Лев Кобрин

ГОДЫ МОИ ПОСЕДЕВШИЕ – ПТИЦЫ, НА ЮГ УЛЕТЕВШИЕ!

Часть II– ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Глава 15

КОГДА ТЫ СЧАСТЛИВ САМ, СЧАСТЬЕМ ПОДЕЛИСЬ С ДРУГИМ

 

Помогать людям, особенно близким и знакомым, – огромное счастье. Не стоит пренебрегать этим. Хэдда Болгар

Если завистливый печалится, то не его настигла беда, а кому-то посчастливилось. Еврейская пословица

Пока мы живы, можно всё исправить… Всё осознать, раскаяться, простить. Врагам не мстить, любимым не лукавить, Друзей, что оттолкнули, возвратить… Эдуард Асадов

Испив предательства глоток, Все шепчут: «Господи, помилуй!» Надежда – выдох, вера – вдох, Опять уверенность и силы! Таня Черненко

 

И вот, наконец-то, я – чёрный, как цыган, шлемазл[1] – в Москве. А тут и родные Люсины объятья, и все обиды на злого дядьку тут же улетучились! Даже, наоборот! Какие там могли быть обиды – надо было говорить «спасибо», что ничего не отобрал и, вообще, что не «загрёб в кутузку[2]». А поскольку я загорел, как чёрт, Люся ещё ляпнула: «Ты прямо как иностранец!» А я только что пытался стать иностранцем и чуть не «загремел под фанфары»[3].

«А ты где, вообще-то, был? Все пассажиры давно уже вышли, а тебя всё нет и нет!» Наивная, ну где я мог быть? Искал на свой тухес вместо нахеса цурес[4]. Никак не могла она понять меня. Хотя, женщины существуют для того, чтобы их любили, а не для того, чтобы они кого-то понимали – это, правда, моя субъективная точка зрения. Она говорила серьёзно, а я ржал, как придурочный.

Ну никак меня не «отпускала» Одесса – всё время хотелось «шокнуть», всё время хотелось вставить какой-нибудь халоймес[5] из идиша. В голове крутилась совсем уже хрень: «Он был еврей – мишень для шутки грубой, ходившей в те неважные года. Считался инвалидом 5-ой группы, писал в графе “Национальность”: “Да”»[6]. По тем временам такая поэзия, понятно, считалась определенным вызовом, «выходом за флажки».

К слову сказать, текст «Еврея-священника», написанный в 1962 году, ходил по рукам по всей стране. Компетентные органы выбились из сил, пытаясь найти автора возмутительных стихов. Приписывали их многим – и Симонову, и Слуцкому, и Евтушенко… Искали сходство стиля, логику построения… Требовали признания…

Но никто не выдал автора стихов, потому что почти никто тогда и не знал, что автор – Евгений Агранович – известный советский и российский кинодраматург, сценарист, поэт, прозаик, бард, скульптор. Уж коль я вспомнил о нём, то скажу вам кое-что интересное. Это он и Борис Смоленский написали ещё в 1938 году «Одессу-маму», хотя сами авторы и Одессу никогда не видели. А большинство одесситов – и, наверное, не только одесситов – уверены, что легендарная «Одесса-мама», очевидно, придумана безымянными одесситами.

Об этом тоже мало кто знает – Евгений Агранович является автором стихов и музыки известной песни «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…», которая ошибочно очень часто приписывается Михаилу Ножкину, исполнившему её в кинофильме «Ошибка резидента». Также, мало кому известно, что в 1970 году, для кинофильма «Офицеры» Евгений Агранович написал текст песни «Вечный огонь» (музыка Романа Хозака). Незабываемы слова, ставшие лейтмотивом всего фильма: «От героев былых времен не осталось порой имен, те, кто приняли смертный бой, стали просто землей и травой…» люди не знают, а поют, где надо и не надо.

Поют в одиночку и хором. Под расстроенную гитару и под серьёзные оркестры. Со сцены и во время застолий. В трезвом виде и не совсем. И исполнители тоже разные – от заурядных уличных и сомнительных ресторанных до выдающихся. Поют, заставляя всякий раз невольно вздрагивать, улыбаться или смахивать внезапные слёзы. Благодарные слёзы. Увы, есть авторы, которых не знает никто, хотя сами тексты известны каждому.

Люся всю дорогу что-то рассказывала мне, а я, каюсь, думал о своём. Почему именно Одесса со всеми оттенками – морем, юмором, местными знаменитостями и еврейским колоритом – так затягивала меня, по-своему излечивая «стрёпанные нервы»?

Может быть, это было влиянием «Одесских рассказов» Исаака Бабеля? Может под впечатлением от «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева или «Зелёного фургона» Александра Козачинского? Может, преклоняясь перед Ильфом и Петровым? Может из-за одесских анекдотов с еврейским акцентом и отдельными словечками в родительном падеже? Объясню: в этом весёлом городе смеются не «над кем-то», а «с кого-то», обращаются не «к кому-то», а «до кого-то».

С одной стороны – веселый и шуточный город, с другой – он не мог не задеть чувствительные струнки в душе каждого человека. Веяло свежим ветром с юга, новыми героями, нестандартными ситуациями, необычной сменой декораций! Достаточно вспомнить: «Из всех известных в мире городов…», «Виднеются в тумане огоньки…», «Города, конечно, есть везде…». И вот теперь, передо мной, Одесса противопоставляется самой Москве!

Конечно же, я одесситом не был – как сказали бы в Одессе, даже близко. Но хотя бы временно, хотя бы «на чуть-чуть» побыть одесситом было весьма заманчиво и привлекательно! В этом смысле, нет ничего удивительного в том, что я ходил и напевал, как безумный, «Ой, мама, мамочка, роди меня обратно!» Или, «Ах, больше мне не пить твоё вино и клёшем не утюжить мостовые», а то и «Ты мне один единственный маяк…».

 Я же просто заболел Одессой, я хотел бы жить там и повторять всегда: «Мне здесь родиться было суждено и каждый день любить тебя впервые…». Так или иначе, может быть из разных притягательных «мелочей» и складывалось в одно большое целое Одесса-мама. Узнаваемая и любимая, неповторимая и незаменимая, светлая и тёплая – с открытыми объятиями для всех. Ой вей[7], дядя Моня-газировщик, увижу ли тебя ещё?

Наконец, приехали в «Бибирево» к Наде Дубининой – нашей подружке ещё по Омску. К тому времени она уже была замужней москвичкой Воронцовой. Кроме того, Люся из Омска прилетела тоже ни одна, она притащила с собой Димы Коновалова жену – Наташу. Старший лейтенант Воронцов Саша – Надин муж – пока был на службе. Я достал из чемодана то, что «у нас с собой было», и эти «три девицы под окном», давясь от

смеха, слушали мои «Одесские рассказы». Я сам тоже смеялся навзрыд, воспроизводя всё в своей памяти повторно. Я просто объяснял им, что в одесской маршрутке, на пожелание выйти здесь, вас высадят там.

Быть счастливым очень легко. Достаточно быть неплохим человеком и не считать, что все вокруг тебе что-то должны. Уже вечером я познакомился с самим «графом» Воронцовым. Здоровый, абсолютно добродушный парень с хорошим чувством юмора. Первое, что он мне предложил, было: «Давай сгоняем за портвейнчиком!» «Пошли!» – сказал я, хотя в доме были «фирменные» напитки, которые я привёз из Одессы.

Пока мы с ним «гоняли» за портвейном, да пока стояли за ним же в очереди, а это – отдельная песня советской эпохи – мы болтали. Он закончил Омскую школу милиции, я заканчивал университет –бесспорно были общие темы для разговоров. Сашке очень нравилась моя манера излагать свои мысли. А в манере просто сквозила чистая одесситчина. Я, конечно, не «гэ»кал, как многие делали это в Одессе, но иногда я «шо»кал и часто – довольно часто – вставлял слова на идише. И мне это шло, а Саше это нравилось; он, вообще, был не прочь пофилософствовать, подискутировать, поразмышлять. И, слава богу, у него для этого была достаточная подготовка. Он спросил меня, что это за словечки я периодически вставляю.  Мне пришлось прочитать ему целую лекцию на тему, которая мне самому нравилась – я называл её «культурой идиш». А

Саша слушал с большим интересом и, я бы сказал, с каким-то пиететом. Я видел это по его лицу, а слушающий слушатель – простите, уж, за тавтологию – дороже золота для рассказчика. И я начал свой рассказ с информации о великом, мудром, многообразном и смешном языке идиш, на котором говорили европейские евреи на протяжении последнего тысячелетия.

Евреи – периодически изгоняемый отовсюду народ, а их язык – идиш – язык рассеяния. Говорящие на нём люди всегда жили среди других народов, как правило, владели их языком, и при постоянно возникавшей необходимости вводить новые слова и понятия, заимствовали их из языка окружающего населения. И тем, кстати, ничем не отличались от других народов, дополнявших свой язык, хватая отовсюду, где можно.

Этот язык, образовавшийся как сплав компонентов разных языков, постепенно стал выполнять широкий спектр коммуникативных функций. Так как общество, использовавшее его, достигло одной из высших степеней культурной активности на своем разговорном языке, идиш представлял собой необычайно яркое свидетельство особенностей еврейской культуры.

С течением небольшого времени разные диалекты идиша становились не очень понятными. Это, кстати, евреев особенно не беспокоило: для общения разных общин друг с другом использовался иврит, резко не принимающий иноземных заимствований. Но идиш с его судьбой интересен как язык, не только бравший слова из других языков, но и донор, дававший им свои.

Практически во всех языках Европы присутствуют слова из идиша. Частью – это так называемые «экзотизмы»[8], то есть слова необходимые для передачи специфики описываемой среды. К примеру, слова «ребе»[9], «хедер»[10], «балагула»[11] понятны многим, они описывают только еврейскую среду и привязаны к ней, к быту местечка, черты оседлости. Другие слова – тоже однозначно понимаемые как еврейские – могут употребляться в любом случае и не обязательно связаны с евреями и их бытом.

«Мишигине»[12], «бекицер»[13] или «халоймес»[14] широко употребляются на юге России и на Украине – особенно, в Одессе или Херсоне – и там понятны всем, и когда цыганка из-под Одессы говорит: «Вы мне эти халоймесы для киндеров не рассказывайте!», вовсе не значит, что она говорит с евреем или об еврее. Или то, что цыганка говорить на еврейском языке – идише или иврите.

Я не буду сейчас говорить о таких словах, как «аминь», «аллелуйя», «херувимы» или «серафимы». Они вошли в европейские языки из древнееврейского, но воспринимаются не более еврейскими, чем имена Мария или – что далеко ходить за примерами – Иван. Такой уж язык идиш, где помимо грамматики ещё надо знать, кто сказал, кому сказал, зачем сказал. И самое главное – где.

Слова «гелт» и «гешефт» к ивриту отношения вообще не имеют, они целиком идишские, в смысле что заимствованы из немецкого. «Гелт» – немецкое «гельде» – всего лишь деньги, но это в немецком. А в идиш – это деньги, которые ещё не всё в жизни, но без них – трудно. И вообще, не так хорошо с деньгами, как плохо без них. А вот гешефт – по-немецки всего лишь «предприятие», а вот на идиш – это уже очень хитрое мероприятие. И «некоторые гешефты» – это, вернее всего, разные шахер-махеры[15]. Надеюсь, я понятно излагаю.

Саша, несомненно желающий побыстрее «накатить» портвейнчика, казалось даже был рад, что очередь затянулась. Я видел это, я чувствовал это. Тогда я решил рассказать ему, как раз, про шахер-махер дяди Мони – три по сто из двухсот пятидесяти граммовой бутылочки. Старший лейтенант, только недавно проходивший различные науки, связанные с криминалистикой, не верил мне: «Мы в школе проходили все способы мошенничества – такого не было. Был обмер, обвес, обсчёт – и всё!» «Значит не всё проходили» – ответил я.

Пришлось раскрыть ему «коммерческую тайну» Мониного шахер-махера, которую мне, в свою очередь, по секрету выдал Боря Дунаевский перед моим отъездом из Одессы. Оказывается, и много лет спустя я в этом убедился, что существовали такие специальные стаканы с утолщённым дном. На них даже стояли насечки, ложно показывающие объём. На вид стакан был, как нормальный гранённый двухсотграммовый, а на деле в нём было всего-то сто восемьдесят грамм.

Жили Воронцовы в двухкомнатной квартире в практически новом московском районе – Бибирево. Остановка автобуса возле дома, тридцать минут до метро, а там уже – как пожелаете. В доме стояло фортепиано, в доме была гитара, в доме был человек, умеющий на всём этом играть, так что нехваткой веселья мы не страдали совсем. Помню, что от смеха рты не закрывались ни у кого – репертуарчик был соответствующий. По утрам Саша уходил на работу, а я с бабцами в путь – по магазинам. И представьте себе, это было

не легче, чем отработать смену на заводе. Дефицитные товары в Союзе не приобретали – их «доставали». Это совершенно особый вид экономических отношений, до сих пор не описанный ни в одном учебнике. Простому смертному достать дефицитный товар было непросто.

Официально в СССР не было культа потребления, однако культовые магазины были; в них ехали со всего Союза и из-за границы, выстаивали около них ночи в очередях. 1965 год ознаменовался открытием фирменных универмагов стран социалистического лагеря под эгидой ГУМа. Их возведение стало прорывом на новый уровень потребления, ведь до этого момента приобрести иностранный товар легально в СССР было крайне сложно.

Первой ласточкой стал магазин «Лейпциг» на Ленинском проспекте. Теперь же каждый житель города получал некоторую возможность достать восточногерманские игрушки довольно высокого качества или югославские сигареты вместо отечественных папирос. Там, кстати, по случаю, можно было вырвать и немецкую гитару фирмы «Musima».

В «Ядране» – югославском магазине в Тёплом Стане – продавалась косметика, парфюм, одежда; с полок «мели» почти всё за исключением каких-то дурацких сувениров. «Польская мода» на Юго-Западной – плащи, куртки – скупали практически всё и перепродавали тут же, во дворах. Ещё один польский магазин «Ванда» продавал всякую косметику и шмотки, но выбор был крайне бедный.

В венгерском магазине «Балатон», что находился на площади Индиры Ганди в остановке от Володи Сизова, продавали прекрасные консервы от «Глобуса», вермут и всякие настойки-наливки. Временами появлялись хорошие женские сумки, и всякие косметическо-галантерейные товары. В чехословацкой «Власте» на Ленинском проспекте редко, но можно, было купить приличную обувь, зато почти всегда был огромный выбор всяких изделий из чешского стекла.

Были ещё и «отстойные» магазины: румынский «Букур» на Пятницкой, где продавали иногда хорошее вино, редко обувь; болгарская «Варна» на Ленинском проспекте, где торговали всякими овощными консервами. Были ещё магазины чехословацкая «Прага», болгарская «Варна», румынские «Бухарест» и «Ромика», из дружественной к СССР страны – Индии был магазин «Ганг».

Это то, что я вспомнил сейчас, и то – ради смеха. Получалось, что сама «держава» ни хрена не выпускала. Из ГДР везли очень качественные игрушки и инструменты; из Польши – косметику, шмотки, журналы «Урода» и «Шпильки»; из Чехословакии – более-менее хорошую обувь и одежда; Венгрия везла овощную консервацию, яблоки, вермут «Кешкемет»; Румыния – тяжелейшую мебель; Болгария – опять же овощи-фрукты, сигареты и пластинки «Балкантон».

Югославские товары считались самыми лучшими в этой категории, потому что, наверно, подразумевалось, что там почти капитализм – одежда, обувь, спортивные товары, опять же Гойко Митич. Из Монголии везли натуральные ковры и лисьи шкурки, из КНДР и Индии – неказистые хлопковые рубашки и соевый соус в пластиковых бутылочках.

Из Китая после 1965 года ничего не ввозили, а ранее было много хорошего – ботики «Прощай молодость», зонтики «Три слона», скатерти с драконами, шикарные полотенца, ткани невероятных расцветок. Куба поставляла сахар, фрукты, ром, сигары. Вьетнам – фрукты и какую-то дешевую одежду со шлепанцами. И вся эта реальность опять наводила на грустные мысли.

Существование среднестатистического человека в условиях дефицита походило на постоянную охоту. Те, кто не смог оказаться включенным в цепочки ВИП-распределения, старались повсюду заводить полезные связи. О тонкостях вроде нужного цвета или фасона речи не шло. Если вместо ожидаемых джинсов в наличии были, к примеру, вельветовые брюки, приходилось с радостью брать то, что дают.

Те, кто не мог приобрести полезные связи, стояли в очередях. Очереди ещё один символ наступавшей эпохи всеобщего дефицита; советским гражданам мало-помалу приходилось проводить в них все больше времени. Дефицит – это движитель существования. Человек такое существо, которое хочет достать, хочет жить так, как мерещится, как прочёл где-то или случайно увидел в «чужом» кино.

И в советское время проникали картинки о других машинах и других прилавках. Но тогда всё надо было достать. Достал кусочек удовлетворения и побежал дальше, ещё достать – вот оно вам и счастье. И как только возникало удовлетворение от обладания дефицитом, хотелось делать возвышенное.

Новая, брежневская элита отказалась от концепции быстрого развития ради стабильности, обернувшейся на практике отставанием. Когда про реформы в Советском Союзе говорят, что они были проведены, несмотря ни на что, то это значит, что они были проведены вслепую. Соответственно, в условиях торможения национальный продукт начал распределяться избирательно.

Если каста чиновников и партийных работников ни в чём особо себе не отказывала, то остальная страна, так и не догнав Америку, роптала в очередях и сочиняла анекдоты о социалистическом изобилии. Главным героем наступившей эпохи вместо военных и космонавтов становится тот, кто распределяет.

А это – его величество продавец, завмаг или, как шутил всесоюзный юморист Аркадий Райкин, директор-магазина. Вас много, а я одна – вот излюбленная фраза работника прилавка, как почётно обозначалась должность продавца. Воодушевление от победы над фашизмом и космических побед постепенно отходило на второй план.

Жизнь советских людей входила в обывательскую колею поэтапно: приобретение, доставание тех или иных дефицитных вещей – часы, велосипед, швейная машинка, которые надо обязательно купить. Этапы потребительского роста для среднего советского человека выглядели следующим образом: ковер, хрусталь, мебельная стенка, цветной телевизор, автомобиль. Грустно? Конечно, но лучше не будем о грустном. Нужно почтительно относиться, постоянно проявлять уважение, ограждать других от своих негативных эмоций.

Нужно вообще стараться как можно меньше говорить о грустном. Это потому, что наше воображение рисует картины и ситуации, которые нам неприятны. При этом чаще всего они не имеют никакого отношения к реальности. Так стоит ли тратить время на это бесполезное занятие? Если в отношениях с близкими и друзьями мы чего-то не получаем, или сами не даём, мы испытываем тревогу.

Она, в свою очередь, порой гонит нас искать счастья где-то на стороне, где нас подстерегает новая опасность. На самом деле, то, что принесёт тебе удовлетворение, находится рядом. Рядышком твоя половинка, твои друзья, которых надо увидеть, понять, принять такими, какие они есть, и получить от этого радость. Ведь, в принципе, твои близкие, их назначение – это радость.

Вот она, радость, рядом – твоя супруга и твои друзья, а ты не замечаешь. Или ты, может быть, не сделал всего, чтобы этим людям было хорошо. Нужно принимать то, что есть здесь и сейчас, а не мечтать о том, что есть где-то там, далеко, в нереальности. А реальность была такова, что деньжищ было полно, а я, как известно, никогда не был жадным человеком! И таскал я всю нашу честну́ю гоп-компанию и по театрам, и по концертам, и по ресторанам – по самым дорогим и престижным.

Я знал, что обычно местные жители – москвичи – редко ходят по «злачным» местам и заведениям, и, если бы я их туда не отвёл, то, возможно, они бы там никогда и не побывали.  Для рядового советского гражданина поход в ресторан был недоступной роскошью. Причём закрытыми и «кастовыми» были не только фешенебельные заведения с безупречным обслуживанием, но и места с посредственной кухней и вороватыми официантами.

Советская Москва конца 1970-х годов на первый взгляд была социально монолитным городом – столицей трудящихся Советского Союза, витриной советского изобилия. На самом деле это был город контрастов – но не явных, а скрытых. В то время, когда в столовых для экономии мяса вводили рыбный день (не на сёмге и осетрине, конечно же, а на дешёвом хеке), в знаменитых московских ресторанах в великолепных интерьерах подавались не менее великолепные блюда.

Правда, попасть в некоторые рестораны было очень сложно, а в иные – совсем невозможно. Надо было либо принадлежать к элите советского общества, либо продемонстрировать пригласительный. Такие приглашения выдавались передовым работникам и ценились наравне с путёвкой в Болгарию. У меня всегда были свои красненькие «пригласительные». Даёшь «швейку»[16] «чирик»[17], и тебя спрашивают: «Почему вы так давно к нам не заходили?»

«Прага» – роскошный ресторан на Арбате – была единственным заведением, в котором подавали продукты из Чехословакии: сосиски, копчёные шпикачки и чешское пиво. «Советский» – официальный правительственный ресторан, расположенный в перестроенном здании легендарного «Яра», где, помимо правительственной и творческой элиты, часто кутили хоккеисты.

«Арбат» – этот ресторан класса «люкс», считался одним из самых крупных в Европе (в нём было 2000 посадочных мест). «Арбат» прославился не столько своей вместительностью и приверженностью к классическим традициям русской кухни, сколько более чем откровенным варьете, разбивающим стереотипы об отсутствии секса в СССР. Примечательно, что именно этот ресторан бил все рекорды по наплыву ночных бабочек.

Ресторан при Центральном доме Литераторов – закрытое заведение для писательской богемы, в стенах которого обсуждали проблемы творчества и заводили новые знакомства. Ресторан славился своей винной картой и фирменным блюдом – мясом на углях. Таким же тусовочным, если не больше, был и ресторан в «Доме актера» на Горького.

«Седьмое небо» – яркая достопримечательность советской Москвы, трёхэтажный ресторан, расположенный в Останкинской телебашне на 320-метровой высоте. В него беспрепятственно могли попасть представители советской элиты и передовики, получавшие приглашения. Меню было незатейливым: бутерброды с колбасой, котлеты, жульены, воланы с чёрной икрой и салат «Столичный», – собственно, в самом ресторане ничего не готовили из соображений пожарной безопасности, а только разогревали еду.

«Узбекистан» – первый ресторан среднеазиатской кухни в Москве, снискавший популярность в богемных кругах. Поваров приглашали только из Ташкента, а чтобы занять столик на вечер, люди занимали очередь с 11 утра. «Арарат» – традиционный армянский ресторан, все продукты доставляли из Араратской долины: мясо, рыбу, айву, гранаты, алычу, кофейные зёрна. Как сейчас ещё помню суп «Ереванский бозбаш[18]», пшеничную кашу с курицей и кофе, приготовленный на песке.

Я коротенько перечислил рестораны, в которых мы побывали самостоятельно, без помощи моих московских друзей. А ведь в Москве у меня были Володя Сизов, Виталик Клейнот и переехавшая в столицу на «постоянку»[19] Алла Манякина со своим другом Юрой Глазуновым Марцоли. Но про этих двух – совершенно неординарных – обязательно будет отдельная зарисовка, чуть позже.

А пока, совершая круиз по ресторациям Москвы, мы побывали в «Белграде», «Будапеште», «Бухаресте», «Варшаве», «Софии», «Пекине» и «Гаване». Ну и не стоит забывать про самые-самые крутые – только что появившиеся загородные рестораны. Именно тот период – времена тотального дефицита, вареной колбасы по два двадцать, километровых очередей за югославскими блузами, запрещенных валютных баров – породил в СССР небывалое количество спекулянтов, взяточников и мошенников.

Нелегальный ресторанный бизнес считался одним из самых прибыльных в Москве. Несмотря на то что в Союзе все злачные заведения обязаны были закрываться ровно в полночь, сотрудникам некоторых кабаков невероятным образом удалось избежать этих запретов и заработать на этом приличные деньги. В так называемых «ночниках» собиралась самая изысканная столичная публика. Мне лично Москва на много «открывала» глаза – именно здесь наиболее всего были видны происходящие в стране перемены.

Так называемы «деловые» стали основой московского светского общества. Они кутили в лучших кабаках, ездили на редких в те времена иномарках, обставляли антиквариатом шикарные квартиры. Наступило их время. Появилось даже специальное определение новой социальной прослойки – деловые люди. Именно ими, как сервелат жиром, была нашпигована вся московская жизнь.

После сталинского аскетизма и хрущевской воздержанности брежневское время выкинуло лозунг: «Гуляй!» Произошли определенные социальные сдвиги, и, оказавшись в новой компании, ты уже не знал, кому пожимаешь руку – крупному ученому или дельцу. Жизнь стала похожа на тщательно перетасованную колоду карт. Утром по радио, днём по телевидению нам рассказывали о высоком моральном облике советского человека!

А ночью… – а ночью дрожали в разгуле загородные кабаки «Сосновый бор» в Щелковском районе, «Старый замок» и «Сказка» в Пушкино, «Иверия» в Одинцовском районе, «Русь» в Салтыковке, «Архангельское» на Ильинском шоссе. Но попасть туда и дать волю праведному желанию мог далеко не каждый. Всегда на пути вставал доблестный и специально обученный швейцар. Это был не просто человек, открывающий и закрывающий дверь – нет, это был тонкий психолог и стратег, который, надо сказать, никогда не ошибался.

Клиентами таких «злачных» мест, как правило, были торгаши, цеховики, каталы, «расхитители» серьезного масштаба. В «Архангельском», вокруг которой располагались генеральские дачи и обосновались сотрудники КГБ, собиралась исключительно богема. Жизнь в таких ресторанах начиналась после одиннадцати вечера – слеталась сюда, как комары на свет, вся гуляющая «деловая» Москва.

Все эти «элитные» точки не были простыми ресторанами, это уже были «клубы». В них можно было увидеть срез тогдашней московской жизни. До утра шёл в ресторанах «разгуляй». Здесь были все: чиновники, уставшие от государственных дел, тихие бойцы КГБ, киношники, актёры, писатели и, конечно, цвет и гордость подмосковных гулянок – деловые. Была еще одна постоянная категория – дети тех, кто ежедневно учил нас, как надо жить.

Ближе к утру стягивались к ресторанам силы краснознамённой милиции. С пьяных владельцев «Волг» и «Жигулей» снималась мзда. Не трогали только иномарки, в основном «мерседесы» с серией «ММЗ» и номерами из нулей. Это разъезжались после очередного расслабления «дети» – а кроме специальных номеров на машинах, у каждого из них был и специальный талон: «Без права проверки».

Гуляла по Москве валюта. Та самая, которую отбирали у артистов за выступления за рубежом, у кинорежиссеров за постановку совместных фильмов, у небольшого числа писателей, чьи произведения пользовались спросом на Западе. То, что чуть позже неуклюже назовут «теневой экономикой», постепенно подминало под себя партийный и карательный аппарат.

Но всё же ещё была сила, которая не давала окончательно развернуться и оборзеть новоявленной мафии. Как ни странно, это был КГБ. Андропов в то время делал всё, что мог, чтобы остановить надвигающийся вал преступности. По сей день я твёрдо уверен, что самые громкие кражи тех лет замышлялись именно в этих загородных кабаках. Обстановка в них была своеобразная – своего рода «питательный бульон», в котором плавали уголовно-деловые пираньи.

Наташа Коновалова вернулась в Омск, Надя Воронцова вышла на работу, и носились мы с Люсей по всей Москве, практически, вдвоём, лишь иногда навещая Володю и Ольгу Сизовых. Как-то мне понадобилось встретиться с кем-то у хорошо известного многим музыкантам магазина музыкальных инструментов на Неглинной улице. В советское время рядом с магазином находилась довольно известная кафе-шашлычная «Полевой стан».

Туда-то я и затащил свою Люсю, чтобы накормить обедом. Очень часто нам кажется, что мы уже знаем своего спутника и действуем согласно своим ошибочным представлениям. Не спрашивая, я заказал две порции шикарной осетрины – козырное блюдо этого кафе. Каково же было моё удивление, когда Люся заявила мне, что «осетрину она категорически не ест»!

Да, жизнь любит подкидывать нам такие сюрпризы, о которых даже сложно предположить, поэтому не стоит полагаться на наши поспешные выводы. «Что, тебя в детстве перекормили осетриной, что ты не любишь такой деликатес?» – спросил я, придвинув её порцию к себе – не пропадать же такому добру. «Нет, просто бабушка приучила нас к морскому окуню в сметане!» Можно было подумать, что в Омске было море!

«А ещё, никто у нас в семье не ест баранину!» – сказала Люся, видимо поняв, что сейчас я закажу для неё какой-нибудь шашлык – мы же были в знаменитой «шашлычке». Я ответил, что окуня тут вряд ли готовят и заказал ей свинину, которую она с удовольствием поедала, ну а я «мёл» две большие порции шикарной осетрины и только удивлялся. Морской окунь, конечно, – вкусная рыба; он имеет нежное и достаточно жирное мясо, и, хотя в окуне достаточно много костей, это не портит его замечательный вкус. Но царская рыба осетрина, поджаренная на вертеле в сочетании с разнообразными соусами. Как можно было не любить!

Я обещал вернуться к Алле (Сергеевне) Манякиной – дочке первого секретаря Омского обкома партии, и нашей хорошей подруге. Высокая, красавица с огненно-рыжей копной волос, расставшись с Сашей Зыковым, и распрощавшись с университетом, перебралась в Москву. Конечно, не без помощи папы, который, насколько мне известно, состоял в приятельских отношениях с Брежневым.

Так вот, жила Алла в то время в самом начале Ленинского проспекта, в сталинском семиэтажном доме, в котором находился магазин «Подарки», рядом с метро «Октябрьская». На вопрос, что взять с собой, я получил ответ: «Ничего не нужно, возьми Люсю, и всё!» – другого мы и не ждали. Мы, естественно, что-то взяли, и припёрлись в гости – обнимашки-целовашки, вопросики-распросики, пришло время знакомиться.

«Познакомьтесь, это Юра – мой близкий друг» – сказала Алла Сергеевна. Я подал Юре руку, и тот представился: «Глазунов-Марцоли!» У меня по коже пробежали мурашки, а в голове заплясали ассоциации. Перед нами стоял высоченный крашенный под блондина явно еврейской наружности человек, от которого просто веяло – нет, не веяло, а пёрло – сарказмом, юмором, иронией. С первых же слов хотелось хронически ржать!  Актёр театра и кино, артист разговорного жанра, величайший знаток Москвы, шутник до мозга костей – прежде всего, поражала цельность и выразительность его характера. Если существовало выражение «живописный характер», то оно целиком относилось к

Юре. Он был живописен во всём – в своей манере говорить, в ребячливости, во всей своей внешности, в разносторонней бурной талантливости.

Почему-то ассоциативно он напомнил мне «дядю Гиляя», как звали в своей среде Владимира Алексеевича Гиляровского – журналиста, прозаика, поэта, знатока Москвы, добрейшей души человека. Тот писал рассказы, очерки и репортажи, освещая самые разные стороны московской жизни, этот – рассказывал обо всём этом. Обо всём! И обо всех!

«Поляна» была накрыта по «первому разряду» – ещё бы, с лёгкой руки папы, Алла еженедельно «отоваривалась» специальном «ларьке» лично Леонида Ильича. Кстати сказать, именно через неё я получил доступ к специальным – «брежневским» – сигаретам «Новость» в жесткой пачке, на которой даже стояла цена – 40 копеек. А теперь вспомните мягкую замызганную пачку сигарет «Новость» за 24 копейки! Но то – для народа, а это – для «отца»!

Юра вытащил из морозилки бутылку «Пшеничной» водки, которая стоила тогда 4 руб. 42 копейки – только где ж её было взять-то. Появилась она в СССР только-только – в конце 1970-х годов и в первые годы по праву считалась элитарной водкой. Кстати сказать, я звонил Алле Манякиной ещё из Одессы и поставил условие, что мы её навестим только при условии, что она приготовит солянку из «синеньких».

И она приготовила! Короче, застолье началось, а с ним и безостановочная ржачка от Юриных хохмочек. Тогда я ещё не знал и даже не догадывался, что домой – то есть к Наде Воронцовой – мы попадём только через неделю. Короче, гулять так гулять, или, как сразу же «замочил» Глазунов-Марцоли: «Гуляй, рванина, от рубля и выше!» Ну, мы и гуляли, и тут… зазвонил телефон. Я передам дословно то, что я слышал с этой – с нашей стороны; то, о чём говорили на другом конце провода, я могу только догадываться.

«О, Савка, здорово! Как сам? Как это, мы что делаем? Мы с Лёвчиком – каким Лёвчиком, откуда неизвестный Савка мог его знать – кушаем “Пшеничку”, а девчонки пьют шампусик. Ну приезжай, какой разговор! Ну и что, что не один, а то мы девушек не видели! С иностранкой, с японкой? И что, мы иностранных баб, что ли, не видели. Ты, случаем, не в Японию ли намыливаешься? Ладно, приезжайте, ждём! Ничего привозить не надо, у нас всё есть!»

Юра в своих рассказах был чрезвычайно скор на переходы от одного к другому. В прочем, как и на умозаключения и выводы. «Слышь, Сергеишна, – так Марцоли часто называл Манякину – этот придурок решил жениться на японке и эмигрировать!» «Да вы знаете его, – теперь он обращался исключительно к нам с Люсей – он играл хулиганов в фильмах “Ребята с нашего двора” и “Друг мой, Колька!” Ну, это тот, у которого “вдоль дороги мёртвые с косами стоять… И – тишина!” Короче – Савка Крамаров.

Наконец, раздался звонок в дверь, Алла открыла, и на пороге появился светящийся как самовар актёр Савелий Крамаров со своей спутницей-азиаткой. Усадили гостей за стол, Алла достала рюмку и бокал. И вдруг Сава резко закричал: «Не, не, ей не надо; она не пьёт, она – “на игле”[20] сидит». Мы все посмотрели на него осуждающе, мол, что ты такое говоришь так открыто? И Сава, ни на грамм не смутившись, добавил: «Да чего стесняться, она по-русски ни слова не понимает!» Хотелось спросить, на каком тогда языке он с ней общается, но все промолчали. Не понимает, значит – не понимает, не наше это собачье дело – лезть в чужие дела. Крамаров рассказывал, что после

«Друга», в котором он сыграл хулигана Пименова, и считал эту роль самой лучшей в своей карьере, актёр получил признание.

Благодаря нескольким удачным ролям актёра стали приглашать известные режиссёры. Он был буквально нарасхват и даже иногда отказывался от ролей. Огромный успех принесла актёру роль в фильме «Неуловимые мстители», он появился в кадре всего несколько раз, произнес всего-то одну фразу, которая впоследствии стала крылатой. К моменту нашей встречи, Крамаров снялся более чем в 30-ти фильмах и был одним из популярнейших комедийных актёров.

Одна из самых известных его ролей – Косой (Федя Ермаков) в фильме «Джентльмены удачи» В 1972 году Крамаров поступил в ГИТИС на актёрский факультет. А в 1974 получил звание «заслуженный артист РСФСР». Период с 1971 по 1975 годы можно считать золотым в кинематографической карьере Савелия Крамарова, в эти годы он сыграл свои лучшие роли. Среди которых: Пётр Тимохин в «Большой перемене», изобретатель Прохор в «Этой весёлой планете», дьяк Феофан в фильме «Иван Васильевич меняет профессию». Однако позднее актёр попал в немилость к начальству, и снимать в фильмах его перестали.

Короче, сидим-выпиваем-закусываем, всё очень интересно и очень весело. Говорят, в основном, «главные» действующие лица – актёры, а мы – слушатели, сидим и помалкиваем, впитывая в себя спиртное, цековские продукты, и услышанное. Азиатка молчит как рыба, то есть совсем ничего не говорит, не произносит ни единого слова, ни одного-единственно звука. Ну, не понимает человек по-русски, что с неё возьмёшь.

Мы же, естественно пользуясь незнанием гости, не стеснялись в выражениях. А, как вы понимаете, что среди нас были специалисты, которые хорошо знали и чувствовали родной язык, родную почву, родную историю, родной фольклор. Великий и могучий – невероятный язык. Одними и теми же словами могут обозначаться совершенно разные вещи и выражаться абсолютно разные эмоции. Что уж говорить о лексических оборотах, которые запросто могут сбить с толку любого непосвящённого.

В общем, сидим балагурим, смеёмся, нецензурим, сплетничаем-анекдотничаем, даже обсуждаем политику партии и правительства. И вдруг наша «японка» – «наркоманка», плотно сидящая на игле и ни хрена не понимающая по-нашенски, выдаёт на чисто русском – без малейшего даже акцента – фразу: «Мальчики, а налейте-ка и мне шампанского, а то что-то в горле пересохло!»

Ага, очевидно пока сидела с нами и слушала наши пошлости, успела соскочить с иглы и выучить великий и могучий. Юра Глазунов-Марцоли посмотрел на Крамарова таким уничтожающим взглядом, что мне показалось, что он его сейчас съест. «Ты – шалопай, ты должен своим родителям ставить памятник только за то, что они породили такого идиота и урода. Как ты мог нас так подставить, дебил?»

«Японка», как ни в чём не бывало, испив шампанского, приступила к креветкам – тогдашнему дефициту. Сава «ржал» как тот конь ретивый и объяснял: «Да это моя старая подружка из Алма-Аты, она учится в Москве на актриску, зовут её Айжан, что в переводе с казахского языка означает – красивая, как луна. У меня в голове тут же само-собой прозвучало название еврейской песни «Шейн ви де лэвунэ!»[21]

На мои слова о том, что, вроде бы, вечер уже, и пора домой ехать, заслуженный артист Глазунов-Марцоли даже не ответил; он просто как-то кисло ухмыльнулся и сказал: «Мы ещё даже не начинали!» Я понял, что живым нам оттуда не выбраться, но я же обещал Люсе, что мы «дадим жару». Ну вот, пришло время отвечать за слова; кстати сказать, она и не возражала! А чего нам – молодым, красивым и не бедным – гуляй, рванина!

И понеслась экскурсия по Москве – от ресторана к ресторану. Самое противное заключалось в том, что Юра нигде не давал платить, он сам рассчитывался за всё. У меня складывалось впечатление, что Юра знал в Москве всех – мы покупали водку то у какого-то ханыги, то в бывшем ресторане «Савой», а ныне «Берлин». Удивительно было то, что и забулдыга, и швейцар дорогущего ресторана встречали Юру как своего старого знакомого.

Так и крутилось в голове «… в переулках каждая собака знает мою легкую походку, каждая задрипанная лошадь головой кивает мне навстречу…»[22] И ведь не зря я вспомнил про Есенина – было два часа ночи, когда Глазунов спросил: «Ну, куда едем – к Есенину или к Высоцкому?» Я посмотрел на него удивлённо, и он тут же растолковал: «К Серёже – на Ваганьковское, к Володе – на Тишинку!»

Юра позвонил Высоцкому – в два часа ночи! – и выяснил, что тот себя плохо чувствует. Мне же он сказал коротко: «К нему не поедем, его “ломает”, в другой раз навестим!» Я ничего вообще про Высоцкого тогда не знал, тем более про его «страсть». Естественно, что я знал слово «ломка»[23], но я даже как-то и значения не придал сказанному. Поехали на Ваганьковское кладбище к Есенину.

Как нас пустили на кладбище ночью было известно только Юре – он знал всех, и все –знали его. Не чокаясь выпили по «полтинничку», и хорошо поставленным актёрским голосом артист разговорного жанра начал декламировать: «Русь моя, скажи, а ты ли это? Что-то я теперь не узнаю… этот край, где розовым рассветом, выпивал я молодость свою. Где те люди с добрыми сердцами? Где душа распахнутая в ширь? Петухи, что будят голосами предрассветный, православный мир!»

А мне, почему-то, подумалось о простых людях, которые «пахали» как заведённые с утра до вечера и ничего хорошего в жизни и не видели. Рабы не мы? Я бы сказал, что рабы немы – живы, но бессловесны или слова их о пустом. А если они бессловесны, то как бы и не живут вовсе. Просто зависли между небом и землёй - ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Ни земле, ни небу не принадлежат. Может быть, в этом есть что-то хорошее? Вряд ли! Вряд ли!