Без этой фигуры представить себе русскую литературу самого конца прошлого и первой половины нынешнего века — невозможно.
Зинаиду Гиппиус можно было любить и можно было едва ли не презирать, относиться к ней уважительно и с пренебрежением, но нельзя было закрыть глаза и сделать вид, что ее нет в литературе. Поэт, прозаик, авторитетный критик, душа многих общественных предприятий, непосредственно влиявших на литературу, она и сама не могла представить себя вне литературной и общественной жизни. Ее острый ум и блистательные беседы заставляли собеседников изощрять свои не только литературные, но и духовные способности, тренировать интеллект, оттачивать аргументацию в спорах. Само присутствие Гиппиус в литературе требовало от современников высвобождать те смыслы, которые были глубоко заложены в память и сознание. Гиппиус и Блок, Гиппиус и Брюсов, Гиппиус и Андрей Белый, Гиппиус и Горький — этот ряд можно длить и длить, но для серьезного разговора обо всех подобных темах надо прежде всего знать тексты Гиппиус — стихи, прозу, критику, дневники, письма, политические статьи...

Книга, которую получает сегодня читатель,— одна из первых, если не вообще первая на территории России после 1918 года. Тогда в холодном, голодном и темном Петрограде Гиппиус издала сборник, характерно названный «Последние стихи». Они были последними потому, что писались в последние дни мира, который она могла ненавидеть, но вне которого жизни себе не представляла. Ее пророчества о революции были всегда сугубо утопичными, и потому реальность той России, которая открылась ее глазам в конце 1917, в 1918 и 1919 годах (из [5] Петрограда она вместе с мужем Д. С. Мережковским и ближайшим другом Д. В. Философовым уехала 24 декабря 1919 года), не просто ужаснула ее, но вызвала почти невероятное для нас ощущение — ощущение скуки: «Даже в землетрясении, в гибели и несчастии совсем внешнем, больше жизни и больше смысла, чем в самой гуще ныне происходящего, — только начинающего свой круг, быть может»1. В революции ее ужаснула безличность массы, полностью подчиненной организующей воле сверху. В отличие от Блока, Белого, Ходасевича, многих молодых русских писателей того времени, она решительно отказывала революции в стихийном характере, в свободной воле людей, ее составляющих (и здесь она парадоксальным образом совпала с более поздней сталинской концепцией революции как подчинения стихийной силы нерушимой железной воле партии). Россия этого времени представлялась ей парализованной страной, которой управляет кучка трусливых, но могущественных вождей, опирающихся на жестокую вненациональную силу (в дневнике эта сила конкретизирована как латышские, башкирские и китайские волки). В отечестве уже не остается ничего дорогого ее столь неуспокоенному сознанию, направленному на выявление духовных возможностей человека.

Что такое открытка? Известное определение филокартии, данное М.С.Забоченем в Большой Советской энциклопедии, трактует открытки только как почтовые карточки, или открытые письма, предназначенные для посылки по почте в открытом виде¹. Таким образом, общеизвестная история открытки как почтовой карточки насчитывает уже более 140 лет. За столь долгий срок существования открытки, ее внешний вид, предназначение неоднократно менялись. Так, в Японии, например, первые открытки были двойными, то есть такими, которые, строго говоря, не считаются открытками в современном смысле слова. В США первые открытки, выпущенные в 1893 году, и вовсе не предназначались для посылки по почте - их продавали в качестве сувениров².

В СССР карточки, которые не отвечали понятию "открытка", выпускались миллионными тиражами, но отечественные филокартисты собирали и собирают их, считая открытками. В самом деле, кто не знает известной надписи на некоторых открытках советского времени: "отправлять по почте только в конверте"? Причем это были не двойные открытки, а одинарные - обычно с текстом, объясняющим изображение. Стало быть, такие карточки не подпадают под понятие "открытка", так как их не разрешается посылать по почте в открытом виде?

Конечно, в любой стране найдутся коллекционеры, которые решат, что карточки, на которых отсутствует место для марки, много текста, комментирующего изображенный вид или же произведение искусства, вовсе не являются открытками, поскольку не отвечают хрестоматийному определению. Но, с другой стороны, коллекционировать можно всё, что угодно. И даже современные поздравительные карточки различных форматов, именуемые издателями "открытками", равно как и музейные открытки большого размера, выпущенные, например, Русским музеем могут быть предметом коллекционирования. Между тем, современные издатели забывают, что открытка имеет определенный размер - 10,5х14,8 или 9х14 см. И, пожалуй, это единственное на сегодняшний день, что отличает открытку от подобных изделий.

Поскольку все чаще и чаще современные издатели используют для изображений и оборотную часть открытки, предназначенную для письма и адреса, и открытки все реже и реже пересылаются по обычной почте в век телефонов и электронной почты, то, быть может, настала пора ввести понятие "коллекционная открытка"? Действительно, открытки могут пересылаться по почте в конверте, либо служить предметом подарка или же обмена. Во всех подобных случаях гашения марки на открытках не происходит. Но от этого они не теряют своей познавательной функции. Они также могут использоваться в качестве письма. В конце концов, открытку можно просто подарить.

Новое ощущение жизни
 

Прежде даже для богатых и могущественных Земля была миром нужды, тягот и риска.
Тот мир, что окружает нового человека с колыбели, не только не понуждает его к самообузданию, не только не ставит перед ним никаких запретов и ограничений, но, напротив, непрестанно бередит его аппетиты, которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир девятнадцатого и начала двадцатого века не просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает своим обитателям — и это крайне важно — полную уверенность, что завтра, словно упиваясь стихийным и неистовым ростом, мир станет еще богаче, еще шире и совершенней...
Контраст еще отчетливей, если от материального перейти к аспекту гражданскому и моральному. С середины прошлого века средний человек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и в общественной жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждает его сужать свою жизнь... То, что прежде считалось удачей и рождало смиренную признательность судьбе, стало правом, которое не благословляют, а требуют...
Если прежде для рядового человека жить означало терпеть лишения, опасности, запреты и гнет, то сегодня он чувствует себя уверенно и независимо в распахнутом мире практически неограниченных возможностей... И если прежде он привычно твердил: «Жить — это чувствовать себя стесненным и потому считаться с тем, что стесняет», — то теперь он торжествует: «Жить — это не чувствовать никаких ограничений и потому смело полагаться на себя; всё практически дозволено, ничто не грозит расплатой, и вообще никто никого не выше».

   Хосе Ортега-и-Гассет, испанский философ
 

История не была. Она — есть.

Уильям Фолкнер, писатель
 

Мудрость и глупость наших государственных деятелей — это почти отражение нашей собственной мудрости и глупости, мудрость и глупость одного поколения не обязательно такая же, как у следующего. Чтобы понять людей ... года, нам нужно понять ценности ... года, и, исходя из этих ценностей, судить об их делах.

Джеймс Джолл, историк
 

История не терпит оптимизма и не должна в происшествиях искать доказательств, что все делается к лучшему.

Николай Карамзин, историк
 

XIX век был одним из величайших веков в истории человечества: одним из самых творческих и, уж конечно, самым гуманным и самым свободным...
Утвердившись в хозяйстве ... свобода распространяется быстро на все сферы: политику, быт, семью, воспитание, гигиену, общественную мораль. Всюду ограничивается ... значение норм, авторитетов, принуждения, порядка. Общей предпосылкой становится оптимистический взгляд: свободная борьба стихий в личности и обществе сама по себе приводит к гармонии...
Всеобщее счастье должно было родиться из борьбы всех против всех.

Георгий Федотов, философ, историк

 

Гофманские капли, изок и трихинное мясо

О чём могут рассказать дневники наших прабабушек

В детстве у меня была нехорошая привычка исследовать содержимое домашних шкафов в отсутствие родителей. Осматривая однажды ящик, заваленный старыми документами, я наткнулась на маленькую (10x14 см), книжечку в красном переплёте с надписью «Спутникъ школы, Издание Т-ва М.О.Вольфъ».

Школьный дневник, пусть даже 75-летней давности, не вызвал интереса у постсоветской школьницы. Интерес появился, когда школьница закончила гуманитарный вуз и поняла, что старая книжечка — не просто дневник, а интереснейший документ истории. Его ценность определялась для меня ещё и тем, что он принадлежал моей прабабушке, Евгении Михайловне Протопоповой, дочери двоюродного брата А.П.Чехова.

Из информации, помещённой на форзаце «Спутника школы», следовало, что книжные магазины т-ва Вольф находились в престижных местах Петербурга (в Гостином Дворе) и Москвы (на Кузнецком и Тверской).

Реклама гласила, что т-во Вольф торгует всеми учебниками «для всхъ классовъ всхъ учебныхъ заведенiй, низшихъ, среднихъ и высшихъ, какъ казённыхъ, такъ и частныхъ, мужскихъ и женскихъ». Учебники продавались «в прочныхъ переплётахъ съ кожаными и коленкоровыми корешками, цною отъ 15 копеекъ».  

Составить бюджет семьи, опираясь на реальные доходы, а не на многочисленные потребности и соблазны, что окружают человека со всех сторон, - дело весьма сложное. Как заставить себя отказаться от многого во имя необходимого?

Эту трудную дилемму попробовал решить в 1890-м году журнал "Наука и жизнь" в своем практическом приложении "Дело". Он преподнес читателям наглядный урок: очень точно и скрупулезно представил бюджет семейства скромного чиновника.

Статья опубликована без указания ее автора. Однако в годовом оглавлении журнала помещалось примечание: "Все статьи, переводы, извлечения, компиляции и пр. без обозначения подписи принадлежат редактору". А редактором тогда был М.Н. Глубоковский. Поэтому вероятнее всего - эту статью написал именно он.


Практическое наставление родителям для выдачи замуж дочерей, а невестам - для выхода замуж

Всем известно, что в настоящее время выдать свою дочь замуж составляет буквально подвиг для родителей, ибо женихи бегают от невест как от огня, предпочитая холостую жизнь. В то же время число несчастных старых дев с каждым годом все более увеличивается, так же как незаконнорожденных и преступлений...

В чем причина этого и нельзя ли хоть отчасти помочь горю? Можно, но чтобы лечить болезнь, прежде всего надо поставить точный диагноз. С него и начнем. Я уверен, что не только родители, но и барышни-невесты не без пользы для себя прочтут нижеследующие строки.

Через весь роман “12 стульев” – один из величайших, тончайших, точнейших шедевров российской словесности – идет сладостный лейтмотив: планы отца Федора по поводу заводика в Самаре.
“Мечтал отец Востриков о собственном свечном заводе. Терзаемый видением больших заводских барабанов, наматывающих толстые восковые канаты, отец Федор изобретал различные проекты, осуществление которых должно было доставить ему основной и оборотный капиталы для покупки давно присмотренного в Самаре заводика”.
И далее, в письме своей супруге: “Но ничего, матушка, Бог даст, и в Москву вместе съездим. Посмотришь тогда – совсем западноевропейский город. А потом заживем в Самаре, возле своего заводика”.
И в очередном послании: “Побываем всюду, а потом осядем по-хорошему в Самаре, подле своего заводика, и наливочку будем распивать”.
И кульминация темы Федора Вострикова: “Цель всей жизни была достигнута. Свечной заводик в Самаре сам лез в руки. Бриллианты сыпались в карманы, как семечки.
А затем – крушение надежды. Заводик был настолько дорог отцу Федору, что без него разумное существование было бессмысленно. Священник спятил.
Кстати, и сам Остап Бендер, представляясь Коробейникову, на вопрос “чем занимаетесь?” ответствовал:
– Свободная профессия. Собственная мясохладобойня на артельных началах в Самаре.
Чем же запала в души Ильфа и Петрова именно Самара? Может быть, тем, с каким уютом расположился под высоким берегом пивной Жигулевский завод.

Самарский пивоваренный завод (Жигулёвский пивзавод) - ОАО "Жигулёвское пиво", Волжский пр., 4

Подданный Его Императорского Величества


В 1880 году в Самаре появился Альфред Филиппович Вакано, “законный сын дворянина Филиппа Вакано, директора королевского Венгерского межевания”, и его супруга Анна, дочь “Иоанна Пернич, вице-директора продуктов императорского королевского горнозаводства и домовладельца”.
Альфред Филиппович на вид был абсолютным западноевропейским иностранцем. Аккуратный, спортивный, волосы зачесаны назад, какой-то удивленный взгляд. Дескать, и как это вы тут живете, а?
Впрочем, фон Вакано владел русским языком. И это обстоятельство позволило ему в том же 1880 году подать в самарскую управу следующее прошение: “Желая устроить в Самаре большой по стоимости и операциям паровой каменный пивоваренный завод, имею честь просить городскую управу для постройки означенного завода дать мне в арендное содержание место, указанное на выкопировке из плана”.
В то время так дела не делались. Во-первых, очень уж нескромно выглядело заявление Вакано. Что значит большой по стоимости и по операциям? Просто Рокфеллер какой-то.
Во-вторых, на этом месте уже действовал пивной завод. Вакано же намеревался снести все постройки и поставить новые.
В-третьих, незнакомый иностранец обещал платить в два раза больше, чем тогдашний арендатор того самого завода господин Шабаев.
В-четвертых, всех обескуражил пункт прошения, касающийся срока действия аренды. Вакано требовал 99 лет, а ежели по истечении этого срока власти города не пожелают продлевать аренду, фон Вакано оставлял за собой право “снести возведенные им постройки в течение шести месяцев по окончании срока аренды”.
Когда Альфред Филиппович прибыл в Самару, ему было 34 года. 34 плюс 99? Было от чего чиновникам прийти в смятение.

"1891 год Санкт-Петербург
14 апреля.
 
Вчерашний день был знаменателен для нашего Дома: Элла присоединилась к Православию. Она сделала это не из каких-нибудь целей, а по твердому убеждению, после двухлетнего размышления. Трогательный обряд присоединения совершился у Сергея в его домовой церкви, рано утром"[39], – читаем в дневнике великого князя Константина.

Может быть, когда принцесса Элла думала и читала, и молила Бога указать ей правильный путь, "найти всю настоящую и сильную веру в Бога, которую человек должен иметь, чтобы быть хорошим христианином", она вспоминала строки стихотворения К.Р. "Молитва":
 
 
Научи меня, Боже, любить
Всем умом Тебя, всем помышленьем,
Чтоб и душу Тебе посвятить
И всю жизнь с каждым сердца биеньем.
Научи Ты меня соблюдать
Лишь Твою милосердную волю,
Научи никогда не роптать
На свою многотрудную долю.
Всех, которых пришел искупить
Ты Своею Пречистою Кровью,
Бескорыстной, глубокой любовью
Научи меня, Боже, любить!   (I, 72).
 

Может быть, строки "Молитвы" Константина Константиновича помогали великой княгине Елизавете Федоровне стойко перенести ужас убийства террористами ее любимого мужа и по-христиански простить убийцу, призывать его покаяться?
 
Первым, кто из царской фамилии откликнулся на произошедшую в Москве трагедию и поддержал Елизавету Федоровну в ее горе, был великий князь Константин Константинович. Не раздумывая ни минуты по получении скорбного известия, великий князь и его жена Елизавета Маврикиевна решают, что Константину Константиновичу необходимо быть рядом со вдовою (сама Елизавета Маврикиевна, находившаяся на последнем месяце беременности, не могла его сопровождать). "И у ней и у меня было чувство, что мне надо ехать в Москву, к телу бедного моего друга, к бедной Элле, подле которой нет никого из родных"[40], – записывает великий князь в дневник. Дальнейшие записи – документальные свидетельства о днях похорон, об одиночестве Елизаветы Федоровны в момент тяжелой утраты:
 
"Здесь, в Москве, странное и тяжелое впечатление производит отсутствие ближайших родных. <…> Их величествам, говорят, опасно покинуть Царское. Если бы не я, бедная Элла должна была бы появляться на официальных панихидах одна. <…>
 
Элла изумительна: она делает все, что должно, думая только о других, но не о себе, принимает всех желающих выразить ей участие, часто ходит ко гробу, на панихиды, которые то и дело служат различные общества, учреждения, полки, заведения, и, кроме того, на официальные в 2 и в 8"[41].
 
"Понед<ельник>. 7 февр<аля>.
 
Проездом из Петербурга в действующую армию по поручению государя был у Эллы флиг<ель>- адъют<ант> кн<язь> Трубецкой. Здесь слышали от него, что в Петербурге великим князьям не велено ехать в Москву, чтобы не подвергаться новым покушениям. Не понимаю, что это значит: ведь не будут же они сидеть взаперти по своим домам, а показываясь на улицу, они столько же подвергаются опасности, как если бы приехали в Москву. Здесь же среди приближенных Сергея, отсутствие членов семьи производит весьма неблагоприятное впечатление"[42].

Самые светлые (приезд принцессы в Россию, ее бракосочетание с другом Сергеем, принятие ею Православия, паломнические поездки) и самые черные дни соединяли Елизавету Федоровну и Константина Константиновича…

21 января 1887 г. Я.П. Полонский написал великому князю Константину Константиновичу по поводу полученной от него в подарок книги стихотворений, изданной в Санкт-Петербурге под криптонимом "К.Р."[1]: "В Вашей книжке много прекрасных стихотворений – если даже и приложить к ним мерку моего идеала; но немало и таких, которые никак не могут вполне удовлетворять меня, кажутся экспромтами или набросками без отделки"[2]. "Не без смущения", как признавался автор письма, принялся излагать он августейшей особе "свое посильное мнение о прочитанном"[3]. Полонский был достаточно строг к поэтическим опытам великого князя, но сразу отринул услышанное где-то мнение о поэте К.Р. как дилетанте и о том, что хвалить его следует только как "единственное лицо из Царской Фамилии, которое после Екатерины Великой настолько любит и понимает значение литературы, что само берется за перо, переводит, пишет - умственному труду посвящает свои досуги…"[4]"Читая книжку Вашего Высочества, я провижу в ней нечто более существенное, чем простой дилетантизм"[5], – признавался строгий критик и отмечал, что "по всей книге разбросаны <…>, удивительные стихи".

В качестве примера-аргумента Полонский цитировал следующие строки сборника:
 
Какой-то кротости и грусти сокровенной
В твоих глазах таится глубина [6].
 

Приведенное именитым поэтом двустишие взято из стихотворения, посвященного великой княгине Елизавете Федоровне:
 
Я на тебя гляжу, любуюсь ежечасно:
Ты так невыразимо хороша!
О, верно под такой наружностью прекрасной
Такая же прекрасная душа!
Какой-то кротости и грусти сокровенной

В твоих глазах таится глубина;
Как ангел, ты тиха, чиста и совершенна;
Как женщина, стыдлива и нежна.
Пусть не земле ничто средь зол и скорби многой
Твою не запятнает чистоту,
И всякий, увидав тебя, прославит Бога,
Создавшего такую красоту [7].
 

Стихотворение написано великим князем Константином Константиновичем 24 сентября 1884 года в селе Ильинском. Во многих работах, посвященных Елизавете Федоровне, эти поэтические строки приводятся или упоминаются как яркая характеристика великой княгини, как портрет, наиболее адекватно отражающий ее образ[8], но само стихотворение пока не стало предметом специального анализа. Дневники великого князя не только позволяют проследить за развитием дружеских и родственных отношений между такими яркими представителями августейшего семейства, как великая княгиня Елизавета Федоровна и великий князь Константин Константинович, но и дают редкую возможность восстановить процесс рождения приведенного выше стихотворения поэта К.Р. К сожалению, дневники великого князя до сих пор не опубликованы в полном объеме. Выпущенная в 1998 г. издательством "Искусство" книга К.Р. "Дневники. Воспоминания. Стихи. Письма"[9]дает только выборочные отрывки из дневниковых записей, пропуская целые года. В частности, практически не представлены страницы, посвященные великой княгине Елизавете Федоровне. В то же время при подготовке "Материалов к житию преподобномученицы великой княгини Елизаветы"[10]дневники Константина Константиновича были привлечены как авторитетный источник.