Она переводила Готье, Верлена, Арагона. Но наибольшей её удачей был Шарль Бодлер. 

 

Гюстав Курбэ. Портрет Шарля Бодлера.

 

 

Шарль Бодлер.

Этот поэт плохо давался русским переводчикам. Больно уж его манера противоречила как их жизненному, так и поэтическому опыту. Наверно, чтобы перевести «Deprofundisglamavii» («Из бездны взываю»), надо было самому оказаться в этой самой бездне.

Вокруг меня – тоски свинцовые края.

Безжизненна земля, и небеса беззвёздны.

Шесть месяцев в году здесь стынет солнца свет,

А шесть – кромешный мрак и ночи окаянство…

Как нож обнажены полярные пространства:

Хотя бы тень куста! Хотя бы волчий след!

Кто-то заметил, что жемчужина рождается из боли. Вот для сравнения перевод последнего приведённого катрена, выполненный Александрой Андреевной Кублицкой-Пиоттух, матерью Блока, женщиной тонкой и талантливой.

Полгода там царит холодное светило,

Полгода кроет ночь безмолвные поля;

Бледней полярных стран, бесплодная земля

Ни зелени, ни птиц, ни вод не породила.

Катрен — четверостишие, рифмованная строфа в четыре стиха, имеющая завершенный смысл.

Удивительное природное поэтическое дарование было у дочери Цветаевой с детских лет. Но у неё была ещё и огромная щедрая душа, обрекшая её на «растворенье самого себя в других, как бы им в даренье» (Борис Пастернак).

 

 

Эвелин де Морган, "Ариадна на Наксосе"Эвелин де Морган (английская художница, последовательница прерафаэлитов). Ариадна на Наксосе.

 

 

Тесей и Ариадна. Древняя Греция. Вазопись.

Дочь критского царя Миноса Ариадна, влюбленная в Тесея, подарила ему клубок ниток, указавший спасительный путь из лабиринта, и помогла своему герою одолеть страшного Минотавра, освободив Крит от кровожадного чудовища.

Цветаева отметила в дневнике, что дочь родилась в половине шестого утра под звон ранних московских колоколов. Марина Ивановна назвала девочку Ариадной – именем своей любимой мифологической героини, о которой позже напишет трагедию. В четыре года необыкновенный ребенок уже выучился читать, а в пять – писать. С шести лет Аля начала вести дневники.

 

 

Илья Эренбург.

Эренбург описывает своё посещение Цветаевой в голодной и холодной Москве в 1918 года: «Марина как будто нарочно развалила свою нору. Всё было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись доверчиво, зашептала:

Какие бледные платья!

Какая странная тишь!

И лилий полны объятья,

И ты без мысли глядишь.

Я похолодел от ужаса. Дочке Цветаевой – Але – было тогда пять лет, и она декламировала стихи Блока».

Правда, сама Ариадна Сергеевна говорила, что Илья Григорьевич что-то путает: не могла она в пять лет читать Блока. Но если даже что-то смещено во времени, характерно восприятие этой девочки окружающими.

 

 

Константин Бальмонт.

Вот свидетельство другого близкого друга Марины Ивановны - Константина Дмитриевича Бальмонта: «Марина живёт одна со своей семилетней девочкой Алей, которая видит ангелов, пишет мне письма, самые красивые из девических писем, какие я получал когда-либо в жизни, и пишет стихи, совершенно изумительные. Припоминаю сейчас одно, которое могло бы быть отмечено среди лучших японских троестрочий:

Корни сплелись,

Ветви сплелись.

Лес любви».

Впрочем, девочка росла в атмосфере такой духовной высоты, в которой невольно воспаряла ввысь и сама. Мать разговаривала с ней как со взрослой. Вот отрывок из дневника Али: «Выходим из дому ещё светлым вечером. Марина объясняет мне, что Александр Блок такой же великий поэт, как Пушкин… Иногда её (Марины) рука брала цветочки, которые я держала, и её красивый горбатый нос вдыхал беззапахный запах листьев. И вообще в её лице не было радости, но был восторг».

Запись в дневнике семилетней девочки удивительна. Отчасти она, конечно, ребяческая, что чувствуется в милом неологизме «беззапахный». И в то же время такая тонкость, как ощущение разницы между «радостью» и «восторгом».

А вот в письме Елене Оттобальдовне Глазер-Волошиной (матери Максимилиана Волошина): «Мы с Мариной читаем мифологию… А Орфей похож на Блока: жалобный, камни трогающий»... Очень интересная смесь детского сознания с глубинным, совершенно взрослым. «Жалобный, камни трогающий» - значит способный всё разжалобить, даже камни». И такая детская инверсия: не Блок похож на Орфея, а… Орфей на Блока.

(Марина Цветаева к осени 1914 г. наконец нашла в Москве «волшебный дом», который полюбила. И провела 8 лет в квартире № 3 дома № 6 по Борисоглебскому переулку, на углу Поварской и Собачьей площадки. Теперь здесь культурный центр «Дом-музей М. Цветаевой», где проходят концерты, вечера, а напротив дома - памятник Марине Ивановне). 

 

 

Быт в их «чердачном дворце», так живописно показанный Эренбургом, Аля метко называла «кораблекрушительным беспорядком».

А Цветаева писала так:

Вот дети мои – два чердачных царька,

С весёлою музой моею, - пока

Вам призрачный ужин согрею,

Покажут мою эмпирею.

ЭМПИРЕ́Й, эмпирея. В представлениях древних греков и ранних христианских писателей - самая высокая часть неба, наполненная огнем и светом и служащая местопребыванием богов (у греков) или святых (у христиан). 

 

 

Дочери Марины Цветаевой Аля и Ирина. 1918-1919 годы.

Детей было тогда двое. Ещё жива была двухлетняя Ирина, вскоре умершая в приюте в Кунцеве. Там же была и Аля, и тоже чуть не умерла, но её мать успела вырвать из когтей смерти.

Старшую у тьмы выхватывая -
Младшей не уберегла…

Марина Цветаева.

(Отдавая детей в приют в голодный постреволюционный 1919 год, Марина Цветаева надеялась спасти их от голода, - а вышло всё с точностью до наоборот: приют оказался прибежищем нечестных на руку людей, которым не было никакого дела до «человеческого материала».)

В сборнике «Психея» (зарубежном) есть раздел «Стихи моей дочери». Там были такие строки:

Не стыдись страна Россия!

Ангелы – всегда босые.

Сапоги сам чёрт унёс.

Нынче страшен – кто не бос.

Как будто с этими детскими стихами Али перекликался в недавние дни Александр Галич: «Ах, Россия, Россия, все пророки босые…».

 

 

Виктория Швейцер в книге «Быт и бытие Марины Цветаевой» пишет: «Аля изливала на мать огромную энергию, поддерживающую её, помогающую жить».

 

 

Марина Цветаева. Рисунок Ариадны Эфрон

«Моя мать, Марина Ивановна Цветаева, была невелика ростом — 163 см, с фигурой египетского мальчика — широкоплеча, узкобедра, тонка в талии. Юная округлость ее быстро и навсегда сменилась породистой сухопаростью; сухи и узки были ее щиколотки и запястья, легка и быстра походка, легки и стремительны — без резкости — движения. Она смиряла и замедляла их на людях, когда чувствовала, что на нее смотрят или, более того, разглядывают. Тогда жесты ее становились настороженно скупы, однако никогда не скованны».

Ариадна Эфрон

 

 

Ариадна Эфрон. Марина Цветаева.
1928 год.
Бумага, уголь, растушевка

«Волосы ее, золотисто-каштановые, в молодости вившиеся крупно и мягко, рано начали седеть — и это еще усиливало ощущение света, излучавшегося ее лицом — смугло-бледным, матовым; светлы и немеркнущи были глаза — зеленые, цвета винограда, окаймленные коричневатыми веками»

Ариадна Эфрон.

 

 

 

 

Марина Цветаева (рис. А. Эфрон). 1930-е годы.

Поразительно её понимание огромной, мятущейся души матери. Вот о Вишняке (адресате «Флорентийских песен», берлинском увлечении Цветаевой): «Когда Марина заходит в его контору, она – как та Душа, которая тревожит и отнимает покой и поднимает человека до себя». Это-то Ариадна Сергеевна хорошо понимала, что мать её всех тащила на такие высоты, где невозможно долго выдержать. И на своём детском опыте – тоже. Жизнь матери всегда была главной частью её собственной души.

 

 

Париж. 1936 год.

И труженицей Ариадна Сергеевна была с самого начала своей нелёгкой жизни. Безоблачного детства у неё не было никогда. А руки у неё были золотые.

Это помогало ей коротать время даже во внутренней тюрьме на Лубянке, где она умудрялась вязать на двух спичках и даже делать что-то вроде тортов (в камере!).

В Париже она была буквально спасительницей семьи. Марина Ивановна писала чешской подруге Анне Тесковой: «Она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, вёдра, еда…». Ещё и вязала шапочки на продажу, сильно пополняя вечный дефицит семейного бюджета.

Мать предсказывала: «Годам к двадцати озлобится люто…». Не озлобилась, хотя и бывали времена, о которых мы узнаём из… писем Марины Ивановны к жене Ивана Алексеевича Бунина, Вере Николаевне Муромцевой. В тридцатые годы отношения между матерью и дочерью не были безоблачными. Молодой девушке нелегко было быть вечным вьючным тяглом. И к тому же она со всем пылом рвалась в Россию себе на погибель, а Марина Ивановна этого не понимала или, точнее, слишком хорошо понимала, что может случиться.

 

 

Ариадна Сергеевна уехала на родину 15 марта 1937 года.

 

 

Проводы Ариадны Эфрон на Северном вокзале в Париже 15 марта 1937 г. Слева направо: М.Н. Лебедева, М.И. Цветаева, Ирина Лебедева, Аля, Мур.

Она не сомневалась, что едет «навстречу счастью». Сперва всё складывалось хорошо: поселилась у сестры отца Елизаветы Яковлевны Эфрон, стала рисовать и переводить для московского журнала на французском языке «RevuedeMoscou».

Потом появился в Москве отец, приехала и мать. Они стали жить в Болшеве под Москвой.

 

 

Ариадна Эфрон. Лето 1937 года.

Аля встретила человека, которого полюбила, готова была принять и оправдать всё происходящее. 

 

 

Самуил Давыдович Гуревич.