Толстой Лев Николаевич
                      Письмо революционеру

                                                   Lib.ru/Классика

---

Толстой Лев Николаевич (gabrielmv@yahoo.com) Год: 1909

(Журнал "Толстовский Листок - Запрещенный Толстой", Выпуск пятый, Издательства "Пресс-Соло" и "Академия", Москва, 1994. OCR: Габриел Мумжиев)

  

  

   Получил ваше интересное письмо и очень рад случаю ответить на него.

   Вы говорите, первое, что правильно понятый эгоизм - это благо для всех, и что эта истина с разрушением старого строя быстро войдет в сознание людей. А как только истина войдет в сознание людей, так и наступит общее благо. Второе то, что ум человеческий может придумать условия общежития, при коих эгоизм одного человека не будет вредить другому. И третье то, что при этих придуманных условиях общежития, может, как вы выражаетесь, иметь место до известной степени и элемент принуждения, т.е. что для того, чтобы люди исполняли требования придуманного теоретиками наилучшего устройства, можно и должно употреблять насилие.

   Три положения эти признаются одинаково всеми учеными, политиками и экономистами нашего времени. Ученые теоретики только не так откровенно, как вы, высказывают их. На этих трех положениях, основаны рассуждения сотен, тысяч людей, считающих себя руководителями человечества. А между тем все три положения эти суть не что иное, как самые странные и ни на чем не основанные суеверия. Не говорю уже о произвольности утверждения о том, что эгоизм, т.е. начало раздора и разъединения, может привести к согласию и единению, ни о странности столь распространенного суеверия о том, что небольшая кучка людей, большей частью не лучших, а худших, может придумывать наилучшее устройство жизни для миллионов людей, само допущение употребления насилия для введения придуманного устройства, тогда как таких придуманных устройств сотни противоположных одно другому, уже ясно показывает всю безосновательность этих странных суеверий.

   Люди видят несправедливость и бедственность положения рабочего народа, лишенного возможности пользоваться произведениями своего труда, отбираемыми от него меньшинством властвующих и капиталистов, и придумывают средства изменения и исправления этого положения огромного большинства человечества. И вот для изменения и исправления такого положения предлагаются различными людьми различные приемы общественного устройства. Одни предлагают конституционную монархию с социалистическим устройством рабочих, есть и такие, которые отстаивают неограниченную монархию, другие предлагают республику с различными устройствами: меньшевики, большевики, трудовики, максималисты, синдикалисты, третьи предлагают прямое законодательство народа, четвертые - анархию с коммунальным устройством и мн. др. Каждая партия, зная наверно, что нужно для блага людей, говорит: только дайте мне власть, и я устрою всеобщее благополучие. Но несмотря на то, что многие из этих партий находились или даже и теперь находятся во власти, всеобщее обещанное благополучие все не устраивается, и положение рабочих продолжает одинаково ухудшаться. Происходит это от того, что властвующее меньшинство, как бы оно ни называлось, неограниченной монархией, конституцией или республикой демократической, как во Франции, Швейцарии, Америке, находясь во власти и руководясь свойственным людям эгоизмом, естественно употребляют эту власть для удержания за собой посредством насилия трех выгод, которые приобретаются, как в ущерб рабочего народа. Так что при всех революциях и переменах правлений переменяются только властвующие: на место одних садятся другие, положение же рабочего народа остается все то же (Людям, сомневающимся в том, что положение рабочего народа везде по существу одинаково несправедливо и дурно и не улучшается, а ухудшается, советую прочесть прекрасную книгу Лозинского "Итоги Парламентаризма". Так это было во Франции, в Англии, Германии, Америке, так это теперь с особенной очевидностью проявляется в России. Теперь верх одержала деспотическая партия, и она естественно употребляет все свои силы на борьбу с противными партиями и не заботится об улучшении положения народа. Если бы верх был за конституционалистами, было бы тоже самое: они боролись бы с реакционерами и социалистами и точно так же не заботились бы об улучшении положения народа. То же бы было, если бы верх был за республиканцами, как это и было во Франции при Большой и всех последующих революциях, как это происходило и происходит везде. Как только дело решается насилием, насилие не может прекратиться. Насилуемые озлобляются против насилующих и, как только имеют к тому возможность, употребляют все свои силы на борьбу с теми, кто насиловал их. Происходит это потому, что, при решении дела насилием, победа всегда остается не за лучшими людьми, а за более эгоистичными, хитрыми, бессовестными и жестокими. Люди же эгоистичные, бессовестные и жестокие не имеют никаких оснований для того, чтобы отказаться в пользу народа от тех выгод, которые они приобрели и которыми пользуются. Выгоды же, которыми пользуются властвующие, всегда в ущерб народу. Так что мешает освобождению народа от того угнетения и обмана, в которых он находится, никак не то, что нехорошо придумано вперед то или другое устройство общества, а то, что то или другое устройство вводится и поддерживается насилием. И потому естественно казалось бы людям, желающим освобождения народа, заботиться не о придумывании наилучшего устройства жизни освобожденного от порабощения народа, а изыскивать средства избавления народа от того насилия, которое порабощает его.

   В чем же состоит то насилие, которое порабощает народ, и кто производит его? Казалось бы очевидно, сто сотни властвующих, правителей и богачей, не могут заставлять большие миллионы рабочих покоряться им, и что если сотни властвуют над миллионами, то насилие, совершаемое над миллионами рабочего народа, совершается не непосредственно кучкой властвующих, а самим народом, который каким-то сложными, хитрыми и искусными мерами приводится в то странное положение, при котором чувствует себя вынужденным совершать насилие сам над собой. И потому казалось бы естественно людям, желающим избавления народа от его порабощения, исследовать прежде всего причины этого самоугнетения и постараться устранить их. А между тем горы книг написаны и пишутся Марксами, Жоресами, Каутскими и другими теоретиками о том, каким, по открываемым ими историческим законам, должно быть человеческое общество и как оно должно быть устроено, о том же, как устранить главную, ближайшую, основную причину зла, - насилие, совершаемое рабочими самими над собой, не только никто не говорит, но напротив все допускают необходимость того самого насилия, от которого и происходит порабощение рабочего народа.

   Так что, как ни странно это сказать, но нельзя не видеть того, что все горы социалистических, политических, экономических сочинений, исполненных эрудиции и ума, в сущности суть не что иное, как только пустые, ни на что не нужные, притом еще и очень вредные писания, отвлекающие человеческую мысль от естественного и разумного пути и направляющие ее на путь искусственный, ложный и губительный. Все эти писания подобны тому, что бы делали люди, у которых не было бы другой земли, кроме земли из-под леса, если бы люди эти, вместо того, чтобы корчевать эту землю, занимались бы рассуждениями и спорами о том, какими растениями засеять и засадить эту землю, когда она сама собой - по предлагаемому историческому закону, сделается удобной для хлебопашества. Ученые люди придумывают наилучшее будущее устройство жизни людей, порабощенных насилием, старательно обсуживая все подробности будущего устройства и горячо споря друг с другом о том, каким должно быть это будущее устройство, но ни слова не говорят о том насилии, при существовании которого немыслимо никакое будущее устройство общественной жизни, никакое улучшение положения рабочего народа.

   Для улучшения положения рабочего народа нужно одно: не рассуждение о будущем устройства, а только освобождение самого себя от того насилия, которое он по воле властвующих производит сам над собой.

   Как же освободиться народу от того насилия, которое он, в угоду меньшинству, производит сам над собой? Ответ может быть только один: освободиться от насилия может рабочий народ только тем, что перестанет участвовать в каком бы то ни было насилии, для каких бы то ни было условиях. А как же сделать то, чтобы люди не делали насилий, не участвовали в них для каких бы то ни было целей, при каких бы то ни было условиях? Для этого есть только одно средство: средство это в том, чтобы люди поняли про себя, что они такое, и следствие этого признали бы, что они всегда при каких бы то ни было условиях должны и чего никогда ни при каких условиях не должны делать, в том числе и всякого рода насилия человека над человеком, несовместимого с сознанием человеком своего человеческого достоинства.

   Для того ж, чтобы люди поняли, что они такие, и вследствие этого признали бы, что есть дела, которые они всегда должны делать, и такие, какие они никогда ни при каких условиях не должны делать, в том числе и насилие человека над человеком, нужно то самое, что отрицаете и вы и ваши учителя-руководители: нужна соответственная времени, т.е. степени умственного развития людей, религия.

   Так что избавление рабочего народа от его угнетения и изменение его положения может быть достигнуто никак не проектами наилучшего устройства и еще меньше попытками введения этого устройства насилием, а только одним: тем самым, что отрицается радетелями народа, утверждением и распространением в людях такого религиозного сознания, при котором человек признавал бы невозможность всякого нарушения единства и уважения к ближнему и потому и нравственную невозможность совершения над ближним какого бы то ни было насилия. А такое религиозное сознание, исключающее возможность насилия, казалось бы, легко могло быть усвоено и признано не только христианским, но и всем человечеством нашего времени, если бы не было, с одной стороны, суеверия лжерелигиозного, а с другой - еще более вредного суеверия лженаучного.

   Вы говорите, что правильно понятый эгоизм - это благо всех, что не может вполне наслаждаться своим счастьем человек, если общество страдает, что будущее желательное общество должно быть построено на труде и солидарности всех. Все это совершенно справедливо, но достигается это только религиозным чувством, основа которого есть любовь, а никак не насилием, которое одно мешает установлению такого общества.

   Для того же, чтобы народ мог освободиться от того насилия, которое он по воле властвующих производит сам над собой, нужно, чтобы среди народа установилась соответствующая времени религия, признающая одинаковое божественное начало во всех людях и потому не допускающая возможности насилия человека над человеком. О том же, как народ устроится, когда он освободится от насилия, подумает он сам, когда освобождение это совершится, и без помощи ученых профессоров найдет то устройство, которое ему свойственно и нужно.

   Так как мысли, высказываемые вами, разделяются очень многими людьми нашего времени, то посылая вам свой ответ, я одновременно отдаю его в печать, о чем вас и уведомляю.

  

   Ясная Поляна, 30 января 1909 г.

Уильям Эджертон. Толстой и толстовцы

Публикация воспоминаний Бориса Васильевича Мазурина о толстовской коммуне
"Жизнь и труд" в сентябрьском номере "Нового мира" - важный и отрадный шаг к
давно уже назревшей переоценке общественного влияния Толстого. Теперь, когда
"Новый мир" положил начало, вероятно, пришло время сделать наконец эту
неизвестную главу в истории русской культуры полностью доступной советскому
читателю.
Ни одно явление во всей истории европейской литературы не может сравниться
с тем исполненным драматизма религиозным кризисом, духовным переворотом,
который пережил Толстой в конце 70-х годов прошлого века, и с тем влиянием,
которое его произведения, написанные после этого переворота, оказали не
только на отдельных людей, но и на целые группы во всем мире.
Во многих странах делались попытки воплотить в жизнь толстовские
религиозные принципы путем создания кооперативных сельскохозяйственных
поселений. Большинство этих попыток - например, в Англии, Голландии,
Венгрии, Швейцарии, США, Японии и Чили - потерпели неудачу главным образом
из-за того, что их участники не имели практического опыта ведения сельского
хозяйства (большинство их составляли пришедшие из городов интеллектуалы).
Если мы хотим правильно понять характер всемирного общественного влияния
Толстого, нам необходимо освободиться от предвзятости и тщательно изучить
его мысли о Боге, Нагорной проповеди, непротивлении злу силою - словом, все
то, что можно назвать толстовской проповедью христианского анархизма.
Западные ученые должны отбросить представление о религиозно-философских
сочинениях Толстого как о причудливых заблуждениях великого во всех других
отношениях художника. Советским же ученым следовало бы отказаться от
истолкования поздних произведений Толстого только в политических и
социальных категориях, без учета его религиозных взглядов.
Отношение Толстого к проблемам общества и государства можно понять лишь в
свете его отношения к самой человеческой жизни, сформулированного в его
работе "О жизни": "Видимая мною жизнь, земная жизнь моя, есть только малая
часть всех моей жизни с обоих концов ее - до рождения и после смерти -
несомненно существующей, но скрывающейся от моего теперешнего познания". Эта
позиция не означает ухода от разрешения земных проблем; скорее она позволяет
взглянуть на земные проблемы в иной перспективе. Она также объясняет, почему
последователи Толстого не убоялись ни пыток, ни смерти и не возненавидели
своих притеснителей.
На протяжении истории человечества различные религиозные общины - не
только толстовцы - пытались положить в основу своей жизни начала
непротивления - индуисты в Индии, последователи Яна Гуса в Чехии, квакеры в
Англии, меннонты в Германии и духоборы и молокане в России. Соседи и
особенно правители тех стран, где протекала жизнь этих общин, нередко
относились к ним с подозрением. Религиозные убеждения сектантов превратно
истолковывались как имеющие политический характер, а их отказ носить оружие
и участвовать в войне по религиозным мотивам расценивался как подрывная
политическая деятельность.
Как правило, эти сектанты жили в странах, построенных на основе насилия,
обладающих армиями для защиты границ, судами для соблюдения законов и
полицией для поддержания общественного порядка; поэтому у них не было
случая проверить, возможно ли управлять обществом без применения насилия.
Редким исключением была пенсильванская колония, основанная в 1681 году
английским квакером Уильямом Пенном в Северной Америке на земле, полученной
им от английского короля. К "святому эксперименту" Пенна, как его называли,
намного опередившему свое время, сочувственно отнеслись многие выдающиеся
мыслители Западной Европы, в том числе Вольтер, но он продолжался немногим
более жизни одного поколения. Эксперимент этот вызвал такой поток
иммигрантов других вероисповеданий из Европы, что вскоре квакеры оказались в
меньшинстве, а смута в Новом Cвете, вызванная войнами между британцами и
французами, в конце концов заставила квакеров полностью устраниться от
управления пенсильванской общиной.
В двадцатом столетии было два важных и в основном успешных опыта
ненасильственного сопротивления в политике. Первый - ненасильственное
движение за национальное освобождение Индии под руководством Ганди, которое
заставило Великобританию мирным путем предоставить полную независимость
крупнейшей из ее колоний. Второй - кампания ненасильственного сопротивления,
приведшая к отмене всех законов о расовой сегрегации в США. Эти два движения
важны тем, что они продемонстрировали как возможности ненасильственного
сопротивления, так и его границы. Ненасильственное сопротивление злу не
может служить принципом построения национального государства. Как только
движение Ганди принесло Индии независимость, новая нация создала обычный
аппарат насилия для защиты возникшего демократического строя: армию, суд,
полицию.
Значит ли это, что непротивление, исповедуемое Толстым, Ганди и их
последователями, политически не действенно? Отнюдь нет. Чему учит опыт британских войск в
Индии и американской полиции в южных штатах во время ненасильственной
кампании под руководством Мартина Лютера Кинга? Он учит, что не только
полиции, но и армии не удается сохранить боевой дух перед лицом участвующих
в ненасильственном сопротивлении народных масс, которые готовы скорее
принять страдания, нежели причинить их.
Воспоминания Бориса Мазурина в "Новом мире" свидетельствуют, что движение
последователей Толстого в Советском Союзе не имело никаких политических
целей. Все, чего хотели толстовцы, - жить в соответствии с религиозными
принципами, которые исповедовал Толстой. Однако именно эти религиозные
принципы делали их гражданами, способными оказать положительное влияние на
жизнь любого общества, они были честными, воздержанными, трудолюбивыми,
мирными и преданными благосостоянию своей общины.
Схожее явление обнаруживается только еще в одной стране мира, где
существовало сильно развитое толстовское движение. Новое исследование,
опубликованное в США и представленное в Софии в 1988 году Х Международному
съезду славистов, доказывает, что всю первую половину века толстовство
процветало в Болгарии. У болгарских толстовцев были газеты, журналы,
издательства и книжные магазины, пропагандировавшие главным образом
толстовскую литературу. Было создано массовое вегетарианское общество,
имевшее целую сеть столовых, одновременно служивших местами лекций и
собраний. В 1926 году возникла толстовская земледельческая коммуна, к
которой даже после 9 сентября 1944 года правительство относилось с
уважением, как к лучшему кооперативному хозяйству в стране. Болгарское
толстовское движение насчитывало в своих рядах трех членов Болгарской
академии наук, двух известных художников, несколько университетских
профессоров и по меньшей мере восемь поэтов, драматургов и беллетристов. Оно
получило широкое признание как важный фактор подъема культурного и
нравственного уровня личной и общественной жизни болгар и продолжало
существовать в условиях относительной свободы вплоть до конца 40-х годов.



http://www.levtolstoy.org.ru/lib/sa/author/100003

Т.Ёкота Мураками (Япония)

ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ПАЦИФИЗМ: СО СРАВНИТЕЛЬНОЙ И «ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЙ»1 ТОЧЕК ЗРЕНИЯ


Толстой не употреблял термин «пацифизм». Он снова и снова подчеркивал идею «ненасилия», а не «пацифизма». Сначала думалось, что это не важно, касается лишь выбора термина, поскольку понятия «пацифизм» и «ненасилие» взаимно дополняют друг друга. Эти два понятия казались почти синонимами, особенно автору данной статьи, который склоняется к «буржуазной» концепции пацифизма и не видит в нем, в отличие от В. И. Ленина, ничего отрицательного. Если так, то почему Лев Николаевич не говорил о «пацифизме»?

Слово «пацифизм», заимствованное либо из английского «pacifi(ci)sm», либо из французского «pacifisme», по всей вероятности, вошло в лексику русского языка гораздо позднее. По оксфордскому словарю английского языка (OED) термин этот определяется так: «Политика или доктрина, отказывающаяся от войны и всякой формы насильственного действия в качестве способа разрешения конфликта, в особенности при международных делах». Самым ранним примером употребления данного термина, приведенным в словаре, является статья В.Джеймса в журнале QuarterlyReview, выпущенном в июле 1910 г. Согласно словарю, термин «pacifist» начал употребляться раньше: первый пример приведен из прокламации Э.Арно на международном конгрессе мира, состоявшемся в 1902 г. Во всяком случае, концепция, по-видимому, вошла в общее употребление только в начале двадцатого века, хотя и в качестве «новинки», о чем свидетельствует статья в июльском номере Times(1906), где термин «пацифизм» появляется с кавычками.

При отсутствии толкового словаря, основанного на историческом принципе, труднее проследить историю этого слова в русском языке. Тем не менее, наверное, подобную историю концепции пацифизма можно найти и в русском употреблении. Значит, возможно, что Толстой был знаком с термином «пацифизм», который употреблялся в начале века. Тем более, что большинство его произведений на тему ненасилия были написаны в 90-х годах XIX века и в первом десятилетии XX века. Толстой даже писал в 1909 г. доклад для конгресса мира, созванного пацифистами. А на конгрессе мира, состоявшемся в 1902 году, согласно оксфордскому словарю, уже употреблялся термин «пацифизм».

Автору статьи кажется, что молчание Толстого о пацифизме говорит о каком-то несовпадении концепций «мир» и «пацифизм». Прочитаем еще раз определение «пацифизма», данное оксфордским словарем: «политика или доктрина, отказывающаяся от войны и всякой формы насильственного действия в качестве способа разрешения конфликта, в особенности при международных делах». Если «мир» означает в общем смысле ту ситуацию, где не употребляется насилие, а существует покой, «пацифизм» стремится достигнуть такого положения, в котором отсутствует (военный) конфликт между государствами.

Такую разницу концепций ясно можно увидеть в истории Японии, в происходившем там процессе «модернизации» и «европеизации». Речь идет о создании слова хэйва, означающего «peace». Хотя это слово сегодня принадлежит самой простой лексике, оно действительно является переводом английского слова «peace», которое гораздо позднее вошло в лексику современного японского языка. До реформ 1868 года древнее слово хэйва употреблялось в общем значении «покой», о чем свидетельствует ряд определений, входящих в словарь терминов, созданных в эру Мэйдзи (т. е. после реформ)2. Например, японско-немецкий словарь, изданный в десятом году Мэйдзи (1877), переводит хэйва как «gleich machen». В японо-английском словаре, опубликованном в девятнадцатом году Мэйдзи (1886), хэйва переводится «to equalize and harmonize: to regulate» — т. е. близко к древне-еврейскому «шалом». Первым примером употребления этого слова в современном смысле является пример, найденный в «Большом японском словаре военных терминов», изданном в 1912 году: «хейва указывает то положение, в котором нет сложного конфликта с другими странами. Это слово — антоним слова «война». Одни думают, что хэйва — интервал между войнами, другие думают, что это положение, которое следует после войны, третьи думают, что это более длительное перемирие».

Таким образом, развитие и изменение понятия хэйва (peace) в истории современного японского языка призывает к четкому различению между «peace» в смысле до модернизации и «peace» в современном смысле. Если это так, нужно ли относиться к толстовскому учению, касающемуся мира и ненасилия, как к некоторой отсталой идее? Ведь Толстой не говорил о «пацифизме», которому способствовала современная концепция «peace».

Автору кажется наоборот. Вышесказанные обсуждения показывают, что концепция «пацифизма» — продукт той современной идеологии, которая считает государство одной из самых важных единиц человеческого общества, т. е. продуктом современной идеологии нации (или, точнее говоря, национального государства), в которой (обманчиво) предполагается единство народа, языка и политической единицы (государства). Японский критик Каратани Кодзин утверждает, что национализм возникает только при соприкосновении с другими странами. Иначе говоря, не internationalism (в смысле «международность») возникает в результате национальных конфликтов, а наоборот, именно internationalism ведет к возникновению национализма3. То, что международный закон издавался тогда, когда формировались национальные государства, — это своего рода доказательство такого отношения между интернационализмом и идеологией.

Вероятно, то же самое отношение можно увидеть между концепциями «пацифизма» и национального государства. «Пацифизм» возникает не в результате усилий разрешения конфликтов среди национальных государств: напротив, пацифизм и есть выражение той идеологии, к которой национальные государства считаются полномочными, независимыми политическими единицами, среди которых возможна и неизбежна (но, пожалуй, не очень желательна) война. Другими словами, в этой идеологии слово «peace» представляет собой лишь антоним «войны» и определяется только как отсутствие войны, что показывает последний пример из словаря терминов, созданных в эру Мэйдзи, т. е. пример, цитированный из словаря военных терминов4.

Отсюда проистекает следующий по видимости парадоксальный тезис: международный закон не разрешает конфликтов среди национальных государств, а, будучи выражением парадигмы, включающей internationalism и национализм, он устанавливает и подтверждает конфликт как определенную систему. Это объясняет то, что концепция «права на войну (a right of belligerence)» возникла параллельно с развитием концепции национального государства. Пацифизм и право на войну — взаимодополняющие понятия; «пацифисты» могут представить «peace» только как отрицание или меньшую степень прав на войну. Только такой путь  им кажется реальным. Значит, как это ни парадоксально, концепция «peace» в самом деле дополняет концепцию прав на войну.

А Лев Толстой либо стремился уничтожить именно такую парадигму, либо был совсем равнодушен к ней. Этим, наверное, можно объяснить его молчание о «пацифизме» в последних произведениях. Его философия ненасилия и отказа от войны произошла не от концептуальной политической системы, в которой уже существующие национальные государства старались найти путь к «peace», а от совершенного непонимания этой системы и пренебрежения ею.

Однако его радикальные воззрения, касающиеся парадигмы национального государства, четко выражались уже в таких произведениях, как «Война и мир» и «Холстомер», в которых критиковалось искусственное разделение человечества государствами-странами. В последних произведениях Толстой с типичной для него убежденностью отрицал понятие «патриотизм», который обычно трактуют в положительном смысле5. В ряде статей Яснополянский философ даже отказывается от идеи государства как политико-общественной системы6.

Отрицание Толстым современной парадигмы, которая включала понятия интернационализма и национального государства, было слишком радикально, поэтому его не одобряли и не понимали. Однако Толстой стал чтимым учителем философии ненасилия как в Индии, так и в Японии. Выше мы уже говорили о том, что в современную японскую культуру ввели из европейского употребления «peace» и перевели его как хэйва. По всей видимости переводчиком этого термина был японский квакер, Китамура Тококу, выдающийся поэт и критик конца XIX века.

Тококу пишет в предисловии к первому номеру журнала «Хэйва» (peace), органа пацифистского общества, которое они основали с товарищами-квакерами:

«Осенью 1889 г. мы с несколькими товарищами организовали «Общество мира». С того времени мы вместе изучали проблемы мира. Наконец, время наступило, мы создали Орган, и теперь имеем честь представить его нашим единомышленникам. Слово хэйва звучит совершенно ново. Для тех, кто находится вне христианского круга, оно вообще непонятно»7.

Таким образом, Тококу с гордостью объявил, что они в своем журнале впервые употребили термин хэйва и этим выразили новое понятие «peace», означающее отрицание насилия и конфликта между странами.

Одним из важнейших источников нового понятия было учение Толстого. В статье «Граф Толстой» Тококу так объясняет идеи Льва Николаевича:

«Суть морального учения графа, по-видимому, произошла из Нагорной проповеди Христа. Толстой говорит: 1. Не воюй. 2. Не суди. 3. Не блуди. 4. Не клянись. 5. Не гневайся. Эти проповеди предлагаются в эпилоге его книги, которая называется «Война и мир». Подобные мысли можно найти и в других его произведениях8.

Очевидно, что здесь Тококу запутался. В «Войне и мире» этих проповедей не найти. Впрочем, он неверно излагает пять пунктов. Выше цитированные принципы высказывались Толстым в «Кратком изложении Евангелия», в трактате «В чем моя вера» и романе «Воскресение». В них они читаются так: «1. Не гневайся. 2. Не блуди. 3. Не клянись. 4. Не противься злу злом. 5. Не воюй.» Не исключено, что Тококу читал либо «В чем моя вера», либо «Воскресение» в переводе на английский язык. К сожалению, нам пока неизвестно, какой именно перевод читал Тококу. Во всяком случае, эти строки поэта-критика показывают, что одним из самых важных источников новой концепции «peace» было учение Л.Толстого.

Как было сказано выше, толстовская философия ненасилия не только не совпадает с понятием «peace» в современном значении и с концепцией пацифизма, но и совершенно им противоположна. Если так, то можно сказать, что Тококу и правильно, и неправильно понял концепцию «peace» через учение Л.Толстого. Это видно из другой его статьи.

В «Фрагментальных размышлениях (Со дандан)», опубликованных в журнале «Хейва», Тококу рассуждает:

«Подкреплять нацию военной силой не следует. Она скорее ослабит нацию, обеспокоит людей, а не усилит нацию и не сделает ее державой... Посмотрите на Америку. Это страна экономической силы. Хотя с самого начала она не употребляла военную силу. Другие страны боятся Америки, но, в то же время, уважают ее. Почему боятся? Потому что она переполнена энергией американского народа и в ее промышленной деятельности видна настоящая храбрость. Америка не гордится вооруженной силой, но тем не менее представляет собой лучшую державу и никому не уступает»9.

Правда, Тококу отрицает военные действия. Но, кажется, его цель в конечном счете состоит в том, чтобы сделать страну сильной «державой». Пацифизм Тококу не противоречит его национализму. Как мы видели, «peace» и национальное государство взаимно дополняют друг друга. Если так, то понятно, почему Тококу, несмотря на то, что он критиковал вооруженную силу, все-таки, в отличие от толстовской философии ненасилия, думал в концептуальных рамках конфликтов среди стран и мечтал, чтобы Япония каким-то образом стала державой. Так, толстовское отрицание «пацифизма», патриотизма, и национализма было совершенно непонятно поэту и, следовательно, потерялось в кругозоре Тококу, который был одним из выдающихся последователей толстовского учения.

Этот факт еще более разочаровывает, потому как Толстой думал, что в странах буддизма и конфуцианства имеется большая степень возможности реализовать его идеал ненасилия. Он пишет:

«Если христианство истина и мы хотим жить в мире, то не только нельзя сочувствовать могуществу своего отечества, но надо радоваться ослаблению его и содействовать этому... Европейские народы, забыв Христа во имя своего патриотизма, все больше и больше раздражали и научали патриотизму и войне эти мирные народы и теперь раздразнили их так, что действительно, если только Япония и Китай так же вполне забудут учение Будды и Конфуция, как мы забыли учение Христа, то скоро выучатся искусству убивать людей (этому скоро научатся, как и показала Япония) и, будучи бесстрашны, ловки, сильны и многочисленны, неизбежно очень скоро сделают из стран Европы, если только Европа не сумеет противопоставить чего-нибудь более сильного, чем оружие и выдумки Эдисона (снаряды, которыми можно будет в час убивать больше людей, чем убил Атилла во все свои войны — Т.Ё.-М.), то, что страны Европы делают из Африки...»10

Автор переписывает эти строки Льва Николаевича в годовщину того дня, когда нас, японцев, в действительности убили снарядами больше, чем Атилла во все свои войны, и притом не в час, а в минуту, или даже в секунду. И японцы, как писал Толстой, очень быстро и умело обучившиеся военному искусству, в послевоенной новой конституции отказались от всякой формы войны. Этот отказ, будучи, с точки зрения реалистов-пацифистов, столь же идеален и «наивен», как и толстовский отказ от «пацифизма» и национализма, автору кажется, тем не менее сильным и надежным. Почему? Потому, что только то, что наивно, помогает освободиться от данной концептуальной рамки, в которой война — «реальность», а то, что «реально», поддерживает существующую парадигму пацифизма и национализма, точно так же, как «пацифизм» парадоксально выражает (отсутствие) войны.

Редактор 90-го тома Собрания сочинений пишет в комментарии к докладу Толстого, предложенному Конгрессу мира в Стокгольме, что доклад, который призвал к совершенному отказу от военной деятельности и от государственного строя, в конце концов не читали, потому что организаторы думали, что он слишком наивен, и боялись, что над великим Яснополянским писателем будут издеваться участники-пацифисты. Этот эпизод очень ярко показывает противоречие между толстовским понятием «ненасилие» и современным понятием «пацифизм».


ПРИМЕЧАНИЯ

1 Термин «генеалогия» употреблен в значении, развитом М. Фуко в его «Археологии знания» и «Словах и вещах».
2 Сого Масааки и др. (ред.). Мэйдзи но котоба дзитэн. Токио, 1986. В данной статье, как это принято в Японии, фамилия японцев дается вначале, а затем — имя.
3 Каратани Кодзин, 1970=45-й год Сева (эры Императора Сева). В «Насчет конца». Токио, 1990. Р.Вильямс в «Ключевых словах» рассуждает подобным образом: «The complexity [касающаяся термина «национализм»] has been increased by usually separable distinction between nationalism (selfish pursuit of a nation's interests as against others) and internationalism (cooperation between nations). But internationalism, which refers to relations between nation-states, is not the opposite of nationalism in the context of a subordinate political group seeking its own distinct identity; it is only the opposite of selfish and competitive policies between existing political nations», (стр. 179) Нью-Йорк, 1985.
4 Здесь и везде под термином «пацифизм» автор имеет в виду ту особенную идеологию, которая сформировалась в 18-19-ых веках параллельно с концепциями национального государства и против которой Л.Толстой развивал свою философию ненасилия. Автор не высказывает никакой отрицательной оценки ни к пацифизму вообще, ни к редакторскому принципу данного тома.
5 Насчет толстовского литературного «приема», который состоит в том, чтобы абсолютно отрицать общепринятые идеи, см. мою статью «The West Narrates Itself: Tolstoi and his Orientalist Universalism in War and Peace and Other Works» (JSSES16) и Gary Saul Morson, Hidden in Plain View: Narrative and Creative Potentials in «War and Peace» (Standord, 1987).
6 He то, чтобы автор предлагал анархизм как решение. В статье подчеркивается лишь то, что один отказ от современной идеологии национального государства, вероятно, ведет к ответу на вопросы «войны и мира» в современном мире, — ответу, который пока никому не известен.
7 Речь идет о первом номере журнала Хэйва. Гэндай нихон бунгаку дзэнсю. Т. 4. Токио, 1956, стр. 71-72.
8 Там же, стр. 77-78.
9 Там же, стр. 72.
10 Христианство или патриотизм? Соб. соч. в 90 томах, т. 90, стр. 52.

С благодарностью отмечаем, что данной работе оказал содействие книжный отдел Государственного музея Л.Н.Толстого.

---

Историко-публицистический альманах Возвращение памяти.
Вып. 3. 1997

---

Заложники совести

(Толстовцы на Соловках)

 В первых двух выпусках нашего альманаха "Возвращение памяти" (Новосибирск,
1991,  1994)  читатели могли познакомиться с материалами,  рассказывающими о
трагической участи крестьян-толстовцев в годы сталинской диктатуры.
 Эту тему   продолжает  теперь  новый  документ  из  рассекреченных  фондов
Государственного Архива Российской  Федерации  (ГАРФ)  -  письмо-ходатайство
В.Г. Черткова, направленное Сталину в феврале 1930 года.
 Владимир Григорьевич Чертков (1854-1936) был  близким  другом,  доверенным
лицом Льва Николаевича Толстого и издателем его произведений.  После кончины
великого писателя (1910 г.) он многие годы посвятил тому,  чтобы  творческое
наследие  Толстого  получило  широкое распространение в России и за рубежом.
Ему принадлежала также важная роль в пропаганде этического учения Толстого.
 Когда большевистская  власть  перешла к решительному слому жизненных основ
российского крестьянства, последователи учения Толстого подверглись жестоким
преследованиям.  Власти  громили  не только их общины и коммуны.  Еще раньше
насилию подверглись люди,  открыто  отстаивавшие  пацифистские  убеждения  и
нравственные идеалы толстовства.
 Публикуемый документ - одно из  свидетельств  неоднократных  попыток  В.Г.
Черткова защитить толстовцев - узников совести - от постоянных преследований
государства или по крайней мере добиться для них смягчения тюремного режима.
Документ состоит  из двух частей:  письма Владимира Григорьевича к Сталину и
приложения,  озаглавленного "Записка о заключенных..." Автор  "Записки"  нам
неизвестен,  но,  несомненно,  что  это  человек,  близкий Черткову и хорошо
информированный о положении  последователей  Льва  Толстого,  заключенных  в
Соловецкий лагерь.  Чтобы Сталин мог отдавать себе отчет, что речь идет не о
преступниках или противниках власти,  а исключительно о  мучениках  за  веру
(хотя для Сталина это был в сущности пустой звук),  "Записка" сопровождается
кратким   изложением   тех   религиозных   мотивов,    которыми    толстовцы
руководствовались  в  своих  поступках  и  из-за чего постоянно подвергались
тяжелым наказаниям со стороны лагерной администрации.
 Остается однако неясным,  какова была реакция Сталина (или его помощников)
на данное обращение и какие  последствия  имело  письмо  для  самих  узников
Соловецкого лагеря.
 Документ публикуется без каких-либо поправок и сокращений.
 Место его хранения - ГАРФ, ф. 8409, оп. 1, д. 406, л. 71-78.



Многоуважаемый Иосиф Виссарионович,

 С риском  показаться  Вам  докучливым,  решаюсь  обратить Ваше внимание на
тяжелое положение группы так называемых "толстовцев", отбывающих наказание в
Соловках.  По возрасту моему (75 лет) и по состоянию моего здоровья я могу в
любую минуту умереть (как,  впрочем, и каждый, независимо от возраста), и до
смерти я хотел бы высказать Вам по этому делу, как человек человеку, то, что
у меня на душе, по тем сведениям, которые я получил.

---

 Дело в следующем:  29 октября прошлого года  в  Москве  одновременно  были
арестованы   несколько  молодых  людей,  так  называемых  "толстовцев",  уже
отсидевших  разные  сроки  за  отказы  от  военной  службы  по   религиозным
убеждениям:  Иван  Прокофьевич  Баутин (мой личный секретарь),  Борис
Васильевич Песков,  Иван Михайлович Сорокин  и  Юрий  Иванович
Неаполитанский.  Всех  их  продержали до 1 декабря пр[ошлого] г[ода],
после чего выслали  в  Соловки  на  5  лет,  вместе  с  Алексеем  Ивановичем
Григорьевым,  также  "толстовцем",  отсидевшим  свой срок за отказ от
военной службы.  В Соловках  они  оказались  в  ужасных  условиях,  так  как
уголовные,  с которыми они сидели,  их обокрали до гола, таким образом лишив
их зимой всякой теплой одежды.  А,  главное,  над ними за  то,  что  они  по
требованию  совести  отказались  от принудительных работ,  стали производить
различные пытки - правда, без применения непосредственных побоев или увечий,
но  не  менее  мучительные  по  причиняемым страданиям.  Прилагаемая записка
содержит краткое описание того, что им приходится там переносить.
 Не знаю в точности,  в чем именно их обвиняют, но могу ручаться за то, что
они,  по своим убеждениям отвергая всякие конспирации и насилие,  никогда не
станут  участвовать  ни  в  каких  заговорах  против  советской власти.  Мне
кажется,  что Вы  согласитесь  с  тем,  что  участь,  постигшая  их  (5  лет
Соловков), слишком сурова.

---

 До меня  дошли сведения,  что при допросе их обвиняли в 1)антимилитаризме,
2) помощи заключенным единомышленникам и 3) участии в "кружке молодежи".
 Антимилитаризм. Они   не  отрицают,  что  они  антимилитаристы,  но
пропаганды в этом направлении среди населения они не вели.
 Помощь заключенным.  Заключенные  "толстовцы"  находятся  в большой
нужде. Помимо обычного затруднения для всех заключенных получать передачу от
своих семейных,  живущих далеко или не имеющих средств для помощи, положение
"толстовцев" ухудшается еще и тем, что почти все они убежденные вегетарианцы
и  стеснены  в  принятии  тюремной  пищи.  Та скромная помощь,  которую я им
оказываю на собираемые от друзей небольшие  средства,  не  является  в  моих
глазах незаконной.
 Участие в  "кружке  молодежи".  "Кружок   молодежи"   с   закрытием
Московского Вегетарианского Общества имени Толстого перестал существовать. В
том же,  что некоторые друзья и единомышленники, более или менее разделяющие
взгляды Толстого,  собираются иногда в гости друг к другу, между прочим и ко
мне, не вижу ничего предосудительного.
 Что касается деяний,  инкриминируемых "толстовцам", но не предъявляемых им
при допросах,  то,  конечно,  защищаться от  этих  обвинений,  не  зная  их,
совершенно невозможно.  Например, существует "негласное" обвинение многих из
нас в "шпионаже".  Опровергать такое обвинение возможно только  при  разборе
поведения каждой индивидуальной личности.  Здесь же могу только сказать, что
придание такого характера каким-либо действиям  "толстовцев"  есть  страшная
придирка и что по существу своему обвинение это безусловная ложь.

---

 Когда указанная группа "толстовцев" прибыла в Соловки,  на Попов остров  в
карантин,  то  она  была  так  поражена грубым до бесчеловечности обращением
ближайшего начальства с уголовными,  которые подвергались при  этом  полному
подавлению  человеческой  личности,  -  что  под  полученным  ими невыносимо
тяжелым впечатлением - они решили отказаться от всяких принудительных работ,
предписываемых   этим   самым  ближайшим  начальством.  В  этом  отказе  они
руководствовались тем убеждением,  что подчиняясь  беспрекословно  человеку,
так  обращающемуся  с  людьми-братьями  -  они  не  только сами поступили бы
неправильно,  но и развращали бы и тех, кто ими повелевает. Они хотели также
разделить одну участь со всеми и не быть в привилегированном положении.
 Этим людям особенно тяжело переносить режим  Соловков,  так  как  все  они
вегетарианцы, здоровье их уже было подорвано в самые юные годы тем, что они,
как антимилитаристы, отбывали в свое время разные сроки тюремного заключения
за  отказ  от  военной  службы  по  религиозным убеждениям.  Уже до ссылки в
Соловки трое из них  были  очень  слабы  здоровьем,  а  в  настоящее  время,
вследствие   перенесенных  в  Соловках  испытаний,  здоровье  их  совершенно
подорвалось и внушает самые серьезные опасения за жизнь.  (Мне известно, что
один  из  ранее  сосланных  туда "малеванцев",  разделяющих те же убеждения,
Бебек И.В.,  уже умер, не выдержав, по-видимому, подобных испытаний. Сколько
было и есть в Соловках таких людей, какие они переносили страдания и сколько
было от этого смертей, мне, конечно, не известно).

---

 На основании  того,  что  я  Вам сообщил,  позволяю себе обратиться к Вам,
многоуважаемый Иосиф Виссарионович, с убедительнейшей просьбой избавить этих
людей,  если они живы,  от столь суровой кары, и если уже вы считаете нужным
их карать,  то перевести их в другие места ссылки, где их жизнь, или сколько
от  нее  осталось,  была  бы  сохранена  и  где  они  могли  бы кормить себя
земледельческим трудом.
 А прежде  всего  прощу Вас способствовать тому,  чтобы дана была в Соловки
срочная телеграмма о прекращении крутых мер принуждения по отношению к  этим
людям.  Само собой разумеется,  что я готов устно сообщить по этому делу все
те дополнительные сведения, которыми располагаю.
 С надеждой,  что я не ошибся,  полагая, что Вы не посетуете на меня за это
письмо.

 

                    Остаюсь искренно уважающий Вас Чертков

  5 февраля 1930 г.

  Адреса:

  Городской: ул. Баумана, Лефортовский пер., д. 7/а

             тел. 2-03-25 и 83-07

  Загородный: Всехсвятское, уг. ул. Левитана и

              пер.Тропинина, д. 18/6.

              тел. Всехсвятское 1-06

 Кстати, посылаю Вам при сем,  Иосиф Виссарионович, копию с моего ответа на
полученные мною вопросы от Института Ленина при ЦК партии.
 Этот ответ  быть может возобновит в  Вашей памяти отношение В. И. Ленина к сектантскому вопросу.

       Записка о заключенных в Соловках пяти так называемых "толстовцах"

 Нижепоименованные так  называемые  "толстовцы"  были  1  декабря  1929  г.
посланы из Москвы в Соловки на пять лет.
 1) Иван Прокофьевич Баутин (личный секретарь В.  Г.  Черткова)  был
секретарем  Московского  Вегетарианского  Общества  Л.  Н.  Толстого  до его
закрытия.  По происхождению крестьянин с Украины.  При  призыве  на  военную
службу  отказывался от нее по религиозным убеждениям и отбыл положенный срок
наказания.  Пребывание  в  тюрьме,  в  особенно  тяжелых  условиях,   сильно
отразилось  на  его здоровье.  Продолжительное заключение в Соловках (5 лет)
навряд ли выдержит. Он принципиально отказался от принудительной работы. Тем
не   менее   его  отвезли  в  Парандово  на  Балонах  (место  самых  тяжелых
лесозаготовок).  С  половины  января  его  снова  вернули  на  Попов  остров
неизвестно по какой причине. Дальнейшая судьба его неизвестна, но так как он
ни на какие работы по принуждению не соглашается,  то можно опасаться  того,
что  его  подвергают мучительным наказаниям,  которые он может не выдержать,
несмотря на большую свою стойкость.  Друзья его  сомневаются  жив  ли  он  в
настоящее время.
 2) Григорьев Алексей  Иванович,  крестьянин  по  происхождению.  По
прибытии  на  место  ссылки,  несмотря  на  отказ  от принудительной работы,
отправлен с Попова острова в командировку на работы за 90 километров пешком.
На  новом  месте  опять  отказался  от  работы.  Его  назначили в карцер и к
наказанию на 5 суток на "вышку".  Вышка - это постройка в 3 сажени высоты на
самом  ветреном  месте  с  открытой  площадкой наверху.  Наказываемый должен
стоять целый день лицом к ветру без  верхней  одежды,  а  ночь  проводить  в
сыром,  холодном карцере со вшами,  крысами и испражнениями.  На третий день
солдат,  карауливший Григорьева,  пожалел его и повязал ему теплый шарф  под
белье.  Для  согревания  один  из  арестант  научил  Григорьева искусственно
дрожать.  Благодаря этому он выдержал свое испытание и через  5  дней  снова
отказался от работы. Его погнали в штрафную роту - обратно за 90 километров.
Там за новый отказ от работы его назначили к новому испытанию - стоять 3 дня
лицом   к   ветру.  Здоровый  и  жизнерадостный  человек,  Григорьев  теперь
представляет из себя совершенно больного с расшатанными нервами человека,  с
лицом подергиваемым судорогами и с беспричинным смехом или рыданиями.
 3) Неаполитанский   Юрий   работал    в    фото-кинематографическом
учреждении.  Отбывал  тюремное  заключение  за  отказ  от  военной службы по
религиозным убеждениям. Болен туберкулезом. Назначен работать в канцелярию в
Соловках.
 4) Песков Борис по происхождению рабочий.  Отказывался  от  военной
службы  по религиозным убеждениям.  Из тюрьмы вышел с расшатанным здоровьем.
Во время пребывания его в Соловках известно,  что  ему  назначили  наказание
"секиркой",   которое   считается   одним  из  самых  тяжелых.  "Секирка"  -
продолговатая комната вся в щелях,  ветер дует насквозь, страшная сырость, и
посредине  этой  комнаты по боковым стенам две узких доски-лавки без спинок.
На  этих  узких  лавках  должны  сидеть  наказываемые  с  ногами  в  висячем
положении. За ними следят, чтобы они ни с кем не разговаривали, не двигались
и не касались  ногами  пола.  Если  они  двинутся  или  заговорят,  то  срок
наказания  добавляют.  Дальнейшая судьба Пескова неизвестна,  и за жизнь его
также опасаются друзья.
 5) Сорокин    Иван    Михайлович,   крестьянин.   Будучи   учеником
земледельческой  школы  военного  типа,  он  однажды  назначен  был   ночным
караульщиком  яблок  в  саду  и  в темноте нечаянным выстрелом из ружья убил
человека.  Его судили и оправдали, но сам он не мог оправдать себя и страдал
до тех пор,  пока в одной из книжек Толстого не нашел ответа на мучивший его
вопрос.  С тех пор он сделался его последователем  и  отказался  от  военной
службы.  На суде Военного трибунала он поражал своими прямыми,  искренними и
умными  ответами.  Последнее   время   занимался  на   родине   крестьянским
хозяйством и жил вне Москвы. В этот раз он привез в Москву свою больную мать
для определения ее в больницу и,  находясь у Баутина в гостях в вечер ареста
последнего,  был  также  арестован.  По прибытии на место ссылки назначен на
работу по канцелярской части в Кеми,  что считается очень удобным,  но он не
захотел  быть  в  привилегированном  положении и отказался.  После этого его
посадили на голодный паек:  полфунта хлеба и стакан воды в  день.  На  таком
пайке  он  жил приблизительно месяц,  совершенно обессилел и заболел.  Врачи
положили его в лазарет и в январе месяце дали отпуск на две недели. За время
голодного  пайка  Сорокин,  ослабевший,  лежал  на  грязном полу во вшах под
нарами,  в страшной грязи, потому что в бараках карантина заключенные должны
были  убирать сами,  но не могли,  так как почти все были поголовно больны и
слабы.  Сейчас Сорокин согласился работать  в  больнице  санитарную  работу,
чтобы  хоть немного облегчить тяжелое положение массы больных.  Вид Сорокина
ужасный.  Хотя он поехал в Соловки здоровым и  крепким,  теперь  он  говорит
слабым, медленным голосом, почти шепотом, ходит с трудом, как тень.

---

http://lib.misto.kiev.ua/LITRA/TOLSTOJ/mem_tolst.txt#top

Историко-публицистический альманах Возвращение памяти.
Вып. 2. 1994

---

Из жизни толстовских коммун в Сибири

 В судьбе  толстовских  коммун,  как  в  капле  воды,  отразилась  трагедия
российского   крестьянства   в    период    коллективизации.    Но    судьба
крестьян-толстовцев   на   фоне  общей  трагедии  представляется  еще  более
драматичной,  а политика государства еще более жестокой и вероломной, потому
что  толстовцы как раз и стремились к тому,  чтобы жить вместе и коллективно
хозяйствовать на земле.  В отличие  от  колхозов,  насаждавшихся  сверху,  в
которые   крестьяне   объединялись  насильно  и,  работая  в  них,  не  были
заинтересованы в результатах  своего  труда,  толстовские  коммуны  являлись
добровольными  объединениями единомышленников,  умевших трудиться на земле и
любивших землю. К тому же крестьяне-толстовцы жили богатой духовной жизнью и
стремились  сохранить внутреннюю свободу и чувство собственного достоинства.
Такое противостояние наступавшему тоталитаризму не могло закончиться  иначе,
как гибелью толстовских объединений.
 Толстовское движение в России зародилось в начале XX  века.  Последователи
Л.  Н. Толстого объединялись в общества и кружки, издавали журналы и газеты,
пропагандировали идеи великого писателя-гуманиста,  основанные на  любви  ко
всему  живому  и  отрицании  насилия.  Но  если  до революции основную массу
толстовцев составляла интеллигенция,  то после нее рядовым  толстовцем  стал
рабочий,  крестьянин,  бывший  солдат.  Для  них,  познавших  всю жестокость
мировой и гражданской войн,  идеи Л.  Н.  Толстого стали источником жизни. В
начале   20-х   гг.   возникло  несколько  толстовских  сельскохозяйственных
объединений, в том числе коммуна "Жизнь и труд" и община "Братский труд".
 В государственном  архиве Новосибирской области сохранились документальные
материалы,  рассказывающие о  жизни  этих  двух  толстовских  объединений  в
Сибири, переселившихся туда с началом коллективизации (*).

 (* Переписка о толстовских коммунах, - ф. 47, оп. 3а, д. 25. *)

 Коммуна "Жизнь и труд" начала свой не долгий, но трудный путь в конце 1921
года,  когда группа молодых людей,  приверженцев толстовского учения, решила
вести  коллективное  хозяйство  на  земле.  Заключив  с  Московским  уездным
земельным отделом договор на аренду небольшого помещичьего имения, коммунары
поселились  в Шестакове,  недалеко от Москвы.  Жили они дружно,  трудились с
большим  подъемом,  и  хозяйство   быстро   крепло.   С   началом   сплошной
коллективизации  ситуация  резко  изменилась:  одно  за  другим  толстовские
объединения стали распускаться.  Над  коммуной  нависла  угроза  ликвидации.
Первую атаку коммунары смогли отбить.  С трудом, через ВЦИК, но отстояли. Но
они понимали,  что "как ни невиновен ягненок,  волк  все  равно  съест  его,
потому  что хочет есть".  После долгих размышлений и споров пришли к единому
мнению:  всем  толстовцам,  желающим  работать   на   земле,   собраться   и
переселиться   в   одно   место   для   "совместной   коллективной   жизни".
Организационным ядром переселения стала коммуна "Жизнь и труд".
 По этим  вопросам  коммунарам неоднократно приходилось обращаться во ВЦИК,
беседовать с М.  И.  Калининым,  В.  Д.  Бонч-Бруевичем, П. Г. Смидовичем, и
первое время они находили понимание своих просьб.  А ведь в конце 20-х годов
во  многих  местах  уже  началась  настоящая  травля  последователей  Л.  Н.
Толстого, их клеймили как "наиболее вредную секту".
 Сохранившиеся документы и воспоминания толстовцев не  позволяют  до  конца
выяснить   вопрос   о   том,   помогали   ли   работники  ВЦИК  переселенцам
беспрепятственно выехать в Сибирь или  просто  не  мешали  их  добровольному
отъезду в "ссылку".  28 февраля 1930 г.  ВЦИК принял постановление,  которым
разрешил "единомышленникам Толстого переселиться в одно место для устройства
коллективной   жизни,   согласно   их   убеждениям.  Район  для  переселения
предлагался большой - вся Сибирь и Казахстан.  Посланные толстовцами  ходоки
остановили свой выбор на участке земли на берегу Томи в районе Новокузнецка.
Переселившись  в  Сибирь,  толстовцы  разделились  на  три  группы:  уральцы
организовали  сельскохозяйственную артель "Мирный пахарь",  прибывшие из-под
Сталинграда - общину "Всемирное братство",  а подмосковная коммуна "Жизнь  и
труд" осталась коммуной.
 Нелегок был переезд в Сибирь.  На старом месте люди оставляли  свои  дома,
поля,  распродавали скот,  небогатый скарб,  а в Сибири их ждала богатая, но
необжитая земля.  Трудности усугублялись и далеко не гладкими отношениями  с
местными  органами  власти,  которые не сложились буквально с первых дней их
пребывания в Сибири.
 События развивались  стремительно.  В  апреле  1931  г.  толстовцы  начали
прибывать на место нового поселения,  а уже 30 марта того же года  президиум
Кузнецкого  райисполкома  предоставил  часть отведенной для них земли артели
"Путь бедняка",  ссылаясь на то,  что толстовские объединения не представили
свои  уставы  для регистрации.  Когда орггруппа по переселению обращалась во
ВЦИК,  вопрос об уставе оговаривался  особо.  Она  настаивала  на  том,  что
"коллективная   жизнь   должна  строиться  на  свободных,  безнасильственных
началах",  без  административного  вмешательства  в  их   жизнь.   Кузнецкий
райисполком  имел  на этот счет иное мнение:  если коммуна регистрирует свой
устав по всем правилам,  то она остается  в  районе,  если  нет,  то  это  -
единоличники, и их надо выслать. Именно так и поступили с общиной "Всемирное
братство" - за отказ от регистрации устава ее  переселили  в  Кожевниковский
район.  Коммуна  "Жизнь  и  труд"  принципиально  не противилась регистрации
своего устава. Однако, по их мнению, он должен был отражать такой внутренний
распорядок,  который  устраивал  членов  коммуны.  По зарегистрированному 28
апреля  1931  г.  уставу  коммуна  считалась  самостоятельной  хозяйственной
организацией,  руководство  которой  осуществлял  Совет,  подотчетный общему
собранию.  Такой устав не удовлетворял райисполком,  но коммунары смогли его
отстоять,  включив  по  требованию местных властей пункт о том,  что членами
коммуны не могут быть кулаки и лица,  лишенные избирательных прав. Однако на
этом конфликты с представителями местной власти не закончились, а продолжали
нарастать, осложняя и без того трудное положение коммуны.
 Первый год   жизни   в   Сибири   был  особенно  тяжелым  для  коммунаров.
Переселившись в Кузнецкий район,  коммуна  "Жизнь  и  труд"  фактически  все
должна  была начинать заново.  То немногое,  что взяли в дорогу и без потерь
привезли на новое место,  не могло полностью обеспечить коммунаров.  Местные
власти не оказали толстовцам никакой помощи,  более того, льготы, которые им
полагались   по   закону   как   переселенцам,   не   были    предоставлены.
Переселенческие   органы,   выделявшие  земельный  участок  для  толстовских
объединений,  к этому времени были уже ликвидированы,  и весь земельный фонд
перешел в ведение райисполкома,  а он, не считаясь с тем, что коммунары были
переселенцами,  включил их хозяйство в общий план налогов и поставок,  как и
хозяйства старожилов.
 Требования, предъявляемые коммуне,  оказались для нее непосильными. Так, в
разгар  лета,  когда  надо  было  косить  сено и строить дома,  когда каждый
человек на счету,  сельсовет под угрозой уголовной ответственности  требовал
выделить  в  распоряжение  Сибстройпути  на  различные работы 4 человека и 6
лошадей.  В другом случае  -  не  считаясь  с  хозяйственными  возможностями
коммуны,  с  тем,  что  у  них  всего 20 рабочих лошадей и недостаток семян,
райисполком предъявил коммуне  посевной  план  в  400  га.  Но  в  этот  год
коммунары  смогли  засеять  всего  14  га  пшеницей,  11 га - овсом,  1 га -
ячменем,  2 га - просом, 6 га - картофелем. Лето в тот год выдалось жаркое и
сухое.  Дождей  почти  не  было.  Урожай собрали плохой:  погиб весь ячмень,
просо, более половины пшеницы. То, что коммунары смогли собрать, оставили на
сев 1932 года, продуктового хлеба вообще не было. Чтобы прокормиться зиму, а
коммунаров было 400 душ,  из них - 200 детей, пришлось уходить на заработки.
Так и перебивались они впроголодь,  покупая хлеб на рынке.  Но власти это не
интересовало.  Перед ними  стояли  другие  задачи  -  дать  большой  процент
коллективизации,  больше  собрать  зерна  по  плану поставок.  Для этого все
средства были хороши. Включив коммуну в план поставок, райисполком предъявил
такое  задание по сдаче сельхозпродуктов,  которое значительно превышало то,
что произвели толстовцы.  Вот некоторые цифры:  по заданию требовалось сдать
120  центнеров  пшеницы,  а  собрали  50,  требовали сдать 100 тонн сена,  а
коммунары заготовили всего 50,  из них насильно 5 тонн увезли,  из 13 дойных
коров  забрали  7.  К тому же коммуну обязали внести обязательный взнос - на
акции Тракторцентра,  займы,  культсбор и другие обложения - более  6  тысяч
рублей.
 В результате Кузнецкий райисполком добился своего - распустил  коммуну.  В
вину  ей были поставлены факты приема в коммуну лиц,  лишенных избирательных
прав, "отказ общего собрания коммуны от роспуска кулацкого правления".
 Президиум ВЦИК сначала не одобрил этого решения. Постановлением от 2 марта
1932 г.  он предложил Западно-Сибирскому крайисполкому: "Немедленно отменить
решение  Кузнецкого  райисполкома  от  23 ноября 1931 г.  о роспуске коммуны
"Жизнь   и   труд",   рассмотреть   хозяйственные   вопросы,   связанные   с
восстановлением   и   укреплением   коммуны,  и  принять  необходимые  меры,
предоставить коммуне на общих основаниях установленные  законом  льготы  для
переселенцев".  В личном письме Ф. П. Грядинскому М. И. Калинин настаивал на
срочном приостановлении "всяких взысканий  как  деньгами,  так  и  натурою",
отсрочке  взносов до конца 1932 г.,  оказании коммуне необходимой семенной и
продовольственной помощи.
 Запсибкрайисполком, выполнив первый пункт постановления, обратился во ВЦИК
с просьбой о переселении толстовцев из Кузнецкого района.  С этой целью было
проведено  обследование толстовских объединений комиссией,  в состав которой
входили представители ВЦИК,  крайисполкома  и  Новокузнецкого  горсовета.  В
составленной  ими  секретной  докладной записке но фракцию ВКП(б) Президиума
ВЦИК говорилось,  что "экономическое состояние коммуны крепкое и может нести
государственные  обязательства  наравне  с  другими колхозами,  между тем от
уплаты всех сборов и налогов и др.  мероприятий  отказывается...  Заявления,
подаваемые   в   вышестоящие  организации,  в  значительной  части  являются
необоснованными  в  том,  что  их  притесняют  и  принуждают  к   выполнению
государственных обязательств".  Эта записка составлялась в начале мая, когда
в  коммуне  хлеба  оставалось  на  две-три  недели,  и  в  ход  шли  жмых  и
картофельные  очистки.  Комиссия  была  солидарна с позицией крайисполкома и
Кузнецкого райисполкома в своих  выводах  по  вопросу  о  дальнейшей  судьбе
толстовцев, настаивая на их переселении.
 Однако Президиум  ВЦИК  подтвердил  свои  предыдущие  решения,   освободив
коммуну "Жизнь и труд" от обязательств до урожая 1933 г.  Благодаря этому, в
течение 1933-1935 гг.  в коммуне удалось провести землеустроительные работы,
на  которые  она  затратила  более 4 000 рублей из своих средств.  К тому же
приходилось отвлекать на эти работы людей и рабочий скот.
 В результате,  несмотря  на  все  препятствия со стороны местных властей и
объективные трудности, к середине 30-х гг. хозяйство коммуны укрепилось. Уже
с   конца   1933   г.   она   стала  полностью  выполнять  обязательства  по
государственным поставкам.  Поскольку из-за  своих  убеждений  коммунары  не
могли  участвовать  в  убое  скота,  план  по мясозаготовкам они заменили на
выращивание  племенного  скота,  передав  совхозам  и  колхозам   57   голов
молодняка.  За  пять  лет  жизни в Сибири коммуна наладила и свой быт.  Были
построены 35 жилых домов,  хозяйственные помещения,  столовая,  школа, баня,
проведен  водопровод.  Для детей летом устраивались детские ясли,  площадки,
зимой работала школа.  В коммуне имелись своя библиотека, радио, музыкальный
кружок... Дети, старики, инвалиды содержались полностью за счет коммуны.
 После принятия   в   феврале   1935   года   на   II   Всесоюзном   съезде
колхозников-ударников  примерного Устава сельскохозяйственной артели по всей
стране  развернулась  кампания  по   переводу   коммун   на   новый   Устав.
Неоднократные  беседы  с  коммунарами  о  переходе  на  этот Устав не давали
результатов. Тогда 16 апреля 1936 г. Сталинский (бывший Кузнецкий) горсовет,
заслушав   результаты   обследования  коммуны  "Жизнь  и  труд",  постановил
существующий в коллективе устав отменить,  как не  соответствующий  основным
положениям  примерного  Устава,  и рекомендовал принять новый.  Одновременно
были проведены аресты. Из 10 арестованных четверо вскоре были освобождены, а
остальные - И.  Гуляев,  Д. Моргачев, Б. Мазурин, Я. Драгуновский, Г. Тюрк и
А. Барышева - осуждены по 58 статье.
 1937 год стал для коммуны роковым.  Многие ее члены,  кто по суду, а кто я
без суда, были репрессированы. В лагерях погибли 24 коммунара.
 После этого  коммуна  уже не в состоянии была бороться.  Она доживала свои
последние  дни.   С   переводом   ее   1   января   1939   года   на   Устав
сельскохозяйственной   артели,   т.  е.  колхоза,  коммуна  "Жизнь  и  труд"
прекратила свое существование.
 Сложная, полная  трагизма  судьба  выпала  и  на  долю  толстовской общины
"Братский труд".  До переезда в Сибирь из-под Сталинграда община  уже  имела
десятилетний опыт коллективного ведения хозяйства,  в основе которого лежало
учение Л.  Н.  Толстого.  За ее приверженность толстовским  идеалам  местные
власти  притесняли общину,  а когда началась открытая травля толстовцев,  ее
выгнали  из  района,  отобрав  все  имущество.  Поэтому   идея   переселения
толстовцев  на  Алтай  нашла  поддержку  в общине,  и "сталинградцы" приняли
активное участие в подготовке переезда.
 В Апреле  1931  г.  они  прибыли  на  новое место и поселились на землях к
востоку от ручья Каменушка,  составив основу  общины  "Всемирное  братство".
Здесь,  на Алтае, они надеялись "осуществить свободную братскую общину - без
принуждения,  без подчинения,  без денег,  расчетов, чтобы каждый работал по
способности,   получал  по  потребности",  т.  е.  то,  что  декларировалось
Советской властью, они хотели проводить на деле.
 Однако и  у  этой  общины  трения  с  властями  начались уже с первых дней
пребывания в Сибири.  Камнем преткновения стал также  вопрос  о  регистрации
устава.  По  их мнению,  устав,  ограничивая свободу,  является насилием над
личностью,  а они хотели строить свою жизнь на свободных,  безнасильственных
началах.  Своей  целью  члены  общины  "Братский труд" считали осуществление
мирного безгосударственного коммунизма на основе сознательного коммунального
труда.   Придерживаясь  учения  о  постепенном  отмирании  государства,  они
говорили:  да,  мы понимаем,  что пока не все люди сознательные, государства
нужны,  но мы уже достаточно сознательны, поэтому для нас государство должно
сделать исключение и не неволить,  мы сами будем выполнять свои  обязанности
перед   обществом.   "Служение  жизни"  -  основа  их  мировоззрения  -  это
добровольное служение обществу.  Жизнь человека,  животных,  птиц  священна.
Крестьяне-толстовцы  осуждали  войны  и  отказывались  от  несения  воинской
повинности.  "Служитель жизни",  по их мнению,  не может служить  смерти,  а
потому  недопустимо  убивать животных и есть их мясо.  Эксплуатация животных
также считалась противоестественным актом, поэтому наиболее последовательные
толстовцы  обрабатывали  землю вручную.  Но власти и не собирались вникать в
смысл  этих  представлений.  "Общее  соглашение   членов   трудовой   общины
Всемирного  братства  им.  Л.  Н.  Толстого",  через  которое "сталинградцы"
пытались  донести    свое   учение,   президиум    Кузнецкого   райисполкома
охарактеризовал  как  "наглую  классовую  вылазку  партии  капиталистической
реставрации Советского Союза,  как призыв к  объединению  и  наступлению  на
диктатуру   пролетариата   ко   всем   капиталистическим  элементам,  призыв
обнаглевшего  классового  врага,  не  брезгующего  постыднейшим  извращением
учения Ленина".
 Проявляя "классовую бдительность",  представители  местной  власти  повели
борьбу  с "махровой контрреволюцией" до победного конца.  Не прошло и месяца
со времени переселения толстовцев в  Сибирь,  а  Кузнецкий  райисполком  уже
пишет  в  ЦИК  РСФСР  о  необходимости  переселения  их  в тайгу,  на земли,
предназначенные для выселения кулаков.  Причины для этого выдвигались  более
чем серьезные.  Во-первых, община наотрез отказалась регистрировать устав и,
более  того,  считала  возможным  включение  в  состав  общины   кулаков   и
"лишенцев",   т.   к.,  по  их  представлениям,  "служение  жизни"  являлось
"достаточным основанием и единственным критерием  пригодности  человека  для
общины".  А во-вторых, в районе шло "гигантское промышленное строительство",
и потому оседание толстовских объединений,  оказывавших "вредное влияние" на
рабочих, становилось "совершенно нетерпимым".
 Президиум ВЦИК осудил попытки районных  организаций  решить  все  проблемы
административным путем.  Опровергая доводы местных работников,  П.  Смидович
писал,  что одной из  причин  поселения  толстовцев  в  их  районе  "служило
соображение  о том,  что следует их взять из глухих мест среди крестьянства,
на которое они могут  вредно  влиять  и  поселить  их  в  одном  месте  близ
пролетарского  центра  в  окружении  организованного  населения,  на которое
влияние их не распространяется".  При этом он  рекомендовал,  чтобы  местные
органы  власти,  учитывая  особенности толстовцев, "под руководством партии, постепенно, не делая резких шагов, советизировали их".
 Однако, несмотря  на  это,  13  октября  1931 года РИК принимает решение о
переселении общины. На заседании президиума, где рассматривался этот вопрос,
присутствовал   представитель   общины   И.  Добротолюбов.  Он  обратился  к
собравшимся с такими словами:  "Предложения РИКа о новом нашем переселении в
настоящее  время для нас невозможны.  У нас нет ни сил,  ни средств на новое
переселение.  Мы  существуем  на  средства,   зарабатываемые   вне   общины.
Предыдущее  переселение  отняло  у нас много сил и времени,  так что мы,  не
обеспечив себя продуктами, едва-едва успели приготовить землянки, чтобы хоть
тесно укрыться от холода. Доводя об этом до сведения братьев-коммунистов, мы
ожидаем от них разумного и справедливого отношения".
 Однако "братья-коммунисты"  не  вняли  их  мольбам и продолжали доказывать
Центру необходимость их переселения.  В конце  концов  постановлением  от  3
октября  1932  года Президиум ВЦИК предложил Запсибкрайисполкому "определить
место и  сроки  для  переселения  коммуны  последователей  Л.  Н.  Толстого,
выходцев из Сталинграда, отказавшихся от регистрации".
 Осенью 1933 года к  поселку  сталинградцев  подъехал  большой  обоз.  Всем
приказали собираться и грузить вещи, и, несмотря на сопротивление, их все же
погрузили и повезли в тайгу на новое место.  Переселяя людей - и  старых,  и
малых  -  под  зиму без средств,  отобрав скот,  оторвав их от жалких жилищ,
власти заведомо обрекали их на вымирание.  Туда же,  в Кожевниковский район,
были  переселены  и  другие  группы  толстовцев:  Барабинская,  Иловлинская,
Уральская, Бийская, Омская, объединившиеся в одну общину - "Братский труд".
 Зиму 1933-34 гг. толстовцы перебивались на временно отведенных сельсоветом
квартирах в деревне Ново-Сергеевка.  Картофель,  овощи, которые были сданы в
кооперацию Кузбасса под обещание, что им их сразу же выдадут на новом месте,
задержали, и община вынуждена была жить впроголодь.
 С началом  весны толстовцы приступили к освоению выделенной им земли.  Это
была нелегкая задача. Участок им выделили  безводный, "без единого ручья или
хотя  бы  лужи  стоячей воды".  Чтобы добывать воду,  приходилось рыть ямы в
сухой  долине,  но  вода  в  них  быстро  пересыхала   и   оказалась   очень
недоброкачественной, "когда кипятишь ее в котле, все время является, сколько
ни снимай, все новая, новая красная пена, как навар в супе".
 Обрабатывать землю приходилось почти голыми руками,  не хватало ни орудий,
ни  лошадей.  Работали  мотыгами  и  тяпками,  а  порой  приходилось   самим
впрягаться  в  плуги.  К  тому же лето 1934 года выдалось засушливое.  Такую
засуху не могли припомнить даже старожилы.  А тот урожай,  который уцелел от
засухи,  погубили неожиданные среди лета морозы. Однако, несмотря на большую
нужду,  толстовцы отказались от предложенного долгосрочного кредита в 1  000
рублей,  так  как  им "еще дороже был тот принцип,  чтобы в построении своей
жизни  ни  в  чем  не  опираться  на  государство".  В  конце  зимы  в  счет
оставленного  в  Кузнецком (в то время - уже Сталинском) районе имущества им
удалось закупить около 3,5 тонн зерна.  Благодаря этому смогли  дотянуть  до
весны 1935 года.
 Весна и лето 1935 года были более благоприятными:  засухи не было, морозов
тоже. И толстовцы, приобретя несколько лошадей, смогли засеять больше земли.
Часть урожая они собрались оставить на пропитание и сев,  а оставшуюся сдать
через  кооперацию,  "не  входя в соприкосновение с государственными планами,
налогами и обязательствами".  В заявлении председателю крайисполкома  ф.  П.
Грядинскому они писали: "Сущность... наших стремлений заключается в том, что
с/х  община-коммуна  "Братский  труд"  по  своим  убеждениям  сознательно  и
добровольно     желает     передавать     результаты    своего    свободного
сельскохозяйственного труда,  за исключением семфонда и удовлетворения своих
насущных потребностей,  в общество на мирные, общеполезные нужды и притом не
через государство,  а через кооперацию по свободному согласованию  с  нею...
Часть  результатов  труда  считает  необходимым  передавать в общество через
кооперацию  бесплатно  на  такие  нужды,  как   содержание   больных,
нетрудоспособных,  устройство сельских дорог, случаи стихийных бедствий и т.
п.".
 Однако принимать  во  внимание их принципы Кожевниковский райисполком (как
ранее Кузнецкий) не считал нужным.  Представители местной власти уже  хорошо
научились командовать колхозами:  где, кому, чего и сколько засевать и какой
урожай собирать.  Столкнувшись  с  сопротивлением  толстовцев,  не  желающих
работать   по   приказу,   райисполком  применил  к  ним  репрессии  и  меры
"принудительного погашения государственных обязательств".
 За "контрреволюционный  саботаж"  сева  в  мае  1935  г.  были осуждены И.
Добротолюбов,  С.  Черниченко и  Ф.  Агурьев.  Осенью  этого  же  года  была
арестована еще одна группа толстовцев - Г.  Бутылкин-Свободный, Ф. Савельев,
Э.  Добротолюбов,  Д. Литвиненко, П. Юраков. Их обвинили в организации среди
толстовских групп контрреволюционного саботажа хлебопоставок.
 По той же причине,  не считаясь с тем, что хлеб еще не был полностью убран
с   полей,  9  сентября  уполномоченным  Комитета  заготовок  Совнаркома  по
Кожевниковскому району на общину был наложен штраф - более 16 тысяч  рублей.
Нанятая сельсоветом бригада рабочих собрала, обмолотила и сдала в Заготзерно
весь урожай толстовцев.  Забрали 18 лошадей, 16 коров, 2 теленка, но и этого
не хватило, чтобы выплатить штраф.
 Тогда сельсовет приступил к конфискации личного имущества.  Забирали все -
от швейных машин до кальсон и старых пимов.  Всего было описано и изъято 428
предметов личного пользования,  но это далеко не полный список. В результате
проведенной  проверки  выяснилось,  что  оформление  описей было "совершенно
небрежное,  неправильное,  позволяющее допускать  хищения  имущества".  Были
случаи,    когда    изымались    последние   вещи.   Например,   у   О.   П.
Свободной-Булыгиной забрали единственные имеющиеся у нее тулуп и  полотенце,
а  у  И.  Пугачева  -  последние две пары пимов.  Порою изъятые вещи даже не
вносились в опись, например, у той же О. П. Свободной-Булыгиной старый тулуп
забрали,  а в опись не внесли.  "Несмотря на то,  что забирают весь хлеб,  -
писали толстовцы, - забрали и барахло, некоторые, даже большинство, остались
в  чем стояли,  даже с людей стягивали,  забирали белье и одежду,  валенки и
обувь.  Не знаем, как мы будем проводить зиму в Сибири, совершенно раздетые,
у многих нечем ночью прикрыться... Неужели мы обречены на погибель, да еще с
малыми детьми..."
 Община обратилась  во  ВЦИК  за помощью,  и 25 сентября Запсибкрайисполком
получил телеграмму за подписью заместителя секретаря ВЦИК,  а 27 сентября  -
председателя  Комиссии  по  культам,  с  требованием принять меры к возврату
незаконно изъятого имущества и привлечению виновных  к  ответственности.  На
это Ф. П. Грядинский отвечал: "...Имущество изъято за саботаж хлебопоставок.
Возврат имущества находим невозможным,  политически вредным".  Тем не  менее
крайисполкому   пришлось  признать  этот  шаг  со  стороны  местных  властей
ошибочным,  и постановлением от 2 ноября  он  обязал  райисполком  исправить
допущенные  "ошибки".  Время шло,  а местные власти не торопились возвращать
то,  что награбили.  Комиссия, рассматривавшая в апреле 1936 года выполнение
этого   постановления,   отмечала,  что  "большая  часть  имущества  личного
пользования не возвращена под предлогом того,  что оказалась  распроданной".
Так,  из 15 изъятых швейных машин было возвращено 9,  из 11 женских пальто -
2,  из 44 одеял - 6,  кофточек изъято 20,  возвращена  1,  юбок  изъято  20,
возвращена 1 и т.  д.  Не были возвращены коровы, в чем, по мнению комиссии,
виноваты  сами  члены  общины,  т.  к.   отказались   брать   чужих   коров,
конфискованных для общины у единоличников, а требовали вернуть именно своих.
Отказались толстовцы и от предлагаемой им ссуды,  ссылаясь на то, что "брать
ссуду  при наличии своего семенного и продуктового хлеба (хотя и вывезенного
сельсоветом) община считает невозможным".
 Зима 1935-36 гг.  оказалась для толстовцев особенно трудной. Оставшись без
теплых вещей,  общинники прожили ее  почти  на  одном  картофеле.  Детям  не
хватало молока,  в результате к весне они сильно обессилели,  часто болели и
умирали.
 Весна 1936   года  также  не  предвещала  ничего  xopoшего.  Земля  стояла
обработанная,  а засевать ее было нечем.  Семенной фонд общине так и не  был
возвращен,   и  ей  пришлось  засевать  поля  всем,  что  у  нее  нашлось  -
подсолнухом, маком, горохом, просом, гречихой. В недоумении писали они М. И.
Калинину:   "Кому   и   какая   теперь   польза   от   того,   что   нас   -
земледельцев-коммунаров - лишили весной семян пшеницы  и  через  это  лишили
возможности обсеменить пшеницей приготовленные поля?"
 С каждым годом  общине  все  труднее  и  труднее  становилось  вести  свое
хозяйство.   Неоднократные   просьбы   о  выдаче  им  "взаимообразно"  через
кооперацию  семенной  ссуды  оставались  "гласом  вопиющего  в  пустыне".  К
сожалению,  в фондах архива нет документов, рассказывающих о последних годах
существования общины "Братский труд".  Можно  только  предполагать,  что  ее
постигла та же участь, что и коммуну "Жизнь и труд".


http://lib.misto.kiev.ua/LITRA/TOLSTOJ/mem_tolst.txt#top

В таком расположении находясь и поставя себя в возможную чистоту сердца, видел я следующий сон¹.

Казалось, что на небе, от одного края до другого, по всему пространству оного, были написаны золотыми великими буквами слова. Все небо было голубого цвета, и золотые слова оные казались не столько снаружи блестящими, но больше внутри сияли прозрачно светом и не совокупно написаны по лицу небесного пространства, но складами, по слогам и содержали следующее и точно таким образом: па-мять — свя-тых — му-че-ник — А-на-ни—я — А-за-ри-я — Ми-са-и-ла. Из сих золотых слов сыпались огненные искры, подобно как в кузнице из раздуваемых сильно мехами угольев, и падали стремительно на Григория С. Сковороду. Он стоял на земле, подняв вверх прямо правую руку и левую ногу, в виде проповедующего Иоанна Крестителя, которого живописцы некоторые в изображениях представляют в таком расположении тела и каковым Сковорода тут же мне вообразился. Я стоял близ его, и некоторые искры из падающих на него, отскакивая, падали на меня и производили во мне некую легкость, развязанность, свободу, бодрость, охоту, веселость, ясность, согревание и неизъясняемое удовольствие духа. Я в исполнении сладчайшего чувствования проснулся.

Поутру, встав рано, пересказал я сие видение странное почтенному и добродетельному старику троицкому священнику Борису, у которого я имел квартиру. Старик, подумав, сказал мне с умилением: «Ах, молодой человек! Слушайтесь вы сего мужа: он послан вам от бога быть ангелом-руководителем и наставником»². С того часа молодой сей человек предался вседушно дружбе Григория, и с сего времени я в продолжение писания сего буду называть его другом по превосходству.

¹ Зри Филона Иудеянина книгу о снах, от духа бываемых, в сочинениях его о святом Писании Ветхого завета и К коринфянам, II послание св. апостола Павла (гл. 12, ст. 1), и Иова, (гл. 33, ст. 15, 16, проч.)

² Где душа наша не обретает никакого основания подлинности, там должна она вверяться мнениям, успокаивающим и возвышающим бытие его, ибо сии мысли ведут нас ясным небом через волны жизни сей.

Представившиеся в великолепном виде написанные на небесах имена трех отроков были тех самых, которых история изображена в том любимом Сковородою Дамаскиновом стихе, который певал он при всяком случае в молодости своей по некоему машинальному побуждению, как о сем упомянуто в начале сего. Ни Сковорода о любимом сем стихе, ни друг его о виденном им никогда друг другу не рассказывали и не знали. По прошествии тридцати одного года, за два месяца до кончины своей, Сковорода, будучи у друга сего в деревне и пересказывая ему всю жизнь свою, упомянул о том стихе Дамаскиновом, что он всегда почти имел в устах его и, сам не зная почему, любил его паче прочиих пений. Друг, сие услыша тогда и приведя на память виденное им во сне за три-десять один год назад, в молчании удивлялся гармонии чудесной, которая в различные лета, в разных местах то одному в уста, что другому после в воображение полагала, в возбуждение сердец их к выполнению и явлению разума и силы истории оной на самом деле, в жизни их. Впрочем, друг его никогда ему о сем виденном не говорил и после.

Ежели по духовному разуму истории образ златой, на поле Деире служимый, есть мир сей, поле Деирово — время, печь огненная — плоть наша, разжигаемая желаниями, похотениями, суестрастиями, пламеня-ми, жгущими дух наш; если трое отроков, не послужившие твари и не брегшие поклониться идолу златому, суть три главнейшие способности человеческие: ум, воля и деяние, не покоряющиеся духу мира сего, во зле лежащего, и не повреждены огнем любострастной плоти, но, прохлаждаясь свыше духом святым, песнословно изображают деву-богоматерь, девственное сердце, непорочность души человеческой; то огонь, падающий изобильными струями на Григория Сковороду из златовидных имен, написанных на небесах, трех отроков израильских, есть тайнообразовательное свидетельство почивающего на нем духа божиего.

Друг его начал давать место в мыслях и в сердце своем мнениям и правилам его и нечувствительно увидел себя на пути светлом чистого ума и несмущенного духа.

Сковорода, захотев возбудить мыслящую силу друга своего поучаться не в книгах одних, но паче в самом себе, откуда все книги родятся, часто в собеседованиях с ним разделял человека надвое: на внутреннего и внешнего, называя одного вечным, а другого — временным; того — небесным, сего — земным; того — духовным, сего — душевным; оного — творческим, сего — тварным. По сему разделению в одном и том же человеке усматривал он два ума, две воли, два закона, две жизни. Первого по божественному роду его именовал он царем, господом, началом; другого же по земному бытию его — рабом, орудием, подножием, тварью. И как первому по преимуществу его принадлежало управлять, начальствовать, господствовать, другой же долженствовал повиноваться, служить, последовать воле оного, то в надлежащее соблюдение порядка сего святейшей природы приучал он себя во всех деяний жизни придерживаться тайного гласа внутреннего, невидимого и неизъясняемого мановения духа, которое есть глас воли божией и которое люди, чувствуя втайне и последуя движению его, ублажаются, не повинуясь же побудителю сему и не памятуя оного, окаиваются. Он, испытав на самом деле святость тайного руководительства сего, возбуждал внимание в друге своем и в прочиих к сему святилищу внутренней силы божией и часто приглашал прислушиваться к изречениям сего прорицалища нетленного духа, которого голос раздается в сердцах непорочных, как друга, в развращенных, как судьи, в непокорных, как мстителя. Он называл его тем первобытным законом человеков, о котором говорит Святое писание: «Нетленный дух твой есть во всех; тем же заблуждающих помалу обличаешь, и в них же согрешают, вспоминая, учишь, да, пременившись от злобы, веруют в тебя, господа!» Он утверждал, что сей был тот самый гений¹, которому, последуя во всем, добродушный Сократ, как наставнику своему, достиг степени мудрого, то есть счастливого.

¹ Древние под названием гения разумели то, что разумеем мы под именем ангела-хранителя. Сократ называл сего гения демоном, ибо демон на эллинском языке значит разумеющий, то есть разумная сила внутренняя человека, а не значит злого духа. Некоторые через гения разумеют изощренное чувствование добра и зла; другие — сильное нравственное чувство. Зри о гении Сократовом сочинение Плутарха особое.

Он говаривал с сильным убеждением истины: «Посмотри на человека и узнай его! Кому подобен истинный человек, господствующий во плоти? Подобен доброму и полному колосу пшеничному. Рассуди же: не стебель с ветвями есть колос, не солома его, не полова, не наружная кожица, одевающая зерно, и не тело зерна, но колос есть самая сила, образующая стебель, солому, тело зерна и проч., в которой силе все оное заключается невидимо. Она производит все то в явление весною, когда вся внешность на зерне согнила, дабы не причтено было плододейство мертвой земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому богу, тайною своею десницею вседействующему, дабы он един был во всем глава, вся же внешность прочая — пята. От колоса поступи к человеку. В колосе видел ты солому, полову, кожицу, но не там бог. Где же? В невидимой силе растительной господь бог произрастил нам колос невидимою силою. Посмотри же на телесность человека: не там сила божия! Она в невидимости его закрылась. Подними же от земной плоти мысли твои и уразумей человека в себе, от бога рожденного, не сотворенного в последнее жития время! Сила растительная зерна глава тела всего есть, тайная действительность невидимого бога: познай в себе силу разумную, глагол божий, слово вечное, десницу божию, закон, власть, царство, невидимость, образ отца небесного! Раскрой сердце твое для принятия веры и для обнятая того человека, который отцу своему небесному вместо силы его и вместо десницы его есть во веки веков. Сие семя твое, зерно твое есть пространее небес и земных кругов, видимое сне небо и земля сия в нем сокрываются и тебе ли сне семя сохранить не сможет? Ах! Будь уверен, что и самый нечувственный волос головы твоей, потеряв наличность свою, в нем без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится! О семя благословенное, человек истинный, божий! Вся видимость есть подножие его. Сам он в себе носит царство, онебесяя всякого просвещаемого им и восполняя своим всеисполнением, воссев на месте отца небесного вовеки».

Сим немногим известным правилом водясь, он принимал на себя должности, располагал упражнения свои и забавы, переменял нечаянно местопребывания, делал знакомства, вступал в приязни, принимал в дружбу свою и не прежде решался делать что-либо зависящее от единственного выбора воли его, как посоветуясь с внутренним духом, которого он называл иногда Минервою, Ибо, как Минерва, по баснословию, рождена из мозга Юпитерового, так дух наш происходит от бога.

Как бог дает дарования духа не в одну меру, но различно, по различию отраслей всецелого, то людей, вступающих в состояние жизни не по врожденной способности, называл Сковорода людьми без Минервы. Так часто, видя робкого военачальника, грабителя судью, гордого богослова и проч., с досадою говаривал: «Вот люди без Минервы!» Взглянув на изображение царствующей в веке его Екатерины II, находившееся у друга его в гостином покое, сказал он с движением: «Вот голова с Минервою!».

Он мыслил, что счастие человека состоит в том, чтоб, узнав собственную в себе способность, по оной употребить себя в жизни. Так, многие богословы были бы, может быть, лучшими стряпчими по делам, многие ученые — разносчиками, многие судьи — пахарями, военачальники — пастухами, монахи — целовальниками и проч.

Отсюда, заключал он, происходит, что одно и то же самое состояние жизни одного ублажает, а другого окаянствует; одного воинский сан прославляет, а другого посрамляет; одного царский венец приукрашает благословением, славою, бессмертием, а другого низвергает во тьму кромешную с проклятием имени его; одного богословие делает светильником мира, обладателем над сердцами, славным без славы, почетным без почестей, а другого — обманщиком, лицемером, лжецом высокомудр-ствующим; одного учение возвысило до небес, а другого низвело до ада; одному судейство доставило имя благодетеля, а другому — разбойника; одному начальство в похвалу и честь, а другому — в хулу и поношение; одного монашество осветило, а другого очернило и погубило вовеки...

Такое правдивое, но для многих колкое изъяснение скоро навлекло ему брань. Ложь и порок вооружили на него орудия свои в лицах многих. Но рука господня была с ним, и он превозмогал ею все наветы глупых и злых человеков.

Занимаясь много другом своим, возводя ум его выше обыкновенных познаний, наведывался он искоренить в нем предубеждения, напечатленные от невежд и бабьих басней. Приметя, что страх смерти и боязнь мертвых обладали мучительно воображением его, предлагал он ему важные чтения, разрушающие сие ужасное мнение; беседовал часто о начале и расснащении существ каждого в свое основание, говоря, что венцу подобен век: начало и конец в единой точке заключаются. От зерна колос в зерно возвращается, от семени в семя яблоня закрывается1, земля в путь земли идет и дух к духу. «Какое, — так рассуждал он, — есть основание первоначальное тварей?» Ничто. Воля вечная, возжелав облечь совершенства свои в явление видимости, из ничего произвела все то, что существует мысленно и телесно. Сии желания воли вечной оделись в мысленности, и мысленности — в виды, виды — в вещественные образы2. Назначено поприще или круг каждому существу по образу вечного явить силы свои, то есть излияние невидимого во временной видимости, и опять вступить в свое начало, то есть в свое ничто. Край первый и край последний есть едино, и сие едино есть бог. Все твари, вся природа суть приятелище, риза, орудие; все сие обветшает, совьется, изменится; один дух божий, исполняющий Вселенную, пребывает вовеки. Богочеловек наш, говорил он, есть венец наш: не умираем, но изменяемся от смерти в жизнь, от тления в нетление. Умирают и умерли уже, им же бог — чрево их, и слава их — в стыде их. Грядет час и ныне есть, когда мертвые услышат голос сына божиего и, услышав, оживут. Если же и ныне час есть, то почто на утро, на тысячу лет, на несколько веков и кругообращений планет откладываем жизнь, смерть, воскресение, суд, голос сына божиего. Нося уже в себе огонь неугасаемый мучительных желаний и чувствий и червь неусыпаемый угрызений совести, можем ли сказать, что мы еще не осуждены, что голос сына божиего не слышится в нас еще, что труба божия не извела еще к нам судию страшного, праведного, судящего и слышит он сердце наше?

1  Стих, наполненный превысокого понятия, — «свитый боже, святый крепкий, святый бессмертный» — утверждает сию истину. Первая точка — святый боже — знаменует начало, предваряющее всю тварь; вторая — святый крепкий — знаменует начало, создавшее плоть и вселившееся в ней; третья — святый бессмертный — знаменует начало, пребывающее исчезнувшей плоти; зри о сем сочинение его «Потоп змиин», гл. 4.

2 Читай о сем книгу: «De l'origine; usages et abus de la raison et de la foi», t. I, p. 328.

Не довольствуясь беседою о сем, приглашал он друга своего в летнее время прогуливаться поздно вечером за город и нечувствительно доводил его до кладбища городского. Тут, ходя в полночь между могил и видимых на песчаном месте от ветра разрытых гробов, разговаривал о безрассудной страшливости людской, возбуждаемой в воображении их от усопших тел. Иногда пел там что-либо приличное благодушеству; иногда же, удалясь в близлежащую рощу, играл на флейтравере, оставя друга молодого между гробов одного, якобы для того, чтоб издали ему приятнее было слушать музыку. Сей, неприметно освобождаясь от пустых впечатлений, мечтательных страхов, в спокойствии сердечном внутренне воссылал благодарение промыслу божию за ниспослание ему мудрого друга и наставника.

В 1764 году друг его вознамерился поехать в Киев для любопытства. Сковорода решился сопутствовать ему, куда и отправились они в августе месяце.

По приезде туда, при обозревании древностей тамошних, Сковорода был ему истолкователем истории места, нравов и древних обычаев и побудителем к подражанию духовного благочестия почивающих там усопших святых, но не жизни живого монашества.

Многие из соучеников его бывших, из знакомых, из родственников, будучи тогда монахами в Печорской лавре, напали на него неотступно, говоря кругом:

— Полно бродить по свету! Пора пристать к гавани, нам известны твои таланты, святая лавра примет тебя, как мать свое дитя, ты будешь столб церкви и украшение обители.

— Ах, преподобные! — возразил он с горячностью. — Я столботворения умножать собою не хочу, довольно и вас, столбов неотесанных, во храме божием.

За сим приветствием старцы замолчали, а Сковорода, смотря на них, продолжал: «Риза, риза! Сколь немногих ты опреподобила! Сколь многих окаянствовала, очаровала. Мир ловит людей разными сетями, накрывая оные богатствами, почестями, славою, друзьями, знакомствами, покровительством, выгодами, утехами и святынею, но всех несчастнее сеть последняя. Блажен, кто святость сердца, то есть счастие свое, не сокрыл в ризу, но в волю господню!»

Монахи-старцы переменялись в лице, слушая сие; но звон позвал их, и они поспешили на молитву. Один из них просил Сковороду с другом его на завтра прогуляться за обитель. Согласясь, пошли все трое и сели на горе над Днепром. Отец Каллистрат (так назывался он), обняв тут Сковороду, сказал: «О мудрый муж! Я и сам так мыслю, как ты вчера говорил пред нашею братиею, но не смел никогда следовать мыслям моим. Я чувствую, что я не рожден к сему черному наряду и введен в оный одним видом благочестия, и мучу жизнь мою. Могу ли я?..» Сковорода ответствовал: «От человека не возможно, от бога же все возможно».

По прошествии нескольких дней надлежало другу его возвращаться восвояси. Сковорода, будучи упрошен родственником своим, соборным печерским типографом Иустином, остался в Киеве.

Не прошло двух месяцев, как он приехал из Киева опять в Харьков. Украину предпочитал он Малороссии за воздух и воды. Реки почти все цветут в Малороссии, отчего и воздух имеет гнилость. Он обыкновенно называл Малороссию матерью потому, что родился там, а Украину — теткою по жительству его в оной и по любви к ней.

В Харькове был губернатором Евдоким Алексеевич Щербинин — человек, не имевший учебного воспитания, но одаренный природным здравым разумом, любитель наук, талантов, музыки, в которой и сам он был весьма искусен и знающ. Наслышась о Сковороде, призвал он его к себе и, поговоря с ним, сказал ему:

— Честный человек! Для чего не возьмешь ты себе никакого известного состояния?

— Милостивый государь, — ответствовал Сковорода. — Свет подобен театру: чтоб представить на театре игру с успехом и похвалою, то берут роли по способностям. Действующее лицо на театре не но знатности роли, но за удачность игры вообще похваляется. Я долго рассуждал о сем и по многом испытании себя увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме низкого, простого, беспечного, уединенного: я сию роль выбрал, взял и доволен.

Губернатор, посмотря на него с удовольствием, полюбил его и сказал предстоящим:

— Вот умный человек! Он прямо счастлив; меньше было бы на свете дурачеств и неудовольствий, если бы люди так мыслили.

— Но, друг мой! — продолжал Щербинин, отведя его особенно из круга. — Может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, в общежитии полезным, да привычка, мнение, предуверение...

— Если бы я почувствовал сего дня, — прервал речь Сковорода, — что могу без робости рубить турков, то б сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. Труд при врожденной склонности есть удовольствие. Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности, несмотря на то что и сам подвергается опасности быть растерзанным хищниками. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют природы к тому. Склонность, охота, удовольствие, природа, сила божия, бог есть то же. Есть склонности, есть природы злые, и сии суть явление гнева божиего. Человек есть орудие, свободно и вольно подчиняющее себя действию или любви божией, то есть жизни, или гнева божиего, то есть суда, добра или зла, света или тьмы. Сие напечатлено ощутительно на кругообращении дня и ночи, лета и зимы, жизни и смерти, вечности и времени. Бог есть бог жизни, или любви, и бог суда, или гнева1. Все твари суть грубые служебные органы свойств сих верховного существа; один человек есть благороднейшее орудие его, имеющее преимущество свободы и полную волю избрания, а потому и цену и отчет за употребление права сего в себе держащее. Отсюда, естественно, происходит понятие о правосудии, милосердии и благости в творце. А когда в творце, то и в тварях, наипаче же приближенных к нему даром разума. Отсюда власти, правительства, державы, семейства, общества, состояния, отсюда родители, цари, начальники, воины, судьи, господа, рабы; но один бог во всех и все в нем.

1 Мир сей и человек суть изъявление чудес, которые дух бога невидимого производит вещественно. Сей дух чудес свидетельствует в явлении своем о внутреннем состоянии бытии в любви иди во гневе, в добре или во зле.

Щербинин в сладость послушал его и убеждал его ходить к нему чаще.

Сковорода, держась приличия того лица, которое избрал он представлять на театре жизни, всегда удалялся от знатных особ, великих обществ и чиновных знакомств: любил быть в малом кругу непринужденного обращения с людьми откровенными; предпочитал чистосердечное обхождение паче всяких ласкательных приемов, в собраниях занимал всегда последнее место, ниже всех и неохотно входил в беседу с незнакомыми, кроме простолюдинов.

Любимое, но не главное упражнение его была музыка, которою он занимался для забавы и препровождал праздное время. Он сочинил духовные концерты, положа некоторые псалмы на музыку, так же и стихи, певаемые во время литургии, которых музыка преисполнена гармонии простой, но важной, проницающей, пленяющей, умиляющей. Он имел особую склонность и вкус к акроматическому роду музыки. Сверх церковной, он сочинил многие песни в стихах и сам играл на скрипке, флейтравере, бандуре и гуслях приятно и со вкусом.

В 1766 году по повелению благополучно царствующей Екатерины II к харьковским училищам по предстательству Щербинина прибавлены некоторые науки под названием прибавочных классов. Между прочими назначено было преподавать благородному юношеству правила благонравия. Начальство признало способнейшим к сему Сковороду и пригласило его. Он охотнейше принял сие предложение и не захотел брать определенного за класс сей по окладу жалованья, почитая, что удовольствие, которое находит он быть в сем случае полезным по склонности своей, заменяет ему всякую мзду. По сему поводу написал он в то время сочинение, известное под сим именем: «Начальная дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии».

Сочинение сие содержало в себе простые истины, краткие коренные познания должностей, относительных до общежития. Все просвещенные люди признавали в оном чистые понятия, справедливые мысли, основательные рассуждения, чувствительные побуждения, благородные правила, движущие сердце к подобному себе концу высокому.

Но как все то основывалось на познании бога и достойном почтении оного, то епископ белгородский, бывший тогда епархиальным, почитая такое рассуждение в устах светского человека за похищение власти и преимуществ своих, вознегодовал на него с гонением; требовал книжицу на рассмотрение; нашел некоторые неясности для него и сомнения в речах и образ учения, не соответствующий обыкновенному правилу, почему и препоручил своим спросить Сковороду, для чего он преподавал наставления христианского благонравия различным образом от обыкновенного. Сковорода ответствовал: «Дворянство различествует одеянием от черни народной и монахов. Для чего же не иметь оному и понятий различных о том, что нужно знать ему в жизни? Так ли, — продолжал он в ответ, — государя разумеет и почитает пастух и земледелец, как министр его, военачальник, градоначальник? Подобно и дворянству такие ли прилично иметь мысли о верховном существе, какие в монастырских уставах и школьных уроках?» По сем ответе все замолчало.

Сковорода, побуждаясь духом, удалился в глубокое уединение. Близ Харькова есть место, называемое Гужвинское, принадлежащее помещикам Земборским, которых любил он за добродушие их. Оное покрыто угрюмым лесом, в средине которого находился пчельник с одною хижиною. Тут поселился Григорий, укрываясь от молвы житейской и злословии духовенства.

Предавшись на свободе размышлениям и оградя спокойствие духа безмолвием, бесстрастием, бессуетностью, написал он тут первое сочинение свое в образе книги, названное им «Наркисс, или о том: познай себя». Прежние его, до того написанные малые сочинения были только отрывочные, в стихах и прозе.

Продолжая там же свое пустынножительство, написал он другое сочинение, под именем: «Книга Асхань, о познании себя самого», которое приписал другу своему.

Лжемудрое высокоумие, не в силах будучи вредить ему злословием, употребило другое орудие — клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода охуждает употребление мяса и вина и сам чуждается оных. А как известно, что такое учение есть ересь манихейская, проклята от святых соборов, то законословы и дали ему прилагательное имя манихейского ученика. Сверх того, доказывали, что он называет вредными сами по себе золото, серебро, драгоценные вещи, одежды и проч. Как же бог ничего вредного не сотворил, а все те вещи им созданы, то и заключали, что он богохульник.

Притом поскольку Сковорода удаляется от людей, чуждается обществ и избегает состояния в общежитии, скрывается в леса, то и выводили естественным последствием, что он не имеет любви к ближнему, а потому и назвали его мизантропом, то есть человеконенавистником.

Сковорода, узнав о сем и не желая, чтоб добрые и простодушные сердца соблазнились о нем сими разглашениями клеветы, явился в город и, найдя в одном собрании приличный случай к объяснению правил своих, говорил так1:

— Было время и теперь бывает, что для внутренней моей экономии воздерживаюсь я от мяса и вина. Но потому ли лекарь охуждает, например, чеснок, когда велит поудержаться от употребления оного тому, у кого вредный жар вступил в глаза? Все благосотворено от всещедрого творца, но не всем всегда бывает полезно. Правда, что я советовал некоторым, дабы они осторожно поступали с вином и мясом, а иногда и совсем от того отводил их, рассуждая горячую молодость их. Но когда отец младо-летнему сыну вырывает из рук нож и не дает ему употребления оружейного пороху, сам, однако же, пользуясь оными, то не ясно ли видно, что сын еще не может владеть правильно теми вещами и обращать их в пользу, ради которой они изобретены? Вот почему приняли меня за манихейского ученика. Не ложно то, что всякий род пищи и пития есть полезен и добр; но надлежит брать в рассуждение время, место, меру, особу. Не бедственно ли было бы сосущему грудь младенцу дать крепкой водки? Или не смешно ли работавшему в поте лица весь день на стуже дровосеку подать стакан молока в подкрепление сил его? Как же несправедливо почли меня за манихея, так и недостойно за человеконенавистника и ругателя даров божиих.

1 Сие самое объяснении он описывает в письме к некоторому другу своему.

Когда бог определил мне в низком лице быть на театре света сего, то должно уже мне и в наряде, в одеянии, в поступках и в обращении со степенными, сановными, знаменитыми и почтенными людьми соблюдать благопристойность, уважение и всегда помнить мою ничтожность пред ними. Сие сам я стараясь сохранить и прочим советовал делать так же, отчего и попал я в оклеветание. Оглагольники мои, если бы приписывали мне обыкновенные слабости или пороки, то сносно было бы мне; но сии языковредные, представляя меня развращающим нравы, делают меня еще душегубителем, то есть еретиком, и под сим видом запрещают, отговаривают, отсоветывают вступать со мною в знакомство, в беседу, в обращение. Я говаривал молодым людям советоваться со своею природою, чтоб они на зрелище жизни могли сохранить благопристойность, приличную искусным действующим лицам; а если кто взял роль, не совсем сродную ему, то старайся бы как можно удачнее оную представить и поступать без соблазнов, дабы хотя несколько жалобы между людьми и роптания пред богом на состояния свои уменьшились.

Слушавшие тут друг на друга взглядывали, и никто ни слова не сказал ему на сие. Сковорода, поклонясь всем, отправился тогда же в уединение.

В Изюмском округе, Харьковской губернии, имели жительство дворяне Сошальские, которых брат меньший просил тут же Сковороду пожить у него, предлагая ему спокойное пребывание в деревне его, где все по вкусу и охоте своей он мог найти, как и самого хозяина, ищущего любви его. Сковорода поехал с ним в деревню его Гусинку, полюбил место и хозяев и поселился в недалеком расстоянии от деревни, в пасеке их. Тишина, безмятежно, свобода возбудили в нем все чувства тех драгоценных удовольствий, которые опытом известны одним мудрым и цело-мудрым. «Многие говорят (так писал он к другу своему): что делает в жизни Сковорода? Чем забавляется? Я же во господе возрадуюсь, возвеселюсь о боге, спасе моем! Радование есть цвет человеческой жизни, — продолжал он, — оно есть главная точка всех подвигов; все дела каждой жизни сюда текут. Суть некие, как без главной точки живущие, без цели, без пристани плывущие. Но о развращенных я не говорю: свое всякому радование мило. Я же поглумлюсь, позабавлюсь в заповедях вечного. Все исходит в скуку и омерзение, кроме сей забавы, и пути ее — пути вечные.

Между сим круг жизни друга его доходил до той точки, на которой означается1 двупутие Геркулесово. Он вознамерился ехать в столицу для службы: в 1769 году отправился туда и прибыл в ноябре.

Свет представился ему во всей великости своих прелестей. Потоп мыслей покрыл разум его, и бездна желаний отверзлась пред сердцем его. Но, приучась от наставника своего — Сковороды относиться во всех своих предприятиях к мановению внутреннего духа, силою его пробудился от обаятельного удивления и, три года проживя в столице, всегда хранил под державою его, соблюл душевное спокойствие. Блажен, если бы неуклонно во все текущие лета последовал сему великого совета ангелу!

В1770 году Сковорода, согласясь, с Сошальским поехал в Киев. Родственник его, Иустин, был начальником Китаевской пустыни, что подле Киева. Сковорода поселился у него в монастыре и три месяца провел тут с удовольствием. Но вдруг приметил в себе внутреннее движение духа непонятное2, побуждающее его ехать из Киева: следуя сему по своему обыкновению, просит он Иустина, чтоб отпустил его в Харьков. Сей уговаривает его остаться. Григорий непреклонно настаивает, чтоб отправить его. Иустин заклинает его всею святынею не оставлять его. Сей, видя нерасположение Иустина к отпуску его, пошел в Киев к приятелям попросить, чтоб отправили его в Украину. Те удерживают его, он отговаривается, что ему дух настоятельно велит удалиться из Киева. Между сим пошел он на Подол, нижний город в Киеве. Прийдя на гору, откуда сходят на Подол, вдруг, остановись, почувствовал он обонянием такой сильный запах мертвых трупов, что перенесть не мог, и тотчас поворотился домой3. Дух убедительнее погнал его из города, и он с неудовольствием отца Иус-тина, но с благоволением духа отправился в путь на другой же день.

1 Геркулесу предстали Минерва и роскошь и звали его каждая в свой путь: сие называется двупутие Геркулесово.

2 Душа мужа возвещать некогда более может, нежели семь блюстителей высоких, сидящих на страже (Книга премудрости, Сирах, гл. 37, ст. 18).

3 Ксенофонт и Платон описывают различные происшествия, где Сократов дух, так называемый гений, предсказывал такие вещи, которых не можно истолковать из обыкновенных известных естественных сил души. Когда его осудили на смерть и друзья его советовали, чтобы он написал оправдательную речь, — «Я несколько раз принимался писать оную, — сказал Сократ, — но гений всегда мне в том препятствовал. Может быть, угодно богу, чтобы я умер ныне легкою смертью, пока не приду в старость, многоболезненную и немощную уже».

Приехав через две недели в Ахтырку-город, остановился он в монастыре у приятеля своего — архимандрита Венедикта. Прекрасное местоположение и приязнь добродушного монаха сего успокоили его. Тут вдруг получили известие, что в Киеве оказалась моровая язва, о которой в бытность его и не слышно было, и что город заперт уже.

Сердце его дотоле почитало бога, как раб; оттоле возлюбило его, как друг. И о сем он рассказывал другу своему так: «Имея разожженные мысли и чувства души моей благоговением и благодарностию к богу, встав рано, пошел я в сад прогуляться. Первое ощущение, которое осязал я сердцем моим, была некая развязанность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в сие расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутри себя чрезвычайное движение, которое преисполняло меня силы непонятной. Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого все внутреннее мое возгорелось огнем, и, казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, но бегать, как бы носим некиим восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого в пространстве кругобытия. Весь мир исчез предо мною; одно чувствие любви, благонадежности, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и разлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя, ощутил как сыновнее любви уверение и с того часа посвятил себя на сыновнее повиновение духу божиему».

По прошествии двадцати четырех лет пересказывал он сие другу своему с особенным чувствованием, давая знать, сколь близ нас есть бог, сколько промышляет о нас, хранит нас, как наседка птенцов своих, под крылья свои собрав, если мы только не удаляемся от него во мрачные желания воли нашей растленной.

----------------------------------------
www.MARSEXX.ru
----------------------------------------

Г.С. Сковорода. Жизнеописание, сочинения. — М., Евролинц, 2002. — 200 стр.

В настоящем издании впервые с конца XIX века публикуются биографии великого украинского философа Г.С. Сковороды, написанные М. Ковалинским, Я. Верховцем, Н, Стеллецким, В. Эрном, Д. Багалием.

В издании также публикуются труды Г.С. Сковороды — «Басни Харьковские» и «Алфавит, или Букварь мира».

«Хроника жизни Г.С. Сковороды» написана С.Шумовым и А.Андреевым.

© Евролинц, 2002

© С. Шумов, А. Андреев, тексты, 2002

Печатается по изданиям:
М. И. Ковалинский. Жизнь Григория Сковороды, написанная в 1794 году в древнем вкусе. Х, 1894.
Я. Д. Верховец. Г.С. Сковорода — украинский философ-проповедник. СПб., 1899
Н. Стеллецкий. Странствующий украинский философ Г.С. Сковорода. К., 1894
В. Эрн. Г.С. Сковорода. Жизнь и учение. М, 1912
Д. М. Багалий.Украинский странствующий философ Григорий Саввич Сковорода. X, 1923
Г. С.Сковорода.Сочинения. X, 1894

1.Вы жалеете животных и питаетесь растениями. А ведь им тоже, может быть больно?

Во-первых, у большинства растений человек поедает плоды, оставляя растение невредимым (фрукты, большинство овощей, орехи, ягоды).
Во-вторых, растения - отличная от человека и животных форма жизненной организации, не имеющая нервной системы, с которой связаны болевые ощущения.
В-третьих, именно животноводчество является причиной ежегодной вырубки тропических лесов и главным источником загрязнения окружающей среды. При этом исчезает от 1 тыс. видов растений в год.

2.Сейчас у многих людей серьёзные проблемы, а вы привлекаете внимание общественности к страданиям животных!

Жестокость к животным - отражение низкого нравственного уровня общества, не развитой способности к сопереживанию, отсутствие альтруизма у членов общества. Все проблемы современного общества - войны, уголовные преступления, социальное угнетение, неравенство и др. - являются результатом того, что в этом обществе действует право сильного, которое не может действовать ограниченно (например, применительно только к животным). Пока в мире будет существовать жестокое отношение к животным, сами люди будут постоянно испытывать на себе жестокость и безнравственность других людей. Бесспорно, что самое бесправное и незавидное положение в нашем обществе занимают животные: они представляют собой сырьё для различных промышленностей, объект для бессмысленных развлечений и изуверских опытов. "Если бы к Вам относились как к мясу, - говорил Пол Маккартни, - мы защищали бы и Вас.

3.Как дети будут познавать мир, если не будет цирков и зоопарков? Где они научатся любви к животным?

Воспитание в детях доброго отношения к животным предполагает заботу об интересах животного, учёте его потребностей. Человеку, понимающему психологию диких животных, неприятно их видеть в клетке или вольере, где все их инстинкты подавлены, поведение искажено. Только эгоизм человека мог заставить собрать обитателей джунглей, пустынь, тайги в противоестественной для них обстановке, климате. В цирках же жизнь животных усугубляется ещё и выполнением трюков, которые достигаются ценою сломанной воли животного, его страхом перед наказанием. А если ребёнок затребует для познания мира посмотреть, как Вы устроены, что у Вас внутри? Вы станете жертвой такого познания? Или он захочет увидеть воочию представителей редких племён Африки или Австралии? Вы соберёте их в одном месте в клетках?
Ваш ребёнок гораздо больше познает мир глазами другого существа, понимать природу живого, его чувства, заботиться о нём. А мысль о том, что жизнь животного дана ему только для удовлетворения чьего-то любопытства, сделает ребёнка бездушным. Как можно научить ребенка любви к животным пленением и издевательствами над этими же животными в цирках, зоопарках, дельфинариях?! Не вершина ли лицемерия это?

4.Зачем отказываться от мяса, если можно добиваться гуманизации убоя?

Помимо жестоких методов убоя существуют ещё и не менее жестокие условия содержания, транспортировки к месту забоя. Всё расширяющиеся потребности человечества в мясе привели к интенсификации животноводства и поставили производство мяса "на поток". При этом в погоне за миллионными прибылями отметаются все соображения гуманности. Как Вы думаете, если сделать гуманным убой, будут ли с уважением относиться к страданиям животного, весь смысл жизни которого состоит в том, чтобы стать чьим-то обедом и которое является безликой единицей в потоке живой продукции? По этому пути идёт часть организаций на Западе, но в нашем представлении - это тупиковый путь.

5.Вы занимаетесь демагогией! Каких животных вы реально спасаете? Что вы называете любовью к животным?

Для большинства людей спасти животных - это красивый, разовый поступок. Скажем, вытащить птицу из нефти, забрать к себе домой больного щенка. Мы не чураемся локальных методов и всегда оказываем помощь. Но можно до бесконечности бороться со следствием, так и не дойдя до причины. Гораздо эффективнее приводить людям факты жестокого обращения с животными. И тогда их сознательный отказ от поддержки насилия принесёт реальные плоды: не съел на обед два куриных окорока - а это спасённая жизнь цыплёнка. Любить животных, в нашем понимании, - это не расчёсывать кошечку или собачку, а не есть животных, не носить их мех и кожу, не пользоваться косметикой и медикаментозными препаратами, тестированными на животных; не поддерживать зрелищные мероприятия с использованием животных.

6.Вы думаете, ваш отказ от мяса заметно скажется на его производстве?

Рынок - довольно гибкое понятие. Если спроса нет на какой-то товар, то процент продаж падает и производителю не выгодно с этим работать. Отказываясь от покупки товара, потребитель влияет на выбор производимой продукции. Так, что считайте сами - в мире около 5%-вегетарианцев и их число неизменно возрастает с каждым годом!

7.Я не чувствую себя сильно причастным к убийству животных на мясо, т.к. в большинстве своём люди едят его не так уж и много. Ну, в виде колбасы, сосисок ...

Природа человека такова, что ему свойственно умалять свою роль в неблаговидных поступках, свести до минимума свою значимость. Но статистика неумолима: в год человек съедает в среднем столько мяса, что превышает собственный вес человека. Тем более что сосиски и колбаса не растут на дереве. Как нельзя быть немного беременной, так же нельзя оставаться не причастным к убийству, употребляя мясо даже в виде сосисок.

8.Кто себе может позволить быть вегетарианцем? Во сколько же обойдётся такая прихоть?

Это очень стереотипное заблуждение - считать, что вегетарианцы питаются экзотическими дорогими плодами. В этом нет никакой необходимости! Мы питаемся доступными в нашем климате овощами, фруктами, крупами, грибами, некоторые используют молочные продукты. И поверьте, наш многолетний опыт вегетарианства доказывает, что этот тип питания гораздо более экономичен и доступен, чем традиционный.

9.Куда же девать такое количество животных? Ведь охотники регулируют их численность в лесах!

Природа без нас всё отрегулирует. В лесу существует свой биоценоз с уже сложившимися цепями питания. Если на популяцию действует фактор с целью её уничтожения - это приводит к всплеску рождаемости. Да, и о какой регуляции численности может идти речь, если огромное количество животных выращивается и убивается на животноводческих и звероводческих фермах, что ведёт к искусственному увеличению численности определённых видов и дисбалансу в природе. Зато, благодаря человеку и его помощи природе, мы уже никогда не узнаем, как выглядели дронт, бескрылая гагарка, странствующий голубь, зебра квагга, американский бизон и многие другие виды животных. В результате нещадного истребления катастрофически уменьшается численность кенгуру, сумчатого медведя коалы, шиншиллы.

10.Движение в защиту пушных животных имеет экономические мотивы и представляет интересы определённых производителей (например, искусственных мехов).

Уверяем Вас, что нам без разницы, какие альтернативы натуральным мехам предлагаются - драп, искусственный мех, ватин или болонья - лишь бы животных не убивали!

11.Как же быть с паразитами: глистами, вшами, блохами?

В ряде случаев человеку приходиться использовать принцип вынужденной защиты, когда животные угрожают нашему здоровью, нашей жизни. Защита от агрессивных животных, от животных паразитов - совершенно иной случай с нравственной точки зрения, чем эксплуатация и умерщвление животных, которые нам ничем не угрожают и которые беззащитны. Другой подход к этой проблеме подразумевает анализ причин, приведших к паразитированию организмов на теле человека. Иммунная система, работающая без сбоев, призвана защищать наш организм от нападения паразитов. Но в результате неправильного питания (мясоедения), употребления медикаментозных препаратов защитные силы организма ослабевают.

12.Вы выступаете против вивисекции. А ведь те эксперименты на животных, которые проводил Павлов и другие учёные, спасли впоследствии не одну жизнь?

Вовремя 2-ой Мировой войны в концлагерях были получены уникальные научные данные, которые сильно обогатили науку тех лет. Вот только после войны действия тех, кто стоял за этими данными, были почему-то названы злодеяниями, а их самих окрестили преступниками и осудили. Мы верим, что не за горами то время, когда человек не будет проводить границу между своими и чужими страданиями. Что касается Павлова и его "достижений", так он и в зените своей славы уже подвергался резкой критике за жестокость со стороны, например, Бернарда Шоу, известного своим милосердным отношением к животным. Тем более, что польза от экспериментов на животных весьма сомнительна: они подвергаются критике уже с позиции науки. За 300 лет существования такой практики массового улучшения здоровья населения не произошло. На основе анализа достижений экспериментальной медицины были сделаны выводы, что прогресс медицины связан с клиническими наблюдениями за больными и с общественными реформациями, поднявшими жизненный уровень людей.

13.Мне кажется, что в вашей организации собрались люди "проблемные", с различными аномалиями и отклонениями, которым больше нечем заняться, кроме как отстаивать права крыс и тараканов!

К сожалению, нравы нашего общества таковы, что сострадательные люди воспринимаются почти как юродивые. Мы стесняемся прилюдно покормить голодное животное, как будто это очень постыдный поступок. "Это судьба любой истины - быть предметом насмешек, до тех пор, пока эта истина не будет общепризнанной". (А. Швейцгер). Мы думаем, что в своё время вам так же были бы непонятны люди с высоким социальным положением, которые по своей воле отстаивали права рабов.

14.У меня философия жизни проста: сегодня я кого-то ем, а завтра - он меня. Если я окажусь на чьей-то сковороде, ну значит судьба такая!

Ой, ли! Что-то слабо верится, что Вы проявите такое же хладнокровие и безэмоциональность, когда будете абсолютно беззащитны в руках убийц. Человек - хитрое существо, сумевшее отстоять на планете своё уникальное право тщательно ограждать себя от боли и страданий, и обречь на них всех других её обитателей. Нам кажется, что от Вашей бравады и небрежения своей жизнью, которыми Вы нарочито красуетесь и которые Вам кажутся безумно привлекательными в глазах других, не останется и следа, когда с Вами будут обращаться, как с сырьём для котлет.

15.А что плохого в том, что я питаюсь и одеваюсь в животных, специально для этого выращенных?

В планы гитлеровских нацистов входила специальная отрасль хозяйства: выращивание людей-рабов из числа неполноценных наций для тех же прагматических нужд. Как вам такая идея?

16.Как будут жить с вегетарианцами животные-компаньоны: кошки, собаки? Чем их кормить?

Это сложный вопрос, который нам приходилось решать в результате тех грубых вмешательств в природу, которые человек когда-то осуществил, выделив из природы 2 диких вида, которые впоследствии оказались зависимыми от него. Биологическая гармония уже нарушена. С точки зрения ценности жизни, без учёта наших симпатий сделать выбор сложно. Чья жизнь ценнее: кошки или коровы? Нам кажется, что здесь несколько вариантов ответа, которые будут развиваться в соответствии с развитием этической мысли. Один из вариантов приведён Д. Андреевым в книге "Роза мира", который говорит о том, что за большой период времени могут обнаружиться средства к изменению природы хищников. Достаточно вспомнить собаку, этого бывшего волка, ныне способного обходиться без мясной пищи совсем или переведённого на полурастительную пищу вследствие хозяйственных соображений человека. Другой вариант - тибетская практика использовать трупы животных, погибших в результате несчастных случаев.

17.Вы призываете приобретать бездомных животных, которые не приучены ходить в туалет в определённое место, менее декоративны и т.д. и т.п. На такие жертвы способны не все!

Это зависит от уровня вашего духовного сознания. Если Вы приобретаете животное, руководствуясь только своей личной выгодой, тогда Вас в первую очередь будет интересовать, насколько гармонично сочетается цвет шерсти вашего питомца с цветом обоев и мебели. Для большего удобства Вы, возможно, удалите ему когти или сделаете купирование хвоста и ушей. А вот если Вы обзаводитесь животным из чувства сострадания к нему, Вы не побоитесь всяких смехотворных жертв, тем более, что и бездомные животные хорошо приучаются к туалету.

18.Что плохого в селекции? Ведь природа тоже ведёт отбор на нужные ей признаки?

А что хорошего? Как показывает потом время, в природе, оказывается, всё задумано гармонично. Человек недостаточно раскрыл механизм наследования нужных ему признаков, которые часто наследуются специально, в непредсказуемых комбинациях. В отличие от естественного отбора, при котором вычленяются признаки, способствующие жизнестойкости вида, признаки, которые отбирает человек, животному не нужны и не удобны. А потому они повлекут за собой целый ряд аномалий. Так, например, у такс нередко рождаются щенки с такими короткими лапами, что они оказываются вообще неспособными жить. Второй вопрос: куда девать потомство с ненужными человеку признаками, получившимися в результате расщепления?

19.Но ведь хищные животные поедают других животных. Человек - тоже хищник!

Вы сравниваете себя с хищником, хотя биологические способности человека - строение зубов, длина кишечника, температура крови - говорят об обратном? Что ж, Ваше право! Бог наградил человека свободой выбора и возможностью анализа своих поступков. Почему бы Вам ни взять за образец взаимоотношения, свойственные миру пауков: ведь там самец пожирается самкой сразу же после оплодотворения?

По материалам ЦЭОЖ.
http://greenlife.narod.ru/
  
   

www.MARSEXX.ru
 

Михаил Ковалинский, ученик и друг Г.С. Сковороды, знал его лучше всех остальных совеременников.

Автограф рукописи хранится в Институте литературы имени Т.Г. Шевченко Национальной Академии Наук Украины. Впервые опубликована в журнале «Киевская старина» (1886 год, т. XVI)

Non omnis moriar (Horatius).

Во всем существующем есть нечто главное и всеобщее: в нечленов-ных ископаемых — земля; в растительных — вода; в животных — огонь; в человеке — разум и так далее.

Каждое бытие составляет особый круг, или мир свой, с различиями, делимостями, раздроблениями до непостижимости.

Каждая главность, или всеобщность, сих кругов имеет над собою и в себе главнейшее, всемирное, верховное, единое начало: все тем были.

Сие, распространяясь, разделяясь в способности, силе, свойствах, постепенности, осуществляет невидимые бытия разнообразно и, в снисхождении своем сгущаясь, составляет в человеке мысленность, в животных — чувство, в растительных — движение, в нечленовных ископаемых — существование.

Человек, то есть воплощенная способность мыслящая, в сем начале живет, движется и есть.

Сия всеглавнейшая, всемирная, невидимая сила едина — ум, жизнь, движение, существование, — изливаясь из непостижимости в явление, из вечности — во всеобширность времени, из единства исключительного—до беспредельной множественности, образуя круг человечества, уделяет оному от плавности своей благороднейшее преимущество — свободную волю.

На сей главизне, корне, начале основывается власть правительств, держава владык, сила царей, любовь родителей, честь мудрых, слава добродетельных, память праведных.

Множественность вносит различие, а сие предполагает неравенство и несовершенство; свободная воля предполагает выбор; сей же — нравственную способность, могущую познать добро, истину, совершенство, любить оное и искать предпочтительно. Отсюда происходит подвиг искания, и подвижник истины называется мудрый, а дело его — добродетель.

Парфянин и мидянин, иудей и эллин, раб и свободный равно участвуют в сем преимуществе всемирного, верховного, единого начала.

Подвиг, то есть правильное употребление свободной воли, делает разделения; и сей подвиг в выборе истинного, доброго, совершенного есть правда, воздающая всякому свое: полная — полным и тщетная — тщетным. Почему мудрый и праведный есть то же.

Поставленный между вечностью и временем, светом и тьмою, истиною и ложью, добром и злом, имеющий преимущественное право избирать истинное, доброе, совершенное и приводящий то в исполнение на самом деле, во всяком месте, бытии, состоянии, звании, степени есть мудрый, есть праведный.

Таков есть муж, о котором здесь предлежит слово.

Григорий, сын Саввы, Сковорода родился в Малой России, Киевского наместничества, Лубенской округи, в селе Чернухах, в 1722 году. Родители его были из простолюдства: отец — казак, мать — такого же рода. Они имели состояние мещанское, посредственно достаточное, но честностью, правдивостью, странноприимством, набожеством, миролюбивым соседством отличались в своем кругу.

Сей сын их, Григорий, по седьмому году от рождения приметен был склонностью к богочтению, дарованием к музыке, охотою к наукам и твердостью духа. В церкви ходил он самоохотно на клирос и певал отменно, приятно. Любимое же и всегда почти твердимое им пение его было сей Иоанна Дамаскина стих: «Образу златому, на поле Деире служиму, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления» и проч.

По охоте его отец отдал его в Киевское училище, славившееся тогда науками. Григорий скоро превзошел сверстников своих успехами и похвалами. Митрополит Киевский Самуил Миславскии, человек отличной остроты разума и редких способностей к наукам, будучи тогда соучеником его, оставался во всем ниже его при величайшем соревновании своем.

Тогда царствовала императрица Елизавета, любительница музыки и Малороссии. Дарования Сковороды к музыке и отменно приятный голос его подали случай быть ему выбранным ко двору в певческую музыку, куда и отправлен был он при вступлении на престол государыни.

Он не долго находился там. Императрица скоро предприняла путешествие в Киев и с нею весь круг двора. Сковорода, прибыв туда, при возвратном отбытии двора в С.-Петербург, получив увольнение с чином придворного уставщика, остался в Киеве и опять начал учиться.

Круг наук, преподаваемых в Киеве, показался ему недостаточным. Он возжелал видеть чужие края. Скоро представился повод к сему, и он воспользовался им всеохотно.

От двора отправлен был в Венгрию к Токайским садам генерал-майор Вишневский, который для находившейся там греко-российской церкви хотел иметь церковников, способных к службе и пению. Сковорода, известен знанием музыки, голосом, желанием быть в чужих краях, разумением некоторых языков, представлен был Вишневскому одобрительно и взят им в покровительство.

Путешествуя с генералом сим, имел он случай с позволения его и с помощью его поехать из Венгрии в Вену, Офен, Пресбург и прочие окольные места, где, любопытствуя по охоте своей, старался знакомиться наипаче с людьми, ученостью и знаниями отлично славимыми тогда. Он говорил весьма исправно и с особливою чистотою латинским и немецким языком, довольно разумел эллинский, почему и способствовался сими доставить себе знакомство и приязнь ученых, а с ними новые познания, каковых не имел и не мог иметь в своем отечестве.

Возвратясь из чужих краев, наполнен ученостью, сведениями, знаниями, но с пустым карманом, в крайнем недостатке всего нужнейшего, проживал он у своих прежних приятелей и знакомых. Как и сих состояние не весьма зажиточно было, то искали они случая, как бы употребиться ему с пользою его и общественною. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславе, куда он и отправился по приглашению тамошнего епископа.

Сковорода, имея основательные и обширные знания в науках, нежели каковые тогда были в училищах провинциальных, написал рассуждение о поэзии и руководство к искусству оной так новым образом, что епископу показалось странным и несообразным прежнему старинному обычаю. Епископ приказал переменить и преподавать по тогдашнему обыкновенному образу учения. Сковорода, уверен будучи в знании своем и точности дела сего, не согласился переменить и отставить написанные им правила для поэзии, которые были проще и вразумительнее для учащихся, да и совсем новое и точное понятие давали об оной. Епископ требовал от него письменного ответа образом судебным через консисторию, для чего он не выполнил повеления. Сковорода ответствовал, что он полагается на суд всех знатоков в том, что рассуждение его о поэзии и руководство, написанное им, есть правильное и основанное на природе сего искусства. При том в объяснении прибавил латинскую пословицу: « Alia res sceptrum, alia plectrum», то есть: иное дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель.

Епископ, обратив незнание свое в непослушание его и самомнение о учености своей в гордость и высокоумие его, дал своеручное повеление на докладе консистории следующее: «Да не живет в доме моем творящий гордыню». По сему Сковорода выгнан был из училища переяславского не с честью. Сей был первый опыт твердости духа его.

Недостатки стесняли его крайне, но нелюбостяжательный нрав его поддерживал в нем веселость его.

Он перешел из училища жить к приятелю своему, который знал цену достоинств его, но не знал стеснения нужд его. Сковорода не смел просить помощи, а приятель не вздумал спросить его о надобности. И так переносил он нужды скромно, молчаливо, терпеливо, безропотно, не имея тогда, как только две худые рубашки, один камлотный кафтан, одни башмаки, одни черные гарусные чулки. Нужда обрабатывала в нем сердце полезнейше и насеяла в нем семена терпения такие, которых плодами у красясь жизнь его сделала его мудрым и счастливым.

Не в далеком расстоянии имел жительство малороссийский знаменитый дворянин Стефан Томара, которому потребен был учитель для сына его. Сковорода одобрен был ему от знакомых и приглашен им в деревню Каврай, где и поручен был ему сын в смотрение и науку.

Старик Томара от природы имел великий разум, и по службе обращаясь с иноземцами, приобрел нарочитые знания, однако придерживался много застарелых предубеждений, свойственных грубого воспитания людям, которые смотрят с презрением на все то, что не одето гербами и не расписано родословиями.

Сковорода начал больше возделывать сердце молодого воспитанника своего и, рассматривая природные склонности его, помогать только природе в ращении направлением легким, нежным, нечувствительным, а не безвременно обременять разум его науками — и воспитанник привязался к нему внутреннею любовью.

Целый год продолжалось обращение его с сыном, но отец никогда не удостаивал учителя ни одним словом разговора, хотя всякий день за столом он с воспитанником бывал у него. Чувствительно было такое унижение человеку, имевшему в низкой простоте благородное сердце. Но Сковорода сносил все то и, несмотря на презрение, на уничижение его, исправлял должность свою по совестной обязанности. Договор был сделан на год, и он хотел сдержать слово свое.

В одно время, разговаривая он с воспитанником своим и видя любовь его к себе, а посему и обращаясь с ним откровенно и просто, спросил его, как он мыслит о том, что говорили. Воспитанник на тот случай отвечал неприлично. Сковорода возразил ему, что он мыслит о сем, как свиная голова. Служители тотчас донесли госпоже, что учитель называет шляхетского сына их свиною головою. Мать раздосадовала, разжаловалась супругу, требовала мщения за таковую дерзость. Старик Томара, зная внутренне цену учителя, но уступая настоянию жены, отказал ему от дому и должности и при отпуске его, в первый раз заговоря с ним, сказал ему: «Прости, государь мой! Мне жаль тебя!»

Тогда уже судьба начинала приуготовлять сердце его к несправедливостям людским, которые имел он испытать в продолжение жизни. Сковорода остался без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды.

Убог, скуден, нужден приехал он к приятелю своему, одному сотнику переяславскому, человеку добродушному и страннолюбивому. Тут нечаянно представился ему случай ехать в Москву с Калиграфом, отправлявшийся в Московскую академию проповедником, с которым он, как приятель его, и поехал, а оттуда в Троице-Сергиеву лавру, где был тогда наместником многоученый Кирилл, бывший после епископом черниговским. Сей, увидя Сковороду, которого знал уже по слуху, и нашед-ши в нем человека отличных дарований и учености, старался уговорить его остаться в лавре для пользы училища, но любовь его к отечественному краю отвлекала его в Малороссию. Он возвратился опять в Переяслав, оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла.

Дух его отдалял его от всяких привязанностей и, делая его пришельцем, пресельником, странником, выделывал в нем сердце гражданина всемирного, который, не имея родства, стяжаний, угла, где главу приклонить, сторицею больше вкушает удовольствий природы, удовольствий простых, невинных, беззаботных, истинных, почерпаемых умом чистым и духом несмущённым в сокровищах вечного.

Не успел приехать он в Переяслав, как разумный Томара поручил знакомым своим уговаривать его, чтоб опять к сыну определился он учителем. Сковорода не соглашался, зная предрассудки его, а паче домашних его, но приятель его, будучи упрошен от Томары, обманом привез его в деревню к нему ночью спящего.

Старик Томара не был уже тот гербовый вельможа, но ласковый дворянин, который хотел ценить людей по внутреннему достоинству их. Он обласкал его дружески, просил быть сыну его другом и руководствовать его в науках. Любовь и откровенное обхождение сильнее всего действовали всегда на Сковороду. Он остался у Томары с сердечным желанием быть полезным, без договора, без условий.

Уединение руководствует к размышлениям. Сковорода, поселясь в деревне, подчиня докуку нужд необходимых попечению любимого и возлюбившего его господина, обеспеча себя искренностью его, предался любомудрию, то есть исканию истины.

Часто в свободные часы от должности своей удалялся в поля, рощи, сады для размышления. Рано поутру заря спутница ему бывала в прогулках его и дубравы — собеседники глумлений его. Лета, дарования душевные, склонности природные, нужды житейские звали его попеременно к принятию какого-либо состояния жизни. Суетность и многозаботливость светская представлялась ему морем, обуреваемыми беспрестанно волнами житейскими и никогда плывущему к пристани душевного спокойствия не доставляющими. В монашестве, удалившемся от начала своего, видел он мрачное гнездо спершихся страстей, за неимением исхода себе задушающих бытие смертоносно и жалостно. Брачное состояние, сколько ни одобрительно природою, но не приятствовало беспечному его нраву.

Не реша себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, трудолюбием, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества. Такое самоотвержение сближало его благоуспешно с любомудрием.

Душа человеческая, повергаясь в состояния низших себя степеней, погружаясь в зверские страсти, предаваясь чувственности, собственной скотам, принимает на себя свойства и качества их: злобу, ярость, несытость, зависть, хитрость, гордость и проч.; возвышаясь же подвигом доброй воли выше скотских влечений, зверских побуждений и бессловесных стремлений, восходит на высоту чистоты умов, которых стихия есть свет, разум, мир, гармония, любовь, блаженство, и от оных заимствует некоторую силу величественности, светлости, разумения высшего, пространнейшего, далечайшего, яснейшего и превосходнейшей святости в чувствия, которыми, преисполняясь внутренне¹, являет² в воображении³ состояние бытия человеческого иногда одобрительно, иногда наказательно, увещательно, предварительно и указательно.

¹ Премудрости Соломона, гл. 18, ст. 17 и 19.

² Тацит, философ, политик, ученый, писатель, описывая обстоятельства Цинны с Армениумом, не пропустил упомянуть виденного Цинной сна. Читай о сем летопись Тацита (гл. I, 45, арт. и гл. II, арт. о Германикусе).

³ Сократу часто снился один сон; оный казался ему в различных видах, но всегда приказывал одно: «Сократ, прилагайся к музыке и упражняйся к оной!» Как совершеннейшая музыка есть философия, то Сократ, последуя сновидению, больше и больше побуждался прилежать к оной, обращая всю любовь и ревность к мудрости. Так он толковал сон свой. Критон, друг Сократов, пришел объявить ему, что завтра по приговору суда должен он умереть. Сократ сказал ему: «Так и быть сему, но не завтра. Мне снился сон в сие же утро, что женщина необыкновенной красоты явилась мне в длинных ризах и, назвав меня по имени, говорила: "Через три дня прибудешь ты в плодоносную твою Пифию"».

Сковорода видел опыт сего порядка и силы природы в себе самом и описывает сие в оставшихся по нем записках своих так:

«В полночь, ноября 24 числа, 1758 года, в селе Каврай казалось во сне, будто я рассматриваю различные охоты жития человеческого по разным местам. В одном месте я был, где царские чертоги, наряды, музыки, плясания; где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели и проч. Оттуда повела меня сила к простому народу, где такие же действия, но особенным образом и порядком производились. Люди шли по улице со скляницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, как обыкновенно в черном народе бывает; так же и любовные дела сродным себе образом происходили у них. Тут, поставя в один ряд мужской, а в другой женский пол, рассматривали, кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть парою. Отсюда вошел я в постоялые дома, где лошади, упряжь, сено, расплаты, споры и проч. слышал. Наконец, сила ввела меня в храм некий обширный и прекрасный: тут якобы в день сошествия святого духа служил я литургию с дьяконом и помню точно, что возглашал сие громко: «Ибо свят ты, боже наш» и проч. до конца. При сем по обоим хорам пето было протяжно: «Святый боже...» Сам же я, с дьяконом пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутренне сладчайшее удовольствие, которого изобразить не могу. Однако и тут человеческими пороками осквернено. Сребролюбие с кошельком таскается и, самого священника не минуя, почти вырывает в складку. От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах отправляемы были, в которых из алтаря многие двери находились, во время литургии дух шибал до самой святой трапезы. Тут я видел следующее ужасное зрелище. Как некоторым не доставало к еде птичьих и звериных мяс, то они одетого в черную ризу человека, имевшего голые колена и убогие сандалии, убитого, в руках держа при огне, колена и икры жарили и мясо с истекающим жиром отрезая и отгрызая, жрали; и сие делали как бы некие служители. Я, не стерпя смрада и свирепства сего, отвратил очи и вышел. Сей сон не меньше усладил меня, как и устрашил».

Я пишу жизнь человека сего в христианском веке, стране, народе и исповедании. Да прочтут книгу христианства — Святое писание и увидят, что человек столько же способен быть прозорливцем, во плоти ангелом, богочеловеком, как и зверем, неразумливый да не разумеет!

Сковорода начал чувствовать вкус в свободе от суетностей и пристрастий житейских в убогом, но беспечальном состоянии, в уединении, но без расстройки с самим собою. Лжемудрствующее самолюбие, сия приукрашенная дочь внешнего разума, не могло обаять сердце его. Величественное свойство мыслящего бытия — волю углубил он со всем умствованием ее и желаниями в ничтожность свою и поверг себя в волю творца, предавшись всецело жизни и любви божией, дабы промысл его располагал им, как орудием своим, куда хочет и как хочет.

Когда человек исходит из круга самомнения, самопроизволения, самолюбия своего, почитая все то землею пустою, непроходною и безводною, тогда чистый дух святой занимает все чувства его и восстановляет царские истины, то есть возжигает в нем способности внутреннего чувства огнем любви своей. Тогда высокое познание и разумение по мере расположения внутреннего и внешнего возникает из средоточия всех вещей, как тончайший, проницательнейший огонь, с неизъясняемым удовольствием поглощаясь бездною света. В таком состоянии чувствие человека взирает на дух вседержителя с радостью и поклонением, и сим-то образом смиренное самоотвержение человеческое может созерцать то, что есть в вечности и во времени, ибо все близ его, все окрест его, все в нем есть.

Григорий, наполняясь живыми чувствиями истины, изображал то пером в сочинениях простых, но сильных. Между прочими написал он стихи¹: «Оставь, о дух мой вскоре!..» Старик Томара, прочтя оные и узнав от него, что то была забава его, сказал ему: «Друг мой! Бог благословил тебя дарованием духа и слова».

¹ Сии стихи и многие другие находятся у друга его.

Все время бытности его у Томары проходило в обучении сына его словесным наукам и языку, а себя — благочестию и самодовольству.

Наконец молодому воспитаннику его надлежало поступить в другой круг упражнений, пристойных по свету и по роду, а Сковороде судьба предуготовила звание издалече.

В Белгород прибыл на епископский престол Иоасаф Миткевич — муж, исполненный благосердия, добродетелей, учения. Сему архиерею был известен по законоискусству и по старой приязни игумен Гервасий Якубович, находившийся тогда в Переяславе. Иоасаф пригласил Гервасия разделить с ним епархиальные труды и дружественную жизнь. Гервасий приехал в Белгород и, видя ревность Иоасафа к наукам, представил ему о Сковороде одобрительнейше. Епископ вызвал его к себе через Гервасия. Сковорода немедленно прибыл и по воле Иоасафа принял должность учителя поэзии в Харьковском училище в 1759 году.

Отличный образ его мыслей, учения, жизни скоро обратил к нему внимание всего общества тамошнего. Он одевался пристойно, но просто; пищу имел, состоящую из зелий, плодов и молочных приправ, употреблял оную ввечеру, по захождении солнца; мяса и рыбы не вкушал не по суеверию, но по внутреннему своему расположению; для сна отделял он времени своего не более четырех часов в сутки; вставал до зари и, когда позволяла погода, всегда ходил пешком за город прогуливаться на чистый воздух и в сады; всегда весел, бодр, легок, подвижен, воздержан, цело-мудр, всем доволен, благодушествуют;, унижен пред всеми, словоохотен, где не принужден говорить, из всего выводящий нравоучение, почтителен ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожество без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести.

Год протек, и он, оконча срочное время, приехал к Иоасафу для препровождения обыкновенного в училищах времени отдохновения. Епископ, желая удержать его более при училище, поручил Гервасию, как приятелю его, уговаривать его, чтоб принял он монашеское состояние, обещая довести его скоро до сана высокого духовенства. Гервасий начал советовать Сковороде, предлагая желание архиерея, благовидность польз его, предстоящую ему в сем поприще честь, славу, изобилие всего, почтение и, по его мнению, счастливую жизнь.

Не таковы долженствовали быть предложены побуждения для сердца Сковороды. Он, выслушав сие, возревновал по истине и сказал Гервасию: «Разве вы хотите, чтобы и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода полагает монашество в жизни нестяжательной, малодовольстве, воздержности, в лишении всего ненужного, дабы приобрести всенужнейшее, в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самого в целости, во обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы божией, а не славы человеческой». Гервасий убеждал его милостию архиерея, дружбою своею, пользою церкви, но Сковорода, тверд духом и правилами, возразил ему в ответ: «Благодарствую за милость, за дружбу, за похвалу; я не заслуживаю ничего сего за непослушание мое к вам при сем случае». Гервасий, зная недостатки его и думая, что он, нуждаясь содержанием и знакомством в чужой стороне, должен будет согласиться на предложение его, оказал ему остуду. Григорий, приметя сие, решился скоро. На третий же день, дождавшись в передней выхода его, подошел сказать ему всесмиреннейше: «Прошу вашего высокопреподобия на путь мне благословения». Гервасий, не глядя на него, благословил его с досадою, а Сковорода, с миром отойдя, тотчас отправился к новому приятелю своему в деревню Старицу, в окрестности Белгорода.

Старица было место, изобильное лесами, водотечами, удольями, благоприятствующими глубокому уединению. Сковорода, поселясь там, паче всего прилежал к познанию себя и упражнялся в сочинениях, относительных к сему. В лишениях своих, призывая в помощь веру, не полагал оной в наружных обрядах одних, но во умерщвлении самопроизволения духа, то есть побуждений, от себялюбия происходящих; в заключение всех желаний своих в волю всеблагого и всемогущего творца по всем предприятиям, намерениям и делам. Он единственно занимался повелевать чувству своему и поучать сердце свое не дерзать господствовать над порядком промысла божия, но повиноваться оному во всей смиренности.

Отец Гервасий донес епископу об отзыве Сковороды на предложения его и об отбытии его. Добродушный Иоасаф не подосадовал, но только пожалел о нем. Между тем Григорий продолжал пустынножительство в Старице.

Нигде столь не обозревает себя человек, как в уединении, и не напрасно сказано древним мудрецом¹: уединенный должен быть или царь, или зверь. Перебороть скуку, проклятое исчадие недовольства, занять ум и сердце упражнениями достаточными, ублажить их есть дело не инако, как мудрого, обладающего собою царя уединенного, священника божиего, понимающего вездесущее и всеисполнение духа господнего и поклоняющегося ему духом.

Сковорода, провожая там дни свои в бодрости духа, веселости, беспечалии, благонадежности, часто говаривал при посещающих его: «О свобода! О наука!»

Слух о необыкновенной жизни его и назидательном собеседовании привлек многих искателей знакомства его. Он, посещая некоторых по деревням, вздумал навестить Харьков. Некто из познакомившихся с ним, сделавшись приятелем его, просил, чтоб, будучи в Харькове, познакомился он с племянником его, молодым человеком, находившимся там для наук, и не оставил бы его добрым словом.

Сковорода приехал в Харьков, жил у знакомых своих несколько уже недель. В одно время, пришедши посетить училище и видя тут некоторых незнаемых им, спросил, не находится ли тут такой-то, племянник NN. Молодой тот человек случился на сие время быть там, и знакомые Сковороде сказали, что он самый тот есть. Сковорода, посмотря на него, возлюбил его и возлюбил до самой смерти. После увидел сей молодой человек, что случай таковой был устроен для него перстом божиим издалече.

¹ Надобно иметь великое основание разума или совсем оного лишенным быть, чтоб содержать себя долгое время в уединенной жизни. Снести себя, ужиться самому с собою, смотреть на себя спокойными глазами, быть довольным сердцем своим, не искать себя вне себя есть ключ истинного блаженства.

Добрый пастырь Иоасаф, не теряя из виду Сковороды, желал всячески привлечь его опять в Харьковское училище и извлечь из дарований его пользу, которую он чувствовал во всей цене ее. Зная, что он не любит принужденности, пригласил его дружески и предложил ему должность учителя, какую хочет. Довольно было убедить Сковороду, чтоб дать только ему на выбор дело — то или другое. Он, имея в виду пользу, намереваемую для молодого нового друга своего, которого в сердце почитал уже таковым, как после сам о сем изъяснялся, рад был призыву епископа и взял предложение его всеохотно, с тем чтоб преподавать ему класс, ниже прежнего, синтаксический. Сверх того, взялся обучать эллинскому языку.

Прибыв из Белгорода в Харьков и вступя в должность, нашел он любимого своего молодого человека, который, однако, не знал и не смел мыслить, чтоб мог быть достойным дружбы его, хотя любил и удивлялся философской жизни его и внутренне почитал его.

Григорий часто начал посещать его и, по склонности молодого человека, занимать его музыкой и чтением книг, служивших поводом к разговорам и нравоучению. Открыв в молодом человеке сердце, какового желал он, и способности природные, каковые любил он, обратил внимание свое на удобрение разума его и духа.

Молодой сей человек, будучи воспитываем до сего полуучеными школьными учителями, частью монахами, в руках которых тогда святилища наук находились, которые и положили ему в голову мнения о вещах странные, часто слыша от Сковороды противное тому и не могши согласить в понятии своем новых правил со старыми, видя же на самом деле жизнь его добродетельную, целомудрую, примерную, сомневался сам в себе и сожалел душевно, что такой добродетельный муж имел несогласные с учеными мнения и правила, особливо же до нравоучения и духовных знаний относительно, а посему и в заблуждениях находился.

Все книгочии-наставники его, да и весь свет, словом и делом внушали ему, что счастие человеческое состоит в том, чтобы иметь всего много: много чего есть, много чего пить, много во что одеваться и в утехах праздно веселиться. Сковорода один начал говорить ему: чтоб быть истинно счастливым, то все оное не нужно; что ограничение желаний, отвержение излишеств, обуздание прихотствующей воли, трудолюбие, исправление должности, в которую промысл божий поставил кого, не за страх, но за совесть, суть пути к счастию. Сковорода говорил сие и жил так.

Велемудрые учили его, что добродетель гражданская одна есть ничто пред верховным существом, что Марк Аврелий, Тит, Сократ, Платон и прочие славные в древности великими делами и сердцем люди должны быть несчастливы, потому что не имели исторического знания о вещах, случившихся после них. Сковорода утверждал, что во всех оных мужах действовал дух вышний, а посему и недостойны они осуждения, но почтения и подражания в любви к истине. И если бог есть истина, то они были верные служители его.

Философы, учившие молодого человека, толковали ему, что к такому, например, жизни состоянию больше и особенно привязано благословение божие, а к иному меньше или же и проклятие, что ведение таинств и выполнение обрядов тайноводства есть совершенство и высокость человека. Сковорода учил, что все состояния суть добры и бог, разделяя членов общества, никого не обидел; проклятия же налагает он только на сынов противления, которые, не вняв себе и не последуя званию природы, вступают в состояния по страстям, по обманчивым видам, по прихотям. И понеже не испытали они в себе склонности врожденной, то и предал их верховный раздаятель дарований в неискусен ум, да творят неподобное и будут прокляты, то есть несчастливы. Сковорода учил, что совершенство человека состоит в делании истинной пользы ближнему и что таинства и обряды тайноводства относительны к слову, а царствие божие есть в силе или в деле.

Молодой человек, напоен будучи измлада предуверениями, слушая Сковороду, восчувствовал в себе возбужденную борьбу мыслей и не знал, чем разрешить оную. Прочие учителя его внушали ему отвращение к Сковороде, запрещали иметь знакомство с ним, слушать разговоров его и даже видеться с ним. Он любил сердце его, но дичился разума его; почитал жизнь, но не вмещал в ум рассуждений его; уважал добродетели, но устранялся мнений его; видел чистоту нравов, но не узнавал истины разума его; желал бы быть другом, но не учеником его.

Трудно изгладить первые впечатления.

Сковорода продолжал преподавать синтаксис и эллинский язык общественно, а любимого своего молодого человека обучал особенно греческому языку и чтению древних книг, из которых любимейшие им были следующие писатели: Плутарх, Филон Иудеянин, Цицерон, Гораций, Лукиан, Климент Александрийский, Ориген, Нил, Дионисий Ареопа-гитский, Максим Исповедник, а из новых относительные к сим; глава же всем — Библия. Сила, содержание и конец учебного их упражнения было сердце, то есть основание блаженной жизни.

Предприняв перевоспитывать его и желая больше и больше дать ему впечатлений истины, писывал он к нему письма почти ежедневно, дабы, побудя его к ответствованию, хотя кратко, на оные, приучить его мыслить, рассуждать, изъясняться справедливо, точно, прилично.

Предрассудки, возбуждаемые различием мнений, не позволяли сомнениям в юноше искорениться. Странное происшествие истребило оные до основания, и сие так описано в поденных записках сего молодого человека:

«1763 года, будучи я занят размышлениями о правилах, внушаемых мне Сковородою и находя в уме моем оные несогласными с образом мыслей прочиих, желал сердечно, чтоб кто-либо просветил меня в истине.

----------------------------------------
www.MARSEXX.ru
----------------------------------------

Г.С. Сковорода. Жизнеописание, сочинения. — М., Евролинц, 2002. — 200 стр.

В настоящем издании впервые с конца XIX века публикуются биографии великого украинского философа Г.С. Сковороды, написанные М. Ковалинским, Я. Верховцем, Н, Стеллецким, В. Эрном, Д. Багалием.

В издании также публикуются труды Г.С. Сковороды — «Басни Харьковские» и «Алфавит, или Букварь мира».

«Хроника жизни Г.С. Сковороды» написана С.Шумовым и А.Андреевым.

© Евролинц, 2002

© С. Шумов, А. Андреев, тексты, 2002

Печатается по изданиям:
М. И. Ковалинский. Жизнь Григория Сковороды, написанная в 1794 году в древнем вкусе. Х, 1894.
Я. Д. Верховец. Г.С. Сковорода — украинский философ-проповедник. СПб., 1899
Н. Стеллецкий. Странствующий украинский философ Г.С. Сковорода. К., 1894
В. Эрн. Г.С. Сковорода. Жизнь и учение. М, 1912
Д. М. Багалий.Украинский странствующий философ Григорий Саввич Сковорода. X, 1923
Г. С.Сковорода.Сочинения. X, 1894

Поживя несколько у отца Венедикта, отправился он опять в Гусинку к Сошальским, где и занялся упражнениями сочинений.

В 1772 году, в феврале месяце, друг его поехал в чужие края, и, быв во Франции в разных городах, прибыл в 1773 году в Швейцарию, в город Лозанну.

Между многими умными и учеными людьми, каковых в Лозанне нашел он, находился там некто Даниил Мейнгард, человек отменного разума природного, имевший дар слова, ученость редкую, обширные познания, благонравие философское. Он столько похож был чертами лица, обращением, образом мыслей, даром слова на Сковороду, что можно бы почесть его ближайшим родственником его. Друг Сковороды познакомился с ним, и они друг друга столько полюбили, что Мейнгард, имея у себя подле Лозанны прекрасный загородный дом, сад и величайшую библиотеку, просил его располагать оным всем в свое удовольствие, и сей пользовался всегда, как и многими сведениями от него.

Возвратясь из чужих краев и увидясь со Сковородою в 1775 году, рассказал ему друг его ту удивительную встречу, по которой он нашел в Лозанне похожего человека на него чертами лица, свойствами, образом мыслей и дружбою к нему. Сковорода возлюбил его заочно и с того времени начал подписывать на письмах и сочинениях своих имя свое так: Григорий вар (евр. сын) Савва Сковорода, Даниил Мейнгард.

И добрая и худая слава распространилась о нем во всей Украине, Малороссии и далее. Многие хулили его, некоторые хвалили, все хотели видеть его, может быть, за одну странность и необыкновенный образ жизни его, немногие же знали его таковым, каков он в самой точности был внутренне.

По разным обстоятельствам живал он у многих: иногда местоположение по вкусу его, иногда же люди по Минерве его привлекали его проживать некоторое время; непременного же жилища не имел он нигде, почитая себя пришельцем на земле во всем разуме слова сего.

Полюбя Тевяшова, воронежского помещика, жилу него в деревне и написал у него сочинение «Икона Алкивиадская», которое и приписал ему в память признательности своей к дому сему. Потом имел пребывание в Бурлуках у Захаржевского, ради приятных положений природы жительствовал у Щербинина в Бабаях, в Ивановке у Ковалевского, у друга своего в Хотетове, в монастырях Старо-Харьковском, Харьковском училищном, Ахтырском, Сумском, Святогорском, Сеннянском и проч. по несколько времени. Иногда жил у кого-либо из сих и у других, совершенно не любя их пороков, но для того только, дабы чрез продолжение времени, обращаясь с ними, беседуя, рассуждая, нечувствительно привлечь их в познание себя, в любовь к истине, в отвращение от зла и примером жизни заставить любить добродетель. Впрочем, во всех местах, где жил он, избирал всегда уединенный угол, жил просто, один, без услуги.

Харьков любил он и часто посещал его. Новый тамошний начальник, услышав о нем, желал видеть его. Сковорода пришел к нему по приглашению его. Губернатор, увидя его в первый раз и несмотря на него пристально, спросил его:

— Господин Сковорода! О чем учит Библия?

— О человеческом сердце, — ответствовал он. — Поваренные ваши книги учат, как удовольствовать желудок; псовые — как зверей давить; модные — как наряжаться; Библия учит, как облагородствовать человеческое сердце.

Некто из ученых спросил его тут же, что есть философия.

— Главная цель жизни человеческой, — отвечал Сковорода. — Глава дел человеческих есть дух его, мысли, сердце. Всяк имеет цель в жизни, но не всяк главную цель, то есть не всяк занимается главою жизни. Иной занимается чревом жизни, то есть все дела свои направляет, чтобы дать жизнь чреву; иной — очам, иной — волосам, иной — ногам и другим членам тела; иной же — одеждам и прочим бездушным вещам; философия, или любомудрие, устремляет весь круг дел своих на тот конец, чтоб дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, светлость мыслям, как главе всего. Когда дух в человеке весел, мысли спокойны, сердце мирно, то все светло, счастливо, блаженно. Сие есть философия.

Из Харькова опять отправился он в Гусинку, любимое свое пустынножительство.

Любомудрие, поселясь в сердце Сковороды, доставляло ему благосостояние, возможное земнородному. Свободен от уз всякого принуждения, суетности, искательств, попечений, находил он все своя желания исполненными1 в ничтожестве оных. Занимаясь сокращением нужд естественных, а не распространением, вкушал он удовольствий, не сравненных ни с какими счастливцами. Когда солнце, возжегши бесчисленные свечи на смарагдо-тканной плащанице, предлагало щедрою рукою чувствам его трапезу, тогда он, принимая чашу забав, не растворенных никакими печалями житейскими, никакими воздыханиями страстными, никакими рассеянностями суетными, и вкушая радования высоким умом, в полном упокоении благодушества говаривал: «Благодарение всеблаженному богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным!»

1 Между всеми упражнениями есть наихудшее — желать; оно есть противность премудрости (Юнг. Ночь, IV).

Когда усталость в размышлениях заставляла его переменить упражнения свои, тогда он приходил к престарелому пчельнику, недалеко жительствовавшему в пчельнике, брал с собою в сотоварищество любимого пса своего, и трое, составя общество, разделяли между собою вечерю.

Ночь была ему местом упокоения от напряжений мысленных, нечувствительно изнуряющих силы телесные, а легкий и тихий сон для воображения его был зрелищем зрелищ, гармониею природы представляемых. Полуночное время имел он обычай всегда посвящать на молитву, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием1. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего земного человека, так воззывал оные к началу божиему: «Восстаньте, ленивые и всегда книзу поникшие ума моего помыслы! Поднимитеся и возвыситеся на гору вечности!» Тут мгновенно брань открывалась, и сердце его делалось полем рати: самолюбие, вооружась с миродержителем века, светским разумом, собственными бренности человеческой слабостями и всеми тварями, нападало сильнейше на волю его, дабы пленить ее, воссесть на престоле свободы ее и быть подобным вышнему. Богомыслие, вопреки, приглашало волю его к вечному, единому, истинному благу его, вездесущему, всеисполняющему, и заставляло его облачиться во все оружие бо-жие, дабы возмог стать противу козней лжемудрия. Какое борение! Сколько подвигов! Восшумели и смутились: надлежало бодрствовать, стоять, мужаться. Небо и ад борется в сердце мудрого, и может ли он быть празден, без дела, без подвига, без пользы человечеству? Так за полуночные часы проводил он в бранном ополчении против сил мрачного мира.

Воссиявшее утро облекало его во свет победы, и в торжестве духа выходил он в поле разделять2 славословие свое со всею природою.

1 Достойнейшее молитвоприношение богу ость искание истины чистым сердцем: в сем состоит богомыслие.

2 Веселие мудрому мужу должностию есть: безбожно бо богобоязливому печалиться (Юнг. Ночь, IV).

Сей был образ жизни его! «Не oрю же, но сею, не покупаю, не воинствую, — так писал он к другу своему из пустыни, — отвергаю же всякую житейскую печаль. Что же делаю? Се, что, всегда благословя господа, поем воскресение его. Учусь, друг мой, благодарности: се мое дело! Учусь быть довольным о всем том, что от промысла божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений; благодарное же сердце есть рай сладостей. Ах, друг мой! Поучайся в благодарности, сидя в доме, идя путем, засыпая и просыпаясь; приемли и обращай все во благо: доволен сущими; о всем приключающемся тебе не воздавай безумия богу; всегда радуясь, о всем благодаря, молись».

Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было тогда состояние друга его.

Обращение в великом свете, удаля его мало-помалу от его самого, заведя в лестные внешности, усыпя в нем доверие ко внутреннему голосу духа, простуди жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные сему кругу бытия.

Свет облагоприятствовал его своими дарами, наложа на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары сии напоены были соком корня их и свойствами начала их. Он увидел в счастии превращение, в друзьях — измену, в надеждах — обман, в утехах — пустоту, в союзах — самовидность, в ближних — остуду, в своих — лицеприятие.

Таковы были последствия светского круга, в который шпал он, оставя сам себя.

Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оные в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь там найти берег и пристань житейскому своему обуреванию.

Свет и там исказил все. В глубоком уединении остался он один, без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякого участия, совета, помощи, соболезнования. Тогда он, возведя очи свои на зрелище света, на круг обстоятельств своих, на заблуждения свои, которых он сделался жертвою, и видя, что не на камне основан был храм житейского счастия его, в сердечном чувстве сожаления, ободрясь добродушием своим, воспел оную преисполненную истины песнь:

«О Иерихон проклятый, как ты меня обманул!» и проч.

Промысл божий воззрел на него в развалинах бытия его, воздвигнул дух мудрого, сердце друга, и Сковорода ссмидесятитрехлетний, по девятнадцатилетнем несвидании, одержим болезнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайную ненастную погоду и на всегдашнее отвращение к краю сему, приехал в деревню к другу своему, село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, один разделить с ним ничтожество его.

Бодрость духа, веселость нрава, мудрая беседа, свободное сердце от всякого рабства света, суетности, пристрастия, торжество благодушия, утвержденное на семидесятилетних столбах жизни и увенчиваемое при исходах века спокойствием вечности, возбудили в друге его усыпленные силы разума, восперили чувства его, возвысили желания, устроили волю к воле вседержителя.

Сковорода привез к нему сочинения свои, из которых многие приписал ему; читывал оные сам с ним ежеденно и между чтением занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, каковых ожидать должно от человека, искавшего истины во всю жизнь не умствованием, но делом и возлюбившего добродетель ради собственной красоты ее.

Речь доходила тут до разных толков или сект. Всякая секта, говорил он, пахнет собственностью, а где собственномудрие, тут нет главной цели или главной мудрости. Я не знаю мартынистов, продолжал он, ни разума, ни учения их; ежели они особничествуют в правилах и обрядах, чтобы казаться мудрыми1, то я не хочу знать их; если же они мудрствуют в простоте сердца, чтоб быть полезными гражданами обществу, то я почитаю их; но ради сего не для чего бы им особничествовать. Любовь к ближнему не имеет никакой секты: на ней весь закон и пороки висят. Закон природы, как самонужнейший для блага человеческого, есть всеобщий и напечатлен на сердце каждого, дан всякому существу, даже последней песчинке. Благодарение всеблаженному богу, что труднее сделал ненужным, а нужное нетрудным!

Искание философского камня или превращение всех вещей в золото и соделание состава из оного, дабы продлить человеческую жизнь до нескольких тысяч лет, есть остаток египетского плотолюбия, которое, не могши продлить жизни телесной, при всех мудрованиях своих нашло способ продолжать существование трупов человеческих, известных у нас под именем мумий. Сия секта, говорил он, меряя жизнь аршином лет, а не дел, несообразна чем правилам мудрого, о котором пишется: «Пожив мало, исполнил лета долгие». Сверх того, она ласкательствует соблазнительно суетности человеческой, похотоугодиям, гордости, зависти, любостяжанию; дает в мыслях перевес тленности, в сердце повод к саддукейству.

Друг его доводил беседу до истории святого Писания2. «Многие, — сказал Сковорода, — не разумея меня или не хотя разуметь, клевещут, якобы я отвергаю историю Ветхого и Нового завета, потому что признаю и исповедаю в оной духовный разум, чувствую богописаный закон и усматриваю сущее сквозь буквальный смысл. Я пополняю сим историю, а не разоряю, ибо, как тело без духа мертво, так и святое Писание без веры; вера же есть невидимых извещение. Когда я хвалю доблесть воина, неустрашимость, мужество, храбрость его, то сим не уничтожаю нарядов его, ни оружия его. Наряд, убранство, оружие воина есть история, а разум и слава сей историк есть дух воина, дело его. Когда я, смотря на прекрасный храм, превозношу похвалами симметрию, пропорцию, великолепие, то, относя сие к искусству создателя, к красоте целого, отвергаю ли, исключаю ли кирпич, известь, железо, песок, воду, каменщиков, ваятелей и проч., как будто бы ничего того не бывало? Я удивляюсь разуму храма, но тем не отметаю наружности оного.

1 Читай о сем сочинение его «Потоп змиин», главу третью, в конце.

2 Читай о сем сочинение его под именем «Жена Лотова», примечание 4-е.

Читая святое Писание в намерении научиться в нем богопочитанию, богобоязливости, любви ближнего, повиновению начальству, покорности ко властям предлежащим, усовершению сердца во всех отношениях его, когда я найду, например, историю, что Аарон-первосвященник золотого тельца иудейского, сделанного ими в небытность его и поклоняемого от них, бросил в огонь и растопил, то я не останавливаюсь тут на химической работе, помня всегда, что Библия не есть наука химии, но книга священная, поучающая святости нравов человека, способного внимать учению ее. Я научаюсь из сей истории, что сердце человеческое не может быть без упражнения и что когда удаляется от оного мысль священная, понятие истины, дух разума, то оное мгновенно повергается в занятия подлые, неприличные высокому роду его, и чтит, величает, боготворит презренное, ничтожное, суетное. Сей разум истории назидает меня много больше и споспешествует внутреннему моему усовершению, нежели как если бы я, узнав, как золото переделывать мгновенно изо всего и все претворять в оное, занялся хотением или упражнением богатиться или химичествовать. Я верю и знаю, что все то, что существует в великом мире, существует и в малом и, что возможно в малом мире, то возможно и в великом по соответствии оных и по единству всеисполнение исполняющего духа. Но для сего не добиваюсь я знать, как и когда Моисей разделил море жезлом в великом сем мире, в истории, а поучаюсь, как бы мне в малом моем мире, в сердце, разделить смесь склонностей, природы непорочной и растленной, и провести полю мою непотопленно по пути житейского бытия, дабы доставить себе в свое время свободу мыслей, то есть веселие духа, или так называемое счастие в жизни.

Не туда ли взывают нас оные слова, часто провозглашаемые в храмах наших: «Премудрость прости»? Что бо есть простое, если не дух? Что сложное, что смесь, состав, соткание, если не плоть, история, обряд, наружность? Сими словами высокими побуждаемся к возвышению мыв-лей наших выше видимого обряда служения, выше буквального смысла, выше исторического богопочитания. Распространи разумение слов сих по всему кругу Вселенной, по всему лицу бытия твоего и увидишь невидимого, силу божию, дух господень, воскресение. Что бо есть воскресение, если не простота, очищенная от тленного состава, от множественности, от разделимостей.

Но сии исторические христиане, обрядные мудрецы, буквальные богословы, человеки, духа не имея, хулят то, чего не разумеют».

Иногда разговор его с другом касался смерти. Страх смерти, говорил он, нападает на человека всего сильнее в старости его. Потребно благовремение заготовить себя вооружением против врага сего, не умствованиями — они суть не действительны, — по мирным расположением воли своей к воле творца. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо в тайне сердца растет и усиливается чувством сделанного добра по способностям и отношениям бытия нашего к кругу, занимаемому нами. Сие чувство есть венец жизни и дверь бессмертия. Впрочем, преходит, образ мира сего и, как сон встающего, уничтожается.

Имел ли ты когда, продолжал он, приятные или страшные сновидения? Чувствования сих мечтательных удовольствий или страха не продолжались ли только до пробуждения твоего? Со сном все кончилось. Пробуждение уничтожило все радости и страхи сонной грезы. Так всякий человек по смерти. Жизнь временная есть1 сон мыслящей силы нашей. В продолжение сна сего радости и печали, надежды и страхи касаются в мечтании чувства нашего. Придет час, сон кончится, мыслящая сила пробудится, и все временные радости, удовольствия, печали и страхи временности сей исчезнут. В иной круг бытия поступит дух наш, и все временное, как сон встающего, уничтожится. Жена когда родит, младенец вступает в новый порядок вещей, новое поприще бытия, новую связь существ вместо той, в какой находился он в бытность свою во чреве матери. И какое тут различие?2 Чрево матери — и великий мир сей! По вступлении младенца из того в сей все предшедшее, теснота, мрак, нечистоты отрешаются от бытия его и уничтожаются.

Знаю, что многих умы ищут равновесия в награждениях и наказаниях, полагая на свои весы меру и число дела человеческие и суд божий. Друг мой! Величайшее наказание за зло есть делать зло, как и величайшее воздаяние за добро есть делать добро. Любовь добродетели подобна свету огня. Зажги огонь — тотчас свет осияет глаза твои; возлюби, восчувствуй охоту к добродетели — тотчас сердце твое осветится веселием. Исполни, произведи в дело добродетели любовь, то корень сердца твоего напоишь туком блаженства. И каких благословенных плодов можешь ожидать от сего! Любовь к порокам подобна потушенному огню: погаси огонь, тотчас тьма покрыла очи твои; не знаешь, куда идешь, нет тебе различия вещей; мир не существует для тебя лучшею и величайшею частью: се наказание уже постигло тебя с самым действом. Да не соблазняют тебя казистые удовольствия развратных! Загляни внутрь их3: тут огонь мучений не угасает и червь угрызений не усыпает. Если бог везде, то может ли беззаконник быть без него? Нет! Ах, нет! Бог есть в нем, судия его, мститель, терние его, огонь и жупел, дух бурен, часть чаши их. Дух и вечность есть то же. Посему разумей жизнь вечную и муку вечную.

1 Для сего святой Павел разбуживает, говоря: «Восстань, спящий, и воскресни от мертвых», и пробудившиеся видели славу его.

2 Если бы младенец мог мыслить во утробе матери своей, то можно ли бы уверить его, что он, отделившись от корня своего, на вольном воздухе приятнейшим светом солнца наслаждаться будет? Не мог ли бы он тогда думать напротив и из настоящих обстоятельств его доказать невозможность такого состояния? Столько же кажется невозможной жизнь по смерти заключенным в жизнь времени сего.

3 Угрызения совести суть духи черные мучения и уязвляющие змеи, молнии, проницающие ясные истины, суть ад. Сия истина вверена на сохранение последнему часу человека (Юнг. Ночь, IV).

Говорили иногда о превратностях света. Они суть то, чем быть должны, сказал он тут: тут весна, лето, осень, зима суть свойства, не отделяемые от круга света, подобно как утро и вечер от круга дневного. Все во времени содержимое должно быть коловратно, конечно, переменно: не разумен, не счастлив, кто ищет, кто требует постоянства и вечности в нем! Когда же нет постоянства в нем, то и любовь к нему должна иметь конец; отсюда печали, воздыхания, слезы отчаяния. Не говори мне о высоких чувствительных душах! Слезы их суть излияние природы, а не пристрастий1 и есть некое утешение плакать в свой час.

Вечность, ах вечность едина, есть беспечалие, постоянство, надежда. Положим сердца наши в силу ее и уделим себе от сокровищ ее в бренной сей временности телесного бытия2. Вечность и время един состав суть, но не едино: одно — свет, другое — тьма; одно — добро, другое — зло; одно — глава, другое — хвост.

Услыша в окрестности места о прибытии Сковороды к другу своему, многие желали видеть его, и для того некоторые приехали туда в село Хотетово.

Из начальства правления орловского молодой человек, подойдя к нему, приветственно сказал:

— Г. С.! Прошу полюбить меня.

— Могу ли полюбить вас, — отвечал Сковорода, — я еще не знаю. Другой из числа таковых же, желая свести с ним знакомство, говорил ему:

— Я давно знаю вас по сочинениям вашим; прошу доставить мне и

личное знакомство ваше. Сковорода спросил его:

— Как зовут вас?

— Я называюсь так, именем и прозванием NN, — отвечал сей. Сковорода, остановись и подумав, сказал ему:

— Имя ваше не скоро ложится на моем сердце.

Простота жизни, высокость познаний, величайший к долголетний подвиг Сковороды в любомудрии опытном раздирали ризу лицемерия высокомудрствующих и обнажали пустоту их. Они, прикрывая зависть свою и наготу сердца листвием сожаления, говорили другим: «Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находит ее!» В то время, когда сей увенчиваем уже был знаменами истины, они, обвешаны знамениями соблазнов, гордо и бесстыдно являлись в личине истины.

1 Est quaedam flere voluptas.

2 Две сии половины составляют одно: голод и сытость — пищу; зима и лето — плоды; тьма и свет — день; смерть и жизнь — всякую тварь («Потоп змиин», гл. 5).

Старость, осеннее время, беспрерывная мокрая погода умножили расстройку в здоровье его, усилили кашель и расслабление. Он, проживя у друга своего около трех недель, просил отпустить его в любимую им Украину, где он жил до того и желал умереть, что и сбылось. Друг упрашивал остаться у него, зиму провести и век свой скончать со временем у него в доме. По он сказал, что дух его велит ему ехать, и друг отправил его немедленно.

Напутствуя его всем потребным, дав ему полную волю по нраву его выбрать, как хочет он, куда, с кем, в чем ехать ему, представил ему для дороги в случае надобности нужный запас, говоря:

— Возьмите сие; может быть, в пути болезнь усилится и заставит где остановиться, то нужно будет заплатить...

— Ах, друг мой! — сказал он. — Неужели я не приобрел еще доверия к богу, что промысл его верно печется о нас и дает все потребное во благо-временность?

Друг его замолчал с приношением своим.

1794 года, августа 26 числа, отправился он в путь из Хотетова села в Украину. При расставании, обнимая друга, сказал: «Может быть, больше я уже не увижу тебя. Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время. Дух мой признал тебя способнейшим принять истину и любить ее».

Приехав в Курск, пристал он к тамошнему архимандриту Амвросию, мужу благочестивому. Проживя несколько тут из-за беспрерывных дождей и улуча вёдро, отправился он далее, но не туда, куда намеривал. В конце пути своего почувствовал он побуждение ехать в то же место, откуда поехал к другу» хотя совершенно не расположен был. Слобода Ивановка помещика Ковалевского было то местопребывание, где несколько времени жил он прежде и куда прибыл скончать течение свое.

Болезни старостью, погодою, усталостью от пути приблизили его к концу его. Проживя тут больше месяца, всегда почти на ногах еще, часто говаривал с благодушием:

«Дух бодр, но тело немощно». Помещик, видя изнеможение его крайнее, предложил ему некоторые обряды для приуготовления к смерти. Он, как Павел-апостол1, почитая обряды обрезания ненужными для истинно верующих, ответствовал, подобно как Павел же иудеям обрядствующим. Но, представя себе совесть слабых, немощь верующих и любовь христианскую, исполнил все но уставу обрядному и скончался октября 29 числа, поутру, на рассвете, 1794 года. Перед кончиною завещал предать его погребению на возвышенном месте близ рощи и гумна и следующую сделанную им себе надпись написать:

1 К римлянам, гл. 3, ст. 28.

Мир ловил меня, но не поймал1.

Имеются многие сочинения его, из которых лучшие доставил он, писанные псе рукою своею, другу своему и о всех приложил список своеручный при письме к другу следующего содержания:

Число творений моих:

1. Наркисс, узнай себя.

2. Симфония: рек — сохраню пути моя.

3. Симфония: аще не увеси.

4. Неграмотный Марко.

5. Алфавит мира: о природе.

6. Разговор «Кольцо».

7. Древний мир.

8. Жена Лотова.

9. Брань архангела Михаила с Сатаною.

10. Икона Алкивиадская.

11. Беседа I. Сион.

12. Беседа II. Сион.

13. Беседа III. Двое.

14. Диалог: Душа и Нетленный Дух.

15. Благодарный Еродий.

15а. Убогий Жаворонок.

16. О христианском добронравии, или катехизис.

17. Асхань, о познании себя.

1 Высокомудрствующие не оставили преследовать его злословием даже и во гроб, проповедуя в сонмищах и везде, что Сковорода оставил надпись сию по себе из гордости и кичения. Много потребно иметь дерзости, чтобы осмелиться уверять о сем! Чтобы более сказать к нему и ввести его в презрение и возвышение себя, то они стараются важно утверждать и изыскивают способы уверять, что Сковорода был способен к порокам. Дабы пред очами людей заменить добродетельную жизнь мнимовысокими своими знаниями таинств и правил, то они разгласили, якобы Сковорода при кончине своей увидел заблуждения свои, состоявшие в непоследовании толку их, признал оные, просил прощения через одного из братства и раскаивался. Но как известная святость жизни Сковороды и честные правила его, имеющие целью любовь истины и добродетели, а концом красоту и совершенство духа, были, так сказать, спицею в око лицемерам сим, то и неудивительно, что они пускают всякого рода ядовитые стрелы в память его; однако сим самым в чувствах простых и правдолюбивых сердец душа его приобретает вящую красоту страждущей невинности и, сквозь мрак смерти и клевету злобных душ сияя внутренним спокойствием, представляется в умах богорожденных достигающим совершенства мудрого мужем.

Переводы:

1. О старости (Цицерона),

2. О божием правосудии.

3. О смерти.

4. О хранении от долгов. (Плутарховы сочинения)

5. О спокойствии душевном.

6. О вожделении богатств.

7. О уединении... (Сидрония).

Кроме сочинений и переводов сих, многие на российском, латинском, эллинском языке, находятся письма его весьма поучительные, писанные к другу и прочим; многие стихословия и другие сочинения, которых собрание частью хранится у друга его.

Как он писал для своей стороны, то и употреблял иногда малороссийские наречия и правописание, употребляемое в произношении малороссийском: он любил всегда природный язык свой и редко принуждал себя изъясняться на иностранном; эллинский предпочитал всем иностранным.

Друг его написал сие на память добродетелей его, в благодарность сердцу его, в честь отечества, в славу бога.

1795 г., февраля 9, в селе Хотетове.

Надгробная надпись:

Григорию Саввичу Сковороде, в боге скончавшемуся 1794 года, октября 29-го дня.

Ревнитель истины, духовный богочтец, И словом, и умом, и жизнию мудрец; Любитель простоты и от сует свободы, Без лести друг прямой, доволен всем всегда, Достиг на верх наук, познавши дух природы, Достойный для сердец пример, Сковорода.

М.К.
----------------------------------------
www.MARSEXX.ru
----------------------------------------

Г.С. Сковорода. Жизнеописание, сочинения. — М., Евролинц, 2002. — 200 стр.

В настоящем издании впервые с конца XIX века публикуются биографии великого украинского философа Г.С. Сковороды, написанные М. Ковалинским, Я. Верховцем, Н, Стеллецким, В. Эрном, Д. Багалием.

В издании также публикуются труды Г.С. Сковороды — «Басни Харьковские» и «Алфавит, или Букварь мира».

«Хроника жизни Г.С. Сковороды» написана С.Шумовым и А.Андреевым.

© Евролинц, 2002

© С. Шумов, А. Андреев, тексты, 2002

Печатается по изданиям:
М. И. Ковалинский. Жизнь Григория Сковороды, написанная в 1794 году в древнем вкусе. Х, 1894.
Я. Д. Верховец. Г.С. Сковорода — украинский философ-проповедник. СПб., 1899
Н. Стеллецкий. Странствующий украинский философ Г.С. Сковорода. К., 1894
В. Эрн. Г.С. Сковорода. Жизнь и учение. М, 1912
Д. М. Багалий.Украинский странствующий философ Григорий Саввич Сковорода. X, 1923
Г. С.Сковорода.Сочинения. X, 1894

ЛЮБОВЬ К ЖИВЫМ СУЩЕСТВАМ

 

/фрагмент книги Даниила Андреева "Роза Мира"/

Преобладающий в современности взгляд на животных стал слагаться из двух противоречивых начал: утилитарного и эмоционального. При этом животный мир был расчленен на категории в зависимости от того, каково отношение данного вида к человеку. Прежде всего, конечно, животные домашние: за ними ухаживают, иногда даже любят, если коровка заболеет - над ней проливают слезу, но если она перестанет доиться, ее отводят, скорбно вздыхая, в некое место, где любимое животное будет превращено во столько-то пудов мяса. Этим мясом хозяин, с детски-невинным самочувствием, будет кормиться сам и кормить свое семейство. Вторая категория - значительная часть диких животных, включая и рыбу: их не приручают, не осчастливливают нашей заботой, их просто ловят или убивают на охоте.

В-третьих - хищники и паразиты: с ними разговор прост, их уничтожают где и как могут. И еще можно выделить четвертую группу: это некоторая часть животных диких, в особенности птиц, полезная тем, что она уничтожает вредителей. Этой категории предоставляется жить и размножаться, а в иных случаях, как, например, к скворцам или аистам, проявляется даже покровительство. Что касается остальных животных, от ящериц и лягушек до галок и сорок, то их иногда ловят для научных опытов или просто для забавы, мальчишки швыряют в них камнями, но чаще их просто не замечают с высоты своего величия.

Такова схема, конечно, очень грубая, утилитарного отношения к животным. Эмоциональный же элемент заключается в том, что большинство из нас способно испытывать к тем или другим видам и особям род симпатии либо настоящей привязанности или эстетического восхищения. Кроме того, многим еще свойственно, слава Богу, общее сострадательное сочувствие к животным: отчасти этому сочувствию звериный мир обязан тем, что во многих странах имеется даже законодательство по вопросам их охраны и функционирует сеть добровольных обществ, этой охране себя специально посвятивших. В соединении с таким могучим союзником, как утилитарная забота о том, чтобы ценные в промысловом отношении виды не были совершенно истреблены, это эмоциональное отношение сделало возможным учреждение заповедников. А в порядке исключения некоторые заповедники и вовсе не имеют утилитарного смысла - например существующие во многих местах питательные пункты для голубей.

Я говорю, разумеется, об отношении к животным в Европе, Америке, многих странах Востока. Но Индия являет собою совсем иную картину. Брахманизм, как известно, издавна запретил вкушение различных сортов мяса, свел фактическое питание человека к молочной и растительной пище, обработку кож и мехов объявил греховным и нечистым делом, а корову и некоторые другие виды провозгласил священными животными. И прекрасно сделал. Европейца, конечно, смешит и возмущает зрелище коровы, невозбранно разгуливающей по базару и берущей с любого лотка все, что ей приглянется. Не буду оспаривать, что религиозное поклонение корове - специфика только индийского мироотношения и быть предметом подражания в наш век не может. Но чувство, лежащее в основе этого поклонения, так чисто, возвышенно, так свято, что само заслуживает преклонения перед ним. Это психологическое основание культа коровы хорошо разъяснил Ганди.

Он указал, что корова в данном случае есть олицетворение всего живого, стоящего ниже человека; смиренное преклонение перед ней, служение ей в виде бескорыстного за ней ухода, ласки и украшения выражает религиозную идею и этическое чувство нашего долга перед этим миром живых существ, идею покровительства и помощи всему слабому, нижестоящему, всему, не успевшему еще развиваться до высших форм; больше того: это есть еще и выражение иррационального чувства глубокой общечеловеческой вины перед звериным царством, ибо человек выделился из этого царства ценой отставания и деградации более слабых. Выделился - и, выделившись, усугубил свою вину беспощадной эксплуатацией слабейших; с течением веков эта общечеловеческая вина росла как снежный ком и, наконец достигла необозримых, неохватываемых размеров. Слава тому народу, который сумел возвыситься до такого понимания не в уме единиц, а в совести множества! Что, какую идею, какую этику можем противопоставить этой этике мы, мы, кичащиеся тем, что столько веков исповедуем христианство?

…Конечно, охота как основное средство существования некоторых отсталых племен никакому нравственному осуждению быть подвергнута не может. Надо быть фарисеем от вегетарианства, чтобы "изобличать" готтентота или гольда, для которых отказ от охоты равносилен голодной смерти. Да и каждый из нас, попав в подобные условия, может и должен поддержать жизнь свою и других людей охотой: жизнь человека ценнее жизни любого животного. По этому же самому человек имеет право на самозащиту от хищников к паразитов.

Хорошо известно, что многие джайны и некоторые последователи крайних течений буддийской этики вкушают воду не иначе как сквозь марлю, а при ходьбе на каждом шагу подметают перед собой дорогу. В Индии даже находились, кажется, такие аскеты, которые давали себя заедать паразитам. Ярчайший пример того, как любую мысль можно довести до абсурда! А ошибка здесь в том, что ради сбережения жизни насекомых и даже простейших - то есть существ наименьшей ценности - человек ставится в условия, при которых и его социальный, и его технический прогресс делаются невозможными. Отбрасываются все виды транспорта, как источник гибели множества мелких существ, запрет налагается даже на сельское хозяйство, вообще на обработку почвы, так как и она влечет за собой гибель миллиардов маленьких жизней. В современной Индии джайны занимаются по преимуществу свободными профессиями и торговлей. Но что стали бы они делать, если бы к этому воззрению примкнуло большинство человечества? Конечно, такое отношение к вещам, при котором восходящему движению человеческого рода ставится непроницаемый потолок, не может быть признано правильным.

ОХОТА - ПУЩЕ НЕВОЛИ
Но что подлежит безоговорочному упразднению, даже строгому запрету, так это охота-спорт. Превосходно отдаю себе отчет в том, какой вопль поднимут любители избиения косуль и куропаток, если требование, высказанное здесь, получит распространение в обществе и превратится из утопических мечтаний отдельных чудаков в настоятельный призыв всей передовой части человечества. Доводы нетрудно предсказать наперед. Будут привлечены на помощь все аргументы, какие только способен измыслить изворачивающийся ум, когда он мобилизуется на подмогу ущемленному инстинкту. Закричат, например, о пользе охоты, закаляющей наш организм (как будто его нельзя закалять другими способами), укрепляющей характер, волю, находчивость, мужество (как будто при охоте на дичь человек имеет дело с какой-нибудь опасностью). Посыплются уверения, что охота, в сущности, только предлог, только средство, истинная цель которого - наслаждение природой: как будто ею нельзя наслаждаться без дополнительного удовольствия - зрелища зайца, настигаемого псом.
Будут сооружаться блестящие психологические построения а-1а Кнут Гамсун в доказательство того, что охотничье чувство есть нечто неотъемлемо присущее человеку и что прелесть охоты именно в том, что удовлетворение этого чувства соединяется с ощущением "себя в природе": дескать, не глазами праздношатающегося горожанина, не "извне" я на нее смотрю, а я сам - природа, поелику прячусь за деревом и подкарауливаю. Но сколько бы ты ни воображал себя, голубчик, частью природы, все твои ощущения не стоят одного взгляда угасающих глаз подстреленного тобой гуся. И все эти увертки лукавствующего ума опровергаются одной короткой фразой Тургенева. Сам страстный охотник, он был честен и с читателем, и с самим собой; он понял и высказал твердо и ясно, что охота не находится с любовью к природе ни в какой связи.

Вот эта фраза: "Природой на охоте я любоваться не могу - все это вздор: ею любуешься, когда лежишь или присядешь отдохнуть после охоты. Охота - страсть, и я, кроме какой-нибудь куропатки, которая сидит под кустом, ничего не вижу и не могу видеть. Тот не охотник, кто ходит в дичные места любоваться природой" (Д.Садовников. Встречи (О Тургеневе). Сказано открыто и ясно. Зачем же другие морочат себя и окружающих, оправдывая охоту любовью к природе?

Ах, знаю, знаю этот тип: храбрость, честность, прямота, зоркий глаз, широкие плечи, обветренное лицо, обстоятельная речь, иногда соленая шутка - ну, чем не образец человека-мужчины? И уважают его кругом, и сам себя он уважает - за крепость нервов (она кажется ему силой духа), за трезвый взгляд на вещи (он принимает это за разум), за объем бицепсов (это представляется ему достойным "царя природы"), за орлий, как ему кажется, взор. А изучишь попристальней, заглянешь за этот импозантный фасад - а там только клубок из всех разновидностей эгоизма. Он мужествен и храбр - потому что он физически крепкий самец и потому, что трусить не позволяет ему влюбленность в собственное великолепие. Он прям и честен - потому что сознание этих достоинств позволяет ему разумно обосновывать собственное поклонение себе. А что глаза его, видевшие столько содроганий убитых им существ, остались ясны и чисты, яко небеса, - так это не к украшению его, а к позору.

О, этот тип найдешь вовсе не среди обитателей тайги или пампасов. Ему только хочется походить на подлинных таежников, ему хочется, чтобы все поражались, как это он сумел так гармонически соединить в себе высококультурного европейца с гордым сыном природы. А правда в том, что это - продукт городской цивилизации, рассудочный, себялюбивый, жестокий и чувственный, как она, но одной половиной своего существа атавистически оттягиваемый назад, на давно минованные стадии культуры. Таких встретишь больше, чем захочешь, и среди физиков, и среди биологов, и среди журналистов, и среди хозяйственников и администраторов, и среди художников, и даже среди академиков.

В мировой литературе есть мощное течение, созданное такими людьми или теми, кто примыкал к этому типу некоторыми существенными чертами натуры. Оно плещет в романах Гамсуна, врывается в рассказы Лондона, клокочет уже безо всякого удержу в стихах и повестях Киплинга, отравляет ядовитой струйкой настоящую любовь к природе в прелестных очерках Пришвина. Оправдание жестокости как якобы неизбежного закона жизни, культ зоологического эгоизма, идеал сильного хищника, бессердечие к живому, прикрытое романтикой приключений и путешествий и подслащенное поэтическими описаниями картин природы, - давно пора бы назвать все это собственными именами!

Нет права, у нас нет абсолютно никакого права покупать наши удовольствия ценою страданий и смерти живых существ. Если не умеешь иными путями ощущать себя частью природы - и не ощущай. Лучше оставаться совсем "вне природы", чем быть среди нее извергом. Потому что, входя в природу с ружьем и сея вокруг себя смерть ради собственного развлечения, становишься жалким игралищем того, кто изобрел смерть, изобрел закон взаимопожирания и кто жиреет и разбухает на страданиях живых существ.

И еще будут говорить: "Ха! что - звери: люди гибнут миллионами в наш век - и от войн, и от голода, и от политических репрессий, - нашел, дескать, время рыдать по поводу белок и рябчиков!" Да, нашел. И никак не могу понять, какое отношение имеют мировые войны, репрессии и прочие человеческие безобразия к вопросу о животных? Почему животные должны погибать ради забавы лишенных сердца бездельников, пока человечество утрясет наконец свои социальные дела и займется на досуге смягчением нравов? Какая связь одного с другим? Разве только та, что пока человечество терзает само себя войнами и тираниями, общественная совесть будет слишком оглушенной, при-шибленной и суженной для того, чтобы чувствовать всю гнусность охоты и рыбной ловли.

Да, и рыбной ловли. Той самой рыбной ловли, которой мы так любим предаваться на поэтическом фоне летних зорь и закатов, умиляясь и отдыхая душой среди окружающей идиллии, а пальцами ухватывая извивающегося червяка, прокалывая его тельце крючком и в ребяческом недомыслии не понимая, что он испытывает теперь то же, что испытывали бы мы, если бы чудовище величиной с гору ухватило нас за ногу, проткнуло наш живот железным бревном и бросило в море, на-встречу подплывающей акуле. Хорошо, скажут, но ведь ловить рыбу можно и не на червяка - на хлеб, на блесну и т.п. - Да, можно. И для пойманной рыбы, безусловно, великим утешением послужит мысль, что она гибнет, одураченная не червяком, а блестящей жестянкой. Находятся еще и такие осколки далекого прошлого, которые продолжают верить всерьез, будто рыба или рак не могут испытывать страдания, потому что у них, мол, холодная кровь. Действительно, во времена оны, человечество, не имея понятия о физиологии животных, воображало, что чувствительность есть функция температуры крови.

Между прочим, вследствие именно этого заблуждения была семитическими религиями включена в список постных блюд и ею не брезговали лакомиться даже праведники. Боже упаси их осуждать: религиозный опыт души, как велик и высок он ни был бы, не покрывает опыта науки (как и наоборот); наука же тогда находилась в детском возрасте, и никто, даже праведники не ответственны за мысль, будто холоднокровные животные не испытывают боли. Но ведь теперь-то мы знаем, что это чушь! Теперь-то ведь понимаем, что рыба, болтающаяся на крючке или извивающаяся на песке, корчится от боли, а не от чего другого! Ну, так как же? Белые ризы поэтического созерцания, которыми мы облекаемся в буколические часы сидения с удочкой, - не забрызгиваются ли они до омерзения кровью, слизью, внутренностями живых существ, тех самых, которые резвились в прозрачной воде и могли бы жить и дальше, если бы не наша, с позволения сказать, любовь к природе?

Встречаются еще рассуждения такого рода: в животном мире все основано на взаимопожирании, с какой же стати человеку быть исключением? Что среди животных на взаимопожирании основано все - это ложь. Или мало животных, питающихся растительной пищей?.. Разве мало среди природы совершенно безобидных существ, даже физически не приспособленных к мясной пище? Главное же - как под человеческим черепом смеет вообще шевелиться мысль, будто нравы животных могут нам служить образцом поведения? А если наших охотников восхищает "мужественность" в поведении хищников (кстати, это не столько "мужественность", сколько просто уверенность в своей физической силе и безнаказанности), то почему же не подражать этому хищнику, например, волку, и в другом - ну, скажем, в растерзывании раненого или ослабевшего члена собственной стаи?

Да и на каком основании останавливаться в своем подражательстве именно на хищных млекопитающих? Почему бы не взять за образец еще более разительные обычаи, - например, те, что царят у пауков: ведь там самец пожирается самкой сразу же после оплодотворения? Думаю, что эта блестящая идея не приходит в голову нашим апологетам "звериного начала" лишь потому, что они, как правило, принадлежат к мужской половине человеческого рода. Если бы у пауков самку пожирал бы после родов самец, уж нашлись бы, вероятно, среди нас адепты столь мужественного образа действия…

Я еще не затрагиваю принципиального вопроса о том, могут ли естественные науки обходиться без опытов на "живом материале". Но даже если бы эти опыты были печальной необходимостью, где же аргументы в пользу того, чтобы к ним приучать всех детей школьного возраста? Из этих детей не более 20 процентов изберут какую-либо естественнонаучную или медицинскую специальность. Ради чего же глушить элементарное чувство жалости, калечить самые основы совести у остальных 80 процентов? Ради какого еще выдуманного "блага человечества" уничтожать лишние десятки и сотни тысяч подопытных животных? Для чего и зачем, по какому, наконец, праву уроки естествознания в школе превращать в уроки убийства и мучительства бессловесных? Как будто нельзя заменить эту кровавую кухню диапозитивами, моделями, муляжами! А если идти по старой дороге, то ведь, сказав А надо говорить и Б. Коли принять к руководству наглядный метод обучения, то почему бы учителю истории, рассказывающему об инквизиции, не устроить поучительную инсценировку, чтобы доходчиво растолковать ребятам, как применялись испанские сапоги, гаррота, дыба и прочие достижения науки и техники того времени?

ТРАГЕДИЯ "ЖИВОГО МАТЕРИАЛА"
А теперь еще несколько слов о "живом материале" вообще. Кстати, естественники так привыкли к своей терминологии, что уже не замечают, конечно, какое моральное убожество, какое одеревенение совести слышится в этом противоестественном, тупо-утилитарном словосочетании: "живой - материал". Так вот: о живом материале в научных лабораториях, вообще об этой методике в естественных науках. Сделанного не воротишь, умерщвленных не воскресишь, и диску-тировать о том, могла ли бы наука в предыдущие эпохи двигаться вперед без этого, - дело праздное. Но может ли она это теперь? Инстинкт экономии усилий виновен в том, что на эту методику, прямей и дешевле ведущую к цели, обратились взоры всех естественников. Став узаконенной, она кажется теперь многим единственной и незаменимой. Вздор! Лень тратить силы и время на разработку другой методики, да еще государственная и общественная скупость - и ничего больше. Лень и скупость вообще качества малопочтенные, а когда они оказываются повинны в таких горах жертв - как по достоинству оценить их? Конечно, изыскание новой методики в одиночку - дело несбыточное.

Тысячи молодых врачей, педагогов, научных работников, вступая на свой профессиональный путь, испытывают естественное отвращение к тем научным приемам, которые связаны с мучительством и умерщвлением живых существ. Но дело обстоит так, что перед каждым таким работником встает дилемма: либо заглушить в себе сострадание рассуждениями о благе человечества, либо покинуть дорогу естественника совсем, ибо другой методики не существует. Понятно, что подавляющее большинство избирает первое и постепенно втягивается в практикование этих бесчеловечных приемов. Изыскание новой методики реально возможно только как результат длительных усилий большого коллектива - союза работников в различных отраслях естественных наук, посвятившего себя этой цели. А подобное предприятие может быть осуществлено лишь в том случае, если его будет финансировать экономически сильная инстанция, общественная или государственная.

Но и жертвы нашей "любви к природе", и жертвы нашей "жажды знания" - все это лишь холмики, бугорки рядом с монбланами, с эверестами рыбьих трупов, вытаскиваемых на промыслах, и трупов коров и свиней, громоздимых на бойнях, - короче говоря - трупов, покупаемых нами в магазинах и поглощаемых за культурно сервированным столом. И еще хуже того: утилитаризм технического прогресса достиг наконец вершин, на которых выяснилось, что экономичнее делать крабовые, например, консервы, не умерщвляя крабов, а с каждого из них сдирая панцирь заживо, отсекая клешни и полуживые останки выбрасывая назад, в море, на съедение кому попало. Хорошо бы изобретателю такой крабоконсервной машины дать отдохнуть несколько лет в одиночной камере: пусть на досуге поразмыслит над вопросом - человек ли он вообще. А еще отрадней было бы, если б по другую сторону стены, в соседней камере, отдохнул от забот об интересах казны тот премудрый хозяйственник, чьей рачительностью эти пытки для крабов и раков были внедрены в нашу промышленность.

Но - хорошо, пусть безобразия подобного рода - крайности и скоро будут изжиты. А как же быть с мясом и рыбой, как продуктами массового питания? как с производством кож? как с выделкой мехов? Если все это даже не очень морально, разве это - не необходимость? Действительно, элемент необходимости здесь еще налицо, но, по правде говоря, его уже гораздо меньше, чем думают. Можно сказать, что научный и социальный прогресс приближаются, слава Богу, к та-кой ступени, когда от этой необходимости останется лишь тягостное воспоминание. В самом деле: прикладная химия с каждым годом усовершенствует заменители кож; искусственные меха становятся дешевле и доступнее естественных и если еще уступают им в качестве, то со временем будет восполнен и этот пробел. Следовательно, создаются предпосылки к тому, чтобы употребление животных тканей в промышленности могло быть запрещено. Самый же трудный, действительно трудный вопрос - проблема рыбо-мясной пищи, которую многие считают необходимой для нашего организма.

Но, собственно, почему же необходимой? Необходимы не мясо и - рыба как таковые, а определенное количество углеводов и белков. Необходимо определенное количество калорий. Эти количества могут быть введены в наш организм и через другие виды пищи: блюда молочные, мучные, фруктовые, овощные. Притворяться, будто нам неизвестно, что на свете существуют миллионы вегетарианцев, и притом существуют совершенно благополучно - прием несерьезный, чтобы не сказать резче. Всем нам отлично известно даже то, что на свете вот уже тысячи лет существует многомиллионный народ, почти не употребляющий мяса: факт, неприятный, конечно, для нашей совести, но неоспоримый. Правда, в условиях северного климата для компенсации мясных и рыбных блюд потребуется больше других питательных веществ, чем в тропической Индии. Правда и то, что компенсация эти пока обходится дороже и, следовательно, не всем доступна. Вопрос таким образом, в повышений общего материального уровня жизни. Но ведь то, что благосостояние человечества растет в прогрессии, стало трюизмом. И время, когда компенсация эта станет общедоступна, - не за горами.

ЖИТЬ В МИРЕ СО ВСЕМИ
Вырисовывается, следовательно, некоторая программа:
1. Запрет мучительных для животного способов его умерщвления в промышленности и где бы то ни было.
2. Запрет опытов на "живом материале" в школах и где бы то ни было, кроме специальных научных учреждений.
3. Полный запрет опытов над животными без их усыпления или обезболивания.
4. Создание и финансирование мощных научных коллективов для изыскания и разработки новой экспериментальной методики в естественных науках.
5. Ограничение охоты, как спорта, и рыбной ловли, как развлечения, задачею борьбы с хищниками.
6. Такая перестройка воспитательной системы, которая способствовала бы развитию в детях дошкольного и школьного возраста любви к животным, любви бескорыстной, обусловленной не сознанием полезности данного вида, а органической потребностью любить и помогать всему слабому и отсталому.
7. Широкая пропаганда нового отношения к животным…

Так будет возрастать этот творческий труд совершенствования зверей - труд бескорыстный, вдохновляемый не нашими узкими материальными интересами, а чувством вины и чувством любви. Возрастающей любви, слишком широкой, чтобы замкнуться в рамках человечества. Любви, которая сумеет разрешить проблемы, кажущиеся неразрешимыми теперь; например: где же разместятся все эти животные, если человек прекратит их массовое убийство? Не повторится ли во всемирном масштабе то, что случилось с кроликами в Австралии, где они, размножаясь в непомерных количествах, превратились в бич сельского хозяйства? Но эти опасения похожи на мальтузианство, перенесенное в мир животных.

Сейчас нельзя, конечно, предугадать тех мер, какие найдут и осуществят в этом направлении наши потомки. Наихудшим представляется установление определенной квоты: превышение ее будет вынуждать общество конца XXI столетия прибегать к искусственному ограничению рождаемости животных. Однако не лишено вероятия, что этот вопрос будет разрешен иначе - путем, который на современном уровне естественных наук, техники, экономики и этики предвосхитить невозможно. Но даже в случае установления квоты все же это будет неизмеримо меньшим злом, чем совершающееся поныне. Сумма страданий, приносимых человеком, уменьшится колоссально, а ведь именно в этом и состоит задача.

Соответственно увеличится сумма приносимого добра, выражаясь по-индусски - прэм сагар, океан любви. Лев, возлежащий рядом с овцой или ведомый ребенком, - отнюдь не утопия. Это будет. Это - провидение великих пророков, знавших сердце человечества. Не в вольерах, даже не в заповедниках, а просто в наших городах, парках, рощах, лугах, не страшась человека, а ласкаясь к нему и с ним играя, работая с ним вместе над совершенствованием природной и культурной среды и над развитием своего собственного существа, будут обитать потомки современных зайцев и тапиров, леопардов и белок, медведей и воронов, жирафов и ящериц.

Изобилие средств к жизни уже в следующем столетии достигнет размеров, кажущихся почти невероятными, и питание этих милых, мирных, ласковых и высокоразумных существ не будет составлять никакой проблемы. И придут поколения, которые будут с содроганием узнавать из книг, что не так еще давно человек не только питался трупами умерщвляемых им животных, но и находил удовольствие в подлом их подкарауливании и хладнокровном убийстве.

МИР С ЖИВОТНЫМИ НЕОБХОДИМ, КАК ВОЗДУХ !  
   
 

Марсель из Казани.