Виталий Вульф
Марина Цветаева и люди театра


 

Мое поколение росло в то время, когда имя Марины Цветаевой было мало кому известно. Поступив в МГУ, я поселился в квартире выдающегося актера Художественного театра Александра Леонидовича Вишневского (его уже не было в живых), первого исполнителя роли Бориса Годунова в «Царе Федоре Иоанновиче», первого дяди Вани на сцене МХТ. Сын его А. А. Вишневский жил в Италии (он был корреспондентом ТАСС), а в большой квартире на улице Немировича-Данченко в мхатовском доме жила дочь актера — Наталия Александровна Вишневская. Она увлекалась художественным словом, была почитательницей Антона Шварца, замечательного чтеца, и предложила ему поселиться в своей квартире, поскольку Шварцы имели пристанище в Ленинграде, а работа была в Москве. Антон Шварц был большим другом моего отца. Родители мои жили в Баку и просили Шварцев присмотреть за мной, так я оказался в этом доме.

Наталия Александровна, или Наталиша, как ее называли, упоминается среди тех, кто общался с Ахматовой. Она дружила с ней в годы эвакуации в Ташкенте. Я очень увлекался Ахматовой. В университете «прорабатывали» доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», Ахматову шельмовали, называли «полублудницей» и «полумонахиней», а в доме Вишневских благоговели перед ней. У Наталиши была огромная библиотека, ее собирал ее брат, и однажды она мне сказала: «Вот ты все увлекаешься Ахматовой, а ведь ее современницей был и другой поэт, абсолютно гениальный — Марина Цветаева», — и протянула мне томик стихов, изданный в начале 20-х — «Версты». Сборник произвел на меня неизгладимое впечатление. Наталиша рассказала мне о трагической гибели Цветаевой в Елабуге, ни слова не упомянув о Эфроне. Только намекнула на то, что Цветаевой не следовало возвращаться из Франции, но выхода у нее не было. В Москве были ее дочь и муж.
 

«О высоком достоинстве человеческого слова и письма...»
Вчитаемся в темы сочинений, которым исполняется сто лет

«Гимназистка Наденька Забаева» на Яндекс.Фотках

Осенью я был в гостях на одной старой подмосковной даче. Вернее сказать, это был старый-старый дом с мезонином. В 1930-х годах его перетащили из зоны затопления канала Москва–Волга. С тех пор он оброс пристройками, обветшал, но верно служит четырем поколениям физиков и лириков.

После застолья две маленькие дочки хозяина повели меня на чердак по крутой узкой лестнице. Мы постояли в полумраке, прислушиваясь и приглядываясь. «Здесь живет Оно…» – авторитетно сказала старшая из сестренок. «Кто это – Оно?...» – спросил я шепотом.

Ответа я не дождался, потому что младшая распахнула какие-то дверцы и белым мотыльком выпорхнула на ветхую крышу. Пришлось ее срочно ловить.

Потом мы снова бродили по чердаку, то уклоняясь от каких-то вещей, то подбирая что-то. И все это время я чувствовал, что мы здесь не одни, что кто-то приветливо на нас смотрит. Наверное, это и было оно – Старое Доброе Время. Здесь, на чердаке, оно тихо царствовало над вещами, выпавшими из разных эпох, и невольно сплотившимися в одну семью.

Вот крепкие ящики, на которых торопливо намазано гуталином: «Институт физики. Казань». С этими ящиками семья эвакуировалась в 1941 году. Рядом с ними соседствуют компьютерные мониторы середины 90-х. Из древнего серванта подслеповато мерцают фарфоровые чашечки из разрозненных сервизов. В старом книжном шкафу дремлют научные журналы начала ХХ века. Среди них я и увидел растрепанный «Сборник тем и планов для сочинений», выпущенный типографией М.М.Стасюлевича в Петербурге в 1906 году.

Цитата постаmichletistka

Сильное влияние японского искусства испытал английский художник и дизайнер Дж. Уистлер.
В своей живописи Уистлер нередко прибегал к плоскостному орнаментальному мотиву цветочных композиций, графически-четко выделял фигуры на расплывчатом фоне, использовал лишенные глубины силуэты, таинственно рассеивающиеся в потоке света.

7. Дж. Уистлер. Симфония в белом №2. Юная белая девушка.

И хотя современные искусствоведы спорят, отнести ли его к «импрессионистам» или к родоначальникам «ар нуво», именно Уистлер ввел в Англии моду на новый интерьер, лишенный традиционной тяжеловесности и ориентированный на эстетскую «мифологию».

В 1876-1877 годах Уистлер работает над оформлением «Павлиньей комнаты» в доме Ф. Лиланда (проект архитектора Т. Джекилла). Он возводит вдоль стен деревянный каркас-решетку с ассиметричными ячейками, которые служат подставками для фарфора и одновременно отсылают к дальневосточному искусству. Мотив павлиньих перьев, монохромные настенные панно и изображение женщины в кимоно, с японскими веерами, превращал интерьер в прихотливую коллекцию путешественника, собирателя редкостей. Шкатулка вырастала до размера комнаты, ширма – превращалась в стену.

Цитата постаmichletistka

«Конец века это не просто хронологическое понятие - это определенное самосознание и самоощущение. Конец века обязан себя воспринимать как нечто пресыщенное, усталое и изощренное. Конец века обязан подводить черту под всем предыдущим развитием столетия».

Эта цитата из А.В. Ипполитова наводит на странные раздумья. Если конец века – сродни болезни, то, как у всякой болезни, должно обнаружить его исток и причину заражения.

Модерн – стиль конца XIX столетия, причудливый и болезненный, противоречивый при всей своей чистоте и ясности линий. Была ли это удачная прививка Востока к Западу? Или странное воспаление Западной культуры перед эпохой вырождения? Или модерн это случайное стилистически оформившееся единство совершенно различных, несовместимых по содержанию, идеалов стремительно распадающейся перед Первой мировой Европы?

Как бы то ни было, многое в тот период наивысшего расцвета колониализма приходило на Запад «Ex oriente».

Открытие Японии в 60-х годах XIX века познакомило европейских эстетов с легкостью и простотой японских интерьеров, с трогательным натурализмом цветочных гравюр и чарующими прелестями «укие-э».

1. К.Хокусай. Водяные цветы

2. В.Ван-Гог. Лилии

Увлечение восточной экзотикой изменило традиционный для европейских «романтических» интерьеров историзм, с тяжелыми готическими шкафами и необъятными «вольтеровскими» креслами.

В далеком от Японии Глазго возникло ателье, где Чарльз Ренни Макинтош и его супруга Маргарет Макдональд создавали из грубых раскрашенных деревянных досок изящнейшие конструкции, которые при всей внешней простоте потрясают воображение своим совершенством.

ЛЕДИ-ДЕТЕКТИВ

На рубеже веков все сильнее ощущалась зыбкость привычных границ — социальных, нравственных, классовых и, как мы бы сейчас сказали, тендерных. Устоявшиеся литературные формы не успевали за переменами, детектив же легко ступил на неведомые территории.

Лучше всего это видно на примере женщин. В викторианском детективе поразительно много женщин-сыщиц. Они начали появляться еще на заре жанра — среди первых (часто анонимных) псевдомемуаров были «Записки леди-детектива», «Случаи из практики леди-детектива» и так далее. Потом на сцену вышли такие заметные фигуры, как леди Молли из Скотленд-Ярда, придуманная баронессой Орци, медсестра Хильда Уэйд (детище Гранта Аллена), мисс Кьюсак (действующая в рассказах Л. Т. Мид), очаровательная Вайолет Стрэндж из рассказов А. К. Грин и многие другие.

Странность состояла в том, что никаких леди-детективов в то время не существовало в природе. Первая женщина была принята на работу в Скотленд-Ярд в 1920-е годы, и отнюдь не на руководящую должность.

В отношении женщин викторианская эпоха была так же противоречива, как и во всем остальном. С одной стороны, во время правления королевы Виктории, как никогда, укрепились семейные ценности и женщине полагалось быть «ангелом в доме» (так называлась невыносимо приторная поэма Ковентри Патмора, написанная в 1854 году). С другой — при Виктории были приняты два поистине революционных закона: билль о разводе и билль об имуществе замужних женщин; оба сильно поспособствовали эмансипации.

«Джек, не уходите! Сейчас принесут чай». — «Я, пожалуй, выпью чаю со слугами. Не могу, знаете ли, без дамского общества». (Карикатура на «новых женщин» из журнала «Панч»)

ДУХ ЭПОХИ

Викторианская эпоха сейчас снова вошла в моду. О ней выходит огромное количество книг: в одних нам сообщают, что викторианцы ратовали за семейные ценности и суровую благопристойность, воздвигали непреодолимые классовые и расовые барьеры, отличались пуританством и лицемерием. Другие увлеченно описывают век удивительных открытий, неслыханных перемен и прогресса, время социальных сдвигов и религиозных сомнений. Журналист и исследователь Мэтью Суит в своей нашумевшей книге «Выдуманные викторианцы» убедительно доказывает несостоятельность большинства расхожих представлений об эпохе: викторианцы были свободнее, чем мы, утверждает он, шире смотрели на вещи, лучше умели развлекаться и получать удовольствие от жизни.

В Англии и Америке прилавки завалены романами, действие которых происходит в XIX веке. Примечательно, что большинство из них написано в детективном жанре. В качестве примера искусной стилизации можно привести книги Сары Уотерс — одна из них даже вошла в короткий список Букеровской премии.

По-видимому, викторианская эпоха оттого и продолжает волновать воображение, что в ней так странно сходятся противоположности. Трудно представить себе, как неузнаваемо изменился мир буквально на глазах у тех, кого мы сегодня называем викторианцами. На их веку появилась железная дорога, телеграфное (а потом и телефонное) сообщение, автомобили, метрополитен, электрическое освещение, фотография, эволюционная теория Дарвина, первая женщина-врач и первый туалет со сливным бачком (так называемый ватерклозет). При этом нельзя не признать, что XIX век для Англии был периодом небывалой стабильности — прежде всего материальной. Именно эта материальная стабильность и потребовала жестких полицейских институтов, охраняющих собственность и безопасность тех, кому было что терять. Новый литературный жанр смог отреагировать на противоречивые потребности читателя гораздо более гибко, чем устоявшиеся литературные формы. С одной стороны, детективный канон устанавливал авторитет закона, порядка и рационального начала. С другой — позволял в полной мере предаться восхищению плодами прогресса и изучению этих плодов. Изобретения и открытия были так стремительны и многочисленны, что требовали осмысления. От технических и интеллектуальных новшеств веяло тайной, сенсацией и опасностью. Детектив безошибочно использовал эти притягательные качества — железная дорога, к примеру, отлично сгодилась как пространство приключений и всевозможных загадочных происшествий. Расписание поездов нередко служит ключом к разгадке, темный тоннель предоставляет возможность совершить хитрую кражу, а сосед по купе оказывается не тем, за кого себя выдает. Дальше всех по этому пути пошел, пожалуй, писатель Виктор Л. Уайтчерч — его герой работает сыщиком на железной дороге и раскрывает исключительно «железнодорожные» преступления; он всегда выходит победителем, поскольку знает, как устроен загадочный новый мир рельсов и вагонов.

... как бы ни расцвел в XX веке детективный жанр, каких бы высот он ни достиг — все главное было уже придумано изобретательными викторианцами.

ПЕРВЫЙ ДЕТЕКТИВ

Тема загадочного преступления всегда занимала мировую литературу — обратимся ли мы к античным трагедиям, библейским сюжетам или шекспировским пьесам. Однако детектив считается относительно молодым жанром, а его основоположником традиционно называют Эдгара Аллана По (1809–1849). В 1841 году, в рассказе «Убийство на улице Морг», впервые вышел на сцену Огюст Дюпен — эксцентричный французский интеллектуал с необычайными аналитическими способностями (тот же герой действует в «Тайне Мари Роже», 1842, и «Похищенном письме», 1845).

Почему же именно эта серия рассказов стала точкой отсчета нового жанра?

С самого начала мы видим, что автор пытается вовлечь читателя в некую игру — не зря в преамбуле к «Убийству на улице Морг» содержится столь пространное рассуждение о преимуществе шашек над шахматами и тонкостях виста. Где есть игра, там, разумеется, должны быть и правила. Вокруг этого строится вся структура детектива — читатель должен получить ту же информацию, что и сыщик, чтобы на равных состязаться с ним в решении загадки. И хотя авторы детективных историй нередко лукавят, припрятывая в рукаве тайный козырь, читатель может твердо рассчитывать на интеллектуальное упражнение. «Подобно тому как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать», — пишет Эдгар По.

Борхес утверждает, что Эдгар По породил новый вид читателя — «читатель детективов». Кроме того — и это еще важнее — он породил нового героя. На сцену вышел сыщик.

РОМАН-СЕНСАЦИЯ

В Англии герой-сыщик впервые появляется в романе Диккенса «Холодный дом» (1852). Инспектор Баккет меняет личины, непринужденно входит в лачугу бедняка и в гостиную баронета, втирается в доверие, раскрывает тайны, неумолимо настигает преступника. Это умение перевоплощаться и разговаривать с каждым на его языке унаследуют многие литературные сыщики.

Следующий примечательный персонаж такого рода встречается в романе Уилки Коллинза «Лунный камень» (1868). Агент сыскной полиции Ричард Кафф сух и наблюдателен, он скрупулезно собирает факты, но любопытным образом делает из них совершенно неверные выводы (строго говоря, настоящим сыщиком поневоле становится главный подозреваемый). Однако Кафф, несмотря на постигшую его неудачу, оказал несомненное влияние на последующую детективную литературу — его мечта разводить розы не раз аукнется в судьбах великих литературных детективов с их причудливыми хобби: видимо, именно отсюда пошли пчелы Холмса, кабачки Пуаро и орхидеи Ниро Вульфа.

Диккенса и Коллинза часто называют родоначальниками английского детектива. С именем Коллинза тесно связан еще один литературный жанр, возникший в шестидесятые годы XIX столетия, — так называемый «сенсационный роман» или «роман-сенсация».

«Сенсационный роман» приходится детективу ближайшим родственником — их не всегда удается разграничить. Оба они многим обязаны готической литературе, чрезвычайно популярной в XVIII веке (уже в начале XIX столетия леденящие кровь сочинения Анны Радклифф становятся мишенью пародий и насмешек — яркий пример тому «Нортенгерское аббатство» Джейн Остин).

Готический арсенал — мрачный замок, зловещий дядюшка, запертая комната на чердаке и прочее — вполне годился, чтобы попугать читателя, однако и детектив, и сенсационный роман гораздо больше интересуются такими приземленными юридическими обстоятельствами, как подделка документов, самозванство и двоеженство. Привидения если и появляются, то оказываются чьей-то злонамеренной подделкой.

Началом сенсационного романа принято считать «Женщину в белом» (1859–1860). Этот роман Уилки Коллинза хорошо известен русскому читателю. За ним последовали другие шедевры жанра — роман Эллен Вуд «Ист Линн» (1861) и роман Мэри Элизабет Брэддон «Секрет леди Одли» (1862). Все три эти произведения имели огромный успех и прекрасно продавались, что обеспечило дальнейшее развитие «сенсационного» жанра. Критики, напротив, стали роптать, что сенсационный роман апеллирует «скорее к нервному возбуждению, нежели к здравому рассудку». Склонность к книгам такого рода объявлялась опасным недугом, сродни наркотической привычке. Джордж Элиот всерьез опасалась, что Мэри Брэддон затмит ее популярностью, и с горечью писала своему издателю, что стоящие книги «буквально похоронены под грудой мусора».

Мэри Брэддон. Карикатура из журнала «Панч»

Другая знаменитая английская романистка, Маргарет Олифант, в целом благосклонно отзываясь о творчестве Коллинза, предостерегала, однако, что увлечение темой преступления и расследования может оказаться заразительным и оказать дурное влияние на английскую литературу. «Мы уже видели достаточно примеров тому, как полицейский детектив способен оживить повествование: нет сомнений, что в конце концов он приберет к рукам всю эту литературную школу». Так оно и случилось.

А в верхнем этаже воображаемого “особняка” тогда, во второй редакции, помещался другой персонаж: “добрый знакомый” и очень скучный человек (“скучный тип”) Николай Иванович, тот самый, чью голову во второй редакции романа Маргарита накрывает розовыми панталонами, а в редакциях четвертой и далее — голубой рубашкой. ¹

Как размещались жильцы прекрасного особняка в третьей редакции романа, неизвестно (соответствующие главы не сохранились), но уже в редакции четвертой Маргарита перемещена в верхний этаж, а Николай Иванович превращен в “нижнего жильца”, теперь уже навсегда.

В окончательном тексте в главе 20-й: “Маргарита повернула голову в сад и действительно увидела Николая Ивановича, проживающего в нижнем этаже этого самого особняка”. И в главе 22-й: “Зарезать? — испуганно вскрикнула Маргарита. — Помилуйте, мессир, это Николай Иванович, нижний жилец”.

Но зачем Булгаков сделал это решительное и существенное перемещение? И какую собственно роль в романе “Мастер и Маргарита” играет “нижний жилец” Николай Иванович?

Ну, версии в булгаковедении, как известно, имеются на все случаи жизни. Одна из самых занятных, притом получившая весьма большое распространение, — миф о Николае Ивановиче и его воображаемом прототипе.

Б.В.Соколов в своей знаменитой и неоднократно переиздававшейся “Булгаковской энциклопедии” (читатель простодушно верит, что если сочинение какого-нибудь литератора называется “Энциклопедией”, то это и есть кладезь точнейших данных) нашел, что Николай Иванович в романе “Мастер и Маргарита” не что иное как “довольно злая”, но весьма точная и вполне узнаваемая пародия на известного советского деятеля Н.И.Бухарина. В связи с чем в названной “Энциклопедии” помещена огромнейшая статья о Бухарине с изложением его социальных и политических взглядов в разные периоды жизни, всех перипетий его революционной и послереволюционной биографии, а также портрет.

Но позвольте! Почему непременно Бухарин?

Топография в романе “Мастер и Маргарита” местами прочерчена удивительно четко. Если вы держите книжку в руках (или знаете роман наизусть), вы безошибочно найдете сад Аквариума, и то место в этом саду, где когда-то в зарослях сирени была “летняя уборная”, и здание театра Варьете, в котором в давние времена был цирк, потом Мюзик-Холл, а потом театр Сатиры, и подворотню в дом на Садовой...

Вы без труда найдете Бронную (писатель отбросил слово Малую), и сквер, и скамейку, на которой сидел Воланд... Пройдете Тверским бульваром и попадете в тот самый дом, который в романе сгорел, а в жизни вполне сохранился и, вероятно, по-прежнему принадлежит писателям, поскольку в нем помещается Литературный институт...

Адрес же Маргариты, как и адрес мастера, размыт: столько вариантов — и ни один не надежен...

Но почему же “не надежен”? — удивится читатель. Автор так ясно пишет: “Очаровательное место! Всякий может в этом убедиться, если пожелает направиться в этот сад... особняк цел еще до сих пор”. И кажется, что он где-то здесь, этот особняк, в уцелевших переулках бывшего Арбата... может быть, еще раз всмотреться в какое-нибудь старое здание?.. заглянуть вон за тот угол?..

“Маргарита проснулась... в своей спальне, выходящей фонарем в башню особняка...” “Трехстворчатое окно в фонаре... светилось бешеным электрическим светом...” “...Окрашенный луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым окном... готический особняк...”

Поклонники Булгакова активны, и, конечно, немедленно было найдено здание с трехстворчатым окном. И не где-нибудь, а на пересечении Малого Ржевского и Хлебного переулков. Есть доказательства, что Булгаков проходил этими переулками и не мог не видеть это окно... ¹ Фотографии окна появляются в булгаковедческих трудах. Правда, на фотографиях видно, что никакого фонаря здесь нет и башня или хотя бы башенка не просматривается... Зато, — нервничает булгаковед, — имеется внутренняя винтовая лестница, доказывающая, что этот дом и был “прообразом” особняка Маргариты! Увы, в романе в особняке Маргариты нет никакой винтовой лестницы...