Это надо прочитать, этим надо наслаждаться!

Глеб Шульпяков
КОНЬЯК
 эссе 

 

 

 

                                                                                                                                                                            Памяти Франка Арди


Первое чтение

Самый удивительный коньяк я пил в Ташкенте. Он пах айвой, гранатом и дыней, этот коньяк — и хлебным дымом.

Жаль, не помню, как назывался.

Мне скажут, что в Ташкенте не может быть коньяка. Что коньяк делают в городе Коньяк и его окрестностях — и нигде больше. Все правильно. Но коньяк это не только “наименование, контролируемое по происхождению”.

Коньяк — это жанр.

Шекспир писал сонеты, но это не значит, что после него в этом жанре никто не работал. Так и с коньяком. С переменным успехом его делали и будут делать в Турции и Молдавии, Армении и Болгарии — хотя всем известно, что лучший материал и мастера находятся в Коньяке.

И спорить здесь бесполезно.

Стихи и Ташкент в книге о Коньяке и Франции приходят на ум по другой причине. Дело в том, что в коньяке, где бы он ни появился на свет — как и в хорошем стихотворении — заложена информация о том, кто, где и как его создал. В концентрированном или сгущенном — а лучше сцеженном — виде. Вот почему коньяк (бренди) в Ташкенте (в рифму) пахнет гранатом, а спирты из региона Буа Ординэр имеют оттенок йода во вкусе.

Коньяк, как и стихи, нужно уметь “читать”. “Снимать” информацию, которая в них заложена. Эффект понимания достигается практикой. Идеальный вариант — на “месте преступления”, в Коньяке. Однако имея под рукой бутылку и книгу, можно побывать там, не выходя из дома. Поскольку, повторяю, вся информация — историческая, психологическая, климатическая, геологическая — заключена в одной капле этого напитка.

Время на полке

Коньяк — напиток исторический: он притягивает и сгущает информацию. Напиток памяти, если угодно. Он вовлекает вас в Историю с большой буквы, но и сам, как хорошее стихотворение, проникает “под кожу”.

Становится частью истории “читателя”: вас, меня.

Вот почему с коньяком (более чем с каким-либо другим напитком) у каждого из нас связаны свои события. Наполеон и короли мира, великие художники и поэты, которые толкутся в бесконечных коридорах истории коньяка, постепенно уступают место историям из нашей биографии. Время, заложенное в коньяке, “активизирует” память. С коньяком, как умному человеку с самим собой, не бывает скучно. Марсель Пруст искал утраченное время, прихлебывая чай с печеньем. А время мерцало янтарем на кондитерской полке: разлитое по коньячным бутылкам.

Открываешь пробку, втягиваешь первый аромат — и путешествие начинается.


Авантюрная фляжка

Коньяк и есть напиток путешественника. Поскольку в самой природе его заложено перемещение: во времени-пространстве.

С годами каждый из нас определяется, какой тип алкоголя сделать “своим”, “личным”. Можно любить и ценить вина и виски, ром и текилу, но знаете, чем определяется истинное пристрастие? Тем, что вы наливаете во фляжку перед выходом из дома.

Это и есть ваш “экзистенциальный выбор”.

Так получалось, что в моей фляжке чаще всего плескался коньяк. Разного качества и происхождения, это был коньяк как жанр. Напиток “осмотрительного любопытства”, “обстоятельной авантюры”. Напиток, который учит наносить один удар наверняка. Напиток путешественника — особенно если развернуть метафору путешествия до размеров жизни.

До визита в Коньяк я никогда не был во Франции. На счету имелись Азия и Америка, часть Европы. И только Франция по-прежнему оставалась белым пятном, загадкой.

Сейчас, перебирая события (а перебирать их лучше под коньяк), в этом “непопадании” мне стал мерещиться некий смысл. И вот первая история, связанная с коньяком во времени и пространстве.


Москва-Париж. Попытка первая, иллюзорная

В чужой стране встречающий первым делом спрашивает, доводилось ли вам бывать здесь прежде. И, в зависимости от ответа, выбирает адекватный тон в разговоре.

Сперва я машинально отвечал, что “нет, не приходилось”. Но потом, по мере продвижения в глубь страны по коньячным домам, все чаще вспоминал давнишний эпизод из студенческой жизни. Эпизод, который пятнадцать лет назад странным образом связал меня и с коньяком, и с Францией.

Дело было в начале девяностых, когда мы, студенты журфака, сильно “подсели” на Францию. Время на дворе стояло нелепое, шальное — то есть самое подходящее для расцвета всевозможных иллюзий. За отсутствием реального “опыта Франции” иллюзиями мы и питались. Великой французской литературы, например — или французских вин и коньяков. Тамошних женщин. Французского кинематографа.

Мы бегали на фильмы Годара и Шаброля в “Иллюзион” и “Рекорд”. Мы пытались читать в подлиннике стихи французских символистов, покупая старые томики у Алика на новоарбатском развале. Вина (как и французские женщины) оставались недоступными, да. Зато коньяк время от времени можно было купить в обычном магазине. И этим коньяком был “Камю” в категории “Наполеон”.

Странность имела объяснение. Как я недавно выяснил, еще в 1959-м году этот коньячный дом по сделке с Внешторгом получил монополию на советском рынке — в обмен на продвижение “Столичной” и “Московской” во Франции. С тех-то пор “Наполеон” и зазеленел на унылых московских прилавках: как древо иной жизни.

Его со стипендии мы однажды и купили.

В складчину, разумеется.

В сотый раз пересмотрев “На последнем дыхании” под “Камю” с кубинскими сигаретами (они заменяли нам сигары), мы решили, что ждать больше невозможно и нужно ехать. На бульвар Распай, где менты прикончили Бельмондо. Или на паперть Нотр Дам де Пари.

На меньшее мы были не согласны.

Но как?

Ни билетов, ни паспортов у нас не имелось. И, умудренные и окрыленные коньяком, мы пошли на авантюру. Решено было взять Париж одним махом.

Вернее, зайцем.

Тогда-то я впервые почувствовал силу настоящего коньяка. Она, эта сила, заключалась в практическом воплощении умозрительных задач, какими бы баснословными они ни казались на первый взгляд. В тот же вечер мы приехали в аэропорт и нелегально (через забор) проникли на летное поле. Мы нашли нужный лайнер и загрузились на борт самолета по служебной лестнице, которая есть сбоку на посадочном “рукаве”. За десять минут до вылета мы сидели на задних рядах — и только расторопность стюардессы (внимание, на сцену выходит французская женщина!) спасла Париж от вторжения варваров.

Женщина вызвала группу захвата.

Нас повязали без единого выстрела.

На это мы впоследствии и напирали: на безоговорочную капитуляцию.

Полночи с нами возились в отделе по борьбе с терроризмом. Мы заполняли анкеты и заявления, подписывали протокол и платили штраф. “За незаконное пересечение границы с Францией” — гласила формулировка. Самолет принадлежал французской авиакомпании, и борт его считался чужой территорией.

А значит, во Франции мы в тот вечер все-таки побывали.


Москва-Париж. Влюбленность, как и было сказано

...Я летел в Париж тем же рейсом — “пятнадцать лет спустя”. Нервничал: как бы не сглазить. Что если судьба опять сыграет шутку? и если да, то каким образом? на высоте в десять тысяч метров? Но все прошло гладко, без происшествий — и я прибыл в город, ради которого когда-то читал символистов и нарушал границы.

Города нужны нам каждый в свое время. Оказавшись в Париже, я понял, что опоздал сюда лет на пятнадцать.

Город показался мне на удивление внятным — и если поражал чем-то, так это поразительной очевидностью, однозначностью, наглядностью. Это был поверхностный город — в том смысле, что поверхность означала в нем его содержание и наоборот. То, что я видел, говорило только о том, что я видел. Никаких тайных значений и подводных камней в этом городе искать не следовало: не тот случай. Сегодня, как и сто лет назад, Париж предполагал только один вид коммуникации с самим собой: бесцельное блуждание или “фланирование”, как говорили пижоны прошлых веков.

Пространство Парижа понятно и объяснимо, и поэтому комфортно. Писатели и поэты, художники и танцоры недаром выбирали этот город. На людей с раздвоенной психикой он оказывает успокаивающее, терапевтическое воздействие.

Как и на влюбленных, которых тянет сюда со всего света.

Поскольку влюбленность — тоже род шизофрении.

В кафе и барах Парижа расклеена наглядная агитация в поддержку национального напитка. Коньяк продвигают в массы — тут и там натыкаешься на стандартные плакатики “Quelle cognac etes-vous?” “Nature” “Bi” “Frappez!” (“Какой коньяк предпочитаете?” “Чистый” “Пополам с водой” “Со льдом”).

Но французы, смакуя сексуальный подтекст, все равно заказывают виски.

Коньяк считается национальным напитком, но сравнивать его с другими напитками этой категории (нашей водкой, например) глупо: не те масштабы потребления.

Коньяк во Франции — как черная икра в России. Любят, но употребляют мало, предпочитают экспортировать. Хорошо идет за океаном, где миф о “старом свете”, “французскости”, а значит “роскоши” и “аристократизме” еще работает. В самой Франции коньяк декоративен, условен. Лучший пример — в интерьерах дорогих заведений. Заходишь в холл гостинцы или ресторана и видишь на полках графины с коньяком, освещенные резким (и неполезным для коньяка) электрическим светом.

Кажется, что попал в ювелирную лавку.


Пересеченная местность

В знаменитом кафе “Дё Маго”, где, сидя под китайскими болванами, Камю угощал Сартра, коньяк подают, не уточняя, какая марка вам нужна. В бокале — “Реми Мартен” В.С.О.П. и никакого экзистенциального выбора.

Так вот и заканчиваются “дороги свободы”.

Что остается? “Вокзал, несгораемый ящик”.

Город Коньяк находится на западе Франции. Сорок верст до океана, три часа езды от столицы на скоростном ТЖВ по маршруту “Париж-Ангулем” (далее локальный состав). Отправление с вокзала Монпарнас.

До поезда оставалось время, и я поднялся на небоскреб “Монпарнас”. Он вздымается, как черный дымоход, тут же, на привокзальной площади. Сооружение это примечательное, знаковое. Парижане до сих пор ворчат, что стамеска испортила старый квартал; что вид на город с башни хорош только тем, что “не видно самой башни”. Ерунда. Точно так же они говорили, когда строилась Эйфелева башня, а теперь носятся с ней как с писаной торбой. Так что Бог с ними, с парижанами. Небоскреб Монпарнас великолепен в своей лапидарности, самости, отчужденности. Это, если угодно, “черный квадрат” Парижа, распяленный на высоту в 56 этажей (плюс полста метров под землю). Здание построили в семидесятых, когда в мире случился бум высоток. Теперь только они — Эйфелева, Монпарнас, Сакре-Кёр — “держат”, как волнорезы, море Парижа.

Без них, без этих восклицательных знаков, Париж превращается в устрицу: влажную, бесформенную.

На пути в Ангулем поезд останавливается всего дважды, так что пропустить остановку практически невозможно. ТЖВ пересекает пространство со скоростью самолета на взлете. Легковые машины, которые мы обгоняем, пятятся и исчезают в складках пространства. Деревни врываются в рамку пейзажа как конница — и тоже уносятся за холмы. Поля всех оттенков зеленого веером ложатся перед тобой — и спешно собираются в колоду.

Погода меняется каждые пять минут.

Облака клубятся и струятся как на ускоренной съемке: то дождь, то солнце, никаких прогнозов.

Вагон первого класса пуст и тих. Багажные полки оклеены скотчем. Впереди две старушки с вязаньем в глубоких креслах рассуждают о муках крестных — а больше никого, ничего.

При скорости в 250 км. в час даже сознание ускоряется — мысли теснятся в голове, сменяя друг друга как кадры (карты). На бешеной скорости поезд пересекает пространство, где жизнь течет по чайной ложке в день.

Тоже парадоксы исторического развития.


Повышение градуса

1-й век до нашей эры — Юлий Цезарь покоряет Гол, территорию на западе нынешней Франции, превратив ее в провинцию Сентонж. Префектом округа назначен римлянин Коню, давший имя городу Коньяк (“Коню” + латинское “акум”, город).

92-й год от Р.Х. — чтобы поддержать виноделов метрополии, император Домициан запрещает виноделие в провинции. Массовое уничтожение виноградников вокруг Коньяка.

280 г. — отмена запрета указом императора Пробуса. Виноградники активно разбиваются по всему региону Шаранты.

Около 407 г. — опустошительное нашествие вандалов на Римскую империю. Начало экспорта соли из Ла-Рошели.

700-749 гг. — исламизация Испании и Португалии, первое упоминание арабского слова “алкоголь” в старофранцузских текстах.

863 г. — викинги из Скандинавии впервые поднимаются вверх по течению Шаранты и вывозят из региона местное вино.

Начало 11 в. — арабский ученый Авиценна пишет трактат о дистилляции алкоголя. Буквальное значение слова “ал кол” — черный глаз: с помощью дистилляции арабы делали косметические краски.

1171 г. — английский король Генрих II подчиняет Ирландию. В ходе оккупации английские солдаты впервые пробуют ирландскую “воду жизни” — виски.

1270 г. — первое документальное свидетельство о роде Фрапэн в регионе.

1300 г. — первое описание дистилляции с помощью аламбика, или специального перегонного устройства, в арабских текстах.

1337 г. — начало Столетней войны между Англией и Францией, во время которой весь запад Франции находился в руках Англии, всячески поощрявшей виноделие в регионе.

1453 г. — окончание Столетней войны. Вытеснение англичан с материка. Шаранта теряет основной рынок сбыта вин. Виноделие приходит в упадок. Виноградники вырубают, на их месте высаживают лес. Происхождение названий субрегионов Бон Буа (строевой лес), Фэн Буа (кустарник) и Буа Ординер (смешанный).

1493 г. — опыты Парацельса с дистилляцией.

1494 г. — знаменательный год: в Коньяке родился будущий король Франции Франциск I, в Шотландии — виски, а в семействе Фрапэн — Франсуа Рабле.

1515 г . — в благодарность за лояльность, проявленную горожанами во время Столетней войны — а также во имя процветания родного города — Коньяку пожалована льготная грамота от Франциска I, дающая торговые и иные привилегии. Стремительное развитие виноделия и виноторговли, рост городского благосостояния.

1532 г. — в Ангулем (тогдашний Ангумуа) прибывает религиозный реформатор Жан Кальвин. Не менее стремительное распространение его идей в регионе.

1535 г. — английский король Генрих VIII отлучен от католической церкви. Начало Реформации.

1549 г. — в портовых книгах Ла-Рошели зафиксирована отправка первой партии бренди, произведенного в регионе Коньяк.

1561 г. — начало религиозных войн, эпицентром которых становится Шаранта, куда стекались протестанты со всей Франции. Виноделие в упадке.

1598 г. — Нантский эдикт о свободе вероисповедания, положивший конец религиозным войнам. Приток иностранных купцов в регион.

1617 г. — документ, свидетельствующий о том, что некий Франсуа Бертран продал двести бочек превосходного спирта из Коньяка. Кто таков? кому продал? Об этом история умалчивает.

1624 г. — первая винокурня, зарегистрированная двумя датчанами в Шаранте.

1637 г. — король Людовик XIII выпускает указ, поощряющий производство бренди в регионе Коньяк.

1638 г. — английский путешественник пишет о “прекрасных винах Шаранты, именуемых Ротшел или, чаще, Кониак”, которые ему довелось пробовать по дороге из Ла-Рошели.

1643 г. — Филипп Ожье основывает торговый дом “Ожье”. Это старейший коньячный дом Франции.

Середина XVII века — по указу Людовика XIV в центральной Франции (Лимузэн, Тронсэ) высаживаются дубовые леса. Однако в будущем их используют не только в кораблестроении, но также и для изготовления бочек под коньяк.

1679 г. — правительство Англии запрещает поставку французских вин на остров. Пользуясь ситуацией, министр короля Людовика XIV Кольбер снижает пошлины на производство и продажу вина внутри страны, что самым благоприятным образом сказывается на винокурении в западной части Франции.

1688 г. — английская революция.

1697 г. — король Людовик XIV жалует роду Фрапэн дворянский герб.

1710 г. — французский историк и писатель Клод Массе пишет, что “изобретением двойной дистилляции обязаны мы самоучке из Ла Рошели, ставившему опыты по винокурению у себя на дому”. Весьма сомнительное утверждение.

1715 г. — Жан Мартель перебирается с острова Джерси (главная база контрабандистов в Англии) в Коньяк и основывает торговый дом “Мартель”. Специализация — производство и сбыт дистиллята.

1724 г. — Поль-Эмиль Реми Мартен основывает в Коньяке торговый дом “Реми Мартен”. Та же специализация.

1725 г. — Исаак Рэнсон в городе Жарнак основывает компанию, которая занимается доставкой коньяка в Голландию. Разделение труда!

1738 г. — король Людовик XV дает Реми Мартену эксклюзивное право на расширение виноградников, считая его продукцию лучшей в регионе.

1753 г. — офицер из Корка Ричард Хеннеси вступает в ирландский батальон французского короля.

1765 г. — офицер из Корка Ричард Хеннеси служит на западе Франции и вскоре основывает торговый дом “Хеннеси”, который занимается производством и сбытом дистиллята.

1776 г. — подписание Декларации Независимости. Рождение Соединенных Штатов Америки, в будущем — главного рынка сбыта коньяка.

1784 г. — первая отгрузка продукции дома “Мартель” в США.

1789 г. — начало Французской революции. Владельцы коньячных домов сбивают на фасадах Коньяка свои дворянские гербы. Многие эмигрируют. Производство замерло.

1794 г . — первая отгрузка продукции дома “Хеннеси” в США.

1795 г. — шотландец по происхождению, Жан-Батист Антуан Отар де ла Гранж основывает торговый дом “Отар”.

1804 г. — Наполеон Бонапарт становится императором Франции.

1806 г. — начало торговой блокады Англии, имевшей самые печальные последствия для производителей коньяка. С тех пор имя Бонапарта для виноделов — синоним врага.

1817 г. — Томас Хайн из Дорсета, Англия, женится на дочери французского винодела Деламэна и основывает торговый дом “Хайн”, символом которого впоследствии становится самка благородного оленя (по созвучию “hine” — “hind”). Сегодня дом знаменит своими тонкими “прозрачными” стильными коньяками и большим выбором миллезимов — а также высказыванием ныне здравствующего Бернарда Хайна о том, что коньяк действует на все чувства человека. “На осязание — когда берем бокал в руки, на зрение — когда мы на коньяк смотрим, на обоняние, когда мы вдыхаем его аромат, на слух, когда мы бокалами чокаемся и, пятое, сам вкус напитка, который мы чувствуем, пригубив из бокала”. Исчерпывающее определение.

1819 г. — основан торговый дом “Бисквит”.

1831 г. — первая партия коньяка “Мартель” категории В.С.О.П. отправлена в Лондон.

1835 г. — зарегистрирован торговый дом “Курвуазье”.

1849 г. — выпущена первая партия бутылок с этикеткой “Мартель”. Коньяк получает официальное лицо. Начало золотой лихорадки в Калифорнии.

1850 г. — первая партия коньяка отправлена в Австралию.

1852 г. — провозглашение Второй империи.

1854 г. — впервые официально составлена карта региона Коньяк, где зафиксированы четыре субрегиона, или “крю”: Гранд Шампань, Петит Шампань, Премье Буа, Дезьем Буа.

1855 г. — произведены первые бутылки для коньяка “Хеннеси”.

1860 г. — Наполеон Третий заключает долгосрочное соглашение с Англией о свободной торговле. Начинается расцвет виноделия второй половины века, многим обязанный именно этому императору.

1863 г. — основан торговый дом “Камю”, который и по сей день остается семейным.

1864 г. — “Хеннеси” впервые регистрирует торговую марку и символ дома: “рука с топором”.

1869 г .— открытие Суэцкого канала, существенно облегчившего экспорт коньяка в Индию, английскую колонию.

1870 г. — пересмотр карты региона, в ходе которого к четырем субрегионам добавлены еще два: Фэн Буа и Бон Буа. Первые шаги по упорядочению регионального деления почв и дистиллятов, производимых на этих почвах. Первые акты, документально подтверждающие происхождение спиртов.

1872 г. — на полях Шаранты, а потом и в других регионах, зафиксировано появление филлоксеры, американской тли — насекомых отряда равнокрылых. Это крошечные, не более одного миллиметра, твари желтого цвета с красными глазками и плоскими крылышками. Оплодотворенная самка зарывается в землю и откладывает личинки на корнях виноградной лозы. Вылупившись, детеныши филлоксеры начинают питаться корнями, оставляя на них поры и дыры, через которые в систему проникают всевозможные бактерии, вследствие чего корень начинает гнить. Взрослые особи филлоксеры выходят из-под земли на поверхность виноградника и оседают на листьях культуры, которыми также питаются. Виноградник умирает не сразу и может давать плоды еще год-два, однако ягоды винограда, пораженного филлоксерой, становятся все мельче и суше, и совершенно непригодными для получения вина.

Начиная с 1872 года и в течении нескольких лет филлоксера во Франции уничтожила почти все виноградники.

Виноделы были разорены.

Производство пришло в полный упадок.


Коньячный Кальвин

“Коньяком” называются алкогольные напитки, производимые по установленной технологии в регионе Коньяк, который расположен на западе Франции у Бискайского залива и включает в себя территорию департаментов Шаранта, Приморская Шаранта и небольшую часть департаментов Де-Севр и Дордонь.

Фраза казенная, но именно в ней — сухой остаток истории коньяка за две с лишним тысячи лет. Попробуйте для сравнения отыскать позитивный итог в других историях. Петровских реформ — или войн Наполеона (архитектура не в счет). Итог такой же, как коньяк, явный и цельный: на цвет, на вкус. Такой же, как коньяк, “стопроцентный”. Очевидный. Бесспорный. Чтобы, как Достоевский “Дон Кихота”, можно было выложить на Страшном суде.

Не получается? Тогда — по порядку.

История коньяка имеет в основе три составляющих.

Это, во-первых, почва.

Ни в одном другом месте планеты состав коньячной земли не повторяется. Под ногами абсолютная ценность, уж не знаю за какие заслуги дарованная Богом.

Это, во-вторых, географическое местоположение и климат: то же фатальное везение, сплошные выгоды.

И, в-третьих, это люди, сделавшие из двух исходных великолепный конечный продукт.

По характеру почв регион Коньяк разделен на шесть субрегионов или “крю” (словарное значение — буквально — “земля под виноградниками, виноградники”). Эта шестерка — что-то вроде “Отче наш” для мастера коньячных дел, его пятнадцать республик и “тройка, семерка, туз”.


...Русло реки Шаранты как будто специально проложено так, чтобы средневековый человек мог быстро добраться из глубинки на морское побережье — и скрыться обратно в случае надобности.

Морское побережье на западе Франции — это, конечно же, международная торговля, порт. Здесь много веков “хозяйничали” англичане, знавшие толк в жженых и прочих винах. Как и в случае с портвейном, расцвет коньячного дела случился во многом благодаря вкусам — и деловой хватке — людей с острова, где с виноградом, как известно, дело швах, а климат настолько скверный, что без рюмки никакой жизни.

Вино в бочках спускали вниз по течению и отгружали на корабли. Соль, добываемую на побережье в Ла-Рошели, поднимали наверх: до Парижа и далее в Германию. Путь пролегал опять же через Коньяк и земли Шаранты, и таким образом местное вино попадало на “общеевропейский” рынок, если можно так выразиться. Но уже тогда экспорт развивался интенсивнее. Поэтому в том, что сегодня большую часть коньяка отгружают за рубеж, есть исторический резон.

Ну или рифма — по крайней мере.

По данным историков, еще накануне религиозных войн в Коньяке занимались перегонкой вина и отправкой дистиллята в Англию и Данию. Установить точную дату и “место преступления”, само собой, невозможно. Да это и не важно. Такие вещи в истории, как правило, происходят в нескольких местах одновременно.

И ни о каком “первопечатнике” не может быть и речи.

Главное — мотив. В случае с коньяком он прост и утилитарен, как большинство исторических мотивов. Виноград, выращенный на почвах Шаранты, давал и до сих пор дает вино с повышенной кислотностью и низким градусом. За время в пути по морю такое вино сильно теряло в качестве. А вот дистиллят из этого вина — или брэнди (что означает с голландского буквально “жженое вино”) — получался отличный. Он идеально переносил транспортировку и, что немаловажно, облагался низкой пошлиной ввиду меньшего объема. Перегнав вино и уменьшив таким образом его вес, бочки с тридцатиградусным пойлом отправляли в порт назначения, где производился обратный процесс.

Дистиллят разбавляли водой и в таком виде вино поступало в продажу. Пока наконец кто-то не заметил, что после вынужденной выдержки в бочках напиток и сам по себе не плох.

Нам, однако, интересны люди.

И в разговоре о них не обойтись без церковной реформы.

Как уже было сказано, запад Франции и Коньяк в середине шестнадцатого века населяли в основном протестанты. Сюда стекались религиозные “беженцы” со всей Европы — и Англия покровительствовала им на землях Шаранты. Это была свободная зона, где местное население постепенно смешивалось с пуританами из Англии и лютеранами из Голландии. Дочки местных виноделов пользовались популярностью у иностранных гостей. Вернее, гостей привлекала перспектива получить в качестве приданого земли и винокурню — а уж потом эти самые дочки.

Ну или и то, и другое сразу.

Как бы там ни было, именно из таких смешанных браков и возникли знаменитые коньячные дома.

Основным рынком сбыта, опять же, считались страны “победившего кальвинизма”, что при лояльной налоговой политике сильно способствовало развитию винокурения.

Мне же особенно интересна идея индивидуальной ответственности и предопределения, заложенные в учении Кальвина. Они — как бы это сказать? — гораздо ближе идее коньяка, да и всему коньячному делу в целом.

Выращивая виноград и перегоняя вино, закладывая спирты на сто лет вперед, человек в одиночку отвечает за то, чего сам, скорее всего, никогда не увидит и не попробует. Казалось бы, ну что ему? гори оно все синим пламенем. А он старается на совесть, работает, хранит.

Это ли не коньячный эквивалент протестантской ответственности?

Наоборот, пользуясь спиртами, заложенными в бочки до него, человек по рукам и ногам связан тем, что люди и природа сделали за много лет до его рождения — и что он не в силах изменить.

И вот коньячный эквивалент идеи о предопределении.

В общем, коньяк — это протестантизм в жидком виде.

Или тот редкий случай, когда исторические склоки на религиозной почве имели абсолютно позитивный — и наглядный — пусть и побочный — эффект.


Играем свиту короля

Коньяк — один из самых тишайших городков, какой мне приходилось когда-либо видеть. После шести ставни закрыты, карусель на замке, а единственный ночной клуб пуст как бочка из-под коньяка. И только ветер на площади Франциска I все крутит и крутит свои бумажки.

Большая часть общественных заведений города — гостиницы, кабаки, магазины — носит имя короля, благодаря которому знаменитый напиток называется “коньяк” (а не “сегознак”, “жарнак” или “эгр” по именам соседних городов).

В замке короля живет коньячный дом “Отар” — так что попадая сюда на экскурсию, вы убиваете сразу двух зайцев. Сам король скачет поблизости — на лошади на площади имени себя, в бессильной ярости зажав в руке стальную железяку.

Оригинальная шпага из меди была украдена давным-давно. Та же участь ожидала копии. Их воровали с провинциальной регулярностью для неведомых нужд (отличный сюжет для ироничного детектива). Король без шпаги — голый король, но ведь и меди на всех не напасешься. И тогда власти решили подсунуть королю обычную монтировку.

Железо не медь, и образ прижился.

Так он и скачет, король с оружием пролетариата в руке.

Коньяк город белый, белесый, сложенный из светлого серого камня. Поэтому название старейшей улицы “соляная” (по ней свозили соль в палату мер и весов) понимаешь буквально, как будто соль, рассыпанную по камням в двенадцатом веке, до сих пор не подмели, не убрали.

Шаранта огибает город по окраине, как будто наблюдая за Коньяком из амфитеатра. Поэтому “набережной” жизни в курортном смысле тут нет и не предполагалось. Не та у реки функция. Общественная, “людская” жизнь города сосредоточена вокруг центральной площади с памятником. Она как будто закольцована и остановлена здесь, и вокруг скакуна расположилось все, что нужно человеку в провинции.

И, по большому сче ту, в жизни.

Малиновый ресторан “Золотой петух” (лучшее заведение города, устрицы в деревянных ящиках из Ла-Рошели на ледяном крошеве).

Гостиница “Франциск I”: замок с башенками.

Банк “Креди агриколь” (тонированные стекла, ни души).

Кабак “Рапид”, в котором импозантные старики и старухи играют на скачках по телевизору (набит битком).

Рынок (пир для глаза и желудка, по выходным морепродукты всех мастей, сыры и мясо, устрицы от двух с полтиной до пяти евро за дюжину, можно бродить рядами часами, часами рядами).

Древний собор с барельефом на центральном портале: времена года (неразборчиво). В соборе сыро, пусто, величаво. Отличное место для свиданий.

Большой хозяйственный магазин (горшки, горшки). Находка для домохозяек.

Парикмахерская, но в креслах почему-то только дети.

Пустая почта, спящие почтовые ящики.

Цветочный.

Коньяк чрезвычайно богатый город, но об этом не принято говорить громко. И так все понятно. По узким улочкам катятся небольшие, но очень дорогие машины. Тут и там по берегам Шаранты примостились виллы и замки разных конфигураций. Поля для гольфа, катера на деревянном приколе: тоже рядом, под рукой. Лучший ресторан “La Ribaudiere” специально вынесен за черту города. Это на полпути к Жарнаку, чтобы и вашим, и нашим, хотя пасторальные виды на Шаранту и плакучие ивы из окон действительно восхитительны. В ресторане лучшая кухня региона плюс классическое французское обслуживание.

Ужин здесь — это настоящий спектакль на три часа как минимум, хотя коньяк выставлен под электрическим светом на стеллажах в худших французских традициях, и это, конечно, большой минус.

Что простительно Парижу, то непозволительно на родине великого напитка.

По выходным город катастрофически пустеет. В эти дни население перебирается на океан, где каждое приличное семейство имеет “выходной дом”, дачу: в Ла-Рошели или Руайане, например.

Однако несколько раз в году Коньяк “взрывается”. Тогда его наводняют туристы, на улицах не протолкнешься, город не узнать. Это пора фестивалей: с весны по глубокую осень. В начале апреля в городе проходит Международный кинофестиваль детективов: лучшие полицейские фильмы показывают в кинотеатрах. Второй “взрыв” случается в конце июля: тут по всему городу играют музыку, это знаменитые коньячные “Страсти по блюзу”. Третий раз — уже начало сентября: лучшие уличные театры устраивают в городе карнавал, сбивая спесь с коньячных толстосумов. Ну и четвертый — в ноябре, когда проходит “Салон европейской литературы” и мэтры изящной словесности со всей Европы блуждают по улицам Коньяка в поисках “экзистенциального выбора”.

И рюмки коньяка, конечно.

Именно в этот период и нужно ехать в город.

Основа жизни в Коньяке — постоянство, серьезность, причем на всех уровнях, включая неформальный. Вот характерный тому пример — из писем в общественном туалете города: “Парень 18 лет ищет любовника не старше 25-ти для стабильных отношений. Кроме шуток! Я из Сента. Тел. 0665346042”.

Что тогда говорить о вечных капиталах города, которые годами лежат в бочках Коньяка и только растут в цене?

Коньяк — это валюта, приносящая дивиденды “из воздуха”, с которым сообщается, набирая силу и цену, коньячный спирт в бочках. Люди коньяка заставили работать на себя не только время, но и климат, и воздух — и мне ничего не остается, как снять перед ними шляпу.

Если со временем худо-бедно справлялась литература, то климат... деньги из воздуха... тут и в самом деле есть, чем гордиться.

Одно из самых уютных мест Коньяка — городской парк на задах краеведческого музея. Здесь, слава Аллаху, не видно огромных стягов с логотипами брэндов, которые реют в небе Коньяка, превращая уютный древний городок в ярмарку тщеславия.

Парк небольшой, с перепадами уровня и узкими канальцами, по которым важно рассекают черные лебеди с красными носами. Небольшая, полукругом, арена для летних гуляний. Чуть выше в вольере пасутся две аутичные рогатые твари, имени которых не знаю, но слово “косули” почему-то приходит на ум, когда на них смотришь.

В будни днем пусто и можно загорать прямо на лавке. Смотреть в небо, где клубятся, меняя очертания, облака, которые ветер гонит и гонит с океана.


Луна, коньяк и Рабле

Так вышло, что первый коньячный дом, куда я попал, был “Фрапэн”. Это один из старейших домов Коньяка; семейное предприятие себе на уме; исповедуют философию крайнего индивидуализма — свой виноград, своя винокурня, свои рабочие люди, которых владелец знает по именам (и детей по имени — тоже знает).

В “доме” хозяйничает Беатрис Куантро — дама с французским вкусом и американской хваткой, наследница. Составляет коньяки “Фрапэна” один из лучших купажистов Шаранты Оливье Польт — молодой стопроцентный маньяк своего дела.

Такой тип людей я встречал только среди букинистов.

Тот же охотничий взгляд, нюх. Те же нервные пальцы.

“Фрапэн” капризен и требователен к другим. Но только потому, что себе самому выставляет непомерно высокую планку — и планку эту из года в год держит. В регионе “Фрапэн” либо уважают и побаиваются, либо демонстративно не замечают — поскольку “Фрапэн” — это элитное качество плюс немалое количество, что совместимо крайне редко.

Офис фирмы и лаборатория находятся в 15-ти километрах от Коньяка, в городке Сегонзак. Те же белесые камни, сонные собаки дрыхнут на площади, пусто. Виноградники дома лежат на лучших склонах Гранд и Петит Шампани — уж не знаю, как им удалось оттяпать этот лакомый кусочек.

Что, опять же, не столько преимущество, сколько дорогостоящая обязанность, поскольку спирты Фин Шампани зреют очень медленно.

Так же медленно, но неуклонно растут и цены.

Гостей “Фрапэн” принимает в родовом шато “Фонпино”.

Следует предупредить, что “шато”, “замок”, не надо представлять буквально. Сооружений в рыцарском смысле слова тут нет. “Шато” в Шаранте это “поместье”, “родовое гнездо”. Аскетичный (протестанты) дом из серого камня в два-три этажа; голый фасад; высокая черепичная крыша; каменная ограда; никаких зубчатых стен.

Если у коньячного дома есть романтические амбиции, “шато” реконструируют в средневековом духе: на потеху туристам. Чаще всего это касается крупных производителей.

Если романтических амбиций нет — просто используют под офис или гест-хаус.

“Фонпино” о двух башенках примостилось в укромном овражке (башни торчат из травы, как рожки). В низине когда-то бежал ручей, снабжавший родичей Рабле водицей, крутивший мельницу.

Отсюда и овражек.

Я провел в “замке” баснословную ночь в компании с коньяком, луной и призраком Рабле. Случилось это, когда осмотр винокурни был позади — и закончилась дегустация в лаборатории — и прошел трехчасовой ужин в семействе Фрапэн — то есть когда меня, уставшего и ошеломленного (первый день в Коньяке) высадили ночью перед входом в “замок”.

Такси, шурша гравием, тихо исчезло во тьме холмов — и я остался один: в самом сердце Коньяка, на земле, где Рабле занимался с гусятами личной гигиеной и где растет лучший “коньячный” виноград.

Я толкнул дверь — створка подалась — и вошел под своды. Окликнул тьму, как окликают в триллере. Ничего, тишина. Нашарил выключатель, зажег свет, обошел комнаты: никого. Замок стоял пустым и лишь одно окошко светилось в башне.

В комнате из башни “Тимур и его команда” приготовили мой ночлег.

Спускаясь в холл, я наткнулся на чучело Рабле — и чуть не рухнул в обморок. Писатель в мантии со шляпой протягивал руки, указывая на дверной проем в обширную залу.

В зале на столике мерцал коньяк.

Дегустация без свидетелей — совсем не то, что дегустация на людях. Я перепробовал коньяки “Фрапэна” еще раз, а потом долго сидел под луной на крылечке — и перебирал на языке ощущения.


Стихи на карту

Лучшая гостиница в Коньяке — “Шато Дельёз” в четырех километрах от города на юру Шаранты, где плакучие ивы и “лодка колотится в сонной груди”.

Я жил там неделю и чуть не помер со скуки. Зато обеды от шеф-повара запомнил на всю жизнь.

Вот меню одного из них.

Я специально попросил распечатать его на память, поскольку считаю, что современная французская поэзия давно перешла со страниц литературы на листы меню.

И с этим уже ничего не поделаешь.

Итак.


“Ужин мая третьего числа в понедельник, Дельёз:


* * *

Закуска на кончик языка.


* * *

Краб очищенный и артишоки с томатным мороженым.


* * *

Лаврак (спинка) со спаржей, сбрызнутые ароматным маслом из ракообразных.

* * *

Филейные кусочки утки со специями в соусе из манго с карамелью.


* * *

Рокфор деревенский.


* * *

Шоколад горячий и ледяной.


* * *

Шоколад из “Шато”.




Вся эта мини-поэма в жанре верлибра была “оправлена” в коньяки дома “Пьер Ферран”. Мы стартовали с охлажденного, на льду, коньяка “Янтарный”, а закончили заполночь под густой “миллезим” 1914 года и его “военные астры”.

Между уместились показательные образцы дома “Ферран”: “Резерв”, “Выбор Ангелов” и “Абель” (по имени винокура).

Все из винограда Фин Шампани.

Я подробно указываю на каждый из них, чтобы разрушить стереотип, гласящий: коньяк хорош на дижестив и ни на что другое, кроме как на кофе с сигарой, не годится.

Правильно подобранные по категории — поданные при нужной температуре, особенно из одного коньячного дома — да апелласьона Фин Шампань — коньяки гораздо эффектнее вина структурируют трапезу, подчеркивая работу шеф-повара: если он сегодня в ударе.

Ледяной молодой коньяк — идеальный аперитив и лучшее сопровождение к свежим овощам в начале ужина.

20-летний коньяк прекрасно ложится на рыбные блюда и отварные овощи в сливочных соусах.

Коньяки 30-летние лучше всего сопровождают пряную дичь со специями.

45-летний — к сырам, желательно острым: на десерт.

И миллезимы под шоколад.

Иными словами, хорошим коньяком можно составить рифму к любому блюду.

В чем искусство ресторатора и заключается.


Моя первая азбука

Вино и коньяк — что предложения в русском языке: одни сложноподчиненные, другие сложносочиненные.

Оттенки вкуса и запаха в вине состоят в “кровном родстве”. Они появились на свет вместе, разом — и время только развило их способности. Они соподчинены и по отдельности не существуют, постоянно перетекая друг в друга.

Вот почему при описании вина позволительно импровизировать, а при слепой дегустации ошибаться.

Наоборот, коньяк вещь сложносоставная в буквальном смысле слова. Мастер купажа “сочиняет” коньяк из разных спиртов, каждый из которых имеет свою “историю”, “выражение лица”.

Иными словами, коньяк — это криптограмма, которую составил мастер, исходя из собственного таланта и чутья. А стало быть, другому человеку под силу ее решить, разгадать.

Сколько бы ни “женили” спирты в одной бочке, происхождение и возраст все равно дадут о себе знать. Вырвутся наружу. Ваши рецепторы — вот хрустальная пирамида, которая разлагает “белый” цвет сложного коньяка на цвета радуги, из которых его “сочинили”.

И тут же “собирает” обратно.

Это и есть самое удивительное качество коньяка. Быть одновременно “слитным” и “разобщенным”, “единым” и “дискретным”. И тут коньяк снова напоминает историю, которая при всей своей неразрывности тоже ведь состоит из отдельных эпизодов. Вот почему коньяк (в отличие от “цельного” вина) никогда не надоедает. Он един и многолик одновременно: как Святая Троица. И человек вот уже пару веков не устает раскладывать этот великолепный скрэббл.

Путешествие коньячного спирта в пространстве и времени — своего рода одиссея: метаморфозы очевидны, причины покрывает сплошной “мрак тайны”.

Полученный в результате перегонки спирт разливают в новые бочки и “запускают на орбиту” времени. Через семь-восемь месяцев резкий фруктовый вкус, благодаря “свежей” древесине, смягчается, цвет становится светло-золотистым, появляется однозначный запах дуба.

Это самое первое превращение спирта на пути к “сложносочиненному” предложению коньяка. Но пока перед нами только буквы, звуки, междометия.

Темная азбука.

Теперь время переместить спирт из новых, агрессивных бочек в “использованные”, “лояльные” — чтобы смягчить перепады развития. По прошествии пяти-шести лет мы действительно встречаем “другого человека”. Спирт научился “говорить”. Мы ясно слышим отдельные слова — “фрукты”, “цветы”. “Звуки дуба”, благодаря трансформации лигнина, превратились в “слово”, и это “слово” — “ваниль”.

Спирт уже готов для “участия” в “сочинении” молодых коньяков.

Мы же “плывем” дальше.

Из немолодых бочек спирт перекладывают в старые. Они “выхолощены” по части танинов, зато пористы; “дышат”. В зависимости от влажности погреба спирт (и вода) из бочки испаряются — быстрее или медленнее. То, что испарилось, оседает в качестве грибка на сводах — “доля ангелов”, как ее называют сентиментальные французы. Еще пять лет в таком плену — и в пробирке оказывается спирт десятилетней выдержки по общему счету. Это уже самостоятельный напиток, имеющий свой букет. Звуки сложились в слова, а слова составили небольшое предложение, в котором есть мед, кожа, табак.

Но самое интересное начинается еще “дальше”. Спирт, особенно если он из Фин Шампани, достигает 20-летнего возраста — и перед нами уже полноценное предложение. С использованием наречий и числительных, причастных оборотов. Спирт становится трепетным, “долгим”, густым и легким одновременно. Его раскрытие растянуто во времени. “Цвета” отчетливо переливаются, позволяя оценить каждый. Мед, кожа и табак декорированы эпитетами “липовый”, “апельсиновая”, “лесистый”. Появились вводные конструкции — аромат состарившегося окисленного вина (“рансьо”; напоминает запах старой винной пробки и лесного ореха; кто пил сухие советские белые вина, узнает).

Потолок выдержки в бочке для самых престижных спиртов — это 45-50 лет. Дальше спирт теряет “нить беседы”, “заговаривается”, начинает “бредить”. Поэтому из бочки его перемещают в стеклянную тару — пузатые оплетенные бутыли (бонбон или дам-жан, как их называют французы). В них спирт прекращает развитие и ждет своего часа для участия в том или ином коньяке.

По меркам человеческой жизни спирт в стекле может хранить-ся вечно. “Мартель” угощал меня образцом середины девятнадцатого века, в других домах встречаются еще более ранние экземпляры. Они бесценны, но, скорее, для истории, чем для коньяка как такового. Потому что спирт эпохи Третьей империи и спирт эпохи Майкрософта, запечатанные в стекло после одинаковых лет выдержки, абсолютно равны.

В них, конечно, заложена разная информация: кто, где и как.

Но “душевная зрелость” все равно одинакова.


Москва-Париж. Попытка третья, подземная

До середины девятнадцатого века коньяки из Франции экспортировались в бочках. Далее все происходило по месту назначения: и розлив, и этикетки.

При такой схеме судьба коньяка зависела от вменяемости перекупщика. В России и особенно в ее провинции она была довольно малой. Самопальных напитков продавали настолько много, что некоторые из них даже попали в литературу: см. “Бесприданницу” с фальшивыми этикетками на помолвке.

Чтобы не связываться с посредниками, русские монархи засылали своих людей в Коньяк — те отбирали и привозили ко двору лучшее, только лучшее (так, например, возник дом “Меуков” — по фамилии поставщиков-братьев).

Но речь сейчас не об этом.

Путешествуя, коньяк мутировал, менялся. Два одинаковых напитка в двух одинаковых бочках, одна из которых осталась на берегу Шаранты, а другая отправилась в Англию, имели “на выходе” разницу во вкусе. Настолько заметную, что в истории коньяка даже возник термин “early landed cognac”. Тот, что провел на территории Англии до розлива время в бочках, а стало быть, имел контакт со знаменитым английским климатом, и уже совсем не таков, что прежде.

Особенно это касалось коньяков дома “Хайн”, который числился поставщиком английского двора. Самая “вдумчивая” дегустация была у меня именно в этом доме — и благодаря Бернару Хайну я смог оценить разницу двух одинаковых коньяков, оказавшихся по разные стороны пролива.

Но речь, опять же, не об этом.

Коньяк напиток исторический, но одна из особенностей его “историчности” — в том, что коньяк потакает вашим собственным историям. Большая история коньяка тормошит вашу личную память, выуживая из нее для рифмы забытые эпизоды.

И вот один из них.

Дело было за полгода до моей поездки: Москва, зима и никаких виноградников. Я зашел в гости к друзьям в Литературный музей. Это старый особняк в Трубниках между Арбатом и Поварской, где есть уютный полуподвал, в котором по вечерам выпивают реставраторы и литературоведы, милейшие люди.

Хорошая компания плюс колумбийские девушки — что еще надо “однажды путнику зимним вечером”?

Музейщики в Трубниках люди очень небогатые. Однако напитки пьют исключительно дорогие, благородные. Я долго не мог понять природу этого феномена, пока наконец один из них не объяснил мне, что дорогие напитки — это единственная форма неофициальной благодарности, которую они принимают.

В тот вечер на столе красовалась початая бутылка коньяка “Готье”.

Рядом с бутылкой, прислоненная к вазочке, стояла картинка. Тушь, картон, какой-то романтический замок в облачных клубах — рисунок из разряда “ничего особенного”, но вот автор, автор... “Теофиль Готье” — разобрал я подпись.

Они, музейщики, любили выпивать со знаменитостями.

Вечер еще гудел в подвале, когда заполночь я вышел на воздух. В кругах фонарей валил мокрый тихий снег, какой случается под оттепель ночью, когда люди, собираясь спать, задергивают шторы и замечают: снег, красиво. И вот им уже не до сна.

Москва задергивала занавески, а в Трубниках полыхали огни. Я выглянул из-за угла — в переулке снимали кино. Вдоль особняка рысцой бежал артист Меньшиков в роли очередного корнета, а следом катилась камера на салазках. Из-за камеры на меня гаркнули в мегафон. И я, чтобы не мешать, сунулся во двор большого доходного дома.

Во дворе (начало века, внутри круговая итальянская галерея, красивое место!) тоже что-то снимали. Массовка, огни, кофе с бутербродами на приступке. Собственно, ради киношников двор и открыли. В мирное время тут номенклатура. Все на замке, галерейных красот не увидишь.

Я прошелся по камню, осмотрелся. Обычный киношный бардак: провода, лампы, суета. Приметив дверь в углу, я спустился вниз. Она вела в подвал. Сыро, затхло, вода под ногами. Романтика, полный бред: зачем я сюда полез? В кармане отыскалась колумбийская зажигалка, и я щелкнул огнем.

Что тут увидел я!

Из подвальной тьмы на свет разом выперли черные бока огромных деревянных бочек в два человеческих роста как минимум. Их было много, очень много. Десятки пузатых мамонтов рядами уходили в перспективу и терялись во мраке. И я, завороженный, пошел вдоль деревянных шеренг.

Я дошел до задней стены и увидел другие бочки: небольшие, в обхват. Штук десять, не больше: деревянные обручи. Цифры с буквами мелом еще можно было разобрать на боках. Но что значили эти цифры? и буквы?

Сейчас, побывав в коньячных подвалах “Готье” и “Хайна”, “Фрапэна” и “Полиньяка”, я понимаю — ну конечно же! — это были самые настоящие коньячные бочки, доставленные из Коньяка на продажу в Россию. Те самые “early landed”, но только на русский манер и образ.

Сколько лет они провели в бочках? И какой дом их поставлял в Трубники? Кино про старую Москву было снято, ворота наглухо задраены и мне ничего не остается, как только вспоминать о чудесах, которые нам иногда подкидывает Москва.

Ну и Коньяк, конечно.


Смерть в Венеции

Ловушки в реальности порождает наше воображение.

И нет смысла жаловаться, если реальность не совпадает с тем, что мы о ней думали.

Я трижды перечитывал “Трех мушкетеров”, но море в Ла-Рошели так и не заметил. Каждый раз вода удивительным образом уходила за рамки страницы. Отступала, пересыхала, пятилась. Море не укладывалось в мое представление о мире, где люди перемещаются на лошадях. И сколько бы Д'Артаньян не пересекал Ла-Манш, “Три мушкетера” оставались для меня сухопутной книгой.

Меж тем Ла-Рошель, где куковали, донимая гугенотов, “три танкиста” — город морской, только морской. Пейзаж обрамляют каменные колпаки маяков, упоминаемых Рабле, и мутная вода залива, вокруг которого разлегся этот город.

Такой же белесый, “соляной”, как и Коньяк.

Я бежал в Ла-Рошель на выходные, когда Коньяк пугающе обезлюдел и улицы его стали смахивать на декорации к фильму об эпидемии чумы. Я поехал к морю, потому что не мог больше слоняться по городу, который выжали как лимон — и бросили. В пустом Коньяке — на цепочках все ставни — я чувствовал себя варваром, который взял город, но так и не нашел ключей от его подвалов.

Нужно было искать людей, чтобы не думать: мир кончился. Ехать.

И точно — на привокзальной площади в Ла-Рошели жизнь кипела. Суетились таксисты, свистела полиция, и вальяжные семейства в полном составе грузились в машины. “Так вот куда подался люд коньячный” — думал я, ожидая на светофоре.

“Вот, значит, где у них лежбище!”

Чем ближе был залив, тем больше праздного народа шаталось по улицам; тянулись вдоль домов тенты кафе и ресторанов; под вязами играл бродячий оркестр, и толпы зевак кочевали за медными трубами по набережной. На бесчисленных лотках торговали мешочками с солью — в память о прошлой торговле — и полосатые матроски всех фасонов развевались на морском ветру.

Огромный собор, похожий на элеватор, стоял в глубине города: забытый, одинокий, притихший. А жизнь бурлила тут, на берегу крошечной лагуны, в устье которой приткнулись сторожевые башни. Храм и маяк, “романский стиль” против “пламенеющей готики” — выбор публики был очевиден.

И я, сделав круг перед элеватором, тоже вернулся на берег.

От башен отходили кораблики, и я сел на один, чтобы сплавать на левый берег залива. Отдавала швартовы и проверяла билеты улыбчивая ундина лет двадцати. С толстенными канатами управлялась она довольно ловко, и я невольно засмотрелся на ее руки. Вот, думал я, целый день девушка совершает одни и те же движения — спрыгнул, накинул, обмотал — весь день мотается от одной каменной стенки причала к другой — и ничего: веселая, приветливая, улыбается.

С воды залива город казался приземистым, песочным: “до первой волны”. А слева открывался другой, и это был город тысячи яхт, которые стояли на приколе до горизонта.

Всех мастей и конфигураций, эти яхты выстроились, как люльки в магазине — и все это хозяйство качалось и ходило ходуном, когда наш кораблик протискивался меж рядами.

После обеда под коньяк “Годэ” — а это единственный коньячный дом, который с 1782 года не покидал Ла-Рошель — я отправился в сторону городского пляжа.

Купаться было еще холодно, однако евронарод, полуобнажившись, уже загорал тут и там на песочке.

Солнце стояло в зените и вода бешено бликовала. Я привалился к валуну, задрал физиономию к небу, сощурился. Сквозь ресницы дрожал морской пейзаж: блики, мачты, птицы. То и дело картинку пересекали, трепыхаясь в потоке, летучие змеи. На кромке копошилась мелюзга: росли песочные города, в сторону которых дальновидные папаши тянули водопровод и канализацию; все удобства.

Я выудил фотоаппарат и украдкой, чтобы чего не подумали, щелкнул мальчонку, который деловито закидывал в воду увесистые каменья. Кучерявый, стройный, сам по себе; синие, под цвет неба, панталоны в полоску; на фоне искрящейся воды, где скользит мачта и на небесной нитке повисла чайка.

Вот, думал я, это и есть Приморская Шаранта, воскресная Ла-Рошель. Это и надо снять. А в Москве, отпечатав снимок, увидел: Висконти, “Смерть в Венеции”, экранизация Томаса Манна.

Странно, не правда ли?

Ты приезжаешь в город, который оказывается другим и, пытаясь понять его, делаешь фотографии, на самом деле снимая то, что и так сидит у тебя в голове.

А значит, снова попадаешь в ловушку.


Все остальное литература

Литература не зря на уме, когда речь о коньячных делах.

И там, и тут все проверяется временем.

Я специально прочесывал русскую классику в поисках коньяка. Кот наплакал — его оказалось на наших страницах не много. Но вот парадокс. Каждый раз, когда я натыкался на круглый след от коньячной рюмки на мокрой клеенке, речь в романе шла о писательском творчестве.

Все цитаты сейчас не упомнишь, да это и неважно. Главное, что коньяк и литература в русской словесности, если уж появлялись, то шли рука об руку.

Но вот какое странное дело. Коньяк под разговоры о творчестве выступал в качестве комического элемента. Причем происходило это целенаправленно, с подачи автора.

С появлением коньяка герои начинали городить о литературе глубокомысленные глупости. Как если бы в рюмки налили напиток, напрочь отшибающий вкус и разум. В девятнадцатом веке особенно преуспели в этом деле герои Салтыкова-Щедрина. По части века двадцатого тут с отрывом идут второстепенные персонажи Набокова. Вот показательный пример того, как описаны любители коньяка в рассказе В.В. “Уста к устам”: “Илья Борисович часто звал его к себе, они пили коньяк и говорили о литературе — точнее, говорил хозяин, а гость жадно копил впечатления, чтобы потом ими развлекать приятелей. Правда, в литературе у Ильи Борисовича был вкус несколько тяжеловатый. Пушкина он, конечно, признавал, но знал его более по операм, вообще находил его “олимпически спокойным и неспособным волновать”.

Во всем этом коньячном комизме русской литературы есть, однако, внутренний пафос и смысл.

Литература, как и коньяк, проверяется временем. Но настоящий писатель — как и настоящий мастер купажа — на задворках души, в темноте и тишине своего таланта, всегда верит в удачу, которая ждет в грядущем. Иначе, без этой уверенности, ни коньяк, ни литература просто не состоятся.

Напротив: писателю средней руки, неудачнику и растяпе, всегда мерещится проигрыш, поскольку проигрыш его и в самом деле поджидает. Поэтому такому писателю, как и скверному мастеру купажа, скажем, — нужно оправдывать свою неудачу.

Тут-то и появляется коньяк как лучший аргумент в пользу того, что “великое видится на расстоянии”, “время всех рассудит” и писателя “оценят потомки”.

Что касается советской литературы, здесь коньяк отступает совсем на задворки. Редкое упоминание этого напитка свидетельствует либо о непроходимом жлобстве героя, либо о номенклатурной его принадлежности. И в обоих случаях сводится к лимонной дольке, что для настоящего коньяка убийственно, но для советского варианта, видимо, единственный тип моментальной закуски.

Лимон, как известно, быстро гасит сивушный привкус.

Впрочем, есть и альтернативный случай. Он упомянут мимоходом в поэме “Москва-Петушки”, где главный герой и его спутники хлещут что попало на электричке, но только один из них, безымянный и призрачный, обретается на периферии поэмы в аэропорту Шереметьево-2, где пьет не что-нибудь, а коньяк, увязывая таким образом идею напитка с бегством от реальности в кисейные сферы наших иллюзий.

Ну и подтверждая тезис о том, что коньяк — как и литература — дело одинокое.


Под куполом цирка

Я пробовал коньяки в разных коньячных домах. Крупных и небольших, среднего звена и совсем маленьких, семейных. Вывод, который можно сделать по ит