Встал я рано, как только забрезжил рассвет. Уж лучше побродить по улицам, чем валяться как дурак в постели и смотреть в потолок. Чтобы не разбудить никого, на кухню я прошел на цыпочках, отрезал кусок сыра, отломил горбушку хлеба и рассовал по карманам. Пока стоял в раздумье, не отхлебнуть ли вчерашнего компота, и в какой кастрюле он может быть, сзади послышались шаги. Я замер как вор на месте преступления, сам не знаю почему. Потом рассудил, что ничего особенного не совершаю, просто есть хочу, и обернулся.

   В дверях стояла Изольда. В ночной рубашке. Она нимало не смутилась, она вообще не заметила меня, прошлась взад-вперед, села к камину, разгребла угли руками и стала укладывать щепки шалашиком. Движения были замедленные, осторожные.

   - Изольда, - позвал я, чувствуя неладное.

   Она не слышала, не глядя, взяла с каминной полки огниво. Все это было странно, еще вчера вечером она казалась совершенно нормальной женщиной, может только, слишком красивой для той одинокой и скромной жизни, которую она вела, но теперь я, кажется, понял причину этого одиночества.

   Развести огонь я ей не дал. Страшно подумать, что могло бы быть, не окажись я случайно на кухне! Она была сильная и гибкая, я просто не знал, что с ней делать, потому что она все время молча вырывалась и рвалась к камину со слезами на глазах, глаза были зеленые как трава-осока.

   - Да что тобой? Что с тобой, Изольда? Ну, тише! Ну, куда ты?..

   Когда она немножко успокоилась и перестала вырываться, пришел Ольвин. Более нелепой ситуации в своей жизни я не помню.

   Я стоял в четыре часа утра на чужой кухне с оттопыренными карманами, обнимал полураздетую женщину и тупо глядел на ее брата, а наверху, в угловой комнате с запахом смолы и яблок спала моя жена.

   - О, Господи! - сокрушенно сказал Ольвин, - вот она где!

   Сестра перешла к нему в объятья и окончательно затихла.

   - Какая нелепость, - проговорил он потом с отчаянием, - с ней уже давно этого не было, и надо же, чтобы именно сегодня... Какого черта ты тут делаешь?

   Я и сам себе задавал этот вопрос, но теперь уже не имело значения, что меня сюда привело.

   - Я никому не скажу, Ольвин, слышишь?

   Он кивнул, поднимая сестру на руки.

   - Она тебя не укусила?

   - Да нет, ничего...

   - Ночью ее еще можно как-то остановить, я сплю за стенкой и сразу просыпаюсь. Но иногда это случается с ней среди бела дня. Не держать же ее взаперти... Тогда приходится уезжать в другой город.

   - Почему?

   - Потому что за это отправляют на костер.

   - Но она же не ведьма, она просто больна!

   - Кто будет в этом разбираться?

   - А вылечить эту болезнь как-то можно?

   - Подожди, я отнесу ее...

   Мы развели-таки огонь в камине и повесили на крючок чайник, потому что утренний голод какой-то особенно свирепый. Я с виноватым видом вытащил из карманов свои запасы.

   - Понимаешь, не спалось...

   Ольвин усмехнулся. Он сидел на стуле вместе с ногами, обняв одну коленку, как это делают гимнасты и маленькие дети.

   - Там в буфете сахар и печенье. Доставай, если хочешь.

   Я достал. Мы смотрели друг на друга.

   - Ты, наверно, теперь жалеешь, что пустил жильцов?

   - Да я сразу понял, что тебя надо послать к чертям, но девочка Нолли очень хотела остаться.

   - Она, между прочим, сказала, что ты святой.

   - В смысле юродивый?

   Он засмеялся и пошел снимать кипящий чайник.

   - Ну и в семейку вы попали! И сестра, и брат - оба ненормальные. Правда, если ее еще можно вылечить, то меня уже никак.

   Если б он говорил не так весело и не с таким добродушным выражением лица, я решил бы, что он обиделся. Уроды обычно бывают обидчивые и обозленные. Этот оказался приятным исключением.

   - А давно она заболела?

   - Уже десять лет.

   - Ровно столько...

   - Сколько мы скитаемся? Да. Я не хотел, чтобы дома знали об этом, - Ольвин опять с ногами забрался на стул, - вот когда я ее вылечу, я вернусь...

   - А если нет?

   - Нет так нет... Вообще мне нравится такая жизнь: новые города, новые люди, даже новая мебель!

   - Но ты ведь можешь привязаться к кому-то? Полюбить, в конце концов?

   Он потянулся за банкой с вареньем, глядя, впрочем, не на банку, а на меня.

   - Я непривязчив.

   И это прозвучало жестко. Я понял, что свою непривязчивость он выстрадал. Через полминуты он снова светился изнутри и приветливо улыбался, но этот взгляд я запомнил.

   - Слушай, Мартин, чем ты собираешься заниматься?

   - Вообще-то... - я слегка изобразил смущение, - я хотел попроситься в вашу труппу. Вам не нужен еще один скоморох? Сальто я крутить, конечно, не умею... ну а пройтись на руках или пожонглировать яблоками, пожалуй, смогу. И вообще я способный.

   Ольвин оказался очень доволен моим выступлением.

   - Я тебе сам хотел предложить. Понимаешь, нам для комедии нужен еще один человек, ты как раз подойдешь.

   - И кого же я буду играть?

   - Рабыню - эфиопку.

   - О, Боже! Ты считаешь?..

   - Все будет отлично, Мартин, мы намажем тебя ваксой.

   - А все остальное тебя не смущает?

   - Ну, ты же способный!

   Он смеялся надо мной. Просто и беззлобно.

   - Смейся-смейся, - проворчал я, - посмотрим, что скажет Нолли.

   Потом на кухню зашла Изольда. Она была в платье, умытая и причесанная. По тому, как она улыбнулась, я понял, что она ничего не помнит. Зато помнил я.

   - Вы уже здесь? Я пришла готовить завтрак, а они уже едят!

   - А что такого? - удивился Ольвин.

   - Доброе утро, - вставил я, мне очень хотелось поймать ее взгляд и хоть что-нибудь в нем прочесть, кроме материнской заботы.

   - Мартин, - сказала она чуть ли не с упреком, - неужели я вас вчера плохо накормила?

   - Ласточка, ты готовишь прекрасно, - ответил за меня Ольвин, - просто мы обжоры.

   - Бедные детки, едят одно печенье! Что вам разогреть?

   - Подожди, - он встал и осторожно взял ее за плечи, - ты сегодня еще наготовишься.

   - Да?

   - У нас будут гости вечером. Надо же познакомить Мартина и Нолли с нашими друзьями?

   - Понятно... Пирожки, гусь с капустой... этот вечно голодный Сильвио тоже будет?

   - Конечно.

   - Тогда еще и котлеты.