Игорь Удачин

"Пчёлка и Долгопят"

рассказ, 2013

Источник - Содружество литературных проектов "Русское поле", "МолОко"

&

Подкинули нам работничка на запустовавшую вакансию. Петрович в общих словах объяснил ему работу и убежал к поставщикам. Мы особо на новичка не отвлекаемся, но все-таки позыркиваем время от времени в его сторону, оцениваем. Воровать не станет. Это, будь вы нами, сразу прочитывается по виду человека, как по раскрытой на нужной странице книге. У нас, кладовщиков со стажем, на лиходеев глаз заточенный. Нутром чуем крысоватых. И даже если за руку не пойман, но все сошлись во «мнении» — таких не раз, сговорившись, выживали из коллектива. Не мытьем, так катаньем. Собственно, как, вы думаете, вакансия для новенького освободилась? Благодарен должен быть… если так уж. И дело даже не в том, что весь костяк у нас подобрался из патологических бессребреников, ажно деваться некуда. Просто если уж химичить, так химичить сообща, с соблюдением всех про и контра. Вместе и отдуваться, если расклад выйдет бедовый. А не то что каждый сам себе на уме.

Вообще-то, сложно все эти тонкости вот так с кондачка разъяснить. Кто кладовщиком не работал, тему не прочухает. Не в обиду. Казалось бы, никаких университетов для постижения науки кладовщика заканчивать не требуется, и все ж таки особая психология тут должна выработаться, особый опыт накопиться. Кладовщик шельмоват, но и у него есть свой кодекс чести, свое глубинное понимание профессии. Мужик ребенка не обидит, как говорится. А кладовщик лишнего не умыкнет.

Через руки кладовщика проходит столько разнообразного шикарного товара, что наш брат одними только глазами им наедается до отвала. Он не станет бросаться на все, что плохо лежит, как собака на кость. Он ощущает себя хозяином, пусть и не своих закромов. И вот это благородное ощущение хозяйничества, ответственности — намного слаще банального воровства. Кладовщик со стажем либо перестает воровать вообще, либо ворует так, что и как воровство-то его действия квалифицировать крайне сложно. Но это дебри, в них не полезем. Повторяю: кто не занимался материально ответственной работой на складе продолжительный срок, тот нашего кодекса, наших уловок, наших сильных и слабых сторон не поймет. Да и зачем вам? История, которую хочу рассказать — она вовсе не об этом. Она, я извиняюсь — о любви…

Платили складскому нашему брату за работу неплохо, а за переработки еще лучше. За такое место стоило держаться. Всем поровну покрывать недостачи по вине одного «делового», кто у вас за спиной не может не шустрить — это уж извините.

Новенький, видим, по таковской части нервы бередить не станет. Уже, конечно, спокойнее. Ну а каких других прибабахов за ним не вскроется ли?.. Вот и приглядываемся к работничку. Шлифуем и в профиль, и в анфас.

Сережа Гарных его звать-величать. Со стороны — мальчишка будто. Какая-то стеснительная пришибленность в нем, детскость. Даже косолапит смешно так, по-ребячьи. А самому — почти сорокет. Тридцать восемь, если быть точнее. Виски уже засеребрились. Огромные очки в роговой оправе на присморщенной, как от солнцепека, мине. Снимет их для усердного протирания тряпочкой — глазки маленькие-маленькие делаются, прячущиеся, с поволокой. Взгромоздит обратно на нос свои окуляры — глазищи как у филиппинского долгопята сразу, у-ух! В сторону шарахнуться хочется от этих зерцал непонятой пока души… А про филиппинского долгопята я не просто так вспомнил. Как раз на днях смотрел с супругой передачу про животных и узнал об этом диковинном зверьке. У него каждый глаз по отдельности весит больше чем его мозг, представляете себе картину? В курилке сбрякнул ребятам. Ну, посмеялись. А потом как-то и прилипло незаметно — стало такое у него прозвище, у новичка нашего. Долгопят. Гарных не протестовал, начал откликаться даже. А куда денешься? Но это я вперед забегаю. А пока — первая его рабочая смена.

В конце дня собрались в раздевалке. Привычного шебутного разноголосья не разносится. Копошимся у своих ящиков зачуханно, невесело, почти что траурно. Долгопят как будто нас стесняется, мы как будто его присутствием тяготимся… Да и устали все за смену, чего уж.

— Ну а что, ребятушки, — не выдержал Петрович. — Я сегодня трезвый, что ли, домой пойду?

Мы, каждый в своем углу, не оборачиваясь, беззвучно усмехнулись.

— А куда ты денешься. Сухой пойдешь! Сухой как лист! — с нарочитой беспощадностью откликнулся Федор.

— Э, нет! — прищелкнув языком, не согласился Петрович. И после короткой паузы повторил еще раз, протяжно, трубно: — Э-э, не-ет…

— А у тебя, Петрович, праздник, поди, какой? Дыксь ладно, угощай, не откажемся! — Шура Клюев вмешался в лукавый разговор. Подыграл, вроде того.

— Пополнение в рабочем коллективе! Чем не праздник? — звонко прихлопнул по своим жилистым алебастровым ляжкам Петрович. — Познакомиться надо! Пообщаться! Обоюдным пониманием проникнуться!

Мы дружно обернулись в сторону Долгопята, уставились на его неровно остриженный безответный затылок. Новичок делал вид, что ничего не слышал или не понял из сказанного. Разложив новенькую парусиновую робу на коленках, а частью на лавке, он будто выискивал в ней изъяны, которых там не было.

— Эй, коллега… Новенький!.. Се-ре-жа... — на все лады, тактично, командно-бодро и вкрадчиво позвал Петрович.

— Пустопят! — прыснул в кулак Шура.

— Долгопят… — шепотом поправил я Шурку и отрядил ему шутейный щелбан.

Гарных отложил робу в сторону и осторожненько оглянулся, ощупывая пространство уголком крадущегося застекленного глаза.

Тут уж Петрович и присел ему на уши. Мол, давай-давай, из астрала-то выходи уже, не дуркуй, ты в коллективе, — и все такое прочее.

Долгопят неуверенно запротестовал в ответ на Петровичевы намеки. Денег нет. Долго искал работу. Проставиться сможет только после первой получки, но сам, простите-извините, не пьет. И так жалконько все прозвучало, с таким душевным надрывом, что мужикам в раздевалке всплакнуть захотелось, в натуре. Можно, конечно, и до зарплаты потерпеть, но зачем так уж ныть по-бабьи? Ты приободри алкающих если не делом, так хоть словом. А не умеешь ― значит, дурак.

Прикисли мы, огорчились. И Петрович, и я, и Шура Клюев, и Федор, и прочая наша братия — все потускнели лицами. Вот нюня-то…

Петрович что-то такое нелестное цыкнул-рыкнул на Гарных. Долгопят вжал голову в плечи.

В тот же момент настежь распахнулась дверь в мужскую раздевалку, и во всю ивановскую заверещала сирена:

— Вы что тут новенького окучиваете, не стыдно вам, оглоеды недожратые?! Каждый день с утра до вечера только и промываете косточки, кто — женам, кто — любовницам, слушать тошно вас всех! А после смены, одно счастье, за воротник заложить. Человек, может, работать пришел, а не глотки вам смачивать по первому вашему хотению! Совсем совесть потеряли! Тьфу на вас, дурачье!..

Дверь гулко захлопнулась, в раздевалке повисла тишина. Петрович переглянулся с Федором. Я — с Шурой. Прочая наша братия тоже непонятливо переглянулась, консервируя в уголках рта готовые расползтись вширь пришибленно-глупые улыбки.

Ну, Танька! Ну, отожгла! Чего это такое было сейчас?..

***

В нашем складском коллективе со времен царя Гороха числилась единственная и бессменная представительница слабого полу: Танька Шаховская. Даже не знаю, как вам ее описать. Лет — под полтинничек. Рост — метр восемьдесят пять, но по складу, среди нас, хоббитов, передвигается без баскетбольного мяча… (Это я так шучу. Смешно? Или не очень? Ладно, проехали…) Танька всю свою жизнь перекантовалась в бобылихах, не рожала. Поэтому фигурка, несмотря на бальзаковский возраст, у нее очень даже ничего. По-девичьи отточенная. Тугие ягодицы так и гуляют при ходьбе тудымс-сюдымс. Ножки длинные, литые. Прям роскошная дивчина. Но это со спины… А теперь закатывайте губу, отеллы. Весь груз прожитой жизни если где и сосредоточился — так это на Танькином лице. Глаза сбиты в кучу. Паутина морщин раскинулась до ушей и сползла на низ горла. Не нос — а клюв! И самое главное — на верхней челюсти нехватка двух профильных зубов, между отсутствием которых из десны малопривлекательно топорщился подгнивший корешок. Танька старалась ни при каких обстоятельствах не улыбаться. А если ненароком ее все-таки рассмешат — прикрывать рот ладонью.

Чего тут сказать. Вам, наверное, тоже приходилось сталкиваться с людьми, патологически страшащимися зубных врачей. Они знать ничего не хотят про то, что в плане анестезии стоматология за последнее время успела сделать уверенный шаг вперед. Они живут впечатлениями далекого детства. Их не переубедить. И с какой-то стороны есть что-то трогательное в этой безоговорочной преданности детским страхам. Ахиллес перестанет быть самим собой, потеряй он свою уязвимую пяту. Танька-то в остальном — бой-баба, мало чем ее еще закошмаришь. Если б только не этот чудовищный оскал, заставляющий комплексовать. Увы, посторонние нечуткие люди ее порой и за забулдыгу принять могут, и она уходит в себя, подолгу переживает. Ранимая душа нашего «акселерата в юбке» тихо обливается слезами из-за того, что в очередной раз ее встретили по одежке. Она такая, какая есть, и не будет никому ничего доказывать. А наводить марафет к зубному или к каким-нибудь там косметологам отправится только в следующей жизни, не раньше… Всего каких-то двух с половиной зубов не хватает для нормального «фасада», ну и лицо слегка несуразно вытесано. А что, все остальные вокруг сплошь фотомодели?! Согласитесь, нет. Но как бы там ни было, у Таньки по данному поводу извечные огорчения. Жалко ее. И в то же время… со смеху с нее помрешь. Ну правда! Мы ж привыкли воспринимать ее как другана. Это ведь Танька — своя в доску! Никто не глядит на нее как на женщину. Да и потроллить над ней порой не можем отказать себе в удовольствии. Но если всерьез чем обидим — всегда покаемся, загладим, вымолим. Мы ж не изверги какие, правильно?

Танька Шаховская работает на пункте выдачи товара, или, как мы выражаемся, на «ГэПэ» ― готовой продукции. С клиентами она всегда предельно серьезна, на дистанции. Некоторые покупатели ее даже побаиваются, не ведая причин неумолимой Танькиной строгости. Все из-за зубов, как вы понимаете. Но зато с нами, на складе, Танька почти не стесняется. Все гогочут — и она гогочет. И ладошкой не всегда вспомнит прикрыться. Бывает, рефлективно дернется рука, но потом — оп, оп, и оползает обратно. А мы как бы продолжаем покатываться над основной шуткой, но на самом деле премся уже над Танькой. Просекала она или нет — я и сам, честно признаться, не всегда понимал.

И Танька к нам привыкла, и нам перед ней не к чему шифроваться. Не стесняясь, постоянно выкладывали при ней все о своих женах, тещах, любовницах, со всеми скабрезными подробностями, с матерком да с хохотком. Не раз вгоняли ее в краску. Так, что бедолажка уши зажимала и пулей от нас улетала. А иногда, наоборот, терпеливо выслушает до конца и даже совет назидательный норовит дать. Люди, сами не устроенные в личной жизни, любят давать советы другим. Это азбука. А вот в свой адрес она советов категорично не принимала. Такой характер. Всем нашим мужским коллективом мы ее и любили, и гнобили — всего помаленьку. В какой семье без ласки да без таски? А рабочий коллектив — это ведь вторая семья, если разобраться. Вычти из повседневной жизни человека время на сон, и встанет большой вопрос, где он бывает чаще ― дома или на работе… Потому и придирчивы всегда к новым сослуживцам, вливающимся в наши тесные ряды.  

Еще хочу отметить: единственная женщина в бригаде — факт очень расслабляющий в плане отношения к своим непосредственным рабочим обязанностям. Что-то тут психологическое кроется. Каждого так и распирает выпятить свой пофигизм, а где-то даже и барство выказать. Ребячество непроизвольно лезет наружу, очень сложно да и неохота его в себе иной раз подавить. Один здесь недоработает, другой там накосячит. И как-то все весело, легко, по приколу. Но на самом деле, потому и весело, что всякий знает: сердобольная Танька, как пчелка, к каждому на складе подлетит, каждого проконтролирует, поможет, перепроверит, исправит, попку каждому раздолбаю подотрет… Свои ж мы для нее раздолбаи, не чужие! Ну а она для нас, так и есть — Пчелка! С давних пор ее Пчелкой прозвали, и для Таньки на складе это второе имя, которое ей и самой, по-моему, тайно нравилось…

***

Итак — весна на Заречной улице! Десятое число, зарплата, и припертый к стенке Долгопят проставляется!

Принес дешевой колбаски, хлеба батон, сыра (тоже недорогого), корейской морковки пластиковый контейнер и пузырь от неизвестного производителя. Не комильфо, конечно, но так прямо в глаза Долгопяту никто ничего не сказал. Только Петрович, на правах старшего, поучительно заметил:

— Ноги свои после тяжелой смены не бережешь, Сережа. Лучше сразу две брать, чем потом вдогон бегать.

Долгопят, суетливо протирая окуляры тряпочкой, сделал вид, что внял авторитетному мнению. Хотя читалось невооруженным взглядом, как все эти маленькие, грешно-святые традиции кондового работяги не близки, не понятны и даже противны Долгопяту. Сам он капли в рот не брал и в наших аппетитах, разумеется, не разбирался.

Скромное пиршество ни шатко ни валко, но состоялось. Даже Пчелка была приглашена на сабантуй и со строгим выражением лица пригубила рюмашечку. Гарных посиживал в сторонке, зыркая глазищами на каждого — кто и чего скажет. Великовозрастный ребенок с виду, запертый в плену каких-то далеких от всего нашего тутошнего бытия мыслей. Над чем извилины напрягает — неизвестно. Да и догадываться не очень хочется, ну его в пень.

Выпиваем мы как всегда вкусно, статно, красиво. С чувством, с толком, с расстановкой, с ведением душеполезных разговоров. Мы кладовщики, мы хозяйственники. Мы эйнштейны своей профессии.

Как и было понятно с самого начала, что к этому сведется — Петрович благословил Долгопята в путь за второй. Без второго бутылька весь пафос выстроенных нами глубокомысленных доктрин в одночасье рухнет в тартарары. Благородной беседе нужна своевременная подпитка, смазка, так сказать. Химический состав этой смазки — C2H5OH + H2O.

— Сережа, я с тобой схожу, — вдруг вызвалась Пчелка. — Мало ли чего. Уже вон, темнеет.

— Да он даже не опрокинул ни разу, — брякнул Шура Клюев, усмехаясь. — Без провожатых справится, авось не заблудится.

Вроде обычное такое замечание, принагруженное вполне безобидной подковыркой. Но Танька вдруг включила тираду, от которой одним поплохело, а другие, не успев толком захмелеть, снова протрезвели. 

— Никакого от вас уважения, оглоеды недожратые! Человек не пьет, не кушает, только утробу вашу перегарную обслуживает. Нашли себе гарсона. Я, например, может, не водки хотела, а тортика вафельного с чайком. А кто-то меня спросил?! Ну да ладно, я обойдусь. Но посылать человека в позднее время в таком районе за спиртным?! Он же здесь никого не знает, никто не заступится в случае чего! Куда ум подевали, ребята?! Пойдем давай, Сережа…

И под прицелом наших изумленных взглядов Пчелка прихватила Долгопята под ручку, и они удалились в неизвестность… то есть, в местный продуктовый. За водкой и, возможно, за тортом.

Через час (как-то долго, а?) они наконец возвратились.

В руках Долгопята, облегченно вздохнув, мы узрели вожделенный пузырь. Пчелка же вернулась без торта, но зато в обнимку… с пышным букетом алых роз, как в песне! Вот таки номер…

***

Даже тошно от осознания, что так точно научились угадывать новоприбывших. Неинтересно совсем. Ошибиться бы в кои-то веки! Видим, что честняга честнягой, но успокоиться не можем. Каждый глаз, каждое ухо ― нацелены на Долгопята. Но как лбы ни чесали, брови ни хмурили — за Долгопятом косяков ни в какую не вскрывалось. Он определенно работал за зарплату, не мухлевал, не тырил. И даже помогал разгребать рутину своих складских товарищей! Просто за спасибо, за панибратское похлопывание по плечу. К примеру, заманил, оставил я его в своем «хозяйстве» на минуту, сходил прогулялся, возвращаюсь, ― а он уже довольно грамотно разобрался в моем извечном бардаке, диву даешься. Уже считал, что попал на бабки, а тут вдруг герой в очках разложил передо мной мозаику накладных вкупе со своими сложными, но выверенными подсчетами. Все срастается, волнения были напрасны, я спасен, аллилуйя… Сережа Гарных достоин чествования залпами салюта.

Не только меня — всех остальных Долгопят не раз и не два вытягивал из ямы. Казалось, вечно его на руках носить, расцеловать всем по очереди.

Но как бы не так…

Помните, я вам рассказывал про то, как если все сойдутся во «мнении»?.. И это случилось. Вы не подумайте, никто не подозревал Долгопята ни в чем предосудительном. Но… он как был, так и остался чужим, невнятным для нашего разумения. Мы ревновали к нему Пчелку. Теперь она не летала по складу с цветка на цветок и определенно давала понять, что со своим разгильдяйством и своей распущенностью мы должны бороться отныне самостоятельно. Надоело ей с нами нянчиться. Видя, как мы теперь еще и Долгопяту на шею сели и ножки свесили, она, мол, из принципа будет только ему помогать (хотя помощи ему никакой не требовалось). Наши чувства были задеты. Мы, скажу больше, были склонны расценить это как предательство. Пчелка явно задержалась не на том цветке…

***

Прошел еще месяц. Зарплата.

«А что если подпоить Долгопята?» — подумали мы. Федор идею подкинул.

Федор тут, кстати, недавно наворотил дел. Как Долгопят не пыжился, не колдовал над его накладными, а картина вырисовывалась малорадужная. Хоть тресни, а выходило: то ли Федор крупно ошибся при приемке товара, то ли недурственно уворовал. Ну как мы можем второе Федору предъявить? Вы в своем уме? Федор, наравне с Петровичем — мастодонт, так сказать. Один из корифеев склада. Он в свое время меня и Клюева и обучал всем хитростям и премудростям. Да и многих кого еще воспитал и выучил, а сам вдруг так влетел…

Пришлось разделить недостачу на всех и позабыть эту тухлую историю. Хотя Долгопят что-то там пытался выступать, типа, платить за чужие, очень сомнительные косяки не намерен. Ничего, выплатил. Варежку ему прикрыли. Будет моська тявкать на слона…

В общем, не знаю и, если честно, знать не хочу, присутствовал ли в предложении подпоить Долгопята некий элемент мести со стороны оскорбленного Федора. Мы как-то, не задумываясь, дружно движуху поддержали, понравилась нам идея. Чего это, и вправду, Долгопят такой непрогибаемый трезвенник? Надо проэкспериментировать и посмотреть…

Сказано — сделано. Запустили легенду, мол, ой как всем Долгопят пришелся по душе, ой какой молодчинка, ой и проставился в свое время, все честь по чести, уважил товарищей. Теперь, мол, товарищи желают отблагодарить. Не пьешь крепкое? Ладно, не пей. Но компанию составить обязан! Вот тебе квасок, «Тархун», «Буратино», чтоб не скучно было!

Разумеется, во все бутылки мы добавили беленькой, и детский запивон враз превратился в убойные коктейли.

Колбаски мы прикупили не дешевой, а очень даже дорогой. Сырка взяли тоже высшего сорта и по кусающейся цене. А еще: запеченная курочка, красная икорка, оливки, селедочка, огурчики малосольные. Комар носа не подточит, как мы широко ответили на приснопамятное Сережино проставлялово.

Все заметили, как у Долгопята окуляры загорелись на такую-то неожиданную дармовщинку. Лопай, брателло, не стесняйся. И запивать не забывай! Все перед тобой! «Тархунчик» да «буратинка» из детства — ну разве не прелесть?! Ностальгируй, булькай, счетовод ты наш принципиальный да безошибочный…

Как результат, заплетающимся языком наш подопытный попросился отлучиться. Еле-еле вписался в проем двери и куда-то уковылял по ломаной кривой. Мы еще по одной приняли, а потом театрально так раскудахтались перед Пчелкой: «А где ж Сережа-то наш? Ой-ой-ой. А беды какой не приключилось ли с ним? А пойдем! А посмотрим! Для успокоения совести…»

Ну и Пчелку зазываем, пихаем вперед себя. Пойдем, пойдем, мол. Где он, наш суженый-ряженый, Гарных дорогой? Куда запропастился?

Вы бы видели Танькино лицо! Это был, конечно, удар ниже пояса. Но мы и сами не знали, как все выйдет. На поводу у «научного» интереса пошли…

Долгопят со всей страстностью, на какую был способен, обнимал фаянсовое жерло унитаза. Туалет располагался в затемненном коридоре цокольного этажа между раздевалками и складом. Слава богу, начальство здесь прогуливаться особого пристрастия не имело. Тем, что не нашел силы принять желудок нашего героя, были заляпаны весь пол и все стены. Рвотная масса вяло скапывала со стульчака на кафель. Роба не успевшего переодеться Долгопята молила о неотложной стирке в режиме тысяча с гаком оборотов.

Всех, кто стал свидетелем этого зрелища, невольно поворотило.

― Ну что, Танюх?! Выдал твой Долгопят на-гора? У вас с ним вроде как дружба великая. Тебе, выходит, тело забирать? Само оно вряд ли куда дочапает. 

Это Федор подковырнул.

Ожидалось, что Пчелка растеряется, начнет отнекиваться: какой «мой»?.. куда забирать?..

Но мы просчитались.

― Идите, идите, допивайте, ― ответила она. ― Справлюсь…

***

Долгопят наших взглядов стал избегать. Очки в пол, и все тут. На подшучивания ― ноль реакции. Но с Танькой общается, как и общался. Она отрыжника этого поддерживает. Видно, нашептал, отысповедался ей о своих сложных взаимоотношениях с алкоголем, о чем все остальные узнать, разумеется, не удостоились. Печется о нем Пчелка, как мать родная. А супротив нас ― ледяная стена! Будто мы все подстроили…

Ну да… мы. Но как же не поймет Пчелка, что имеет дело с ущербным?! Водку Долгопят пить не умеет, с мужиками общего языка не находит! Как нам с ним быть, как еще притираться? Это ж натуральная издевка над всеми нами! Ходячее недоразумение!

Молчит Пчелка. Дуется на нас. Носу не кажет со своего «ГэПэ».

Ну и ладно. Мы начинаем мутить новую тему…

Приход товара.

― Ой, живот-то как скрутило! Дайте отбегу. Сережа, чиркни за меня, а?! Там все проверено…

***

Вляпался голубчик.

Не прошло и пары дней, как минусы поползли по десяткам позиций. След неумолимо вел к приходной накладной, отмеченной автографом Долгопята. Принял целую машину товара, а на складе по факту ― как полмашины!   

― Ты что, дурной, хочешь всех нас без порток оставить?! Куда глядел своими окулярами?!

― Но я же…

― Заткни хлебало! Даже слушать тебя не хотим! ― искренне надрывался Клюев.

― Сколько здесь работаю… всякое бывало. Но чтоб в такую лужу сесть, ― разводил руками Петрович.

― Мы с супругой только-только кредит взяли, а тут… ― сокрушенно вставил и я свои три копейки.

За нашими спинами тактично отмалчивался Федор. Его тоже изъедало недовольство. Но он не стал напоминать, как Долгопят бросил в свое время тень на его авторитет. Своим молчанием он топтал Долгопята намного сокрушительнее, чем если бы расходовал сейчас на него луженую глотку.

Разыграли мы спектакль как по нотам. Пчелка боялась оказаться в кругу наших разборок. Она со стороны, непонимающе и печально взирала на происходящее сумасшествие. Ей бы хотелось, чтобы ничего этого не было, хотелось как прежде пчелкой летать по складу, помогая своим нерадивым мальчикам. Но мальчики чего-то не поделили. Они играли в какую-то свою, вздорную, злую игру.

А ведь знаете, было еще время дать задний ход. Но мы, как одурманенные, пошли до конца. Коллективная подлость ― самая коварная. Чувство ответственности за совершенный поступок как бы дробится на части, и каждый по отдельности не склонен считать себя по-настоящему виновным. Куда один баран, туда и все стадо. И никого в ответе.

С бардаком на складе пришло разбираться начальство. Разобралось очень быстро. Долгопята с позорной записью в трудовой уволили. А на всех остальных разделили вычеты из зарплаты.

Надо признаться, мы так и предполагали и волоса на макушках рвать не помышляли. Объяснять, почему? Исчезнувшие «полмашины» товара Петрович и Федор реализовали на стороне, и все вычеты таким образом нам компенсировались. Только Пчелкину долю мы не знали, как ей вернуть. Решили, что разными подарками, по поводу и без, погасим нашу перед ней криптозадолженность со временем…

Когда после рабочей смены в день того самого разбирательства спустились в раздевалку, Долгопята среди нас не оказалось. Мы как-то не сразу обратили на это внимание. Хотя покидали склад вроде бы вместе. Всем запомнилось, как он перекладывал из руки в руку свою несчастную трудовую… Шел со всеми ― и вдруг пропал. Как сквозь землю провалился. Надо же. Где это он?

Переодевались медленней некуда, колупались как черепахи. А Долгопят все не появлялся. Петрович не мог запереть раздевалку с одеждой официально уволенного Долгопята, не сдавшего, ко всему прочему, робу.

В итоге я первый не выдержал и, готовый к старту, вышел прогуляться в коридор. Сам не знаю, как я оказался возле женской (или проще говоря, Танькиной) раздевалки. Чувствовал я себя устало и опустошенно. На душе скребли кошки.  Дверь в Танькину раздевалку была прикрыта неплотно, и, услышав какие-то странные звуки, я машинально заглянул в щелку. Не то что бы я любитель подглядывать. Просто так получилось.

Долгопят сидел на коленях у Пчелки. Окунув лицо между Танькиными плечом и шеей, он, похоже, всхлипывал. А Танька покачивала его как ребенка, успокаивала. Гладила ладонью по затылку и, кажется, даже целовала в волосы…

Я не смог сдержаться. Меня разобрал, прямо-таки сотряс изнутри какой-то шальной бесовский смех. Если бы у меня был с собой фотоаппарат, обязательно запечатлел бы эту нелепую парочку! Я дал деру в направлении мужской раздевалки, клокоча на ходу от еле запираемого внутри себя гомерического хохота. Но, добежав до мужиков и распахнув дверь, я застыл на пороге. Меня как колом проткнуло. Я вдруг понял, что ничего им не скажу…

Все были уже на взводе. Пришлось разрядить обстановку. Попросив у Петровича ключ, я пообещал, что дождусь Долгопята, дам переодеться, приму робу, закрою раздевалку. Идите домой, не переживайте…

***

Пчелка уволилась по собственному желанию спустя две недели после Долгопята. И с того самого момента все не заладилось.

Будто из нашей пищевой цепочки изъяли самый главный, фундаментальный продуцент, без которого существование других «видов» невозможно...

Все перессорились, даже передрались. Спаянный, как годами казалось, коллектив ― в одночасье развалился, словно карточный домик. Между «стариками» и «молодыми» пропало взаимоуважение. Никто не понимал, зачем нужно выручать коллегу. Ведь все всегда как-то само собой образовывалось. Никто прямо не провозглашал закон джунглей, но он вступил в силу сам собой. Буйным цветом расцвела атмосфера всеобщей подозрительности. Мы перестали здороваться за руку. Просто кивали издалека, на подходе, норовя отвести взгляд и юркнуть в сторону. Лично мне стало казаться, что я уже хожу не на работу, которая когда-то мне по-своему нравилась, ― а на каторгу.

С Шурой Клюевым, моим некогда лучшим напарником и сотоварищем, мы однажды так крепко повздорили и отлупцевали друг дружку из-за сущей ерунды, что в итоге у обоих оказалось сломано по кости.

Когда, отлечившись, я вышел с больничного, то почти не обнаружил знакомых лиц на складе. Эпоха закончилась. Как-то сразу стало ясно, что мне тоже нужно увольняться и искать себя в новых берегах.

У человека как у корнеплода диковинного ― множество шкурок. Пока не снимешь все, одну за другой, толком и не поймешь, что внутри. Даже не скажу, к чему я это сейчас… О себе ли я что-то понял или о людях меня окружающих?.. Да ничего я, знаете ли, не понял. Зачем врать. Годы как песок утекают сквозь пальцы. Кажется, чего-то добиваешься, достигаешь желаемого, куда-то растешь. А по факту больше теряешь, чем находишь. Если б я-сегодняшний имел возможность повстречаться лицом к лицу с собой-вчерашним, не даю гарантии, что у меня с моим «физиологическим двойником» все не закончилось бы хорошим обменом тумаками, как когда-то с Шуркой Клюевым, сломавшим мне ребро…

Спустя несколько лет, убивая время за ноутбуком, я случайно наткнулся на ролик на одном из многочисленных порталов домашнего видео. Он был озаглавлен что-то вроде: «Я и мой котик в заграницах, ай лав ю, снимал мася».

Представляете мое удивление?! Сережа Гарных и Танька Шаховская, позируя малолетнему оператору, плескались в волнах южных морей. И знаете… было красиво! Соленая вода с лихвой смыла с них складскую пыль из прошлого. Как же превратна все-таки жизнь. Судя по видео, они остались все такими же забавными, такими же не от мира сего, и хотя почти невозможно было представить их вместе — наперекор всему и вся, выглядели они счастливо. Очень жаль, поскромничал перевести на себя съемку оператор, который, похоже, имел самое непосредственное отношение к героям ролика… Может быть, я зря начал стыдиться того «складского» периода своей жизни? Хотелось бы считать, что не только вероломство, жульничество и хамство процветало в бывшем нашем коллективе, но и было что-то хорошее. Одно только плохое доброго плода дать не смогло бы…

Без зазрения совести я поставил этому видео «лайк», а в комментариях написал ничтоже сумняшеся незазорно-детское:

Танька + Сережа = Любоффь