Здравствуйте! В разных сетях многие из вас зовут меня вернуться в ЖЖ. Это и делаю.
Я сохранил самые добрые воспоминания о времени, когда Журнал был единственным способом общения с Рунет-сообществом, а то и источником бесценной помощи в телевизионной работе - помните времена "ПроСВЕТ"а? Сегодня социальных сетей куда больше, вот и подзадержался с очередным постом на пару лет. Вернулся же потому, что ЖЖ, очевидно, незаменим, когда речь идет об общении вдумчивом и литературном. Все-таки "Книга лиц" всего лишь книга лиц. Весь человек не описывается лицом, шляпой или ботинками.
Вот написал новеллу о своем отношении к современной журналистике в том виде, как пришлось ее узнать за прошедшие пару лет. Как всегда, текст абсолютно свободен от всех копирайтов. Прошу тех их вас, кто руководит он-лайновыми и офф-лайновыми изданиями, не стесняться в использовании этого текста в любом виде, если он покажется вам полезным. Итак,
Дмитрий ДИБРОВ
КУКАРАЧА
Знаменитому певцу Александру Щеднову все еще было стыдно ездить в метро, когда на его голову одновременно свалились безденежье и лысина.
В свое время телекамера выхватила юного солистика из стройных рядов Александровского хора в самый нужный момент.
Тогда ко Дню космонавтики неистощимый творческий дуэт-конвейер Каторыхин-Кацман (хотя по чести надо бы не в этой последовательности) приготовил новый непобедимый хит “Пламя земных сердец”. Но народный артист СССР Кириенко, по всему обреченный на его исполнение, накануне репетиции запил с внезапно нагрянувшим в Москву начальником золотодобывающей артели из города Бодайбо, от серого хемингуэевского свитера которого веяло мудростью и загулом.
- Да вот пусть хоть он споет! - до глубины души возмущенные Каторыхин-Кацман ткнули пальцем в телевизор, показывавший Председателю Гостелерадио отснятый накануне александровский номер “Калинка-малинка”. На экране в этот миг хор как раз отбомбил рефрен, оставив один на один с судьбой юного гнесинца, переодетого лейтенантом. Желейным голосом гнесинец умолял положить его спать под сосною.
- А кто это? - сощурился в очки Председатель Гостелерадио СССР.
- А неважно. Этот Кириенко до нас тоже был никто.
С экрана на Председателя смотрело добротно сработанное лицо юноши-скопца, выражавшее готовность за веру валить корабельные сосны, наполняя непроходимую тайгу звонкими русскими песнями, хоть бы при этом в рот лез гнус.
- Ну что ж, голос есть, лицо подходит, - сказал Председатель. - Рискнем.
Двадцать лет с тех пор, как наступал День космонавтики, наступала неделя Александра Щеднова. С утра до вечера по телевидению и радио со скопческой целеустремленностью он нес “сквозь холодные дали галактик пламя наших земных сердец”. Притом нес он их в записи, само физическое тело его несло в эти дни означенное пламя по восторженным дворцам культуры, эскадрильям, эскадрам и золотодобывающим артелям. И уже с ним отправлялся в запой мудрый и несгибаемый по неделям хемингуэевский свитер. И сияло над разметавшимися в весенней истоме девичьими общежитийными койками чистое мужское лицо Щеднова, вырезанное из журнала “Кругозор”.
Как вдруг все кончилось.
Председатель, Кацман-Каторыхин (хотя по чести надо бы не в этой последовательности), а с ними и все поколение тех лет ушли - сначала на пенсию, кто на какую. А чтобы увидеть конечную точку их извилистых судеб, надо только выйти на главную аллею Ваганьково и через триста шагов свернуть налево. С их уходом на телевидение пришли с Запада обезьянние ритмы, а с ними мелкотемье и безвкусица.
Этот момент Щеднов как-то просмотрел, что и было его роковой ошибкой.
За ним еще высились дюралевые крылья космических телерадиоконцертов, когда в останкинской курилке к нему подошел весь в черном лидер бит-группы “Расстрел”. Подошел то ли концепутально, то ли надеясь на этих-то самых крыльях подвзлететь малёха.
- Здравствуйте, - его учтивая улыбка не вязалась с черепом на шее, - Вы любимый певец моей мамы.
- Мамы? А вам самому что мешает меня любить? - оторвался от стайки экскурсанток по Останкино изрядно раздавшийся, но все еще совсем, как в телевизоре, Щеднов.
- Та ниче и не мешает, - акцент обладателя нашейного черепа вызывал в памяти знойный запах чабреца и полыни южнорусской степи.
- Чем же могу служить?
- Та я хотел, короче, спеть с вами песню.
- Кто автор?
- Та я.
- А вы, голубчик, собственно, кто?
- Так у меня ж группа своя.
- И?
- Так оно можно ж было б и спеть.
- Кому можно, кому нет. Как называется?
- Что - группа или песня?
- И то, и другое.
- Та группа “Расстрел”, короче, а песня “Не волнуйся, мама, ничего не будет хорошо”. Вставляить? - парень подмигнул
От такой наглости Щеднова передернуло.
- Слушайте, как вы попали в Останкино?! - только и смог проговорить он, как тут же принял самую доброжелательную позу.
Потому что в курилке появилась Алюся Свирь, десятилетиями она работала валькирией славы. В том смысле, что можно было месяцами пить чай из пакетиков в останкинской музыкалке, и все были одни разговоры, пока тебе не звонила Алюся Свирь. Она работала ассистенкой режиссера на всех телеконцертах, и только ее сладкий голос в телефоне означал: тебя включили в программу. Ты все еще в профессии.
Щеднов приосанился: как и у всех, у Алюси и с ним что-то было.
- Вас хрен найдешь! - с ходу застрочила валькирия, - Вы где?
- Дык вот он я, - подразвел руками Щеднов, приготовившись к привычной подручке.
- Привет, Сашок! - кивнула Алюся, - Быстро в студию, мотор через минуту, - и с этими словами она, ловко обогнув оттопыренный локоть Щеднова, матерински обвила руками расстрельного лидера.
- Вот горе мое, уже прислонился где-то! - и с этими словами она потащила его из курилки по направлению к студиям, излишне вроде нежно для отряхивания гладя его спину и даже, кажется, некоторую часть боксерского задика.
О, как знал Щеднов эту нежность!
- Что это было? - спросил он.
- Как, вы не знаете? - взвизгнули пэтэушницы, всю сцену наблюдавшие широко открытыми глазами. - Это же сам Жека Кошмар Варва! А вы не знаете, куда его повели?
- Знаю, девочки. В первую студию.
- Ой, извините, мы пойдем?
- Мгм.
- Спасибо за автограф, мама упадет! - и уже убегая по коридору к первой студии, они на ходу собирали подруг: - Ларка, че тормозишь, Кошмар с “Расстрелом” по ходу ща в первой, я в шоке!
Никто, конечно, не знал, что в это время на десятом этаже новый Председатель Гостелерадио распекал нового Главного редактора музыкального вещания.
- Вот вы, к примеру, знаете, что популярно сейчас у молодежи?
- Знаю.
- Что?
- Вот это, - и редактор ткнул пальцем в монитор Председателя, который показывал происходящее в студии.
С монитора смотрела щербатая пасть Жеки Кошмара Варвы с черепом на цепи вокруг шеи.
- Кошмар, - вырвалось у Председателя.
- Как, вы его знаете? - удивился редактор.
- Что вас удивляет? - вывернулся Председатель. - Что же по-вашему, я такой уж ретроград?
- Я этого не говорил.
- Но думали.
- И вам это нравится больше, чем Шуберт?
- Больше, чем Шуберт, мне нравится зритель, которого я должен поймать экраном, как простыней ловят летучих мышей, и как мышей же повести на выборы. Вы Шубертом в обнимку с Александром Щедновым намерены их поймать? Я достаточно циничен для того, чтобы вы поняли задачу?
- Достаточно. Отправляюсь ловить мышей.
Новый Председатель был назначен не зря. Кошмара разорвали на части по всем программам. И попали в точку. Уже через месяц песню “Не волнуйся, мама, ничего не будет хорошо!” распевали дворцы культуры, эскадрильи, эскадры и золотодобывающие артели - те самые, что еще лет пять назад носили на руках солнечного скопца Щеднова.
Просто на людей в те дни обрушились собственные проблемы, большинство из которых было связано с безденежьем, и нести сквозь холодные галактики чудом остававшееся в земных сердцах дорогое тепло они уже не спешили.
Так естественно место щедрого лица космического посланца над девичьми койками заняла пусть щербатая, зато честная пасть Жеки Кошмара Варвы из группы “Расстрел” с цепным черепом на шее.
- Я же ж вас звал, - много лет спустя Жека Кошмар Варва сказал Щеднову на каком-то фуршете. - Надо ж было соглашаться. Грех гордыни?
На Кошмаре еле сходился пиджак из белой парчи со стразами, поверх все еще висел череп, только теперь с двумя алмазами в глазницах.
- Встретимся на этом месте через десять лет? - ответил Щеднов и продолжил накладывать фуршетное канапе в пакетик. Уже несколько лет пища с приемов была его завтраком.
Первой из жизни Щеднова исчезла Алюся Свирь. Следом куда-то растворились семьи с фотоаппаратами, до этого преследовавшие его повсюду. Потом одежда запахла холостяком - прислуга была уволена по безденежью, и в химчистку теперь приходилось ездить самому и в метро, а чаще раза в месяц на это испытание космический посланец был не готов. Ему казалось, что все в вагоне узнают его и презрительно хихикают над его падением с галактических высот.
- Простите, а можно с вами сфотографироваться? - однажды в метро раздался тоненький голосок, и жизнь Щеднова перевернулась.
Она вновь расцвела яркими красками.
Голосок этот принадлежал Тонечке Семушкиной, и была она родом из городка Камышин, где ее мама работала в бухгалтерии камвольно-суконного комбината. Хотя половина его давно стала вьетнамской ярмаркой, вторая еще пряла из последних сил.
Тонечка приехала поступать в институт геодезии и картографии, остановилась у маминых знакомых и - надо же! - в метро встретила человека, чьи фотографии окружали ее с детства, на чьи фотографии только что не молилась мама и трепетное обожание это передала дочери. Так как во всем городе не было других положительных мужских примеров, то - “Смотри, Александр Щеднов бы так не поступил!” - говорила она дочери, обнаружив незаштопанную пятку на колготках или подделку в дневнике.
И вот этот Щеднов не бумажный, а из мяса и кости стоит перед ней в метро. Точнее, это из мяса и кости стоит перед нею все ее нещедрое камышинское детство.
Потом они сидели в Мак-Дональдс, потом ходили по смотровой, потом:
- Вы ведь не поступите со мной…
- Как?
- Как-нибудь, как другие?
- Не поступлю.
Но Щеднов так поступил, только не сразу, а под утро, притом очень-очень нежно. И все вышеперечисленное было в жизни Тонечки впервые.
Но и в жизни Щеднова впервые за долгие годы на кухне утром заворчала яичница.
Потом Щеднов говорил с Тониной мамой, и та радостно плакала в трубку.
Потом настал черед плакать Тоне, но по другой причине.
- Зачем мне все это показали? - размазывая слезы по щекам, икала она. - У вас такая жизнь, я вам не нужна.
И Щеднов помимо воли засоответствовал.
- Слушай, - он позвонил по старой памяти администратору Москонцерта по фамилии Македонский, а по имени, естественно, Александр. - Нет ли где тусовки сегодня?
- Да такой, чтоб для тебя, вроде нет, - по-стариковски честно ответил Александр Македонский.
- А это не для меня.
- Ух ты! С возвращеньицем к жизни! Сколько лет?
- Да я как-то и не… Солнышко, а сколько тебе лет?…Семнадцать.
- Это не лет, а килограммов. Хорошо, ну вот сегодня в клубе “Блюберри” презентация клипа какого-то отсоска в драных штанах. То, что надо?
- Как зовут?
- Как-то так - Вензель-Крензель, Шпиндель-Шминдель…
- Шпиндель?
- Ди-джей Шпиндель!!! Ди-джей Шпиндель!!! Пожалуйста, Александр Викторович! Мой любимый ди-джей Шпиндель!!! В Камышине все умрут! - Тонька вылетела из ванной, в чем мать родила.
- А хочешь, спрошу, где сегодня группа “Расстрел”?
- Фу, да ну его на фиг, этого Кошмара Варву! - фыркнула Тоня.
- Почему?
- Старье и отстой!
- Вот как? Смотрите-ка, как быстро, - проборомотал под нос Щеднов. - А я по доброте давал ему десять лет… Алло, Македонский! Слушаешь? Мы идем на Шпинделя.
Клип никто не смотрел, ди-джея Шпинделя никто не слушал, чокались спонсорской кислятиной, сверкали стразы и колбасило сабвуфер.
Странную пару тут же прозвали “дед Мазай и заяц”, кто-то под всеобщий гогот предложил Щеднову кокаин, но тот юмора не понял, так как был из другой эпохи, да толком ничего и не слышал: они с Тоней не сводили друг с друга глаз.
Кем из сотрудников редакции газеты “Жижа” предстоящий день будет прожит зря, на девяносто процентов решалось утром. Кому позволяет похмелье, уже в десять влетают в редакцию и в клочки раздирают папку, в которую редакционные фотографы сливают ночной урожай. Если повезет, и твой подопечный, в прайм-тайм вселяющий в миллионы сердец надежду на счастье с экрана или со сцены, ночью будет добыт объективом в роднящем его с этими миллионами виде - в семейных трусах и с пузиком или пьяненьким и с языком набекрень, а лучше бы все это, да вдобавок и дерущимся все равно, с кем - заработок на добрую неделю тебе обеспечен.
В первый день пятихатка по-любасу: “Кумир сердец пьет, как драгаль” - заметку с таким заголовком не выдаст в свет только сумасшедший.
На второй день ты тоже на полосе - разборка с милицией, и даже если разборки не произошло, с сообщением об этом ты опять-таки в шоколаде.
На третий день герой скорее всего очнется и начнет гневно качать права - ты опять на полосе. Заголовок “Обида на старые дрожжи”. Конечно, не пятихатка, как вначале, но пару сотен в день имеешь.
Хуже, конечно, если герой так качать ничего и не станет, как если бы “Жижи” ни в Сети, ни на бумаге и вовсе не было.
Тогда на третий день придется сочинять самому, чтобы уж добить неделю по заработкам: “Жена кумира рассказала корреспонденту “ЗД”, что все годы скрывала побои от пьяных дебошей, но после нашей публикации она, наконец, отправляется в прокуратуру.” Конечно, это вранье от слова и до слова, а за вранье даже в “Жиже” много не дают, от силы сотенную.
Но тут все от смелости вруна, а вернее, от глубины финансовой задницы, в которую попал корреспондент.
Если припрет - например, квартирная хозяйка потребует плату за все четыре месяца под угрозой выселения, а в “Жиже” все приезжие и снимают жилье безо всяких перспектив, - можно оторваться и вовсе высоко: “Дочь кумира: я не скажу вам, что в таком виде однажды сделал со мной отец”. Тут уже можно попробовать владельца газеты с говорящей фамилией Скупердянц и на тысячу уболтать.
Но это крайность. Учитывая риск судебной перпективы, легче уболтать квартирную хозяйку.
В общем, многое можно сделать, если папка, куда сливают содержимое своих флэшек ночные папарацци, принесет тебе твоего подопечного. Но вот что делать, если не принесет, да и вряд ли когда принесет в будущем, как у Раечки Крачковской по прозвищу Кукарача?
Везет, например, Тарарыкиной: ее подопечные - супруги-актеры Крыловские. Они мало того, что оба пьют каждый в своей компании, а значит, материал хлещет из двух шлангов, так встретившись поутру, вдобавок и лупят друг друга почем зря, притом в общественных местах. На их потасовках Тарарыкина уже справила совсем еще свеженькую пятилетнюю тойотку.
Впрочем, у Тарарыкиной и кличка-то “Вымя редакции”. Нетрудно понять, за какие-такие таланты завотделом светской хроники с не менее красноречивой фамилией Полазник (как будто в газете “Жижа” есть еще какие-нибудь отделы) при распределении звезд дал ей такую сладость, как Крыловские.
Что же прикажете делать Кукараче, которая талантлива и выросла на Тарковском и Иоселиани (что в родном Ейске было отнюдь непросто), но рассматривать эти достоинства никто не станет, поскольку единственные выпуклости на теле Кукарачи - это колени? И лицо ее состоит из всего остренького, будто злится на жизнь: губки рейсфедером, глазки как циркульные иголочки, скулки транспортиром, носик врезан, как угломер. Не лицо, а готовальня.
Как результат, приходится сидеть в этой помойке “Жиже” - здесь-то хоть платят! - и ждать, что где-нибудь когда-нибудь потребуется истинный талант и вкус, а не редакционное вымя.
Пока же один облом: при рапределении подопечных звезд и без того злобную Кукарачу и вовсе опустили - дали пяток доходяг из народных артистов еще СССР, и вертись, как хочешь. Вот Кукарача и не спешит на работу спозаранку, как румяное и сияющее трудолюбием Вымя. С ее-то богадельней не то, что до тойотки - до синенького китайского пуховичка на синтепоне, что Кукарача каждый день обхаживает в одной палатке по дороге домой, как Вымени до Иоселиани.
А уже не май-месяц…
Вот и сегодня ничто не обещало изменить бесплодную возню ума, наполнявшую редакционные будни Кукарачи. Уже на входе она поцапалась с охранником, узкий лифт пришлось ждать три очереди, пришлось бы и четвертую, но тут Кукарача жестко сработала локтями, спиной прослушав все, что думали о ней оттиснутые сотрудники. Так что к компьютеру она подсела, какая нужно.
Скорее для проформы Кукарача разбирала ночной урожай.
Вот телеведущий Чернов получил по физиономии в ночном клубе - Игорю Пальцеву, за кем он закреплен, светит зимняя резина.
Вот наконец-то умер народный артист Светоржицкий, прославившийся исполнением роли Фердыщенко в “Идиоте”.
Рак у него обнаружили с полгода назад. Виктория Морзавицкая, томная кустодиевская женщина по кличке Бомбовозка, под эту смерть уже успела наделать долгов, а Свенторжицкий как-то задержался, даже месяц назад в Швейцарии пошел было на поправку. Легко представить этот ужас: она взяла в кредит стиралку и даже съездила с сыном во “все включено”, а тут - на ж тебе, поправка.
Но нет, есть бог на свете - Свенторжицкий сегодня на рассвете благополучно преставился в Берне, Бомбовозка в углу строчит комментарий с приличествующим случаю лицом, но все понимают, что у нее на душе: два дня скорбных причитаний коллег по полтинничку за каждое, затем встреча тела из Швейцарии дает верные две сотни, а с ночным дежурством в Ша-2 и вовсе триста, следом идет панихида с похоронами (даст бог, удастся протащить их двумя разными публикациями), затем девять дней, сорок дней… Короче, стиралку, глядишь, Бомбовозка покроет досрочно.
- Ну что там, Кукарача? - спросил Полазник. - Опять облом?
- Как говорили у нас в Ейске, - вздохнула Кукарача, - К чужому берегу корабли да барки, а к нашему - говно да палки.
- Тогда в бар?
- А какой у меня выбор?
Как тут…Предчувствие удачи обожгло Кукараче внутренности. Постойте-ка с баром - на фото с презентации нового клипа Ди-Джея Шпинделя ее подопечный Александр Щеднов, до того всегда тихий и потому маломедийный, стоял в обнимку с совсем молоденькой девочкой.
На другой снимке они уже целовались.
- У меня будет материал в номер! - завопила Кукарача, и вся редакция разразилась бурными овациями. Хоть Раечку Крачковскую никто здесь на дух не переносил, но, как говорится, “всюду жизнь”, и какая-никакая солидарность была даже в “Жиже”.
Через полчаса перед Полазником лежала заметка.
“ Юные любители ар-эн-бишной музыки, пришедшие вчера на презентацию нового клипа ди-джея Шпинделя, - писала Кукарача, - Были удивлены встретить здесь героя юности их родителей - певца Александра Щеднова. Оказалось, “космический посланец”не только не прочь послушать новомодную музыку, но даже вполне может претендовать на самое горячее внимание к себе со стороны молодежи, о чем свидетельствуют снимки нашего фотокорреспондента”.
- Это что такое? - поднял голову Полазник.
- Текст, - пролепетала Кукарача.
- Это не текст, а касторка. Ты для кого работаешь, Кукарача? Для обитателей Переделкинского пансионата ветеранов партии?
- Нет, для читателей.
- Повторяю сотый раз, Кукарача: современный читатель читать это не будет, у него от патоки залипнет задница. Так, Тарарыкина! Чем занята?
- Да особенно ничем, - честно призналось Вымя.
- Отредактируйте материал, гонорар пополам.
“Сволочь”, - подумала Кукарача.
И через полчаса на монитор Полазника вплыл следующий текст, уже за двумя подписями.
“ Стареющий галактический посланец вовсе не спешит смириться со столь естественным для его возраста дряхлением. Напротив: вчера он лихо отплясывал на презентации нового клипа модного ди-джея Шпинделя, нисколько не смущаясь под удивленными взглядами молодежи. Секрет прост: смущение седому ловеласу помогает преодолеть семнадцатилетняя провинциалка. Видимо, остатки славы и светских знакомств бывшей звезды голубых экранов для девушки - достаточная плата за нехитрый процесс согревания остывающих костей”. Подпись к одному снимку гласила: “Старый конь борозды не испортит…” Подпись же ко второму завершала пословицу: “…но и глубоко не вспашет”.
- Другое дело, - похвалил Полазник. - А как зовут нашу красотку?
- Не знаю, - ответила Кукарача.
- Это не ответ. Через пять минут фамилия и род занятий у меня на столе.
Уже, считай, вечер, а Щеднов с Тоней не встают с постели.
Притом лежат на разных ее краях и то и дело подтягивают одеяло повыше к подбородкам.
Притом называют друг на “вы”.
Уже несколько раз за день вручены верительные грамоты, уже рассказаны детства и юности, уже рассказаны закулисные истории всех щедновских концертов и передач, которые Тоня, оказывается, знает назубок, ведь это эмоциональные обои ее детства.
И вдруг:
- Я чувствую себя Кинг-Конгом, Тоня, - признается Щеднов.
- Который сильнее всего Нью-Йорка?
- Который уродливое чудище, а на ладони его хрупкая девочка, и зачем это все, непонятно, но без нее уже не жить. Впрочем, понятно, зачем.
- Зачем?
- Понимаете, Тоня, вы – чаевые напоследок от вечно голодного демона славы, которому я скормил всю свою жизнь. Ни семьи, ни детей - все ушло в его ненасытную утробу.
- Как это?
- Например, когда все вокруг заняты тем, что положить под елку жене и детям, я думаю только о том, в каких передачах и на каких шефаках я появлюсь, и не меньше ли это будет, чем в прошлом году или, по-крайней мере, чем у соперника по тенору. Ну, конечно, Тоня, женщины влюблялись в меня, некоторые даже, кажется, искренне, некоторые даже нравились и мне. Но вот штука: когда влюбляются просто потому, что влюбляются, я прикидываю, понравится ли эта женщина вовсе не мне, а угрюмому и капризному демону моей славы. Когда меня спрашивают о чем-нибудь, я отвечаю не то, что хочу ответить я, а то, что понравится чопорному и лживому демону моей славы. И вот теперь, когда он изжевал и проглотил всю мою жизнь в один присест, не запивая, и взять с меня уже нечего, он просто ушел из-за стола, не расплатившись. Только напоследок оставил чаевые. Эти чаевые – вы, Тоня.
- Негусто.
- Нет-нет, как раз напротив. Они слишком щедрые. Не по-демонски. Вот я и боюсь, что где-то подвох.
- Чего боитесь – вы же в расчете?
- Это я так думаю. Но вот впервые я живу не для него. Он этого так не оставит.
- А для кого вы живете?
- Вот уже несколько дней я занят тем, что из последних сил тку сказку для одной отдельно взятой маленькой девочки, и мне совершенно наплевать, по вкусу ли эта девочка привередливо шамкающему демоническому старику. Он прожевал бы что угодно, только не пренебрежение к себе.
- И он придет взять свое обратно?
- Именно. Да уж он почти и протиснулся, раз мы так долго говорим о нем. Идите ко мне, Тоня, хлопнем дверью перед его хамским носом.
Как тут зазвонил тетефон.
- Алло? Александр Николаевич?
- Да.
- Вас беспокоит корреспондент газеты “Известия” Луиза Оболенская.
- Простите, какой газеты?
- “Известия”.
Такое вранье было в порядке вещей, поскольку жижники не раз сталкивались с обидным обстоятельстом: стоило им сказать правду о том, где они работают, как на другом конце немедленно вешали трубку. Чтобы не рисковать, Кукарача выбрала такую газету, чтобы Щеднов знал наверняка.
А имя с фамилией и выбирать не пришлось, все в отделе – и Тарарыкина, а уж особенно Морзавицкая, - называли себя по телефону только Оболенскими.
- Тонечка, притуши телевизор, пожалуйста. “Известия” звонят, - прикрыв трубку рукой, похвастался Щеднов.
“Ага, Тонечка, значит,” - услышала и записала Кукарача. Первая часть задания была выполнена.
- Чем обязан?
- Наши читатели очарованы вашей юной спутницей, с которой вы вчера появились на презентации у ди-джея Шпинделя.
- Спасибо, очень тронут. А… где и как могли нас видеть ваши читатели?
- Снимки уже в интернете.
- Правда? Так быстро? Хотя неудивительно, Тоня ведь действительно тонка и грациозна. Передайте вашим читателям, я их прекрасно понимаю.
- Охотно передам. Не могли бы вы рассказать нам о ней?
- Вы ставите меня в неловкое положение. Я могу только рассказать о том, как очарован и впервые за многие годы счастлив, но вряд ли это стоит делать принародно…
- Тогда не могли бы вы передать трубку Тоне, мы расспросим ее сами.
То ли застигнутый напором Кукарачи врасплох, то ли тронутый некогда постоянным и даже назойливым, а сейчас таким редким и оттого таким ценным вниманием прессы, Щеднов протянул трубку Тоне.
Через полчаса Полазник довольно потирал перед монитором крохотные и сухие, как у ящерки, ладошки.
- Так, мама, значит, бухгалтер из Камышина. Девочка росла без отца, и фотографии Щеднова были самым дорогим мужским лицом в доме. Офигеть! Рыгай на бумагу, Кукарача, в пять закрываем номер!
“Рыгать на бумагу” было его любимым выражением. Он переделал его из строки белорусского поэта Леся Качана, которого проходил по программе родной речи в городе Гродно, откуда был родом. На певучей мове это звучало здорово, в уродливом русском переводе Якова Словуцкого же пассаж певучесть терял и выглядел так: “Не патоку страсти - горькую ревности желчь
Я изрыгнул на бумагу.”
Поскольку за многие годы единственным настоящим выменем, разглядевшим в гривастом и пузатеньком гномике Полазнике сексуальный объект, была Тарарыкина, и та не без некоторого аутотренинга, эти стихи он особенно любил.
В пол-пятого того, что настрочила Кукарача, для современного читателя оказалось все-таки маловато.
- Думай, что бы еще подрыгнуть, Кукарача, думай! - потрясал маленьким кулачком Полазник.
И тут Раечку осенило.
- А не был ли Щеднов на гастролях в Камышине восемнадцать лет назад? - глядя прямо в глаза Полазнику, проговорила она.
- Я всегда знал, что ты гений, Кукарача! - от восхищения пузатенький гномик стукнул по столу крохотным кулачком.
- “…плата за нехитрый процесс согревания остывающих костей…Прихватить девочку дряхлеющему плейбою было нетрудно - его портреты с детства окружали камышинскую брошенку”, - читала на следующий день скромный бухгалтер из города Камышина Инна Павловна Семушкина свежий номер газеты “Жижа”.
Строчки плыли из-за слез. Инна Павловна чувствовала себя подопытным кроликом под внимательными взглядами сослуживиц. Они-то с самым сочувствующим видом и принесли утром газету. И ждали, когда Инна Павловна дойдет до главного момента.
Вот! Глаза круглые, губы дрожат, дыхания нет - дошла!
- “…Как стало известно корреспонденту “Жижи”, восемнадцать лет назад Щеднов был в Камышине проездом в составе участников праздничного концерта… Как призналась корреспонденту “Жижи” сама мама Тони Инна Павловна Семушкина…” Я ни в чем не признавалась никакому корреспонденту! - закричала Инна Павловна на всю крохотную бухгалтерию. И уже падая в обморок, успела добавить, - Мне не в чем признаваться!
Но было уже поздно.
“Как стало известно компетентным московским репортерам, символ советской морали Александр Щеднов совершил инцест с собственной незаконорожденной дочерью…” - это корреспонденту киевской газеты “Уси зирки” по имени Егорик Яцунок предстояло заменить карбюратор на “Ямахе”.
Потому что Егорик оставил на зиму бак полупустым, полагая, что и так сойдет, а хрен сошло, потому что топливо кругом поганое, и все сопли попали в карбюратор, и мембрана с иглой и пружиной полетели к чертовой матери, а установились ясные дни, и надо со всеми начинать выезжать в концерт-бар “Гараж”…
Короче, как всегда, выехать удалось на Москве - “Жижа”, этот вечный источник запчастей и выпивки, не подкачал и на этот раз.
Конечно, честь изобретения щедновского инцеста целиком и полностью принадлежало Кукараче, но было подано как-то так по-москальски, витиевато – мол, был, проезжал, считайте, мол, сами. Егорик же, получив из “Жижи” голевой пас, забил его в голову читателю ясно и точно. По-киевски, без обиняков. Что и принесло ему аж четыре сотни, чего вполне хватило и на карбюратор, и на новые “Дольчики” для Лильки, и подъезд к концерт-бару совершился самым громким образом, и длиннобутылая Лилька выставила свои ходули, - не так ходули, как “Дольчики”, ясное дело, - и было все чики-чики.
“Наши читатели уже знают об отвратительном поступке некогда галактического посланца советской эпохи, теперь превратившегося в омерзительную пародию на самого себя. Вся Москва сейчас обсуждает новый поворот, который случился в этой бразильской мыльной опере: незаконнорожденная дочь Александра Щеднова уже в интересном положении. Что действительно интересно в положении юной Тони Семушкиной, это как ее ребенок будет назвать Щеднова - еще “папа” или уже сразу “дедушка”? “
Конечно, никакого такого поворота не случилось нигде, кроме обесцвеченной пергидролью девятнадцатилетней головки корреспондентки газеты “Тайны бомонда - Барнаул” Катюхи Шишиты.
Как и Егорик Яцунок, Шишита получила голевой пас из Москвы, но в собственном творчестве пошла дальше киевского собрата. Придумав тонину беременность, барнаульская Катюха пошла гулять по бедному Щеднову так, как журналисты старой школы не позволяли себе писать даже о Чикатило.
Но, благо, старая школа потому и старая, что давно ушла в обнимку со всем своим окуджаво-вознесенским грузиловом.
Нынче же никаких самозапретов. Скрупулезно воссоздавая представления о жизни и этике зеленщиц с “Крытого рынка”, что в центре Барнаула, Шишита тем самым удовлетворяла потребность современной читательской аудитории, которой и были эти-то самые зеленщицы с “Крытого рынка”, что в центре Барнаула.
У нее было святое алиби: она зарабатывала маме на по-настоящему дорогой подарок ко дню рождения - часики “Своч” на красном ремешке. Мама ведь их давно заслужила, а Катюха никогда не переставала относиться к маме трепетно, даже несмотря на то, что та устроила прошлым летом из-за аборта, выставив Севу Сливко взашей, так и не допетрив, что это была real love, - yeah, baby! - the one you’ll never ever find (дальше идет рефрен и второй куплет с проигрышем).
Неделю Катюха Шишита билась в истерике, даже накупила снотворного и принялась за посмертную записку, во всем винившую мать, но тут Сева впал в real love с ее лучшей подругой Тюляпиной по прозвищу Говядина, и записка была порвана, Сева стал называться теперь не иначе, как Душегуб Сливко, а мать теперь с полным правом заслужила звание друга по жизни и часы “Своч” на красном ремешке.
В оконцовке благодаря “Жиже” она “Своч” и получила. В общем, все пучком, подстава же в этой истории только та, что “Своч” оказался китайский и через две недели на фиг сдох.
Но об этом никто уже не думал, потому что Душегуб Сливко вернулся и снова стал Севой, а Севу надо кормить, потому что голодный Сева становится злой и подозрительный… Короче, век тебе, “Жижа”, выручать нежную и трепетную Шишиту, бьющуюся в оковах страсти к безработному Душегубу Сливко!
И еще много доброго принесла Кукарача своим коллегам - десятки их наполнили свои кто издания, кто информационные сайты собственными вариациями щедновской мыльной оперы, благодаря чему были отданы многие долги, куплены кому долгожданные Барби и Кены, а кому и ай-поды на зависть одноклассникам, было оцинковано пару днищ и даже залатана крыша на старой даче - так, что чья-то жена перестала, наконец, пилить кого-то из современной журналистской братии.
И все же кое-где поворот все-таки случился.
Конкретно: в квартире Александра Щеднова.
А именно: вдребезги разбилось стекло на их с Тоней портрете, который сделал старый щедновский друг Жека Мыльников, фотографировавший еще Николаева с Терешковой.
Огромный портрет с какой-то особеннно светлой Тоней, отчего и был повешен на видное место, сорвался с гвоздя после истерического удара, с каким захлопнула входную дверь Инна Павловна. Перед этим она в кровь отхлестала ревущую белугой Тоню и проорала в лицо Щеднову тираду, после которой даже невменяемый битцевский маньяк повесился бы в зале суда прежде, чем конвоиры успели бы охнуть.
Следом она сгробастала дочь в охапку и буквально выгребла ее на лестницу, на ходу теряя из незастегнутого чемодана не успевшее просохнуть девичье бельишко.
Полчаса спустя, скрипя осколками и тщательно обходя пятна тониной крови в прихожей, Щеднов вышел и тихонько прикрыл за собою дверь.
В метро, глядя на него, теперь действительно перешептывались.
- Слышь. дед! Оставь что-нибудь молодым полапать, - гоготнул рыжий крепыш в олимпийке, и вся компания прыснула со смеху.
Только теперь Щеднов лицо за воротник пальто не прятал, а наборот, гордо вытянув шею, смотрел в тоннель взором адмирала космической эскадры, высматривающего в звездной пучине прожектора своего флагмана.
И когда поезд подходил к платформе, спрыгнул на рельсы.
День начинался, как обычно: еще внизу Кукарача умудрилась поцапаться с отставным подполковником ракетных войск Пилипенко, работавшим в редакции “Жижи” гардеробщиком: на загривке новенького китайского пуховичка, видите ли, не оказалось петельки. Проблема тоже мне. Затем обычный наезд в спину от сотрудников у лифта - в общем, в отдел Кукарача вошла, какая нужно.
- Кукарача, будут вопросы по “все включено” - обращайся, - прямо в дверях огорошила ее Виктория Морзавицкая.
- Куда там что “включено”, Бомбовозка, тут на “Доширак” кто бы дал… - заканючила было Кукарача, да и застыла перед рабочим монитором с открытым ртом.
С монитора на Кукарачу смотрели метро с лежащей на рельсах половиной Щеднова, Павелецкий вокзал со шмыгающей фиолетовым носом Тоней в окне вагона…
Это был уже не пуховичок во вьетнамском ларьке.
В воздухе уверенно пахло сиреневым дублом, что на Кристине Орбакайте с придорожных плакатов.
По-любасу.
Ведь уже не май-месяц…
- Аллё, гараж! Кукарача! - пощелкал в воздухе крохотными пальчиками Полазник, возвращая тарковско-иоселианевскую Раечку к современной жизни с ее современным читателем. - Рыгай на бумагу, в пять закрываем номер!
https://dmitrydibrov.livejournal.com/16967.html
