«Другое чудо случилось в Суффолке, при Святой Марии. Местные жители нашли в лесу мальчика с сестрой, которые всем были похожи на прочих людей, но отличались цветом кожи от всех обитателей нашего мира; ибо вся поверхность их кожи была зеленого цвета. Речи их никто не понимал».
В 1987 году мы тоже нашли в лесу двух чужаков. Правда они были взрослыми (нам они казались очень старыми, хотя теперь я понимаю что обоим не было тридцати лет). Но их кожа была покрыта синими рисунками и поначалу мы тоже не понимали их речи.
У меня плохая память, рваные картинки, вспышки предсонья, фосфены, стеклышки из сломанного калейдоскопа, которые уже никогда не сложатся в связный узор.
С 1980 года, то есть с четырех годов, каждое лето я проводил в Латвии, в маленьком рыбацком поселке, далеком от модных курортов. БОльшая часть пляжа была завалена огромными ледниковыми валунами. Валуны уходили далеко в море. Одни были похожи на медведей, другие на быков. У камней были голые, круглые лбы и бороды из зеленых водорослей. На некоторых валунах мы находили знаки. Очень старые, глубоко выбитые - коники, звезды, то ли снежинки, то ли процветшие кресты.
Я намеренно не хочу называть место, изменил имена, прошло около 30 лет, а дырявая память может меня подвести и будет стыдно. Рядом с поселком было кладбище старых кораблей, гнилые лайбы, ржавые рыбацкие суда за еле живым консервным заводом. Вплотную к морю подходили старые дома на каменных венцах, крытые замшелым шифером и соломой. В них никто не жил, хотя по ночам мерцали слепые стремные огоньки. Рядом с заводом далеко в открытое море уводил прямой бетонированный канал с черной всегда спокойной водой. Берега поросли колючими кустами шиповника, который бородами спускался к воде. В темной зелени вспыхивали красные очень пахучие цветы - за сто шагов от них одуряюще несло болгарским розовым маслом. Но рвать цветы было опасно - во первых колючки, во вторых в путаной зелени вили гнезда большие черные пауки, так и жили вперемешку - пауки и дикие розы. Конечно же никаких гнезд пауки не вьют, но казалось что они растут из темноты, как эти тайные опасные цветы детства, большими черными клубками, хищной шевеленкой.
В поселке жили разные люди, работяги, рыбаки, браконьеры, большинство мужчин ездили на работу в Ригу, если на выходные на свободный от камней пляж выходила компания из пяти туристов с надувными матрасами, а на заброшенном кемпинге останавливались три машины с выносным мафоном оравшим ерунду - местные жители ворчали, что вот опять от народа не продохнуть. Но выходные заканчивались и все становилось по прежнему.
Достопримечательности не баловали: зеленый дощатый вокзал, универмаг, почта, баня, белая кирха, книжный магазин и больница с самопальным садом камней под окнами. Еще полуразвалившаяся эстрада летнего театра, по которой нам строго настрого запрещали лазить. От досок эстрады пахло плесенью, по краям росли поганки. Поселок был стиснут меж линией прибоя и сосновым лесом.
Мы с матерью жили в комнате двухэтажного доме на холме, в квартире бабки Виктории, латгалки. Под обрывом зеленела тиной старица мелкой реки. Из болотистой хмары летели комары и по ночам на огороды выходили водяные крысы. Однажды мы подсмотрели, как крысы танцуют. Они именно что танцевали, удивительно слаженно, как шахматные фигуры, особи три или четыре, менялись попарно и выделывали невероятную кадриль. Потом кто-то крикнул и крысы смутились и булькнули обратно в тину.
Во дворе стоял колодец с воротом, на несколько квартир приходился один туалет. Окна выходили на крыжовенные-смородиновые огороды и серые сараи с поленицами и верстаками. За сараями - мусорные баки и отгороженный сеткой выгул для кур, куда разрешалось относить моченый старый хлеб. Одно лето в этом выгуле жил злой поросенок, который играл с нами в гляделки и бодал сетку. Мы хотели чтобы он хрюкнул хоть раз, но поросенок молчал и скалился. Потом он исчез. Взрослые сказали, что поросенок уехал на Юг, но мы уже знали, где находится этот юг и только сделали вид, что поверили.
В доме было много детей, образовалась со временем целая ватага. Я уже плохо помню лица, отношения, кажется, мы дрались с ребятами с соседней улицы, много и бесцельно болтались по окрестностям на велосипедах, строили шалаши, ходили купаться туда, где нельзя, жгли костры, все как обычно. Нам было лет по 11-12.
Был мальчик Артур, которому мать постоянно сажала на "прицеп" маленькую сестру, имени ее уже не помню, кривоногая смешная калабашка. Она была любопытная и если ее не принимали в игру начинала реветь так, что слышно было до железной дороги. Однажды мы играли в пиратов и калабашку было решительно некуда девать. Кто-то из нас додумался (и я даже знаю этого изобретательного сукина сына) и девочку усадили искать клад. Целых три часа было тихо, мы носились совершенно свободно и кидались поленьями, бегали по крыше сарая и фехтовали. Потом разразился дикий скандал с оплеухами - потому что мать девочки по дороге из магазина нашла дочь по шею в мусоре - она сидела на помойке в опрокинутом баке и сортировала всякую дрянь с упорством крота. Нас не спасло даже то, что глубоким тралением калабашка за три часа нашла в отбросах рваный рубль, красивую коробку из под конфет "Молочная капля" и сережку со сломанным "ушком".
Был Гриша, мягкий, черносливный, с фрикативным "гх", он учил нас говорить по украински, вечно с книжкой под мышкой. Мать его вывезла год назад из Киева, подальше от взорвавшейся атомной станции, в Латвии у нее были родственники, они так и осели, мать Гриши устроилась нянечкой в местный детсад. Поселковые женщины советовали ей давать сыну "от радиации" красную еду - кровяную колбасу, красную смородину, чернику, помидоры. С колбасой были проблемы, а вот все остальное было в достатке на огородах, в теплицах и на стихийном субботнем рынке близ автобусной станции.
Гриша рассказывал, что от радиации люди лысеют и у них становятся белые вареные глаза, про мертвый красный лес и еще что радиацию нельзя потрогать, понюхать или увидеть, зато она скрипит и щелкает, как жуки в спичечном коробке. И мы боялись скрипучих дверей и ступеней на второй этаж.И колодезного ворота.
Были две девочки – Кайса, (сейчас я бы сказал, что она как две капли воды походила на Уэнздей Аддамс, только со светлыми тугими «хвостиками») хозяйка наших ночных кошмаров, рассказчица страшных историй, аналогов которым я потом не нашел, она их все выдумывала на лету и про последнюю Красную луну и про Ту, что с белыми руками, которая всегда приходит ночью. Она устраивала похороны дохлых мышей, ворон, улиток и лягушек. Мы их поминали компотом из консервной банки и жареным до углей тминным хлебом. И протокол был строг, и речи были скорбны и армейский салют над могилами – так даже генсеков не хоронили. На нашем зверином кладбище мы пели песни про крейсер Аврору и «Люди мира на минуту встаньте» и Кайса в синем школьном платье, которое она носила даже на каникулах, дирижировала обугленной палочкой.
И вторая – Илзе – гладкие ноги, гладкие волосы, заколки, переводные картинки – ничего не помню толком, но почему-то рядом с ней становилось тесно и душно и я уходил и остервенело гонял по асфальту банку из под зубного порошка, до сердцебиения, до пота.
Она была дочкой местного участкового милиционера. Мужика мрачного и грузного, который приходил с работы и ревел быком уже во дворе. К нему бежали наперегонки, пригибаясь, жена, мать и старшая дочка, они помогали ему снять китель, рубаху и майку, обмывали до пояса из таза, обтирали махровым полотенцем с олимпийским мишкой и перли с кухни на летний столик во дворе кастрюлю с супом. Ублаготворение и кормление милиционера происходило на глазах всего дома и в том, как он промакивал губы горбушкой, как опрокидывал холодную стопку, как три счастливых невольницы меняли тарелки и, трепеща, спешили к нему то с холодцом, то с миской зелени, то с газетой – было нечто античное.
Илзе сидела на подоконнике, болтала гладкими ногами, грызла огурец с грядки, песок скрипел на зубах – она была младшая, любимица отца, и не принимала участия в ежевечернем ритуале. Папа привез ей из Таллинна кустарный пластмассовый значок с битлами. И покупал у спекулянтов китайские платья и чешские туфли. Но когда отец, размякнув от третьей стопочки, лез обниматься, Илзе отпихивала его и убегала на качели. Она умела делать полное солнце на качелях. И мы стояли и смотрели на то как взлетают ее юбка, волосы и ноги. Она могла так очень долго.
И был хромой Женька, сын тихой алкоголички со второго этажа. Он не помнил лицо своего отца, мы с ним сошлись, потому что я тоже не помнил. Несмотря на свои 11 лет, он был старше и серьезнее нас. Он ухаживал за матерью, как взрослый отец за слабоумной дочкой. Получал ее пенсию по инвалидности, делал расчеты в тетрадке, выкраивая какие-то копейки, ковылял в магазин, на рынок и в аптеку, знал, как увести мать из пивнухи на вокзале в «час пик», как уложить ее спать и сделать так, чтобы она не плакала. У него была сухая нога и ботинок на тяжелой подошве из наваренной резины. Женька прочитал в женском журнале, что ногу можно вылечить муравьиным спиртом. В сосняке за гаражами были великанские муравейники с красно-черными злыми «солдатами». Я, Артур или Гриша ходили туда с Женькой, он снимал свой ботинок, совал ногу по колено в муравьиную кучу и сидел долго, даже не морщился, когда муравьи впивались в кожу. Только щипал себя за предплечья – так было легче терпеть. Мы с ним трепались про самолеты и про каратистов, тыкали колоски в муравейник и слизывали острый муравьиный спирт со стебля.
Нога не проходила, но мы ему говорили потом, что он гораздо меньше хромает. Он хотел вылечить ногу и поступить в мореходку.
Я не знаю, зачем они приходят именно сейчас, в холодный ливневый июнь 2014 года, тревожат своими ортопедическими ботинками, гладкими волосами, радиацией, мертвыми кротами, орущими сестрами, запахом смолы и муравьиного спирта.
Почему всплывают из затонов, манят ладонями из-под зеркала черной воды безымянного канала с розами и пауками.
Но я развел всю эту бодягу только для того чтобы рассказать о дивьих людях, которых мы нашли летом 1987 года. Через пару дней после праздника Лиго, Артур прибежал и рассказал всем по секрету, что в лесу он видел зыкинских людей. Они пришли от железной дороги с осушенного болота и поселились в землянке. У них синяя кожа, они непонятно говорят и палят бездымный костер.
Они даже поговорили с Артуром и кое-как объяснили ему, что им нужны хлеб, консервы и сигареты. Из леса они почему-то выйти не могли. А в залог они подарили ему ножичек. Ножичек мы все заценили – такого ни у кого не было, самодельный. Рукоять залита эпоксидкой, а в эпоксидку вставлена картинка – голая женщина и змея. Поэтому Артур стеснялся и показывал картинку как то боком, из под ладони, вроде как и не имел к ней никакого отношения.
Землянок и старых окопов и воронок от снарядов в окрестностях было очень много – весь светлый корабельный сосняк изрыт военными шрамами. Однажды мы выкопали из мшаника круглую железную штуку, похожую на ржавую черепаху или на коробку селедочных пресервов. Провели дискуссию, фигануть ее в костер или не фигануть. Даже подрались. Пока мы дрались, мрачная Кайса и Женька утопили штуку в глубокой болотине. Мы очень на них обиделись и неделю потом рассуждали, как здорово было бы все таки фигануть находку в костер и посмотреть что будет.
Мы всем кагалом, тайком от взрослых пошли смотреть на зыкинских людей.
Пришельцев было двое – оба как от одной мамы, стриженые, в наколках. Веселые мужики. Зубы у них очень очень белые. Но редкие. Они спали на газетах, ели наш хлеб и тушенку, курили сигареты, которые я и Женька украли у матерей. Между собой они разговаривали не по латышски и не по русски, и даже не польски, а на каком то чудном попугайском языке, от которого мы очень смеялись. Они пели незнакомые песни, и один назвал себя Юрисом, а второй Мишей, а на следующий день они путались и назвались Андрисом и Лехой. Они говорили нам, что они разведчики на задании и прячутся в лесу от врагов, но им нужна помощь, деньги, сигареты и все такое. И еще какой то «подогрев» и «сахар, масло, белый хлеб». И еще что они «сидели с Высоцким».
Родителям о разведчиках было говорить нельзя ни в коем случае. Потому что это государственная тайна.
Объяснение сработало без осечки. Мы тут же прониклись – дураку понятно, что разведчиков не сдают. Наш скучный лес понемножку стал Шервудским. Как можно нарушить государственную тайну?
Мы забыли велосипеды, кладбище кораблей и игры в пиратов. Составили сложный график дежурств, систему паролей и схронов. Я тырил у матери болгарские сигареты, не доедал обед и прятал в газету мокрое второе и покупал на карманные копейки банки килек и четвертушки хлеба. И даже пиво купил однажды, наврал продавщице, что мне надо папе, и отсочил из бидона в банку сметаны. Несмотря на требования «разведчиков» с синей кожей, я не мог залезть к матери в кошелек. Другие тоже не могли. Но Илзе обскакала всех нас. Она украла с бельевой веревки румынскую рубашку отца-милиционера и отнесла в лес. Милиционер матерился и побил жену, но куда ушла его кобедничная одежда никогда не узнал. А Илзе осмелела и увела еще и бритвенный станок, мыло и помазок с умывальника.
Только хромой Женька не доверял нашим разведчикам. И несмотря на то что они постоянно зазывали к себе Илзе на «посидеть без всех» торчал упорно до последнего, звал в подмогу или меня или Гришу или Артура и никогда не оставлял Илзе одну.
Но Женька нас не предал. Хотя и отнес «разведчикам» старое байковое одеяло, все время бурчал, что они врут и Высоцкий не сидел. Что Высоцкий умер давно и был актером и песни писал. И у него есть пластинка Высоцкого с подписью одного поэта из Риги. Тот поэт все про Высоцкого знал. И разведчики эти не просто так люди, а сволочи.
Женька пас Илзе, как настырный пасмурный рыцарь. И брал то Артура, то даже зануду Нормунда с соседней улицы, то меня, чтобы ходить с ней. Мы не понимали, почему Илзе надо сторожить, но все время маячили у нее за плечом.
Разведчики кривились, когда видели нас вместе, но терпели. Учили зажигать костер с одной спички, базлали про Высоцкого, жрали руками сахар, масло, белый хлеб, показывали на сгибе руки, напрягая мышцы, как оживали от шевеления кожи их наколки и синие картинки вытворяли что-то мультяшное, такое, на что не хотелось смотреть, но мы все равно смотрели.
У меня была клетчатая рубашка «ковбойка» и обрезанные до колена осенние вельветовые штаны, которые постоянно сползали, бабка Виктория говорила «к пупку клином прибей». Ходил я босиком и подошвы становились твердыми как рог к концу лета. А с собой в «офицерской» сумке-планшете, найденной на помойке, я таскал тупой мамин скальпель, она привезла его из археологической экспедиции. Скальпелем было удобно срезать грибы и обтачивать лодки из сосновой коры.
Мы глухо молчали и неразговорчивые взрослые не спрашивали нас, где мы шляемся с восьми утра до полуночи. Почему приходим дикие и голодные, почему пахнем дымом, кровяной коростой и железнодорожным дегтем. Они ставили перед нами тарелки, лепили пластыри и говорили: Быстро мой ноги и спать.
По ночам мы слушали их храп, выпутывались из под одеял и утекали в открытые окна.
Пересвистывались и шли в лес. Несли жратву и курево.
На субботнем рынке с радиационным Гришей мы устроили маленький бизнес в пользу разведчиков. Пока наши матери ходили по рядам, щупали, пробовали и покупали всякое на лотках под зелеными навесами, мы смотались к выходу, встали, переглянулись и начали торговать. Я продавал черта. Черта, сплетенного из «системы» от капельницы, которого одна девочка в школе подарила мне на день рождения, а киевский Гриша продавал книжку рассказов о животных Сетона-Томпсона. За черта я сначала просил двадцать копеек. А Гриша продавал книжку за полтинник.
Мы стояли у ворот рынка, держали товар на вытянутых руках с зажмуренными от стыда глазами. Черта у меня купил за 10 копеек пьяный парень. А книжку у Гриши так никто и не купил. Потому что вернулись матери и нас заставили тащить в гору сумки с покупками домой.
Скопом мы помогали разведчикам в Шервудском лесу две недели.
До того дня, пока Илзе не прибежала в полдень из леса, лохматая, зареванная, без одной туфли, вторая туфля шлепала об асфальт на рваном ремешке.
Она пошла к синим разведчиком одна, обманула нас.
Теперь я понимаю, что ей повезло, ее просто напугали. Не тронули. Но нам этого хватило.
Артур закинул ножик с голой женщиной в компостную кучу, мы схватили что под руку подвернулось: поленья, камни, велосипедные шины, я взял мамин скальпель и мы пошли в лес. Артур волок на плечах сестру, потому что оставить ее было не с кем. Даже Кайса увязалась с нами – она несла кусок шифера и огрызалась, когда мы говорили, что девочке не надо идти.
Разведчики варили цикорий в консервной банке на костре, сидели на корточках у огня. На одном была уже рваная и прожженная румынская рубашка, повязанная крест накрест под пузом.
Мы встали полукругом, пошли на них и начали орать
Орали почему-то «Пошли вон!»
Именно так, не на хрен, не на хер, не на хуй. А монотонно, хором «Пошли вон»! И долбили по гулким стволам корабельных сосен поленьями и штырями и швыряли в них дерном и шифером. Я помню теплую рукоять скальпеля в кулаке.
И они пошли.
А потом побежали. Я думаю не потому что толпа малолеток их действительно напугала, а потому что опасались, что вопли привлекут взрослых.
Мы больше никогда не видели наших синих разведчиков из леса.
От них осталось кострище, скомканное одеяло, пустые банки из под килек в томсоусе, плюшки дерьма в соседней заросшей гонобобелем воронке, прикрытые обрывками газет.
Мы стояли бок о бок и тяжело дышали.
Ворочалась за дальним полигоном Лиласте черная гроза.
И Женька сказал:
- А все таки Высоцкий с ними не сидел. Потому что они суки.
Наконец то мы с ним согласились.
Мы забросали песком грязное одеяло, затоптали их костер, закопали дерьмо. И лес стал прежним. Чистым. Красно-золотым на закате – корабельные стволы были очень прямыми и молодыми.
Потом мы сидели на ледниковых камнях, поджав колени под подбородок, и смотрели на маленький серый кораблик на горизонте.
Сидел Артур с сестрой на коленях, Илзе, Кайса, Гриша, Женька, я.
Мы пили шиповниковый квас из мутной банки. Передавали по кругу. Пахло йодом и рыбой. Бил в круглые головы валунов холодный прибой Балтики.
Мы не рассказали взрослым ничего. До тех пор, пока взрослые не ушли в землю, не забрали навсегда драповые пальто с вешалок и расчески с подзеркальников. До тех пор, пока мы сами не стали старше своих матерей и отцов.
Я не знаю, где теперь эти люди и не могу знать. Я надеюсь, что они живы, что у них свои дети и внуки. Что Женька вылечил ногу и поступил в мореходку.
Там, в памяти моей Илзе до сих пор делает полное солнце. И взлетают ее русые гладкие волосы в полдень на качелях. Она хотела родить троих детей. Мальчика, девочку и еще одну девочку. Пусть они у нее будут. Самые красивые. Как переводные картинки в глубокой тарелке с водой.
Там Гриша вернулся в Киев и стал врачом или ученым, как он и хотел, чтобы никого из нас больше не тронула скрипучая радиация, неосязаемая как смерть. Он вообще как то сказал мне, что хочет придумать такую штуку, чтобы люди не умирали вообще никогда.
Там Кайса победила всех своих мертвых воробьев, зловещую красную луну и скелета под кроватью и стала рисовать и шить платья для принцесс-невест, как она и хотела.
Там Артур открыл свой кукольный театр, как и мечтал ребенком, пусть не здесь, пусть где нибудь потом. Он мечтал, чтобы у него был механический цирк, где танцуют балетные лошади и роботы-силачи тягают гири и булавы.
Тогда на валунах, мы были очень сильными.
Мы никого и ничего не боялись.
Я смотрю на нас издали.
Не подхожу близко.
Я уже ничего не боюсь.
Загораются желтым окна. Пахнет после дождя душистый табак в палисаде.
И матери кричат в форточки:
- До-омой!
Бежим? Кто последний, тот дурак.
http://users.livejournal.com/felix___/231995.html
