Начало книги Марьям Якубовой "Как я стала актрисой"
ДОМА
Говорят, счастлив тот, кто рождается в «рубашке». Я тоже родилась в «рубашке», но, видимо, цвет ее был черным, а материя очень плотной. Черным потому, что рано осиротела, испытала много горечи и бед, плотной – потому, что с огромным трудом сорвала ее с себя и увидела свет.
И все же я родилась счастливой, потому что начала сознательную жизнь в новое время – время перемен. У меня появилась возможность получить образование. Я стала актрисой! Познала величайшее счастье – признание и уважение зрителей.
Жизнь моя, как и жизнь многих и многих моих сверстниц, типична для моего времени. Но у каждой из нас своя судьба.
Мама мне рассказывала: незадолго до моего появления на свет она видела сон. Пришел к ней старик с белой бородой и сказал: «Вставай, доченька, проснись, сейчас мы тебе подарим луноликую дочь, она будет очень красивая и счастливая, а на правой руке у нее будет изображение полнолуния».
И действительно, в ту ночь родилась я, в «рубашке», а мать все беспокоилась: есть ли у меня на правой руке «изображение луны», ведь именно оно обещало счастье. Но повитуха при тусклом свете фитилька не разглядела родимого пятнышка. «Ну, доченька, не на все сто процентов же должен сбываться сон», – успокаивала она маму.
Я была долгожданной дочкой после трех сыновей, двое из которых умерли в младенчестве. Утром мать распеленала меня и стала искать «лунное» пятнышко. Вдруг она вскрикнула от радости: «есть!» На правом локотке действительно было родимое пятнышко величиной с теперешнюю копейку. Радости матери не было границ – значит, сон действительно вещий – дочь будет счастлива! Мне дали имя бабушки Ойхон, что означает «луноликая».
Было это 19 октября 1909 года. Отец наш работал в Коканде на хлопкозаводе у миллионеров Путиляховых, сначала грузчиком, потом специалистом по хлопку. Он был очень жизнелюбивым человеком, но жил от нас отдельно и вел себя как холостяк. Приезжал в Бухару только по праздникам и сразу бежал к друзьям. Мы, дети, заждавшиеся отца, хором плакали, должно быть, от радости. Он одаривал нас конфетами, но не просто давал в руки, а с фокусом. Вытянет вперед свою огромную ручищу, мы все повисаем на ней, а он разожмет кулак, и из него сыплются конфеты... Он часто принимал участие в праздничном кураше – сильный был человек. Бывало, подлезет под лошадь, «наденет» ее на спину и поднимет! С народных гуляний всегда возвращался в пяти-шести халатах, их надевали на него в знак победы.
Я очень любила отца. Приезжая, он каждый раз спрашивал, что мне купить, и я всегда просила дойру и кауши – туфельки, украшенные кисточками и пряжкой. Еще в детстве я больше всего на свете любила играть на бубне и танцевать. Бывало, устанут руки выбивать ритмы, я уговариваю маму: она играет, я – танцую. Но этих радостных дней детства было очень немного. Отец все реже приезжал из Коканда, денег не присылал, и мы, а нас уже было пятеро, остались на попечении мамы. Она света божьего не видела в заботах о нас. И еще оправдывала отца, утверждая, что его заработка ему самому едва-едва хватает. Мама была иранка, из семьи образованных людей, была грамотна и даже знала законы. Вот и стала она писать людям за плату всяческие прошения. Потом научилась вязать и штопать вязаные платки-паутинки. И все же доходы ее были очень скудными.
Бывало, когда мы просили у нее хлеба, она говорила: «Вот солнышко дойдет до половины двора, я дам вам хлеб, а пока садитесь, я расскажу сказку». Мы садились в кружочек возле нее, и она рассказывала нам замечательные сказки. Мы подолгу не видели ни сахара, ни конфет, а когда начиналась ураза (великий пост), мама собирала нас и говорила: «Ну, дети, кто будет честно держать пост и ничего не кушать весь день, тому я дам вечером сладкий чай, и из горлышка чайника упадет в пиалушку серебряная таньга, а я на эту таньгу куплю вам конфет». И мы с радостью принимали ее предложение, но вытерпеть эту голодную муку было очень трудно. Только я и мой старший брат Рафик выдерживали до четырех-пяти часов вечера, а младшие братья до полудня еще как-то терпели, но потом начинали плакать, и мама их кормила, приговаривая: «Ничего, бог вам простит, вы еще маленькие». А у меня к вечеру от голода начинал болеть живот, дрожали руки и ноги. Особенно трудно было в жа¬ру: во рту все пересыхало от жажды. Это была адская мука.
* К у р а ш – один из видов национальной борьбы.
А когда вечером мать начинала нас кормить – счастью не было предела. Прежде всего она давала нам по пиалушке сладкого чая, накрошив в него кукурузную лепешку, и мы вмиг это съедали. Со дна пиалы мы действительно доставали серебряную таньгу!
Ну, а в простые дни и обед, и ужин были без мяса. Хорошо, если с картошкой и машем.
Вот так мы и жили в Бухаре, а затем вместе с отцом переехали в Кермине, нынешний Навои.
Однажды мы поехали в Бухару в гости к нашей родственнице Халирхон, по прозвищу Керкиги (из города Керки), знаменитой певице и танцовщице при дворе самого эмира бухарского! В ту пору она была хрупкой, изящной, с очень тонкой талией (видимо, поэтому ее и называли Халирхон, в переводе – «шифон»), веселой и лукавой женщиной. Вот уж где мы вдоволь поели халвы, парварды, лавза – эти угощения она приносила со свадеб, на которых выступала.
Но вскоре пришла беда. Моя сестренка, еще грудничок, заболела оспой, от нее заразился сынишка Халирхон. Мальчик умер, а сестренка выжила. Мама после смерти мальчика отгоняла меня от сестры. И мне некуда было деваться – в доме не было сверстниц, стало очень тоскливо.
Однажды я вышла на улицу, села у калитки и смотрю на прохожих. Интересно: разные люди, по-разному одеты, разные походки и даже, можно сказать, маленькие сценки. Вот девочка и мальчик едут на ослике, на другом ослике – старик едет в противоположную сторону. Вдруг первый ослик остановился, мальчик кричит на него, руга¬ет, бьет, но тот – ни шага вперед, а вокруг него ходит другой ослик – со стариком. Меня это почему-то очень развеселило!
Вдруг слышу звон колокольчиков. Смотрю, у калитки тетушки останавливается роскошный фаэтон, обитый внутри красным бархатом, на лошадях – золотошвейные попоны. Ничего подобного мне никогда видеть не доводилось. Я замерла и смотрела, не моргая, затаив дыхание, на женщину в парандже, восседавшую в фаэтоне, как на троне. Приподняв край чачвана, она спросила меня: «Халирхон дома?» Я быстро пролепетала нечто похожее на «дома» и стремглав помчалась сообщать родным о невероятном красном фаэтоне и роскошных лошадях. Тетушке я сказала, что ее спрашивает какая-то таинственная старуха. Она сразу всполошилась, засуетилась, стала охать и ахать, мол, она еще не готова, а ехать надо чуть ли ни на месяц!.. Я робко спросила:
- Вы едете кататься, тетушка?
Она почему-то с раздражением ответила:
– Если бы кататься, работать, дорогая!
Я попросила ее взять меня с собой, но она отмахнулась. А мне так хотелось прокатиться в этом сказочном фаэтоне. Я по¬бежала к матери и стала хныкать, умолять ее уговорить тетушку взять меня с собой. И мама – а я не ожидала, что она откликнет¬ся – стала просить Халирхон взять меня с собой. Она убеждала тетку: там праздник, значит, будет много народу. Ойхон никто и не заметит; она будет сыта, а главное – не заразится оспой от сестры... Я поняла, что мать уговорила Халирхон, но мне показалось, что тетка согласилась скрепя сердце. Она приказала мне умыться и надеть «что-нибудь приличное», а сама пошла просить разрешения у старухи.
Ах, как я любила праздники! С любопытством наблюдала я, как собирается тетушка. Она аккуратно уложила занги (браслеты с маленькими колокольчикми), которые надевала на руки и ноги во время выступления, кайраки (вид кастаньет), золотошвейную тюбетейку с прикрепленными к ней длинными косичками. Связала все украшения в узелок, и мы, наконец, сели в роскошный фаэтон и поехали. Как я радовалась, как сильно билось сердце! Я тогда даже предполложить не могла, что ждет меня впереди!
Лошади звонко стучали подковами по булыжнику, звенели колокольчики. А я мечтала и тихо шептала: «Дорога, будь длин¬ной-длинной!» Не проехали мы и половины пути, как мне вдруг стало плохо: закружилась голова, зазвенело в ушах, перед глазами поплыли темные и алые круги. Я стала умолять остановить экипаж. Тетушка оглянулась и воскликнула: «Боже мой! Какая она бледная!» Но... не попросила остановить лошадей, а только стала быстро-быстро приговаривать: «Потерпи, милая, ничего, ничего, вот-вот приедем...»
В РЕЗИДЕНЦИИ ЭМИРА
Как мы ехали дальше, что творилось вокруг – не помню. Но в ушах все время звучал голос тети: «Смотри, там очень и очень строгое место. Шалить и баловаться нельзя. Смирненько сиди, смирненько ходи... Там очень большие люди...» И мне представлялись люди огромного роста, великаны из сказок, которые мне рассказывала мама...
У больших ворот Арка, к которым мы подъехали, стояли сарбозы, вооруженные копьями.
На них были широкие коричневые брюки с аппликациями и разрезами внизу, обшитыми мехом. Старуха вышла из фаэтона и жестом показала, что мы с ней. Нас беспрепятственно пропустили. Шли мы долго, поднимаясь все время вверх. Вокруг стояли и ходили разнаряженные люди. Все они как-то странно вели себя – суетились, разговаривали шепотом.
Царствовала шипящая тишина и предельное напряжение. Меня сковал какой-то непонятный страх.,,
АНДИЖАН
Спрятала я надежно портрет Ленина – зашила в одежду – и отправилась в дорогу. Ленин теперь, считала я, – единственный человек, который мне непременно поможет, надо только как-то до него добраться. Но как?
Приехала я к дядюшке в Андижан. У него тоже был огромный двор, сад, много роз. Приняла меня жена дяди более чем неприветливо:
– Только тебя и не хватало... Мы своих детей не знаем, куда девать.
Я растерялась, спросила:
– А где дядя?
– Уже шесть месяцев в тюрьме. А у нас на восемь человек ни копейки денег. Теперь и ты еще, девятая.
У дяди было пятеро детей от первой жены, двое – от второй, взрослые сыновья до революции спекулировали, а теперь болта¬лись без дела. Жена дяди с двумя своими детьми запиралась у себя и ела, а нам давала какую-нибудь бурду и по маленькому кусочку хлеба. Мы голодали. Неподалеку от нашего дома была красноармейская казарма. Мы с дядиной дочкой и сыном соседки часто бегали во двор казармы, катались на качелях и... просили хлеба. Красноармейцы всегда давали нам по кусочку. Они нас жалели.
Однажды мы пошли в казарму, а там никого нет. Только стоят двое часовых. Они сказали: «Скорее уходите домой!» А как уходить – уж очень хотелось есть. Кто хоть когда-нибудь голодал, знает, какое это страшное испытание. Когда мы вернулись домой, я предложила нарвать во дворе роз, продать их в парке и на вырученные деньги купить хотя бы семечек. Всем эта идея понравилась. Сын соседки Абдурахман сразу побежал за ножницами. Я нарезала ярких роз и сделала два букета. Абдурахман был еще совсем маленький, мы не хотели его брать с собой, но он расплакался, и мы пожалели его, взяли. У входа в городской парк мы увидели наших знакомых воинов из казармы у пушек, с ружьями. Они стали гнать нас домой, сказали, что здесь опасно, сейчас начнут стрелять. Как быть? Не возвращаться же домой с цветами. Решили попасть в парк, пройти через другие ворота – авось удастся продать цветы. Дошли до середины парка – началась стрельба. Нам навстречу, как бешеные, летели басмачи. Мы растерялись, не знали, куда бежать. Прижались к какой-то стене, заплакали. Пули сыпались как град. Хозяин ларька напротив высунулся в форточку и крикнул: «Залезайте под скамейку!» Мы спрятались, но Абдурахман никак не мог понять, чего от него хотят, и пуля попала ему прямо в голову... Падали люди, падали лошади. В полуметре от нас упала лошадь с человеком. У басмача одна нога оказалась под лошадью, другая на лошади, он весь был обвешан патронташами – и на поясе, и крестом на груди. Должно быть, это был сам курбаши. Он был мертв, а лошадь лежала, выкатив красные глаза, и страшно хрипела, сильно раздувая ноздри. Кровь подтекала к нам маленькими ручейками и впитывалась в нашу одежду. Басмачи часто налетали на город, грабили, убивали даже детей в люльках, жгли дома.
Стрельба продолжалась долго. Мне казалось – вечность. Когда начало темнеть, все стихло. Мимо поспешно проходили школьники с учительницей. Я побежала за ними. На улице везде стояли часовые. Куда ни пойдешь, берут на прицел и командуют: «Назад!» Учительница вошла в какие-то ворота, закрыла их. Я осталась одна, да еще потеряла сестру. Идти домой боялась, боялась матери Абдурахмана, она могла обвинить меня в его смерти.
Постучала в чье-то окно. Выглянула старая армянка, подбородок закрыт белой материей, на лбу – в ряд монетки... Посмотрела на меня большими черными глазами. Я умоляла открыть дверь. Открыла молодая девушка, я вбежала без приглашения. Они бросились ощупывать меня – ведь все платье в крови, думали, что я ранена. А я не переставала дрожать, несмотря на пережитое, мне очень хотелось есть! Попросить стеснялась. Они дали мне воды и стали расспрашивать. Я пыталась что-то рассказать, но плохо говорила по-русски, а они не знали таджикского...
– Где ты живешь? – спросила старуха.
– Возле казармы.
– Ну, иди домой, а то уже поздно, ведь дома тебя ждут.
Разве могла я ей сказать, что домой мне больше возвращаться нельзя? Хотя было уже совсем темно, я поблагодарила и пошла. Пешком добралась до вокзала. Сперва я зашла в столовую – не найдется ли там каких-либо объедков. За одним из столов сидели три человека и что-то жадно ели. Я быстро вышла на перрон. Поездов не было, кругом тишина. За вокзалом приметила мусорный ящик, подошла к нему, пошарила – тоже никаких объедков. Утомленная и ослабевшая от голода, напряжения и страха, я расслабилась, наступило безразличие. За мусорным ящиком увидела свободное пространство, протиснулась к стене, а веки уже слипались. Но только я примостилась, чуть задремала, как откуда ни возьмись, сбежались бродячие собаки и стали меня обнюхивать, видимо, их привлек запах крови. Я очень перепугалась. Так и не поняла – удалось ли мне хоть немного поспать. Наконец, рассвело. Слышу, пыхтит паровоз. Я выбралась из своего укрытияи вышла на перрон. На путях стояли паровоз и несколько товарных вагонов. Возле каждого – солдат с винтовкой. Я подошла к солдату и попросила:
– Возьмите меня в Самарканд. У меня нет ни папы, ни мамы.
И заплакала. Но солдат сказал:
– Уйди девочка, здесь нельзя стоять.
Я подошла к другому солдату, ответ был таким же.
– В Самарканде у меня есть тетя, – сказала я ему, – а здесь никого нет...
Этот солдат оказался добрее. Он сочувственно кивнул.
– Подожди, сейчас придет командир с женой и ребенком – ты его попроси, он обязательно поможет. А сейчас отойди подальше, здесь стоять нельзя.
Я отошла, стою, жду, волнуюсь.
Наконец, пришел командир. На нем темно-синее галифе, на боку шашка, пистолет, на руках маленькая девочка, рядом молодая женщина. Он подошел к вагону, где было много сена, поставил на краешек у дверей дочку. И тут меня охватило волнение, подумалось – если и командир мне откажет, я пропала... Бросилась к его ногам, заливаясь слезами, бормотала, что я сирота, что в Самарканде у меня тетя... Он несколько раз пытался поднять меня, но я вцепилась в его сапоги, и пока все не высказала, не поднялась. Наконец, почувствовав, что теряю сознание, разжала руки и замолчала. Он поднял меня и крепко держал за плечи:
– Подожди, не плачь. Ты хочешь поехать в Самарканд. Кто у тебя там?
–Тетя..
Подожди, не плачь. Ты хочешь поехать в Самарканд. Кто у тебя там?
–Тетя.
– Мы будем ехать очень долго, мы ремонтируем железную дорогу, которую испортили басмачи. Значит, будем везде подолгу стоять.
– Хорошо, хорошо. Я буду ухаживать за вашей дочкой.
– Так и быть, полезай.
Он поднял меня в вагон. Я сразу успокоилась и даже расхотела есть. Командир говорил, что нельзя подходить к сену – это опасно, под ним – оружие, и не нужно пускать туда Верочку... Потом представился:
– Меня зовут Ваня, жену – Нина.
– А меня – Марьям, – впервые улыбнулась я.
Тетя Нина, так я стала называть жену командира, открыла корзину, достала хлеб, картошку в мундире, отрезала кусочек кол¬басы и дала мне. Я с жадностью все съела. Через некоторое вре¬мя мы поехали. После приблизительно получасовой езды поезд остановился, все солдаты вышли из вагонов и начали ремонтиро¬вать путь. Всю дорогу дядя Ваня расспрашивал про мою жизнь, а слушая, покачивал головой и возмущался. Я очень плохо гово¬рила по-русски, дядя Ваня и тетя Нина поправляли меня, потом стали учить языку. Я их тоже считаю своими учителями. В общем, дядя Ваня и тетя Нина действительно были для меня по-настоящему «дядя» и «тетя». До сегодняшнего дня жалею, что жизнь развела нас.
На второй день путешествия дядя Ваня спросил:
– Почему у тебя на платье пятна крови?
Я рассказала ему о кровавой стычке красноармейцев с басмачами в городском парке. Он, оказывается, все знал об этом бое, только сказал жене:
– Ниночка, дай ей какое-нибудь платье или халат. Сними с нее это платье, попроси солдат выстирать его на остановке.
Так как иногда наши стоянки длились два-три дня, я сказала, что этого делать не нужно, сама выстираю.
– Тем лучше, – сказал дядя Ваня. – Увидишь воду, и сама искупайся. Потом будешь нянчить Верочку.
Вот, оказывается, почему мне не давали нянчить Верочку: я была очень грязная, как и мое платье. Искупалась я в холодной воде, но с мылом. И красноармейцы купались. Время было жар¬кое, лето. Выстирала свое единственное платье, помню даже цвет: черное в белую клеточку... Впервые за долгие годы почувствовала себя счастливой, как в самом раннем детстве, когда мама рассказывала сказки, а папа приезжал из Коканда с конфетами...
Я впервые почувствовала себя человеком. Это чувство трудно объяснить. Мне радостно было оттого, что на меня не кричат, не приказывают, мне не надо никого бояться, никому подчиняться, никого хвалить, когда ты ненавидишь. Но главное – не надо скрывать свои чувства, свои мысли. Это и есть счастье! Я гуляла с Верочкой на вокзальных путях, солдаты исправляли телеграфные провода, а рядом росло много подсолнухов. Солдаты срезали их и давали нам...
Так шли дни. Всего двадцать дней счастья. На двадцать первые сутки мы приехали в Самарканд...
– Ну вот, Марьям, мы доехали. Оставить тебя здесь или дальше поедешь с нами? – спросил дядя Ваня. – Мы с Верочкой привыкли к тебе.
Я тоже привыкла к ним. Мне так хотелось остаться с ними, но в душу закралась тревога: что с моими братьями и сестрой, вдруг им нужна помощь? Мне казалось, что я уже такая сильная, что способна помогать другим. Ведь мне помогли.
Тетя Нина попросила мой адрес, а я его не знала. «Это дальше Регистана, в Старом городе!» – «Ну что ж, будь здорова...».
Снова Самарканд
Выбежала на перрон, смотрю, стоит арба с большими колесами, на ней – домашний скарб. Хозяева вещей объясняют арбакешу куда ехать. Поняла, что они живут недалеко от тети. Но как сесть на арбу, денег-то у меня нет! Попросить – а вдруг откажут? Хозяева сели впереди, я тихонько пристроилась сзади, никто меня не заметил. Места было мало, ноги болтались, и я могла свалиться. Зацепилась руками за веревки, но меня очень трясло – ведь улицы тогда были немощеные, неровные, в колдобинах. От сильной тряски разболелась голова. Наконец, увидела знакомые минареты Регистана. Хотела спрыгнуть на мостовую, но чувствую, что не смогу – очень высоко и на ходу... Остановить арбу нечего и ду-мать, возница потребует оплаты за проезд. Арбакеш уже повернул направо. Смотрю, между колесами груда засыхающей глины – зажмурив глаза, прыгнула. Ноги по щиколотку увязли в глине, зато не разбилась. Вытащила их кое-как и побежала к Регистану. Сперва – к брату. Но интернат куда-то переехал. Куда – спросить не у кого. Пришлось идти к тетке. А что я ей скажу? Она отправила меня на год, а я явилась через три месяца. С этими мыслями я нерешительно шагала к дому. Дошла до ворот, села на пороге, обняв колени. Не знаю, сколько прошло времени, вдруг слышу голос тетки – она наказывала внучке закрыть калитку. На тетке была паранджа, но лицо открыто, под мышкой узелок. Я быстро опустила голову на колени и закрыла лицо. Но она меня увидела и воскликнула:
– Ой, что это за шпана? Уходи отсюда, босячка!
Я медленно подняла голову и посмотрела на нее. Она оторопело уставилась на меня:
– О боже! Это же Марьям! Да откуда ты взялась? С кем приехала? – сыпала она вопросы, теребила меня, а я молчала.
Потом тихо прошептала:
– Дядя в тюрьме...
Тетка попросила внучку принести какое-нибудь старое белье и старенькое платье:
– Мы ее возьмем с собой в баню, а то ее так пускать в дом нельзя, – в чем поехала, в том и приехала... – Как ни странно, тетушка меня не очень бранила, наоборот, даже вроде бы жалела и гладила по голове:
– Какая же ты несчастная...
И вот, все началось снова: работа, работа до изнеможения и полуголодное существование. Однако тетка мне даже стала нравиться. Я ее по-своему любила. Строгая, очень чистоплотная, деловая, энергичная. Да мне просто нужно было кого-то любить. А работы я не боялась. У тетки было два уже женатых сына, для третьего она искала невесту. Однажды я услышала разговор тетушки и ее подруги, сидевших на большом айване:
– Почему вам не женить своего сына на Марьям, она такая работящая, а те двое, что вы сватаете, дочери богачей, они палец о палец не ударят.
– Боже упаси! Я для сына приготовила два сундука добра. Марьям же голая, босая сирота.
Я это отчетливо слышала, и ее слова, как острый нож, вонзились в меня. Сыну ее, как узнала позже, я нравилась, потому-то она так усиленно и искала невесту. Подробности мне поведала сноха... Опять как в Арке – сплетни, ложь, обиды, оскорбления. Но что делать? И я решила во что бы то ни стало найти брата, чтобы он помог мне учиться. Я буду грамотная, буду работать и жить на заработанные деньги, оденусь так, что ее снохи будут мне завидовать! Но как найти брата? Как хотя бы вырваться из этого дома?
И вот однажды тетушка несет мне новую паранджу, новую одежду и объявляет:
– Сегодня вечером пойдем на свадьбу, а сейчас живо собирайся в баню.
Я обрадовалась: покажу им свое искусство, никто еще не видел, как я пою и танцую!
Вечером, надев новые платья, мы отправились на свадьбу. Ночь была лунная, холодная, под ногами скрипел снег. Шли мы долго, миновали кладбище, очутились на окраине и вошли в очень бедный дом, а там – никакой свадьбы! Сидели, правда, человек десять, горела лампа, кто-то бегал, суетился, женщины шушукались. Потом подошли ко мне, накрыли голову белым платком, распустили косы и пригласили в комнату мужчину. Я ничего не понимала, но встревожилась, а тетка мне делала знаки – молчи! Появился мулла, что-то прочитал, не глядя ни на кого, и поспешно вышел. Все кинулись поздравлять друг друга. Я стояла одна. Наконец, тетка подошла ко мне и сказала:
– Мы тебя понарошку обвенчали, потому что скоро вернется эмир и может тебя найти...
Потом подозвала одну симпатичную женщину и сказала: «Вот, посмотрите на свою невестку», – и открыла мне лицо. Женщина нежно меня поцеловала в лоб, прослезилась и произнесла:
– Чтобы вы вместе состарились, дай вам бог счастья!
– Кому нам? – спросила я как во сне.
– Тебе и моему сыну, твоему мужу.
Кто-то подошел и сказал, что лошади готовы. Меня быстро переодели в рваный ватный халат, подпоясали бельбаком, надели на голову старый мужской тельпак и потащили во двор. Я не могла понять, что же происходит. Наконец, решилась спросить: «Тетушка, что вы делаете? Неужели выдаете меня замуж?» Тетка заорала на меня:
– Замолчи! Девушка такие вещи не спрашивает. Что у тебя на лбу написано, то и будет!
Подошли еще две женщины, одна из них шепчет:
– О, аллах! Ведь она еще совсем ребенок...
И другая шипит:
– Если девушку ударить шапкой и она не упадет, можно отдавать ее замуж! Что ей делать, сироте? Будет жить в семье, лепешки печь и тесто месить, зато сыта будет.
А тетка с гордостью произнесла:
– Марьям хорошая, работящая, сильная! Тесто пудами месит, лепешки печет, стирает,– и куда-то отошла, быстро вернулась и, проведя руками по моим щекам, сказала: – «Будь счастлива».
– Ой-ой! Что вы сделали? Разве можно лицо невесты сажей мазать? Да еще так нарядили, что за причуда? – возмущенно проговорила рядом стоявшая женщина.
– Какая причуда? Ведь ехать им в Шахрисабз, а там, в горах, что ни ночь, басмачи шастают, такую девушку они могут похитить. Ничего, доедут – умоется, – проворчала тетка и наклонилась ко мне, вроде хотела поцеловать, а сама вынула у меня из ушей сережки. В оправдание буркнула:
– Серьги продам и могилу матери приведу в порядок.
Не могу забыть моих маленьких сережек с двумя жемчужинками и изумрудиком – это все, что оставалось у меня в память о матери.
Патологическая жадность тетки меня пугала. У нее была уйма золота, а вот от крохотных сережек отказаться не смогла. В подвале ее дома стояли хумы с различными винами, а под ними она хранила переплавленное в слитки золото. Глубокой ночью, когда все засыпали, она будила меня, и мы шли в этот подвал. Я две ночи копала ямы под хумами, куда она затем спрятала свои «кирпичи». Она мне строго наказывала, чтобы я никому не говорила, что она доверяет только мне (в 1926 году она, забрав эти слитки и младшего сына Дони, бежала за границу).
Шахрисабз
Я стала женой незнакомого мне человека и отправилась морозной ночью в неизвестный мне Шахрисабз. Ехала и думала только о том, что сбегу, найду брата и буду учиться. Ведь не может такого быть, чтобы мне никто не помог. Уж если я из Арка сбежала, то от мужа и подавно сбегу! Когда доехали до перевала, остановились, копыта лошадей обмотали тряпками, чтобы неслышно было цокота, говорили шепотом. Нас было семь человек и шесть лошадей. «Моя» семья – «он», его мать и я, и еще четверо попутчиков. Обычно через перевал проезжали часа в три–четыре ночи, когда басмачи спали. Железной дороги от Самарканда до Шахрисабза в то время не было.
Наконец приехали мы в Шахрисабз. Домик маленький, две комнатки, небольшая, темная, без окон прихожая, вроде кладовки, и маленький дворик. Слепой свекор был болен, лежал в постели, в семье еще три сына. В Шахрисабз, как и в Андижан, совершали набеги бандиты – грабили, резали, убивали, жгли дома.
Свекровь рассказала: у нее пятеро детей – четыре сына и дочь, которую она выдала замуж.
Старшему сыну Хаяту, моему «мужу», двадцать восемь лет, но он абсолютно неграмотен, ничего не мог и не хотел делать. В то время молодых людей женили в семнадцать-восемнадцать лет, но за него никто не хотел отдавать свою дочь, вот и пришлось искать жену на стороне. Моя свекровь была прекрасной женщиной, с доброй душой, кормила эту большую семью, выбиваясь из сил. Мне стало жаль ее...
На третий день, когда все сыновья ушли гулять, она позвала меня и сказала:
– Доченька, на нашу с тобой долю выпало кормить семью. Другого выхода нет, все еще маленькие, а твой муж ничего делать не умеет; сколько мы ни старались, ничего из него не получилось, не умеет и не хочет...
– Я же неграмотная. Я хотела пойти учиться, а вы меня при¬везли сюда...
– Ничего, доченька, мне не надо твоей грамоты. Я знаю, что ты хорошо печешь лепешки, стираешь, а мне больше ничего и не надо. Тут неподалеку воинская часть, нам постоянно носят сти¬рать белье, я беру эту работу, теперь дочери у меня нет и, надеюсь, ты мне ее заменишь.
– Конечно, буду стирать, печь лепешки...
– Спасибо, дочка, а то я совсем не могу стирать, но вешать я тебе помогу.
– Тетушка, я очень боюсь вашего сына Хаята. Пусть он ко мне не подходит.
– Нет, нет, ты будешь все время со мной. Я пока тебя ему не отдам, а через год-два посмотрим...
И вновь у меня начались тяжелые трудовые дни, каждый день я перестирывала горы белья. Как-то не стало дров. Мать заставила сына срубить старые высохшие деревья, а он позвал рабочего. Настал полдень. Свекровь зовет меня и говорит:
– Отнеси еду рабочему, а Хаята пригласи обедать в дом.
Я, видимо, задержалась, она тут же прибежала:
– Что ты тут делаешь?– спросила, запыхавшись.
– Я не знаю, который из них мой муж, который рабочий?– ответила я.
– О боже! – воскликнула свекровь, – уже две недели живешь здесь, а все не знаешь своего мужа. Люди услышат, что скажут? Что скажут соседи? Это все из-за того, что ты его избегаешь. Вот этот кудрявенький, черненький с длинными ресницами твой муж, – она подняла мой подбородок и продолжала: – Ну, хоть один раз посмотри на него, теперь видишь?
Я глянула, и мне стало почему-то жутко.
За стирку нам редко платили деньгами, все больше «сухим пайком»: кто даст буханку хлеба, кто горсть сахару, кто бутылочку постного масла. Этим мы и питались.
Так шли месяцы, годы... Каждый раз, когда на город нападали басмачи, и начиналась перестрелка, свекровь отправляла меня в темную кладовую с погребом. Я залезала в яму, она накрывала вход плоской плетеной корзиной, а сверху набрасывала палас. Как-то я просидела в погребе довольно долго и, видимо, простудилась и всерьез расхворалась. Табиб сказал – малярия. Она «трепала» меня аккуратно через день. В день приступа я лежала, после него поднималась высокая температура, а назавтра меня опять ждала гора белья. Я совсем ослабла, жизнь моя становилось все тяжелее. Мысль о том, что я могла бы жить, как и мои братья, не давала мне покоя. Не раз я придумывала план побега... Но взгляну на свекровь, и сердце сжимается от жалости. Увижу ее иссохшее лицо, запавшие глаза, такую маленькую, худенькую, как щепочка, и плачу. Не могла я бросить эту добрую, беззащитную и такую одинокую чужую женщину, ставшую мне родной. И вновь скрепя сердце шла к чану с кипящей водой.
Кухня у нас была очень старая, ободранная, местами сквозь потолок виднелось небо. В углу стояла высокая берданка, полная отрубей. Там неслись куры (у нас их было двенадцать). Как-то, уходя по делам, свекровь наказала мне собрать яйца и сло¬жить в комнате на полочку. Дома я обычно ходила босиком. Пока пеклись лепешки, решила выполнить поручение. Осторожно, чтобы не спугнуть курицу, я потянулась к гнезду. Когда в подоле было уже штук десять яиц, я вдруг почувствовала, как что-то шевелится у моих ног. Смотрю: на полу огромная желтая змея обвилась кольцом вокруг моей босой ступни. Я замерла, меня словно током ударило. Первая мысль – бросить яйца и бежать. Но тут же пришла другая: от свекрови за яйца не сдобровать. Что было сил, я отпрыгнула в сторону и без оглядки ринулась в комнату. Очень я тогда испугалась, еле пришла в себя от страха.
…Минуло три года. Мой «муж», все время исчезавший из дома, проводил время в каких-то подозрительных компаниях. Как-то зимой, в стужу, свекровь ушла с детьми к родственнице, дома остался незрячий свекор. Я пекла лепешки. Вдруг послышались оружейные залпы. Я перепугалась и через маленькую калиточку пролезла в соседний двор. Соседки бросились ко мне. Я, дрожа от страха, спросила их – почему стреляют, неужели басмачи опять в городе?
– Нет! – ответил чей-то мужской голос из комнаты. Опять спрашиваю:
– Неужели эмир вернулся?
– Нет, – продолжал мужчина, – это залпы красноармейцев. Ленин умер.
Я замерла, потом заплакала, запричитала. Женщины смотрели на меня с удивлением. Тот же мужской голос громко произнес:
– Что, ханум, вы его знали?
–Да, я слышала о нем от брата, я так мечтала поехать учиться!
Все молчали, я тихо всхлипывала.
– Учиться можно и сейчас. Ленин умер, но ведь советская власть не умерла.
Тут я поняла, что, видимо, этот сосед – учитель, о котором я слышала от свекрови. А он продолжал:
– Если действительно хотите учиться, надо уезжать, не раздумывая. Здесь вас ничего хорошего не ждет. Сколько вам лет?
– Четырнадцать.
– Самое время.
– Но как мне выбраться отсюда? Я здесь никого не знаю.
– Придумаем...,
