Инна Иохвидович

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

рассказ

«Любящий прозревает любимого через оболочку природного мира, через кору лежащую на всяком лице»
Николай Бердяев

- Включите полный свет, - попросила она, - и давайте перед зеркалом.
- Почему? - поразился муж.
- Меня это возбуждает, - соврала она.
- Да ты - извращенка, дорогая, - хохотнул он, соглашаясь.
Она стояла на коленях перед диваном уже обнажённая, поджидая мужа. Заворожённая смотрела она в зеркало, как муж обеими руками схватился за её выменем свисавшую книзу грудь. И, как всегда, сзади, овладел ею. И, наконец... она увидала его лицо! Оно было таким же амимичным, как и обычно, только взбухла, делившая лоб напополам вена, глаза же изредка невидяще глядевшие в зеркало иногда от удовольствия закатывались под веки, и казалось, что это бельма, как у слепого. Она была столь поглощена своими наблюдениями, что не подстроилась под ритм его и не ухватила доли собственного наслаждения, и очнулась, лишь когда он, произведя серию особо мощных толчков, захлебнувшись в крике, кончил, и, отвалившись от неё, закрыл глаза.
Она же всё продолжала пребывать в том же коленно-локтевом положении, когда тёплая струйка его семени поползла по внутренней поверхности бедра, машинально ладонью она вытерла её. И под закрытыми веками, вроде как под окуляром микроскопа, увидала виляющие хвостики сперматозоидов. Воспоминание это было обязательным после каждого акта с Николаем Петровичем, её мужем...
Впервые сперматозоидов она увидела под микроскопом, когда, будучи на институтской практике на станции искусственного осеменения животных определяла их жизнеспособность. «Так вот какие они», - только и пробормотала она, приникнув одним глазом к окуляру.
Капелька спермы из пипетки на поверхности лабораторного стекла кишела ими.
Со временем она, возможно, и позабыла бы об этом, но тогда на прощальной вечеринке, которую устроила студентам администрация станции, с нею произошло изменившее жизнь событие. Получилось так, что начальник станции Николай Петрович Сосницкий, дородный, лет под сорок мужчина, оказался сидящим рядом с ней. То и дело он подливал девушке разведённого спирта и уговаривал выпить. И она почему-то пила, хотя и не любила спиртного, да и пить не умела, ей было неудобно отказывать ему. А Николай Петрович после каждой стопки, гладил ей волосы на затылке и приговаривал: «Умница, молодчинка...» Захмелевшая она была даже польщена этим его особенным вниманием. И продолжала пить и не обращала уже внимания на то, что он поглаживал ей уже не только затылок и шею, но и попку (хотя обыкновенно стыдилась она своих больших ягодиц).
Она не помнила, как очутилась в его кабинете; опамятовалась только, почти задохнувшись, упираясь носом в пыльную поверхность крытого сукном стола, на котором, оказывается, лежала вниз животом. Она попробовала подняться, но мешала тяжёлая, охватившая затылок ладонь. И сзади – прерывистое дыханье, и, что-то, упиравшееся ей в промежность.
- Николай Петрович, это вы?
- Я, я, лежи спокойно.
- Что вы делаете? Я не хочу!
- Молчи! - задыхаясь, пробормотал он.
- Николай Петрович, не надо, вы слышите, не надо!
- Молчи, - повторил он, - я сейчас...
- Не надо, - заплакала она от обиды и боли, - не надо, я девушка, у меня же ещё ни-ко-го... - стихла она.
Всё было кончено, это она почувствовала, но неслышным, не убеждающим шёпотом зачем-то прошептала: «Никого не было».
Она сотрясалась от толчков вместе со столом, слыша за собой его хрипенье. «Точно хряк», - предстала перед ней картинка получения семени у животных, когда в большом зале станции вскарабкивался на условную свинью, вернее на её модель, хряк-производитель, а уж сперму свою изливал в искусственное влагалище. Затем пипеткой на лабораторное стекло капала её она, определяя жизнеспособность.
Она даже не успела додумать про всё это, как вздрогнула от его воплей и горячих брызг в своей глубине. И как предстало ей видение множества сперматозоидов, на сей раз совершавших свои движения в ней.
Она беззвучно рыдала, а он удовлетворённо шлёпая по её голым полушариям помогал ей слезать. Она подняла с полу трусы, но от сотрясавшего её плача не могла ногами попасть в них.
- Ну, будет, успокойся, тебе ж уже двадцать один, совершеннолетняя всё ж. Будь молодчиной! - он снова погладил её по онемевшей шее.
Ничего и никому об этом она не сказала. Да и с кем было ей поделиться, подруг не было, мать же была вечно озабочена и как будто навеки запугана. Дома же, придя из части, хмурился офицер-отец, и мать, потупив взор, сметала со стола несуществующие крошки, и готова была, подавая на стол, чуть ли не как солдаты, взять под козырёк.
Особых перемен в себе став женщиной она не замечала, разве, что шея уже не ощущавшая на себе ладонной тяжести, так и не смогла окончательно разогнуться.
Не прошло и трёх дней, как в телефонной трубке зазвучал повелительный голос Николая Петровича. И она не смогла ослушаться его, как раньше, когда он что-нибудь приказывал ей, отца.
Шла на встречу с Николаем Петровичем, опустив голову. И снова не видела лица его, сзади слышалось лишь сопенье и хрипенье, да сотрясающие всё её естество толчки...
Так продолжалось несколько лет. Николай Петрович был неласков и немногословен, но ей удалось узнать, что жена его чем-то серьёзно больна, сын в военном училище, а ему необходима женщина. И этой-то женщиной стала она. Постепенно привыкла она к Николаю Петровичу и даже стала получать удовольствие. Единственным, что осталось от первоначального, было воспоминание о сперматозоидах после каждого выброса. И ещё, загадкой для неё осталось его лицо, выражение его, когда он «занимался любовью». Каким оно было? Мысль об этом правда не была мучительной, скорее преобладало любопытство.
К тому времени, когда у Николая Петровича умерла жена, она уже работала на станции под его руководством. И он женился на ней. Она не удивилась тому, что родители были не против этого брака, несмотря на разницу в годах. Главное, что отцу Николай Петрович понравился своей основательностью. «Фундаментальный ты мужик, Коля!» - говорил отец, похлопывая зятя по плечу. Отец повторял это всякий раз во время еженедельных субботних застолий. И тогда она, вроде как украдкой любовалась мужем - его крупностью, крепкостью, силой, всем, исходившим от его облика. Пожалуй, она была счастлива в те минуты, когда благодушный, одной рукой он обнимал её, и она мелко похохатывая, дивилась собственной, ото всех и всего, защищённости в его руках. В эти мгновения она не боялась даже отца.
Стала она домохозяйкой, но мужа по-прежнему, по начальственному, называла по имени-отчеству и на «вы».
В домашней круговерти - Николай Петрович любил вкусно поесть, да и прибирать в квартире нужно было как следует - она не очень-то следила за течением времени. Она просто жила, себя не ощущая и сама о себе ничего не ведая.
Но случилось Николаю Петровичу поехать в Грузию, в командировку, и её он взял с собой.
Она была поражена! То, как эти люди (грузины) ели, пили, смеялись, во всём была поразительная лёгкость и даже поэзия, а главное, будто всё и все были пронизаны солнцем, его лучами. Особенным был предпоследний вечер. Николай Петрович напившись чачи, ему не нравились легкие, будоражащие грузинские вина, захрапел в номере. Она же осталась на банкете среди красивых мужчин и разодетых, в украшениях, дам. Она пила вино, и говорила, и улыбалась, и танцевала, и всё в ней словно галопом, неслось, веселясь и ликуя - до головокружения, до фейерверочных вспышек, до, до исступления... Она кокетничала, капризничала, флиртовала... И всё из-за него, из-за Аполлона. Его, этого мужчину действительно звали Аполлоном, и имя облекало собой его лицо, торс, оно было слито воедино с ним. А сам он был олицетворением этой ночи, этого праздника. И то, что произошло между ними, было кульминацией всего, завершением. Они были вдвоём - лицом к лицу. Он восхищался ею, желал её, любил, наконец. Она позабыла всех - отца, Николая Петровича, себя...
Праздник кончился, настали будни. Они возвратились домой, снова потянулась цепочка похожих один на другой дней и ночей, когда привычно муж овладевал ею, и где у неё было своё удовлетворение.
Она не выдержала, стала потихоньку пить, и это, оказывается, было замечательно! Она будто выходила из собственной оболочки, и какой-то другой, живший в ней человек, реагировал на всё просто и весело. Будучи слегка под шафе она попыталась как-то изменить их ночное «общение».
- Николай Петрович, - попросила она мужа, пристраивавшегося к ней сбоку и подгибавшего ей коленки, - вы поцелуйте меня!
- Душка моя! – проговорил он, мгновенно напрягшись, - «лицом к лицу, лица не увидать!» - и мощным броском вошёл в неё.
Она лихорадочно подыгрывала ему движениями, а внутри неумолчно колотилось: «Лицо, лицо, лицо...» Увидеть, узреть его лицо в акте стало её навязчивой потребностью. Она бредила этим, выдумывала различные планы, тут же отбрасывала их, думала, как перехитрить его, и знала, знала заранее, что все её выдумки обречены. Она преддполагала, а подчас и была уверена, что муж, вполне возможно в цельности её, как женщину и не воспринимает, а только её ягодицы, бёдра, свисающие, (в этой позе), груди - именно это, наверное, возбуждало и вдохновляло его. Ни за что не увидать ей лица его, безнадёжно и устало вздыхала она. А иногда и удивлялась себе - действительно ли нужно ей это? Не всё ли равно! И что, разве могла бы ей раскрыться от этого какая-либо тайна? Она не знала... Но снова и снова думала о лице его, словно не могла бы дальше жить, не увидев. Она и сама не помнила, как пришла к ней мысль о зеркале, только от восторга перед простотой и реальностью этой своей придумки, она в ладоши захлопала.
И вот, увидала... Николай Петрович спал, изредка всхрапывая, а она всё стояла раком, и ветер через распахнутое окно холодил её, обнажённую.

 

 
Штутгарт

 

“Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013