(о Дмитрии Бобышеве, Иосифе Бродском и Марине Басмановой)

Любовь, ревность, предательство, нож, подаренный роковой красавицей, попытки самоубийства, рождение внебрачного ребеннка...  Этот  мелодраматический сюжет не стоил бы вниманя, если бы не главные  действующие лица – русские поэты Иосиф Бродский и Дмитрий Бобышев, если бы в результате не появились  стихотворения, вошедшие в классику мировой поэзии. Про те времена Бродский писал: «Мелодрама преследовала меня, как Ромео Джульетту».

О юной художнице Марине Басмановой Анна Ахматова сказала: « Тоненькая..., умная...и как несет свою красоту!...И никакой косметики... Одна холодная вода!»  Дмитрий Бобышев вспоминает ее  шелестящий монотонный голос и как бы задернутые сероватой занавесью глаза,  каштановые прямые волосы ниже плеч. Людмила Штерн запомнила ее очень бледной, с голубыми прожилками на висках, с вялой мимикой и голосом без интонаций, ей Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность. Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда поэты друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет... Она молча что-то все время рисовала толстыми грифелями в крохотных блокнотах.  Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в тихой заводи? Иосифу Бродскому она казалась девушкой, сошедшей с полотен художников эпохи Возрождения.  

Бродский познакомился с Мариной в 1962 году, когда ему не было и 22 лет, она была на два года его старше. Появляясь с Бродским в компаниях ленинградской богемы, Марина стремилась всячески подчеркнуть свою независимость, хотя Бродский представлял ее своей невестой. Отношения Марины и Иосифа были постоянно напряженными. Как-то Иосиф пришел к Людмиле Штерн среди дня без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом... Через некоторое время Иосиф вновь сиял – помирились! Но картина повторилась. Безумный вид, трясущиеся губы и грязный бинт на левом запястье. В этот второй и, к счастью, последний раз один из друзей применил к Бродскому шоковую терапию. "Слушай, Ося, - сказал он, - кончай ты, это... людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается". На этом Иосиф прекратил попытки самоубийства. Марина была человеком самодостаточным, возможно, ее раздражала слишком сильная привязанность Бродского, его буйная страсть. Они постоянно выясняли отношения, ссорились и мирились. Марина в конце концов могла устать от такой жизни.

Однажды она сама позвонила Дмитрию Бобышеву и напросилась в гости.  Марина принесла странный подарок - сувенирный охотничий ножик в ножнах с лихим пожеланием “сделать его красненьким”. Никому из компании поэтов не удалось подружиться с Мариной, вызвать ее на хоть сколько-нибудь серьезный разговор и услышать ее мнение о различных "вопросах мироздания", но Бобышев вспоминает, как интересно ему было с ней: они говорили, например, о пространстве и его свойствах. О зеркалах в жизни и в живописи. В поэзии. О глубине отражений. Об одной реальности, смотрящей в другую. И то же – о мнимостях. Он воспринимал это как ее собственные наблюдения и мысли. Отчасти так и было. Но постепенно он узнал, что она училась  у Владимира Стерлигова, опального художника и теоретика живописи, ученика Малевича. В этих беседах Бобышев вырабатывал новый взгляд на язык искусства, поэзии. Как-то раз после вечеринки друзья-поэты повздорили, Иосиф оскорбительно обозвал Дмитрия, и тот счел себя свободным от обязательств дружбы.  Накануне нового 1964 года Бобышев предупредил друзей, собравшихся встречать праздник на даче в Зеленогорске, что приедет  с девушкой. Дима объяснил, что скрывавшийся от властей в Москве Иосиф поручил ему опекать Марину Басманову во время его отсутствия. Остальные гости встретили ее приветливо, но дальше отношения не сложились. Марина всю ночь молчала, загадочно улыбаясь, а кругом все буянили, веселились и мало обращали на нее внимания. Под утро, заскучав, она, все с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: "Как красиво горят". По всему стало ясно, вспоминала Людмила Штерн, что Димина опека зашла слишком далеко...  Новогодняя ночь стала рубежом  в их отношениях с Мариной, Дмитрий понял - Марина его любит.  В новогоднюю ночь они зажгли свечу, долго гуляли по замерзшему заливу, и ему стало ясно – они должны быть вместе.

– Как же Иосиф? – спросил тогда Дмитрий.-  Мы с ним были друзья, теперь уже, правда, нет. Но ведь он, кажется, считал тебя своей невестой, считает, возможно, и сейчас, да и другие так думают. Что ты скажешь?

– Я себя так не считаю, а что он думает – это его дело...

Узнав об измене любимой и предательстве друга,  Бродский, которого уже разыскивала милиция, забыл об опасности. Он примчался в Ленинград. Позже он вспоминал: "Мне было все равно - повяжут там меня или нет, и весь суд потом - это была ерунда по сравнению с тем, что случилось с Мариной..." Он тут же пришел к Бобышеву. Тот рассказывает, что спрашивал его Бродский с маниакальным упорством только одно: "Ты уже с ней спал?!" Бродский вспоминал, как однажды решил выследить Марину, начал преследовать ее и вдруг остановился: «Подлинная причина, почему я остановился, заключалась в том, что я вдруг осознал характер своего возбуждения. Это была радость охотника, преследующего добычу. Другими словами, в этом было нечто атавистическое, первобытное. Это осознание не имело ничего общего с этикой, угрызениями, табу и тому подобным. Меня нимало не смущало, что я поставил свою девушку в положенье добычи. Просто я наотрез отказывался быть охотником. Вопрос темперамента, не так ли? Может быть... И шпионы вызывают отвращение не столько тем, что их ступень на эволюционной лесенке низка, но тем, что предательство заставляет вас сделать шаг вниз». Дмитрий съездил на ту самую дачу, где они справляли Новый год с Мариной, и один из постоянно живших там приятелей сообщил, что приезжал Бродский: « Он очень просил тот нож, что тебе подарила Марина.  И, уж прости, я ему позволил его взять». Дмитрий понял, что за мысли роятся в голове у отвергнутого соперника. Компания дачных друзей объявила Бобышеву бойкот и выгнала с дачи. Их не столько занимала нравственная сторона дела – в конце концов, все трое взрослые люди, - но момент,  когда Бродского могли посадить, для любовного конфликта был самый неподходящий. Дима вел себя с большим достоинством. Он спросил: "Вы разрешите мне собрать вещи?" А уходя, добавил: "Ребята, вы неправы".

Родители Марины не любили Бродского – нигде не работающего, с диссидентской репутацией, они не пускали его в квартиру. Иосиф устраивал безумные сцены на лестнице перед дверью Басмановых, театрально жестикулируя: « Как ты не можешь понять?- кричал он Марине. - Ведь всюду во вселенной есть черные дыры. Дыры, понимаешь?.. И из них источается зло. А ты, как ты можешь быть с ним заодно?»...  Было ли  предательство? Или любовь оправдывает все? Но Бобышев соперничал с Бродским не только в любви и не только тогда, когда у Бродского начались политические неприятности. Все началось раньше с литературного соперничества.  А свои гражданские обязательства перед Бродским Бобышев выполнил: когда в фельетоне  «Окололитературный трутень и прочие сорняки» Бродскому были приписаны  «аполитичные» стихи Бобышева, он написал письмо с указанием своего авторства и направил это письмо в комиссию по работе с молодыми авторами при Союзе писателей.

Бродского арестовали. Его положили в психиатрическую больницу для судебной экспертизы, и Марина носила ему туда передачи. Бродский считал одним из лучших моментов в своей жизни, когда в сумасшедшем доме на Пряжке его вели  через двор в малахае с завязанными рукавами и он увидел, что Марина стоит во дворе. Потом был знаменитый процесс. Суд кончился ссылкой на три года в Архангельскую область. Но это уже мало волновало Бродского, крах любви был страшнее. Бобышев уже не мог понять – с кем все-таки решила остаться Марина? Она и сама  не могла разобраться в себе и решила уехать. Бобышев догадался: к Иосифу в деревню Норенская. И он отправился за Мариной.  Дмитрий твердил: «Я приехал за ней», Иосиф возражал, что она никуда не поедет. Все трое зашли в избу, чтобы не привлекать внимания прохожих. На стене висел топор. Обоим соперникам приходило в голову, что можно было бы его пустить в дело.  Но обошлось. Дмитрий ушел с Мариной, за ними – Иосиф. Он был ссыльным и не имел права выйти за пределы поля, за которым начинался лес. Чуть было не разгорелась драка, но Марина что-то шепнула Иосифу, он остался стоять, а в лесу Дмитрий выбросил острый и тяжелый токарный резец... Но Марина опять приезжала к Бродскому в ссылку. Их отношения продолжались и после его возвращения в Ленинград. Любовный треугольник так и не распался. Марина пришла к Бобышеву и сообщила, что на четвертом месяце беременности, отец – Иосиф. Но она решила избавиться от ребенка вопреки его желанию.  Бобышев недоумевал: «Но если она ищет кардинальных решений для этих интимнейших дел, то почему же – ко мне?» Уже перед самыми родами Марина снова пришла к Дмитрию в слезах с вопросом: примет ли он ее навсегда? «Конечно же, именно навсегда и приму и никак не иначе! Что там Толстой – ведь и у Достоевского не было ничего подобного. Забрезжила какая-то пародия на задуманное некогда счастье: Арлекин переодевается в панталоны Пьеро и роняет на сцену граненые ананасы слез», - иронизирует Бобышев через много лет. Они снимут комнату, будут работать, растить ребенка... Он пришел в роддом, но нянечки глядели на Дмитрия недоверчиво: мол, отец уже приходил, а ты кто? Он пытался навестить Марину и ребенка, когда они уже были дома, но понял, что здесь он лишний. В конце концов каждый пошел в свою жизнь сам по себе. Бобышев вспоминал Надежду Яковлевну Мандельштам, с которой после смерти Ахматовой  еще виделся не раз. Она со свойственной ей прямотой говорила: «Вам надо было жениться на Марине». Как будто он этого не знал, как будто он этого не хотел, как будто он не делал ей предложения. Она просто отказала обоим...

Иосифа Бродского выслали из СССР, он уехал в Америку. Если он узнавал, что кто-то из его друзей общается с Бобышевым, прекращал с таким человеком все отношения и не простил Дмитрия до самой смерти. В том, что у Иосифа не было возможности видеться с ребенком, не его вина. Иосиф  присылал  деньги Марине и сыну, которому даже не дали его фамилии. Сын несколько раз приезжал к нему в США, но отношения у них как-то не сложились. Об Андрее Басманове известно, что он женился, у него трое дочерей. Был художником. Поэт Уфлянд утверждает, что когда  Андрей наткнулся на строчку из отцовского стихотворения «К Тиберию»: «Ты тоже был женат на б...», в сердцах пригрозил, что отомстит за мать. Не успел - Иосиф умер.

Марина Басманова не встречается с журналистами. Говорят, она стала глубоко православной, в отличие от многих других друзей и знакомых юности Бродского ведет себя корректно, мемуаров не публикует и не объясняет свое поведение. Так что остается только гадать, что заставляло ее метаться между двумя мужчинами. Если  холодный житейский расчет, то, с одной стороны, семейная жизнь с неустроенным и нервным Бродским не сулила ничего хорошего, зато его литературная судьба и скандальная известность могли ей импонировать, особенно если учитывать темперамент Марины, вряд ли способной на безумные порывы. Бродский всего себя отдавал чувству, ждал от возлюбленной того же, но это было не в ее возможностях, мешало и раздражало. К тому же ей нравилась власть над обоими мужчинами, она не хотала упустить ни одного, ни другого. После отъезда Бродского она «проверяла» на прочность привязанность Бобышева. Потом и он эмигрировал, сейчас живет в США и преподает русскую литературу в Иллинойском университете. Раздавались ночные звонки Марины: “Митя, ну как ты там? Как ты?” Он объяснял, что  ничего, но в Америке три часа ночи, он спит, а в шесть нужно вставать на работу. Дмитрий делал вывод, что для ее многолетнего поведения лучше всего подходил образец: убегающее – схватить...

            Бродский никогда больше не вернулся в Петербург: «На место любви не возвращаются». И еще много лет спустя посвящал стихи Марине. Он легко менял женщин, не чувствуя перед ними никаких обязательств, как будто мстя за предавшую его любовь, пока наконец не женился на американской славистке и прожил с ней счастливо остаток жизни. Когда он  окончательно избавился от чар Марины, то написал:

     Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,

     рисовала тушью в блокноте, немножко пела,

     развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком

     и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

     Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии

     на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною

     чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более

     немыслимые, чем между тобой и мною.

     Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем

     ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,

     но забыть одну жизнь -- человеку нужна, как минимум,

     еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Прочитав это стихотворение, Л.Штерн отправила ему письмо:
"Жозеф, прости или прокляни, но не могу молчать. О чем ты возвестил миру этим стихотворением? Что, наконец, разлюбил МБ и освободился четверть века спустя от ее чар? Что излечился от «хронической болезни»? И в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение? Зачем бы независимому, «вольному сыну эфира», плевать через океан в лицо женщине, которую он любил «больше ангелов и Самого»?»
Бродский ничего ей не ответил...

Что стало бы, если бы эта любовь оказалась счастливой? Мир не досчитался бы большого поэта,  Бродский не получил бы Нобелевской премии? Нет, не так. Бродский воспринимал жизнь как трагедию. Счастливая идиллия – не для него. В любом случае он стал бы большим поэтом. А трагическая история любви  стала катализатором для этого. Критик Л.Лосев считает, что вложенный в эти стихи духовный опыт был тем горнилом, в котором выплавливалась его поэтичесая личность. Сам Бродский говорил об этих стихах как о главном деле своей жизни, из них, по его мнению, получилась поэтическая книжка со своим сюжетом.  Этот сюжет, продолжает Лосев – воспитание чувств, история становления личности,  история любви неотделима от природных процессов. В  жизни влюбленных участвуют лес, воздух, море, птицы. В нормальный ход бытия врываетсся противоестественная сила, разлучившая любящих. Позднее Бродский осмысливает личную драму в образах античной культуры, в эмиграции с любимой связана ностальгия.   Юношеское разочарование побудило поэта броситься навстречу своей судьбе и тем остаться в истории.

Светлана Бломберг

http://www.jerusalem-korczak-home.com/kk/ya/13.htm 

На независимость Украины

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
«время покажет Кузькину мать», руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.

То не зелено-квитный, траченный изотопом,--
жовто-блакытный реет над Конотопом,
скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам не надо.

Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми1 глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы медля2 строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря — в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре

стороны.3 Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть — так сообща, путь выбирая в чаще,4
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.

Прощевайте, хохлы, пожили вместе — хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
кожаными5 углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,
нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба.6
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.

Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом?7
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом.8
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Это земля не дает вам, кавунам,9 покоя.

Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!
Больше, поди, теряли — больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза --
нет на нее указа, ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки,10 гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

1992 Иосиф Бродский

1 Вариант 2: «с сальными глазами»
2 Вариант 2: «паузы метя строго»
3 Вариант 2: «по адресу на три буквы, на стороны все четыре. / Пустьтеперь…»
4 Вариант 2: «суп выбирая в чаше»
5 Вариант 2: «как оскомой, битком набитый / отторгнутыми углами»
6 Вариант 2: «подавись вы жмыхом, не подолгом не треба»
7 Вариант 2: «в рваных корнях покопом»
8 Вариант 2: «чернозем с подзомбом»
9 Вариант 2: «вам, холуям, покоя»
10 Вариант 2: «орлы и казаки»

                           ПАМЯТИ Б. Л. ПАСТЕРНАКА

"...правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71 году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного". Единственное, появившееся в газетах, вернее, в одной - "Литературной газете", - сообщение о смерти Б. Л. Пастернака.

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели...
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье...
Он не мылил петли в Елабуге.
И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские "письмэнники"
На поминки его поспели!..
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!

И не то, чтобы с чем-то за сорок,
Ровно семьдесят - возраст смертный,
И не просто какой-то пасынок,
Член Литфонда - усопший сметный!

Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели...
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!

"Мело, мело, по всей земле, во все пределы,
Свеча горела на столе, свеча горела..."

Нет, никая не свеча,
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал -
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к "высшей мере"!

И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу,
Голосованьем!

И кто-то, спьяну вопрошал:
"За что? Кого там?"
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом...

Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!

"Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку..."

Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный...
Ка-ра-ул!

Александр Галич

ГАМЛЕТ

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.


Борис Пастернак, 1946