У меня скверная память. Раннее детство распалось на обломки, лоскуты и бенгальские огни. Выпали, как зубы, целые годы. Сейчас я уже не знаю, где реальность, а где сновидения, галлюцинации в жару детских болезней или фантазии. И спросить не у кого. Путаница, колыбелька для кошки, геометрическое переплетение веревочек между пальцами, которое ловко показывала мать, а у меня не получалось и уже не получится.



Маленькое отступление, однажды, лет в десять, я нашел на нижней полке шкафчика в ванной старый кожаный кошелек, застегнутый на две металлические "мочки" крест накрест. В кошельке лежал моток золотых шелковых ниток, безнадежно перепутанных. Потянешь за кончик - и обрывается. Но нитки были золотыми. Даже золото не бывает настолько золотым.
Мать объяснила мне, откуда взялись нитки. В 1941 году матери исполнилось четыре года. В Москве была паника, людей спешно вывозили в эвакуацию.
Бабку, прабабку и маленькую маму посадили в вагон и отправили в Уфу. Мать болела и плакала и всем надоела. Прабабка сунула ей эти перепутанные нитки и сказала: Распутаешь, война кончится и мы поедем домой. Мать умолкла и все распутывала эти нитки. И в вагоне, и на вокзалах, и когда ее таскали по кустам от бомбежек и в Уфе, во вшивом подвале, где у нее отнялись ноги от голода, и на базаре, куда ее носила бабка выменивать хлеб на вещи. Ребенка привязывали к спине платками и полотенцами, потому что оставить было не с кем. Прабабка ходила по рыночным рядам с тряпками, а бабка протягивала людям тюбик помады, но его никто не брал, а потом взяли за полбутылки масла, но ласково сперли карточки, а масло оказалось техническим, но если процедить сквозь войлочную воронку - очень ничего. Потом мама заболела скарлатиной, но выжила, хотя дворник уже подарил бабушке яблочный ящик для гроба. Во дворе Ксению, так маму звали, дразнили "Ксенька-живая". Она заново училась ходить. А в ящик-гроб прабабка Мария насыпала землю и посадила лук.

Война кончилась, все вернулись домой, в эту квартиру на Пресне, где я сейчас сижу, а золотые нитки так и остались запутанными.
У меня долго не поднималась рука их выбросить, даже после маминой смерти, но потом кому-то по пьяни подарил. Надеюсь, нитки распутались.
Вот и моя память вроде этого путаного полусгнившего шелка с прозолотцем.

Вот дался мне этот 1980-й год. Мне тоже было четыре года. В этот год я научился читать, мне подарили пластмассового красного коня на белых колесах с веревочкой-ржалкой в груди (потянешь - ржет) и произошел еще один "поворот винта", который я помню слишком хорошо.
Точное время года не скажу - но я был одет легко, рубашка и штаны на помочах, правда шапка. Шапку помню, она "кусалась" и натирала докрасна лоб. Стало быть это весна, осень или холодное лето. Кто-нибудь помнит, каким было лето 1980 года в Москве? Хотя и в жару бабка могла напялить на меня шапку. Голова в тепле - ее главная заповедь, после того, как дед умер от менингита задолго до моего рождения.

В нашем доме гости были редкостью. Но в этот день с раннего утра хлопала входная дверь и брякал механический довоенный звонок с надписью "прошу повернуть" (он и сейчас цел). Меня подняли рано и втиснули в новую одежду, которая пахла магазином. Приходили Большие Женщины и Большие Мужчины. На кухонном столе стояла темная бутылка "Огненный танец", из нее никто не пил. Мама ходила в красивом платье и новых уличных туфлях прямо по паркету, много курила свои "Родопи" ( мне в тот год было важно читать даже надписи на сигаретных или красно-белых пельменных пачках, лишь бы читать). От нее пахло хорошим духами. Мне было скучно и я тянул моего красного коня за ржалку, конь верещал и Большие Люди вздрагивали и неестественно смеялись. Меня слишком много тормошили, мокро целовали в макушку ( Ксеня, посмотри, у него две макушки, счастливый будет!) и говорили со мной мультяшными голосами. Я сообразил, что дело пахнет керосином. Если они все себя так ведут, как дураки, значит будут делать уколы или поставят клизму или сунут в рот на ложке что-то белое, с крошками и горькое. Я бросил коня и ушел под бабкину кровать. Ну их.


Но никто меня не колол и не поил раскрошенным аспирином. Меня извлекли из под кровати и Большой Мужчина взял меня за руку и повел на улицу. Коня с собой взять не дали. И цигейковую собаку не дали взять. И Железного Человека из конструктора. Ничего. Большой мужчина вел меня по улицам и говорил со мной, нагибаясь, на ходу:
"А вот сейчас ты веди себя хорошо. Я тебя приведу в красивый домик. И покажу тебе льва. Ты хочешь смотреть льва? Там такой красивый лев"
Я хотел смотреть льва. Очень даже. Не каждый день мне показывают льва. Я спросил, какой он, этот лев. Живой? Цирковой?
Неживой. Он золотой. Золотой лев. Хочешь?
Хочу.
Правда мне было жалко, что лев не живой, но живому стать золотым никак нельзя. Это же не повод, чтобы не смотреть на льва?
За нами едва поспевала мамина подруга, армянка Шушаник, она все смеялась, махала сумкой, чтобы подождали. Мы ждали, она догоняла и говорила:
- Андрюш, а я не знаю, маленьким там надо снимать шапку?
- Непременно! - говорил Большой Мужчина басом и я радовался, что шапку с меня снимут и она перестанет кусаться.
По переулку меня привели к желтому зданию с высоким шпилем. По двум сторонам от полукруглой деревянной "старинской" двери были нарисованы картинки - дядька с золотым блином на голове в шерстяном одеяле с черными ногами и другой дядька в красном флаге на одно плечо, маминых красных сапогах на каблуке и тоже с золотым блином на голове, в руках дядька держал медовую баночку с крышкой.
Большой Мужчина, который меня вел явно волновался. Я хорошо помню его потную ладонь, с толстыми пальцами, короткими свиными волосками на сгибах. Ремешок часов въелся в кожу на запястье и от него сильно несло кислым.

- Сейчас мы посмотрим льва! - сказал он и потащил меня вверх по ступенькам в дом.
В доме и вправду было красиво. Много темного золота с патиной и картинок на стенах, и тяжелый теплый запах, вроде как от маминой бутылочки с розовым маслом и надписью "Болгария", только еще более душный и сладкий, так что хотелось дышать ртом без носа. С меня стащили шапку и голове стало легко.
Шушаник убежала вперед и быстро горячо заговорила с большой старухой в черном платке и телогрейке. Старуха чесалась, хмыкала, ей все не нравилось.
- Вот он лев, смотри - и Большой Мужчина схватил меня под мышки и поднял меня в кондитерский запах, в золотые завитушки, в огоньки, в гортанный шорох залетевших под купол с улицы голубей.
Я увидел голову льва, который смотрел прямо на меня. Он и вправду был золотой, надутый, с крыльями вокруг гривы. У него были выпуклые человеческие глаза"лодочками". Я протянул ко льву руки и хотел его погладить и сказал: Лев.
Но тут меня отняли и передали с рук на руки другому человеку в черном платье. У человека были борода и усы и золотая цепь, за которую я все время цеплялся. Человек больно схватил меня и понес, он тонким вокзальным голосом кричал через мою голову на Шушаник, упирая, как шмель, на букву "ж":
- Ж-женщина! Вы пла-атенце принесли? Давайте! Быстрее! Я что вам тут год буду ж-ждать!
Дальше я помню плохо. Меня макали в воду и мазали кисточкой, рядом гудела по книжке черная ученая старуха, я орал, как резаный и брыкался.
Потом меня унесли красного, мокрого и горячего на крыльцо, там была мама и бабушка. Бабушка всем говорила: Покрестить надо для здоровья, чтобы ночью хорошо спал. Он совсем ночью не спит".

Снова провал. Льва больше не показали. Помню, что осталось чувство дурного недоумения и обиды. Зачем наврали про льва? Я вам что, дурак?

Почему нельзя было мне просто на пальцах, как показывают колыбельку для кошки, растолковать куда и зачем меня поведут. Ведь мать мне уже объясняла, что это за женщина с ребенком и что это за мужчина, который раскинул руки на перекладине и что это за мальчики с кудрями и крыльями.
Не надо мне было врать про льва. Наверное именно поэтому, я так и не смог проникнуться сказками Клайва Льюиса, много позже. Осталось ощущение, что мне опять что-то ювелирно впаривают. Талантливо, блестяще, ярко, как фантик конфетки "Красный октябрь", но послевкусие грустное, будто держал в руках бабочку, а она бумажная, понарошку, праведным дружкам на поржать. Впрочем о Клайве Льюисе скажу отдельно, как нибудь потом. Он один из немногих авторов, которые научили меня действовать от противного. И испытывать острую свирепую жалость к тем персонажам, кого он высмеивал, порицал или предлагал ненавидеть, выставляя "плохими".

Недавно я пришел в тот дом. В будний день, когда не было службы и в темном здании с золотыми завитушками, куполом, огромной люстрой-паникадилом, световыми оконцами не было никого, кроме сонной женщины за прилавком со свечами, иконками и записочками.

Я старался ступать так, чтобы меня не было слышно.
Я искал своего льва. Так вот - там его нет. Обошел весь дом, нету льва. Привиделся он мне что ли в детстве? Я его хорошо помню. Резной, золотой, от него еще пахло, как от мебели в музее, вкусной мастикой. Одно из четырех животных? Лев святого Марка? Наверное там все перестроили уже, иное время.

А спросить теперь не у кого.

Моя добрая крестная мать Шушаник лежит на Армянском кладбище, Большой мужчина Андрей, крестный отец, я его с тех пор вообще не видел и не знаю, жив ли он и кто он вообще такой.

Был ли золотой лев наяву?



А дом, куда меня привели в 1980 году - вот:

http://www.ioannp.ru/

http://users.livejournal.com/felix___/230764.html