревающее – обворожительное зрелище сытой дитяти.
Себя Степан кашкой тоже не обделил, но кушал неторопливо. Смотреть было интереснее и приятнее. Леля-Оля могучим усилием впихнула в себя последнюю ложку из третьей по счету выкушанной тарелочки и тяжело откинулась на стуле. Жадным взглядом примерилась к кастрюле и горько вздохнула.
– Еще хочешь? – поинтересовался Степан.
– Ага, – кивнула Леля-Оля. – Только не смогу больше.
И столько в этом было искренней жалости, что Степан опять чуть не засмеялся. Леля-Оля немедленно надула губы и красиво закуксилась.
– Не, ну а чо вы все смеетесь. Нас в детдоме знаете, как плохо кормят.
– Знаю, – откровенно уже ухмыльнулся Степан, – Машину-то мою видела? Я на этой машине и молоко вам привожу, и творог, и сырки, и йогурты. Целую гору. И куда ж оно все девается-то, а?
– Оооо, – с внезапной готовность вскочила со стула девочка. – Так вы ж ничего и не знаете!
– Пузо не порви, – обеспокоился Степа.
– Ай! – махнула рукой Леля-Оля. – У нас, знаете, воспитатели наши, они настоящие молочные вампиры!
– Кто? – изумился Степан.
– А вот! – воскликнула Леля-Оля и погрозила пальцем. – Молочные вампиры, они не могут без молока! А денег у них нет, понимаете? Раньше, когда еще до революции, эти молочные вампиры в деревнях прятались, и у коров молоко воровали! Тогда ведь почти везде деревни были, понимаете? А после революции везде стали города и совхозы, и коров стали в совхозах охранять! И пришлось молочным вампирам выйти из леса и устраиваться на работу, где можно добыть молоко.
– Так чего б им прямо в совхозе не работать? – удивился Степан, – Или в магазине?
– Ну да, в магазине учет! – знающе загоревала Леля-Оля, – и в совхозе тоже. А мы – дети. Люди бесправные. У нас молоко забери, а мы и только рады, что пить его не надо! Ой, стихи получились…
– Стихи хорошие, – одобрил Степан, – А ты вот мне про сырки скажи. Что, их вампиры тоже забирают?
– Конечно! – жарко воскликнула Леля-Оля, – они же вкусные!
– А я слыхал, – усомнился Степан, – будто вампиры твердый продукт употребить не могут, потому что у них желудочного сока не имеется.
– И откуда вы, знающий такой! – всплеснула руками Леля-Оля, – а может, они сырки водой разводят!
– Сырки? Водой? – возмутился Степан. – Да ты сама подумай, вот ты бы стала такое есть?
Леля-Оля на минутку честно задумалась и скривилась.
– Ой, фу…
Потом упала на стул и голову на локти уложила так осторожненько.
– А хороший вы, дяденька, – вдруг сказала, – Я, знаете, когда придумываю… ну… если вечером и чтобы страшно – девочкам нравится. А если днем и про наш детдом, то говорят, что я – дура. А я считаю, что это они все – дуры, и в настоящих ужасах вообще не разбираются… жалко, что у вас чайник не электрический, так долго чаю ждать… – и глаза закрыла совсем сонно.
– Иди-ка ты спать в комнату, – предложил девочке тоже сомлевший Степан, – Я тебе там сейчас постелю. И чаю принесу. А завтра домой отвезу…
– Что? – спросила Леля-Оля, не открыв глаз. Личико ее из миленького мигом сделалось страшным и злым.

http://shtuchki.livejournal.com/175287.html

Полеля-калина

Когда бородатый по старой морской привычке и приятно-шатенистый в силу наследственности уроженец города Мурманска Пильняк Степан Семенович проходил через поселок Вяземки к своему молоковозу или обратно от него, все местные представители кошачьего роду-племени, как нарочно, собирались у него на пути и провожали взглядами, жадно втягивая воздух маленькими кошачьими носиками, а некоторые даже приоткрывали рты, чтобы лучше чуять. И странно, ведь почти десять лет прошло с того дня, как, пресытившийся годовыми заплывами на рыболовецком траулере, Степа Пильняк бежал из мурманского пароходства столь быстро и долго, что остановиться сумел только выскочив из автобуса между Вяземками и Боровками. И то еще с километр шел до Вяземок ровным широким шагом, пока, наконец, душа его не успокоилась, и не поверил он, что в этой глуши, среди разномастных домиков, как вокруг крепости столпившихся вокруг нескольких блочных пятиэтажек, его больше не найдут и не заставят вновь смотреть на рыбу, поднимать рыбу, грузить рыбу, замораживать рыбу, размораживать рыбу, дышать рыбой, нюхать рыбу, есть рыбу и видеть рыбу во сне.
Обосновавшись в Вяземках, бывший рыболов и нынешний рыбофоб Пильняк сразу завел привычку мыться дважды в день. А еще полностью заменил всю одежду, вплоть до белья, выбросил старые часы, сжег портфель и даже потерял паспорт, потратив на получение нового немало сил и времени. Но, по всему видать, рыбный дух пропитал самое тело Пильняка, причем на некоем метафизическом уровне, заставляя самого его время от времени вздрагивать и испуганно принюхиваться, а всех вяземских мурлык исправно нести караул по дороге следования уважаемого шофера молочного хозяйства на работу или с работы. Хотя, возможно, волновал их вовсе не запах рыбы, а тревожил не менее приятный кошачьему нюху запах молока. Но в последнее верилось с трудом. Ибо то молоко, что грузили Пильняку в молоковоз целыми ящиками незвонких пластиковых бутылок, пройдя через ряд сепараторов, в принципе не имело запаха, и чудо еще, что сохраняло цвет. Не потому ли новая работа оказалась столь Пильняку по вкусу?
Вставал он теперь по часам, а не по сигналу к подъему рыболовной сети, тщательно намывался в душе, неспешно пил кофе, жарил себе яичницу, пешочком гулял до молочного цеха, счастливо вдыхая по сезону то запах палой листвы, то морозную свежесть, то шальную сладость цветущих яблонь и черемухи, то горячий дух летнего разнотравья. А там обосновывался в кабине и до самого вечера дышал запахами машинного масла, бензина, горячего мотора, кожаных сидений и разных сельских ароматов, тонкой струйкой вливающихся в приоткрытое окно кабины.
Перекусывал Пильняк пельменями или сэндвичами на автозаправке, а вечерами пировал, готовя себе то одно, то другое, то третье… в основном, правда, гречку с тушенкой. Но какая, в самом деле, разница, если у еды нет ни вкуса, ни вида, ни запаха рыбы?
Поменять столь приятно протекающую жизнь Степан Семенович Пильняк не согласился бы ни на что другое. Разрушить этот союз не могли даже собственный домик в пригороде Мурманска, и проживающая там старенькая мама. Маме он, конечно, писал и звонил, послав ей в подарок мобильный телефон и подкидывая денег и на звонки, и так просто – на жизнь. Самому-то ему на гречку с тушенкой требовалось не сильно много. Звонил и рассказывал, что у него все хорошо – работа, квартира, в кино был, с мужиками в домино играл… нет, на рыбалку нет, мама… и невесты нет, мама… зачем нам с тобой, мама, невеста…
Впрочем, женщины в доме у Пильняка время от времени заводились. Как правило – осенью. А исчезали весной, когда в Петербурге на всех углах начинали продавать корюшку, и незадачливые пассии радостно привозили в квартиру Пильняка сей деликатесный продукт.
Упаси Господи, Пильняк никогда не обходился ни с одной дамой грубо, а уж выгнать не смог бы и подавно. Но скорбное мужское лицо над горкой аппетитных рыбешек, плюс помывка всей квартиры от пола до потолка с участием «доктора Проппера», плюс дня на три при весенних заморозках распахнутые окна охлаждали дамские сердца быстрее, чем во время оно рыба замерзала в рефрижераторах рыболовецкого траулера, на котором служил Степан. Наступавшее же после размолвки молчание, ибо у несчастного Пильняка ну никак не получалось разъяснить подруге причины своего недовольства, стремительно завершало любые отношения.
Нынче на дворе стояла осень. А новой дамы сердца у Пильняка что-то все не было и не было. Похоже, ресурс местных свободных женщин он уже исчерпал, а, может, сарафанное радио успело распугать всех мало-мальски страждущих. Городские же красавицы и вовсе не спешили украшать собой скромное жилище Пильняка. По чести сказать, им и взяться-то здесь было неоткуда, потому что сам Пильняк в город не ездил никогда, даже по выходным.
Маршрут Пильняковского молоковоза был прост и известен до мелочей. С утра ехал он в Боровки, потом в Мышино, потом в Радуницы, а потом в Лошино, но не сразу в сам поселок, а сначала заезжал в расположенный рядом с Лошиным детский дом.
Тут сразу надо сказать, никакого трепета в душе от словосочетания «детский дом» Степан Семенович Пильняк не испытывал. И чувства вины, хоть краешком, да беспокоящего многих, тоже. Он, правда, и детей-то из этого детского дома никогда не видел. Потому что заезжал через задние ворота, останавливаясь среди хозяйственных построек, и, перекуривая, ждал, пока работники детдомовской кухни снимут с молоковоза свой штабель пластиковых корзин, наполненных рядами молочных бутылок. А и увидев, вряд ли стал бы он переживать. Дети в Лошиновском детдоме жили веселые, сытые, ухоженные, наученные разным школьным премудростям и известные всей округе своими хорами, народными танцами и прочей самодеятельностью. И жилось им здесь уж точно получше, чем было бы, например, в скучной Пильняковской квартире, где не водилось даже телевизора.
Но в один прекрасный день Пильняку все-таки повезло, если не сказать наоборот.
Дальние ворота в этот день оказались заперты, и заполошные работники детдомовской кухни никак не могли отыскать от них ключа. График у Пильняка не то, чтоб горел, но возвращаться домой позже обычного, травмируя тоскующий по гречке желудок, ему не хотелось. Посему, не мудрствуя лукаво, обогнул Пильняк на своем молоковозе ограду детдома и попытался протиснуться в нее через главные ворота, не видавшие на своем веку ничего массивнее и грязнее экскурсионного автобуса.
Ну, за баранкой-то гражданин Пильняк был совсем уже почти виртуоз. И всего-навсего, маневрируя усердно, зацепил бортом куст с пронзительно алой ягодой, да и то совсем чуть-чуть, разворачивая машину в узком закутке между кухней и спортивной площадкой.
Ой, и ухнуло бедное его сердце, когда, миновав сердито хлестнувшие по кабине ветки, взялся он поправлять зеркало заднего обзора, и вдруг увидел в нем стоявшую возле колеса маленькую девочку в таком же алом, как ягоды на кусте, берете. От неожиданности показалось Пильняку, что вся голова у девочки залита яркой, на вечернем солнышке горящей кровью. Потому и вдарил по тормозам изо всех сил, потому и выскочил из кабины, как ошпаренный, кинувшись спасать внезапно явившееся его взору ведомственное дитя.
Ошибку свою понял Пильняк сразу, ухватив и сдернув с девочки ослепительный берет, но остановиться не сумел, и, стиснув плечи пигалицы широченными ладонями, затряс ее, как жадный мальчик грушу, дополняя действие сердитым криком:
– Что, больно тебе?! Ну-ка, покажи, где больно?!
– Дурак! – сурово отпихнулась от Пильняка девочка, надув щеки так, что казалось еще чуть-чуть, и лопнут, – Ты Полелю обидел!
– Кого? – оторопел Пильняк, выпуская жертву своего испуга на свободу. Тем более, от жилого корпуса к ним уже мчались две тетки в белых халатах. Мало ли чего подумают.
Девочка обличительно ткнула пальцем куда-то в сторону и торопливо спряталась от Пильняка за спинами подлетевших воспиталок. Одна из них немедленно увела девочку за собой, а вторая – старенькая и больше похожая на няньку, начала, вздыхая, извиняться перед растерянным Степаном за их педагогический недосмотр.
Услыхав, что обвинять в наезде на ребенка никто его не собирается, Пильняк тоже вздохнул – с облегчением, и поспешил залезть в кабину, ощутив себя почти князем, укрепившимся в стенах родной крепости. Даже немного покурил, чтобы руки перестали дрожать. А потом поехал поскорее прочь, успев еще увидеть, как нянька собирает с земли обломанные ветки злополучного куста.
И пока ехал до совхоза, а потом шел до дома – с заходом в магазин ради приобретения к ужину полосатых мармеладных конфет – напрочь выветрились из его головы и виноватая нянька, и кипенно-алый куст, и маленькая фигурка у его подножия, одетая в алый берет и невзрачную серую куртяшку. Выветрились без малейшего сомнения, навсегда.
Дома в Вяземках Степану Пильняку всегда было хорошо. Дома ему было просторно. Даже в убогой однокомнатной квартире вяземской пятиэтажки. Все эти тридцать три квадратных метра, во что долго Пильняк не мог поверить, но все же сумел и проникся, принадлежали ему целиком – хоть спи в них, хоть пляши. Не надо делить их с сослуживцами, не надо волноваться, мешают ли кому твои несвежие носки, и о судьбе последней пачки сигарет тоже не обидно. Кто бы тут ее взял? Да и новую купить – не проблема. Никаких внезапных событий – такое снизошло на Пильняка убеждение – не могло произойти в его квартире без его ведома, поэтому делался он здесь совершенно беспечным, и подвоха от жизни не ждал. Потому, видать, и вышел спокойно тем же вечером в коридор своей однушки, отвлеченный от хлопот на кухне внезапным звонком в дверь.
Глазка в дверях у Пильняк не имелось совсем, а был бы, очень может быть, дверь Пильняк и вовсе не открыл. Потому что личный его лимит по встречам с маленькими девочками за прошедший день исчерпался на много лет вперед. Впрочем, девочка, стоявшая за дверью, была не такая маленькая, как та, которую он чуть не задел молоковозом на дворе детдома. Эта девочка была даже уже почти большая – лет четырнадцати, если бы Пильняк умел разбираться в возрастах девочек. Но Пильняк не умел. И не только в возрастах, но и в девочковой одежде. И все же первым делом удивился, потому что обнаружившаяся за его дверью девочка одета была в длинный сарафан – пестренький, синий в мелкий цветочек, а понизу состоявший из нескольких ярусов всевозможных цветных полос и нашитых вкруговую лент. В косу девочки тоже была вплетена лента – пронзительно алого цвета. А лицо ее было накрашено почитай, как к карнавалу – выбелено чуть не мелом, и на щеках свекольно полыхали круги румянца. Только глаза у девочки не обрамляла изгородь черненых тушью ресниц. Наоборот, ресницы были пшеничные, почти белые, а под ними синь-синющие глаза.
Окинув, окатив почти замешкавшегося Пильняка синевой безмятежного взгляда, девочка сказала:
– Дяденька, можно мне у вас помыца?
И ловко двинула мимо Пильняка в квартиру.
– Чего? – изумился Пильняк, – Стой! Ты куда?
И попытался перехватить скользнувшую ему под локоть девицу, но не преуспел, потому что вышел открывать дверь с открытым пакетом гречки в одной руке и ложкой в другой. И с замком-то еле справился, а чтобы ловить пронырливых девиц, и не просыпать гречку, на это у Пильняка третьей руки не оказалось.
– Стою. – Послушно сказала девочка, и впрямь остановившись уже за спиной Пильняка в коридоре и начав как-то совершенно классически, именно так, как должны делать все девицы, когда-либо заплетавшие волосы, теребить свою косу. Знак сей невербальный лучше слов вещал подсознанию собеседника: «я – сама невинность», и Пильняк, не смотря на проникновение нахалки в его квартиру, почувствовал себя неуверенно и чуть-чуть виновато.
– Ты кто такая, вообще? Тебе что надо? – Тем не менее сурово вопросил Степан, не спеша проникаться смиренным видом девицы.
Да если бы не сарафан и беленое лицо, он и ловил бы ее куда расторопнее, а так – растерялся.
– Ну. Я же говорю, помыца, – сказала девочка, добавив к тереблению косы немного тяжелой артиллерии, и стрельнув в Пильняка парой подбровных взглядов, – А то у меня лицо, видите, какое?
И выставила вперед подбородок, чтобы Степан во всей прелести оценил ее белую мордашку.
– Домой иди, мойся! – Возмутился такому фортелю Пильняк и даже повелительно махнул ложкой в сторону выхода.
– Ну, дяденька, – заныла девочка, состраивая совершенно несчастную рожицу, – Ну. У меня же нету дома. Я ж из Лошина. Ну, куда я пойду, на улице темно уже…
– Ты детдомовская, что ли? – наконец-то стало проясняться в голове у Пильняка. – Сбежала?
Не смотря на хорошую репутацию Лошинского детдома, дети оттуда порой бежали. Особенно подростки, которым, видимо, гормоны ударяли в голову. Степан об этом знал, потому что иногда, больше по весне, на фонарных столбах в Вяземках появлялись объявления о поисках какой-нибудь Оли-Маши-Вики (мальчики почему-то убегали реже) с портретами сытых физиономий разыскиваемых.
– Ну, – кисло сообщила девочка, и скорее поправилась, – И не сбежала, а у меня дела…
И сделал ручкой такое неопределенное, от чего Пильняк сразу уверовал в свою догадку, если б только не пара мелочей.
– А сюда зачем? – сурово продолжил он допрос.
– Ну а куда? – вздохнула девочка, – От территории до шоссе сколько топать. Я в ваш грузовик залезла. А тут уже темно, и страшно. Ну, вот, я за вами и пошла.
Что ж, это Степану, пожалуй, было понятно. Но вот одежда…
– А почему в сарафане?
– Так мы репетировали – сообщила девица, – Мы к концерту готовимся. Русской народной песни. – И, не иначе, углядев на лице Пильняка все еще непогасшее сомнение, поспешно продолжила, - А вы чо, мне не верите? Ну, хотите, спою?
Захотеть или наоборот не захотеть Пильняк не успел. Девица стремительно закатила глаза так, словно собиралась не петь, а падать в обморок, да еще и свела их к переносице, тщательно открыла рот и неожиданно хорошо поставленным голосом затянула так, что на улице ей немедленно откликнулись коты:
– Ой, цвятет калиииииииииинаааааааааа
В поооляяяя у-ууууу ручьььььььььььььяяяяяяяяяяя…
– Ты что делаееееееееешь! – в унисон девице и котам завыл Пильняк и едва удержался, чтобы не припечатать самодеятельницу пакетом гречки в лоб.
– А что? – недоумевающее вытаращилась девочка.
– А то! – многозначительно заявил полностью деморализованный песнопением Пильняк, – Иди, давай, на кухню, быстро!
Девица немедленно шмыгнула в указанном направлении и там затихла, а сам Степан остался в коридоре и долго еще стоял, придумывая, как запереть замок, пока не сообразил взять ложку в зубы, а гречку зажать подмышкой. И после еще стоял – мучительно соображал, что ж ему теперь делать и как поступать.
Девицу, конечно, следовало выгнать. Причем быстро и незаметно, пока соседка бабуля Людмила Аркадьевна не притащилась просить соли или сахару. Бабуля Людмила Аркадьевна была большой докой до таких просьб, а еще истинным бультерьером во всем, что касалось жизни соседей. Малейший намек на скандалезность в этой жизни чуяла через три слоя бетона, и вцеплялась в ситуацию мертвой хваткой обеих вставных челюстей, а потом разгафкивала по всему поселку. Появление всех былых пассий Пильняка в его квартире всегда сопровождались внезапным и удивительным дефицитом жизненно-необходимых продуктов в квартире Людмилы Аркадьевны, и сегодняшнему вечеру не с чего было стать исключением.
Однако же выгнать барышню просто так в темь заоконную нравилось Пильняку не больше, чем терпеливо общаться с соседской бабулей. «Убьют ведь, - грустно прикидывал Пильняк, представив, как девица в нощи кромешной подходит к кому иному, метя сарафаном, сверкая белым ликом, и пылая свекольным румянцем, - как увидят, так и убьют. С перепугу». Посему, решил Степан, отмерев и вынув гречку из подмышки, надо пустить помыться – отскрести красоту несказанную. И, может, пальто этой скаженной отдать? Старое, осеннее? Будет, как человек выглядеть, глядишь, и не убьют…
Хотя, конечно, некрасиво все это как-то, но ведь Людмила Аркадьевна… и ладно бы девка взрослая, а так, если застукают, объясняй про девчонку… кто слушать-то станет… приспичило ж этой лошинской так не вовремя. И транспорта себе другого не нашла, и одежду поленилась нацепить попроще.
Так, терзаемый недовольством, совестью и страхом, взошел Степан Пильняк на собственную кухню, к малолетней первопричине страданий… но первопричины на кухне не обнаружил.
Пусто было на кухне Пильняка. И тихо. И окно закрыто наглухо, а бумага, наклеенная от сквозняков позапрошлым еще годом, да так и не отклеенная, нигде не оторвана, и цела совершенно.
Пильняк аж покачнулся. Вспомнил сразу, что водки в доме ни капли, даже для растираний, потому что не нравится ему. И воздух носом втянул, вдруг это газ какой. Но тут за спиной его послышалось журчание воды в ванной комнате, и тонкий голосочек нежно завел: «Чтоооооооооо стааааааишь, кааачааясь…»
«Ах, дрянь!» - ошарашено сказал Степан и упал на табурет.
«Тоооооооонкаяяяяяяяяя риибииииинаааа…» - возразила ванная, заплескав и забулькав у себя внутри.
Кастрюля на плите радостно забулькала в ответ, намекая, что совсем почти готова принять потребную для ужина крупу. Мирный вечер в ожидании любимой еды внезапно сделался тоскливым и беспокойным, хотя весь размер случившегося беспокойства понял Степан Пильняк далеко не сразу.
Поначалу в ванную он не сунулся, полагая, что девочка и сама сейчас выйдет. Но через пятнадцать минут плесков, довольных вздохов и разных песенок засомневался, что певунья моет только лицо с руками. Когда же девичий голосок из-за двери поинтересовался, где у него гель для тела и нету ли, случайно, бомбочки с морской солью, стало понятно, что вломиться в ванную теперь попросту невозможно. Даже если девица не заперлась.
Вот тут и пришел момент бедному Пильняку взволноваться по-настоящему. Сам томный и нервный похлеще иных девиц, отправился Степан Пильняк медленно бродить мимо санузла по коридору от кухни до входной двери и обратно, волнуясь чем дальше, тем больше, изнемогая помалу от того, что на скорую руку предпринять ничего не успевает.
А время-то шло тем временем, шло время-то.
И уже чернильной стала тьма за окнами. Вот еще чуть-чуть потемнеет, еще чуток делений на циферблате отсчитает минутная стрелка, и совсем невозможно станет выпроводить нахалку. А сколько она еще будет плескаться – Бог весть. Дорвалась до ванны, детдомовская. Понятно, у них в Лошино душ один, так и Степанова ржавая лоханка раем кажется. Но он-то, Степан, виноват разве? И ей же еще голову потом сушить, мама дорогая! У нее ж косища до колен! А белье? Где он ей чистое белье возьмет? И страшное самое, вот сейчас раздастся звоночек в дверь, возникнет в дверном проеме седенькая кичка над любопытным носом с бородавкой на кончике, и будет нос этот вертеть по сторонам, а у него в ванной… бедааа… Эх, идите уже скорей, минуточки. Уже понятно, что девицу не выгнать. А так, чем позже, там больше надежды, что соседка не заглянет. Хотя странно, что нет ее еще, даже, можно сказать, удивительно.
«Постой! – вспомнил вдруг Пильняк, – Да она уехала на три дня! Утром заходила предупредить!» И ровно гора с плеч скатилась, да так быстро, что голова у Пильняка не сдюжила всех переживаний и пошла кругом, уговорив ноги тоже не особо стараться стоять прямо. Дверь в ванную оказалась такая удобная, если привалиться к ней ослабевшим телом, а пахло из-за нее уютно любимым Пильняковским шампунем, и доносилось совсем тихо: «Спяяят устаааалые иг-руш-ки…»
– Эй, – негромко окликнул Степан, – Эй, ты, в ванной. Как тебя зовут-то? (Так что же? Не выгоню? Ну а куда я ее теперь выгоню? Ночью, мокрую…)
– Леля! (А может Оля?) – невнятно отозвалась девочка, – А что?
– Ничего. Не усни там, – пожелал Пильняк и, с трудом отняв себя от двери, повлек к решению обозначившихся внезапных дел. Надо ведь было и впрямь позаботиться о девице, раз пробралась она в ванную, и не вышло выгнать ее до того.
Жаль, не имелось у Степана в хозяйстве – по причине одиночества – своего халата, так бы конечно выдать, и всех дел. А без халата что? Вновь зажав ложку зубами, перебирал Пильняк имущество в шкафу. Нехорошо после помывки грязное надевать. Как хотите, а неприятно, тем более девочке. Ему и самому было бы неприятно, а у девочек разум на эту тему как-то еще сложнее устроен. А совсем без белья она, небось, смущаться будет. Придется походить в мужском.
Пильняк нырнул в самые глубины шкафа, где лежали у него новые вещи, и нашарил пакет с семейными трусами. Ну а что – любил семейники. Ситцевые. Тело дышит и мягко, и стоит недорого. А вот эти – в цветочек, в самый раз подойдут. Девочке-то. Чтобы хоть нарядно немного. Как сарафан ее почти. И футболку красную. А еще полотенце ж надо чистое! И лучше два. Или три? Там же косу вытирать.
– Дяденька! – жалобно крикнули из коридора, – А что, у вас полотенца совсем нету?
Как-то вот так и получилось, что сентябрьской неспешной ночью сидела на кухне у Степана Пильняка беглая девочка Леля-не-то-Оля из Лошинского детдома. Одно полотенце намотала вроде юбки, втрое накрутила на голову, а третьим все промакивала влажное с помывки лицо. Ничего, такое было лицо – хорошее. Кругленькое. А как краска сошла, стало видно, что и нос курносый и веснушки, и уши торчат. Только свекловичный румянец так и не смылся до конца, ну хоть очертания свои ровные утратил, и казалось теперь просто, что у девицы не то температура, не то внезапный приступ стыда.
Степан тоже сидел на кухне. С гречкой и ложкой в руках. Смотрел на девочку и прикидывал, как бы завтра наверняка отвезти ее в Лошино. Чтобы за ночь не сбежала куда дальше. Сарафан, что ли, спрятать? Или к кровати привязать, как заснет? Тройным морским узлом, секрет которого утратить было еще сложнее, чем запах рыбы.
– А зачем у вас кастрюлька все кипит? – спросила девочка, сызнова промакивая веснушки и курносость, – Чтобы жарко было?
– Батюшки! – спохватился Степан.
Кастрюля, в которой намеревался он варить кашу, и впрямь исходила паром, и уже поплевывала остатками кипятка на донышке. Хорошо хоть, большая была кастрюля, а то давно бы прогорела! Сунув девице пакет гречки, кинулся Степан спасать кухонное имущество, но одной рукой не справился, повернулся, отдал девице еще и ложку, ухватил, наконец, кастрюлищу – горячо, блин!
– У вас же прихватки вон, – испуганно вякнула Леля-Оля.
– Не лезь, – прошипел Степан, дуя на ладони – ешь, давай!
– Что, прямо сухую кашу кушать? – загрустила девочка и печально уставилась на пакет и ложку у себя в руках.
– Ах, ты ж… сиротка! – сказал Степан, совладавший уже с прихватками и с кастрюлей и даже догадавшийся выключить газ, сказал и засмеялся.
– А чо вы? – немедленно надулась Леля-Оля и стала еще красней, чем была до того, почти догнала футболку, – Нас-то все дразнят.
– А ты не прибедняйся, – посоветовал Степан, – Не глупая, я вижу. В ванную залезла, придумала. Значит, и крупу есть не станешь. Кашу гречневую любишь?
– Я еще посмотрю, как вы ее сварите! – гордо сообщила девочка и демонстративно водрузила пакет на стол.
– С тушенкой я ее сварю, – мирно пообещал девице Степан, вновь наполняя кастрюлю водой, – А ты пока вон, конфетки на столе возьми. Да много не ешь, аппетит перебьешь.
– Подумаешь, заботливый, – пробубнила Леля-Оля, но фантиком зашуршала немедленно. И даже услышал занятый плитой и спичками Пильняк, как у него за спиной передвинулась по столу вазочка с обломками печений и сушек.
Магическое по роду своему влияние, имела на Пильняка Степана Семеновича гречка с тушенкой. Почти такое же, как рыба, только с обратным знаком. От гречки с тушенкой и так не злой Степан Пильняк становился щедрым и благодушным. И повсюду видел прекрасное.
Как раз сейчас прекрасное сидело напротив него, замотанное в три полотенца, и лихо хомячило результаты Степановых кулинарных трудов. Фантики вокруг прекрасного лежали горой, но интереса к тушенке у него ни на миг не убавлялось. Еще бы – молодой растущий организм. Жадность организма пробуждала в Степане удивление и нежность. С одной стороны странно казалось – девочка же. Девочки, они такие хрупкие, тонкие такие, какая там каша с тушенкой, их одними киселями воздушными и кормить. А с другой стороны – хорошо-то как. Ест. Наворачивает. И пусть ест, ребенок должен жрать. В три горла. Есть в этом что-то надежное и посконное, душу отменно согревающее – обворожительное зрелище сытой дитяти.
Себя Степан кашкой тоже не обделил, но кушал неторопливо. Смотреть было интереснее и приятнее. Леля-Оля могучим усилием впихнула в себя последнюю ложку из третьей по счету выкушанной тарелочки и тяжело откинулась на стуле. Жадным взглядом примерилась к кастрюле и горько вздохнула.
– Еще хочешь? – поинтересовался Степан.
– Ага, – кивнула Леля-Оля. – Только не смогу больше.
И столько в этом было искренней жалости, что Степан опять чуть не засмеялся. Леля-Оля немедленно надула губы и красиво закуксилась.
– Не, ну а чо вы все смеетесь. Нас в детдоме знаете, как плохо кормят.
– Знаю, – откровенно уже ухмыльнулся Степан, – Машину-то мою видела? Я на этой машине и молоко вам привожу, и творог, и сырки, и йогурты. Целую гору. И куда ж оно все девается-то, а?
– Оооо, – с внезапной готовность вскочила со стула девочка. – Так вы ж ничего и не знаете!
– Пузо не порви, – обеспокоился Степа.
– Ай! – махнула рукой Леля-Оля. – У нас, знаете, воспитатели наши, они настоящие молочные вампиры!
– Кто? – изумился Степан.
– А вот! – воскликнула Леля-Оля и погрозила пальцем. – Молочные вампиры, они не могут без молока! А денег у них нет, понимаете? Раньше, когда еще до революции, эти молочные вампиры в деревнях прятались, и у коров молоко воровали! Тогда ведь почти везде деревни были, понимаете? А после революции везде стали города и совхозы, и коров стали в совхозах охранять! И пришлось молочным вампирам выйти из леса и устраиваться на работу, где можно добыть молоко.
– Так чего б им прямо в совхозе не работать? – удивился Степан, – Или в магазине?
– Ну да, в магазине учет! – знающе загоревала Леля-Оля, – и в совхозе тоже. А мы – дети. Люди бесправные. У нас молоко забери, а мы и только рады, что пить его не надо! Ой, стихи получились…
– Стихи хорошие, – одобрил Степан, – А ты вот мне про сырки скажи. Что, их вампиры тоже забирают?
– Конечно! – жарко воскликнула Леля-Оля, – они же вкусные!
– А я слыхал, – усомнился Степан, – будто вампиры твердый продукт употребить не могут, потому что у них желудочного сока не имеется.
– И откуда вы, знающий такой! – всплеснула руками Леля-Оля, – а может, они сырки водой разводят!
– Сырки? Водой? – возмутился Степан. – Да ты сама подумай, вот ты бы стала такое есть?
Леля-Оля на минутку честно задумалась и скривилась.
– Ой, фу…
Потом упала на стул и голову на локти уложила так осторожненько.
– А хороший вы, дяденька, – вдруг сказала, – Я, знаете, когда придумываю… ну… если вечером и чтобы страшно – девочкам нравится. А если днем и про наш детдом, то говорят, что я – дура. А я считаю, что это они все – дуры, и в настоящих ужасах вообще не разбираются… жалко, что у вас чайник не электрический, так долго чаю ждать… – и глаза закрыла совсем сонно.
– Иди-ка ты спать в комнату, – предложил девочке тоже сомлевший Степан, – Я тебе там сейчас постелю. И чаю принесу. А завтра домой отвезу…
– Что? – спросила Леля-Оля, не открыв глаз. Личико ее из миленького мигом сделалось страшным и злым.

http://shtuchki.livejournal.com/175287.html

***

Ляг, полежи.
Ладонь положи на кота.
Книгу читай.
Шапочку повяжи.

Тянется жизнь
Ниточкой в пустяках,
То, что сейчас в руках,
Этим и дорожи –

Вот клубком, например,
Книгою и котом.
Там где кот, там и дом,
Спицы – музыка сфер.

Мягкий освой режим,
Есть не рваться резон –
Круговой горизонт
Недостижим.

Хочешь, чтобы весна
В душе, к ногам рубежи –
Шапочку повяжи,
Шапочка очень нужна.

Будешь дрожать нутром,
Будет дуть, моросить,
Шапочку будешь носить,
Будешь меня вспоминать
Добром.

Встав посреди добра,
Станешь сама добра.

В шапочке и с котом,
Спицы – третий размер,
Прямо в музыке сфер,
Там, где ты, там и дом.

https://shtuchki.livejournal.com/175095.html

***

Ляг, полежи.
Ладонь положи на кота.
Книгу читай.
Шапочку повяжи.

Тянется жизнь
Ниточкой в пустяках,
То, что сейчас в руках,
Этим и дорожи –

Вот клубком, например,
Книгою и котом.
Там где кот, там и дом,
Спицы – музыка сфер.

Мягкий освой режим,
Есть не рваться резон –
Круговой горизонт
Недостижим.

Хочешь, чтобы весна
В душе, к ногам рубежи –
Шапочку повяжи,
Шапочка очень нужна.

Будешь дрожать нутром,
Будет дуть, моросить,
Шапочку будешь носить,
Будешь меня вспоминать
Добром.

Встав посреди добра,
Станешь сама добра.

В шапочке и с котом,
Спицы – третий размер,
Прямо в музыке сфер,
Там, где ты, там и дом.

http://shtuchki.livejournal.com/175095.html

***
Кому нынче жёны?
Меняй их пяток на пятак.
И так напряженны
Без них наши будни, и так

Сродни дирижаблю
У вечности злой на ветру
Не знаю, куда, блин,
Причалить себя в вечеру.

Сорваться из дома?
И можно до самой зари
Сидеть у знакомых
Варить и гонять чифири.

А может быть в баре,
Махая бокалом в руке,
Глядеть, как в ударе
Голкипер уходит в пике?

Возможно и с книгой –
Подругой безденежных дней,
Скучать за интригой,
Хотя телевизор верней.

А вот ведь потреба!
На лавке на бреге пруда
Разглядывать небо,
А неба немало всегда!

К татарам и в Татры
Я мог бы, и сердце кричит –
Молчи про театры,
Про кинотеатры молчи!

Молчу погруженный
Во все варианты судьбы,
А что эти жёны,
Приятность от них? Да ка бы…

Ну, сядут, утешат…
Ну, вроде, наладят уют…
За ухом почешут…
И миро на ноги взольют…

https://shtuchki.livejournal.com/174703.html

***
Кому нынче жёны?
Меняй их пяток на пятак.
И так напряженны
Без них наши будни, и так

Сродни дирижаблю
У вечности злой на ветру
Не знаю, куда, блин,
Причалить себя в вечеру.

Сорваться из дома?
И можно до самой зари
Сидеть у знакомых
Варить и гонять чифири.

А может быть в баре,
Махая бокалом в руке,
Глядеть, как в ударе
Голкипер уходит в пике?

Возможно и с книгой –
Подругой безденежных дней,
Скучать за интригой,
Хотя телевизор верней.

А вот ведь потреба!
На лавке на бреге пруда
Разглядывать небо,
А неба немало всегда!

К татарам и в Татры
Я мог бы, и сердце кричит –
Молчи про театры,
Про кинотеатры молчи!

Молчу погруженный
Во все варианты судьбы,
А что эти жёны,
Приятность от них? Да ка бы…

Ну, сядут, утешат…
Ну, вроде, наладят уют…
За ухом почешут…
И миро на ноги взольют…

http://shtuchki.livejournal.com/174703.html

***
Кому нынче жёны?
Меняй их пяток на пятак.
И так напряженны
Без них наши будни, и так

Сродни дирижаблю
У вечности злой на ветру
Не знаю, куда, блин,
Причалить себя в вечеру.

Сорваться из дома?
И можно до самой зари
Сидеть у знакомых
Варить и гонять чифири.

А может быть в баре,
Махая бокалом в руке,
Глядеть, как в ударе
Голкипер уходит в пике?

Возможно и с книгой –
Подругой безденежных дней,
Скучать за интригой,
Хотя телевизор верней.

А вот ведь потреба!
На лавке на бреге пруда
Разглядывать небо,
А неба немало всегда!

К татарам и в Татры
Я мог бы, и сердце кричит –
Молчи про театры,
Про кинотеатры молчи!

Молчу погруженный
Во все варианты судьбы,
А что эти жёны,
Приятность от них? Да ка бы…

Ну, сядут, утешат…
Ну, вроде, наладят уют…
За ухом почешут…
И миро на ноги взольют…

http://shtuchki.livejournal.com/174703.html

***
Кому нынче жёны?
Меняй их пяток на пятак.
И так напряженны
Без них наши будни, и так

Сродни дирижаблю
У вечности злой на ветру
Не знаю, куда, блин,
Причалить себя в вечеру.

Сорваться из дома?
И можно до самой зари
Сидеть у знакомых
Варить и гонять чифири.

А может быть в баре,
Махая бокалом в руке,
Глядеть, как в ударе
Голкипер уходит в пике?

Возможно и с книгой –
Подругой безденежных дней,
Скучать за интригой,
Хотя телевизор верней.

А вот ведь потреба!
На лавке на бреге пруда
Разглядывать небо,
А неба немало всегда!

К татарам и в Татры
Я мог бы, и сердце кричит –
Молчи про театры,
Про кинотеатры молчи!

Молчу погруженный
Во все варианты судьбы,
А что эти жёны,
Приятность от них? Да ка бы…

Ну, сядут, утешат…
Ну, вроде, наладят уют…
За ухом почешут…
И миро на ноги взольют…

http://shtuchki.livejournal.com/174703.html

В очередной раз пристраиваю котят. Не хотела связываться, но так получилось. Жили они в подвале, подвал заперли и я решила их забрать, чтоб не пропали. А подвал потом нова открыли, но не нести же было обратно. Так что вот - мешок котят для желающих. Всех цветов и форм. За перепост записи моя отдельная благодарность.

Пристраиваются котята. Возраст - примерно три месяца. Были забраны из подвала. Прошли положенную медобработку - отколоты витафелом, обработаны от блох, глистов и прочих паразитов. Едят все, мимо лотка (с древесным наполнителем) не промахиваются. Играют, шалят - все как положено. Увы, пока не ласковые и не ручные - поскольку подвальные, но потихоньку социализируются. Отдаются спокойным, терпеливым хозяевам, понимающим, что котенку из подвала нужно время на адаптацию. В семью без маленьких шумных детей и агрессивных котов.
Черепаховая - девочка, самая адаптированная, может пошипеть, но позволяет брать на ручки, гладить.
Рыжий и белый - мальчишки. Оба - бояки, но за вкусняшками уже подходят. (На рыжего есть ручки, буду надеяться, не передумают.)
Голубая - девочка, увы, самая сложная. Была сильно напугана и при ловле и при медобработке. Зато фантастическая красавица, будет королевой дома.
И да, параллельно подыскивается передержка на три-четыре недели для этих же котят с 20 августа по 20 сентября. На тот случай, если хозяева еще не найдутся. Я на эти сроки уезжаю.

https://shtuchki.livejournal.com/174459.html

В очередной раз пристраиваю котят. Не хотела связываться, но так получилось. Жили они в подвале, подвал заперли и я решила их забрать, чтоб не пропали. А подвал потом нова открыли, но не нести же было обратно. Так что вот - мешок котят для желающих. Всех цветов и форм. За перепост записи моя отдельная благодарность.

Пристраиваются котята. Возраст - примерно три месяца. Были забраны из подвала. Прошли положенную медобработку - отколоты витафелом, обработаны от блох, глистов и прочих паразитов. Едят все, мимо лотка (с древесным наполнителем) не промахиваются. Играют, шалят - все как положено. Увы, пока не ласковые и не ручные - поскольку подвальные, но потихоньку социализируются. Отдаются спокойным, терпеливым хозяевам, понимающим, что котенку из подвала нужно время на адаптацию. В семью без маленьких шумных детей и агрессивных котов.
Черепаховая - девочка, самая адаптированная, может пошипеть, но позволяет брать на ручки, гладить.
Рыжий и белый - мальчишки. Оба - бояки, но за вкусняшками уже подходят. (На рыжего есть ручки, буду надеяться, не передумают.)
Голубая - девочка, увы, самая сложная. Была сильно напугана и при ловле и при медобработке. Зато фантастическая красавица, будет королевой дома.
И да, параллельно подыскивается передержка на три-четыре недели для этих же котят с 20 августа по 20 сентября. На тот случай, если хозяева еще не найдутся. Я на эти сроки уезжаю.

http://shtuchki.livejournal.com/174459.html