Владимир Петрович Купченко родился в 1938 году в Свердловске. Окончил факультет журналистики Уральского университета в 1961 г. Прозаик, исследователь творчества Максимилиана Александровича Волошина, член Союза писателей с 1990 г. Книги: “Остров Коктебель”, “Странствие Максимилиана Волошина”, “Киммерийские этюды” и более трехсот статей и публикаций (Максимилиан Волошин, поэты Серебряного века). Основатель и первый директор Дома-музея М.А. Волошина в Коктебеле (1979-1983 гг.). Как прозаик дебютировал в “Нашей улице” в № 6 за 2000 год. Умер в 2004 году

Владимир Купченко

 

ПУТЕШЕСТВИЕ

 

Документальное повествование

о трех инакомыслящих, двинувших, пешком и на

попутках, в 1961 году от Балтийского до Черного

моря, записанное (исключительно для себя) в 1972 г.

 

 

... Вперед в просторы морей,

Где не словят нас короли.

Земля - владенье царей -

Мы ушли от владельцев земли!

Там сковали цепи свободе,

Там подачками куплен бог.

Трое нас в море уходит -

И в тюрьме не докличутся трех...

 

Из “Песни времен порядка”

 О.Ч. Суинберна (1852, пер. И. Кашкина)

 

 

 

1. ЗАМЫСЕЛ

 

20 июля 1961 года в поселке Лебяжье, под Ленинградом, сошли с электрички трое молодых людей. С увесистыми рюкзаками, в ковбойках и кедах, - они вряд ли вызывали сомнения у прохожих: туристы! Но сами они с презрением отвергли бы это имя, - присвоив себе куда более почетное звание “бродяг”. И немудрено: ведь они отправлялись не на воскресный пикник, и не на двухнедельную прогулку: их странствие должно было длиться не более, не менее, как два года...

Самый низкорослый из трех, Леонид Ероховец, выделялся курчавой разбойничьей бородой; самый высокий - автор этих строк - был украшен очками; третьего звали Валерий Савчук, и его отличали правильные, почти девичьи черты лица. Старший, Ероховец, через шесть дней собирался отметить двадцатичетырехлетие; самому младшему, Купченко, месяц назад исполнилось 23. Все трое были выпускниками Уральского университета, - в недрах которого и началась их дружба. Там же зародилась и сама идея Похода...

Теперь ясно, что всё толкало нас к ней. Прежде всего, сказалось то, что  университет у нас последовал сразу за школой: к десяти годам классов добавилось еще пять лет аудиторий. Люди сеяли хлеб и рубили уголь; земля кипела садами и дрожала от ледоходов - а мы сидели в замкнутых стенах, питаясь одними книгами, не зная толком ничего о “настоящей” жизни. Факультет журналистики, куда каждый из нас поступал с мыслью научиться писать, быстро разочаровал; присказка про студента, переступающего порог вуза с восторженным: “Храм науки!” и кончающего злым: “К херам науки!” - полностью к нам подходила. Провинциализм и казенщина УрГУ; менторы типа солдафона Курасова, тупицы Багреева, иезуита Архангельского, ханжи Павловского - вселяли всё большую ненависть к себе. Удивления достойно, что ни одна из наших попыток бросить учебу до срока не была доведена до конца...

Мы были детьми 56-го года: камня на камне не оставив от всего того, во что нас так долго учили верить, он, в то же время, толкнул нас к поискам новых истин. Мы стали скептиками; нам требовалось всё перещупать своими руками... Между тем, нас натаскивали для работы в “партийной печати”. На практиках, учебных и производственных, мы вполне оценили, что это такое, - и наше стремление вырваться из-под опеки “взрослых” становилось всё неодолимей.

В это время нас позвала Муза дальних странствий. Рaз зa разом, когда становилось невмоготу, мы забрасывали опостылевшие конспекты и, с краюхой хлеба и парой бутылок сухого, отправлялись в окрестные леса. Под шум сосен Палкиных палаток с нами говорили Ли Бo и Киплинг, Лорка и Элюар; “Но несгибаема ярость моя!..” - кричали мы лесистым берегам Таватуя... Паустовский был нашим богом: “Романтики”, “Блистающие облака”, “Черное море” будоражили нас сильнее вина. Вырвавшаяся в то время из тенет забвения песенка Павла Когана звучала нам гимном - и, варьируя ее, я писал Леньке 15 января 1961:

 

Надоело говорить и спорить...

 

Надоело говорить умные и красивые слова. Надоело спорить логично и убедительно. К черту клоповники, куда небо впускают в форточку по два раза в сутки!

 

И смотреть в усталые глаза...

 

И смотреть надоело. Смотреть в собственные глаза, которые никак не могут уйти от этой тупой усталости - даже когда смеешься.

 

В флибустьерском дальнем синем море...

 

Синем? Да! Синем, как колокольный звон, как голос мечты!

Но где оно - далекое, песенное, вскипающее пьяными белозубыми гребешками? Где: этот ветер, густой, словно рассол, бешеный, как удар ножа?

 

Бригантина поднимает паруса...

 

Хрупкая и стремительная, приподнявшаяся на цыпочках мачт, по которым тугими всплесками взметываются и застывают клочья пены.

 

...Мы пьем за яростных и непокорных!

 

Мы пьем за самих себя! Бешенством пламенеют наши сердца, и некому встать на пути! Мы - как стрела, спущенная с тетивы!

 

За презревших грошевой уют!

 

И другие накладывали лапы на грозные эти слова. Но слетали картонные маски с подведенными бровями - и становилось видно, что эти певцы сидят на мягких диванах и смотрят на жизнь в окошко благополучия”... и так далее.

После такого письма нельзя было снова говорить - надо было действовать. И вот, наступил день, когда ИДЕЯ пришла - пришла ко мне. Не помню теперь, по какому поводу, я представил человека, который ищет свою возлюбленную “по всему свету”. Подумалось: а ведь это не так уж тягостно: по всему-то свету... Пожалуй, на каком-то этапе этакий странник мог свыкнуться с жизнью в пути и не очень-то торопиться ее кончить. И шевельнулось: а что, если?..          

Ребята в это время уже окончили учебу (я отстал из-за болезни глаз). Ленька вкалывал слесарем на Каспии, Валерка же обретался в Свердловске, расписывая какой-то клуб. Я помчался к нему, мы обложились картами, справочниками по искусству: полетело письмо Леньке - и подготовка началась. За весенние месяцы каждый отложил по нескольку десятков рублей; была продана Валеркина “Большая энциклопедия” и еще ряд книг - его и моих: куплена палатка, котелок, топорик и прочая экипировка; составлен примерный маршрут - с ориентацией на памятники архитектуры и старины. Двигаться мы решили с севера на юг, “вслед за солнцем”; зимой остановиться на заработки, а весной возобновить поход, направясь уже к северу, “в русские земли”...

В конце мая я, наконец, получил диплом - с распределением в Оренбургскую область. Однако проездных денег не взял (в точности последовав в этом примеру друзей) - и в начале июля мы с Валеркой выехали в Ленинград, где нашли Леньку. Здесь нам довелось встретить первого “взрослого”, который понял наш замысел и одобрил его: “Это будет хоровая аккумуляция”, - сказал он. Он же справился: не заимствовали ли мы свою идею у В. Аксенова (в “Юности” как раз печаталась его повесть “Звездный билет”) - совпадение весьма любопытное.

Через день-другой мы выбрались электричкой за пределы города - и вот, 20 июля, в Лебяжьем, “встали на дорогу”. Сейчас не помню, но думаю, что должны были в этот день провопить строчки Уитмена, с которыми жили последний год:

 

Пешком, с легким сердцем выхожу

                                    на большую дорогу,

Я здоров и свободен, весь мир предо мною,

Эта длинная бурая тропа ведет меня,

                                                   куда я хочу.

Большими глотками я глотаю пространство,

Запад и восток - мои, север и юг - мои...

Земля не утомит никогда,

Сначала неприветлива, молчалива,

                                          непонятна земля,

           неприветлива и непонятна Природа,

Но иди, не унывая, вперед, дивные

                                          скрыты там вещи,

Клянусь, не сказать никакими словами,

                                          какая красота

                                 в этих дивных вещах...

Камерадо, я даю тебе руку!..

 

 

2. СТРАНА ОЗЕР И БОЛОТ

 

У Паустовского мы вычитали, что нет надобности делать записи в путешествии: самое важное всё равно запомнится. В результате: несколько страниц в тощей записной книжке, перечень пройденных нами населенных пунктов, да письма к матери, сохраненные ею, - вот все документы, которыми я сейчас располагаю. Запомнил я тоже немало - но оттенки, нюансы, детали исчезли начисто. Ко всему, каждый из нас почти всё увидел по-своему; заметил одно, упустил другое.

Лишь частично сохранились фотографии, сделанные нами тогда. К тому же, мы были весьма скупы на них, задавшись целью фиксировать только самое интересное и делать лишь “художественные” снимки. Это также была моя идея, вызванная, с одной стороны, манией экономии (в данном случае - пленки), а с другой - боязнью бездумного отщелкивания кадров (которые потом годами всё недосуг отпечатать)... Мое особенное пристрастие к памятникам архитектуры и старины (я мечтал тогда о искусствоведении) явилось причиной тому, что среди этих фото так мало портретов.

Зато пейзажей - достаточно. В эти первые дни природа говорила с нами еще невнятно, но особенно пронзительно, кружа и туманя головы. Помню, как мы шли по скрипучим дюнам - и в такт шагам поскрипывал мой новый чешский, на металлической раме рюкзак. Помню, как лазали по башням форта Красная Горка, заросшего дикой малиной. Помню ночлег на берегу Луги - с колдовской мутноватой, над шерстистыми стогами луной, и утром - размытые туманом верхушки елок на противоположном берегу...

А еще - рериховский закат над рекой Великой и стук первых дождевых капель по палатке поутру. И минуты молчания перед затухающим костром: мерцание углей, подвижная мозаика черного и алого. И утреннее купанье на Череменецком озере среди поднимающегося над водой пара. Елки в серебряной пряже; вспышка радуги на паутине. Рыжики среди спавшей, пластами уплотнившейся хвои; коричневые и оранжевые папоротники за деревней Синее Устье, заросшие окопы, пулеметные диски, осколки снарядов вокруг...

В эти дни я по-новому - а, может, и впервые - почувствовал, что это такое - русская (славянская) земля. И записал тогда:

“Летела пушинка, Я дунул. Повело немного, но летит себе, как раньше - плавно вверх. И вот я уже внизу, а сна все уходит куда-то в невидимых потоках, - в такую высоту, что я, как подумал об этом, показался себе невероятно, ничтожно маленьким”...

“Нa природе”  мы также старались жить духовной жизнью. Читали друг другу стихи, изучали звездное небо, я штудировал “Modern American stories”. Ленька, захлебывавшийся в то время испанским языком, увлек и нас его мужественной красотой - и, шагая по дороге, мы время от времени вопрошали: “Que hora es” - а, горбясь под заунывным дождем, упрямо твердили: “Hoy hace bien tiempo!” (Сегодня хорошая погода!)             

Кругом было очень много воды: ручьи, реки, озера; мы без труда находили место для ночлега и - раз в неделю - для днёвок. Не однажды мы попадали в болота; преодолевая одно, пришлось даже, на случай неожиданного провала, взять в руки по лесине. Одна из деревень была замкнута болотами с трех сторон - и нашему появлению там были сначала удивлены, а затем, узнав, что мы шли босиком, и испуганы: вокруг, мол, много змей...

В этой деревне нас накормили супом и холодной картошкой со шкварками. Вообще, мы быстро научились использовать деревенское радушие и хлебосольство. Заклинание скатерти-самобранки обычно происходило так. Постучав в ворота или оконницу, мы здоровались, давали себя разглядеть и начинали беседу. Выспрашивали, что за деревня (хотя, зачастую, уже знали это из карт), справлялись, сколько километров до следующей... и как туда идти - затем вдруг кто-нибудь проникновенно спрашивал: “А перекусить у вас, хозяюшка, чего-нибудь не найдется?..” Огурцы, картошка и хлеб обычно не замедляли явиться; нередко следовали молоко или простокваша, иногда и сало. Не раз хозяйки первые зазывали “попутных людей” на угощенье - и это при том, что деревни Псковщины были бедней бедного: избы десятками стояли заколоченными, встречали нас одни старики (молодежь разбежалась по городам).

“В поле” мы использовали концентраты, запас которых постоянно возобновляли. Но наш шеф-повар, Валерка, умел разнообразить это меню, устраивая то “луковую похлебку”, то грибной суп. Грибов всюду была пропасть - мы их и варили, и жарили, и - по рецепту Солоухина - ели сырыми (рыжики, прежде всего). Мы собирали лесную ягоду; заваривали чай на листьях и травах: на окраинных огородах добывали то морковь, то турнепс - и не знали горя.

Случались, правда, и неприятности. Из Коcколова, куда мы вошли под проливным дождем и укрылись в пустой темной баньке, нас наутро выдворил какой-то “уполномоченный”: погранзона, нельзя. Утро на берегу Луги принесло мотоцикл с подвыпившим председателем колхоза, нудно требовавшим с нас бумагу на право хождения по белу свету и его владениям, в частности. Близ Сланцев произошла встреча с “ягодником” - таинственно ухмылявшимся, щетинистым типом, направившим нас в противоположную сторону.

Но приятных встреч было куда больше. Одинокий отставник в Устье, неожиданно зазвавший нас на горячую картошку с маслом (этo был первый случай в нашей практике - и мы долго не могли поверить в бескорыстие такого жеста, подозревая нашего благодетеля в самых темных замыслах); шофер Коля в Березицах, потчевавший нас рассказами о недавней суровой службе на Северном флоте; древний дед Иван Терентьевич Петухов - философ из Песковиц; гостеприимнейший Мартын Андреевич Муравьев в Александровке - и еще много-много других, имена и лица которых стерлись из памяти...

Хватало и достопримечательностей: крепость Иван-город и тевтонский замок Нарва против нее; церковь Святой Троицы в Доможирке, на самом берегу Чудского озера; Гдовская крепость 1431 года, над башнями которой тучами висели скворцы; часовня в Боровне с затепленными внутри свечками, почерневшая и крохотная - куда только заглянуть, но не войти...

Все, казалось, шло прекрасно. Но совершенно неожиданно у нас начались жестокие разлады. Мы стали открывать друг в друге множество раздражающих качеств. Меня бесила Валеркина привычка, разувшись на привале, тереть грязные носки; и меня, и его выводили из себя вечные Ленькины шуточки - в ответ на самые серьезные вопросы: сам я вызывал негодование спутников, когда, разомлев от горячего супа, выдавливал влагу из носа рядом с котелком, из которого все мы хлебали...

“Смотри, какое облако: совсем дракон”, - скажет, бывало, Валерка. “Какой там дракон! - негодую я. - В крайнем случае - носорог”... Почти всё мы видели по-своему и упрямо стояли на своем, приходя чуть ли не в бешенство от “слепоты” противника. Терпимости в нас не было ни на грош; особенно жестким и деспотичным оказался я. У Валерки “сели” кеды, он быстро стер ноги, хромал - но культ силы, который я тогда исповедовал, не допускал никакого снисхождения, и я, а за мной и Ленька, безжалостно понукали приятеля - более тонкого и незащищенного душевно.

Случалось, что и он оказывался не на высоте. Переправившись на другой берег Череменецкого озера, мы должны были вернуть лодку на турбазу. Начался нудный торг: кто должен взять это на себя. Мое предложение отправиться вдвоем: легче грести и веселей потом возвращаться берегом... - поддержки не встретило. Обозлившись, я сел на весла и погнал лодку один, - хотя, помнится, и в первый конец греб больше других...

Взаимные обиды копились, нагнаивались: у Валерки уже возникала мысль отделиться от нас - но в Пскове нас “прорвало”. Забравшись в ресторан-поплавок, мы за полудюжиной пива начали выяснять отношения - выговорились, взаимно повинились, умилились... Становившееся опасным напряжение было сброшено... до следующего раза.

 

 

3. “СМЕШНЫЕ ВЫ РЕБЯТА...”          

 

Маршрут наш проходил так:

Лебяжье (20 июля) - Черная Лахта - ГорыВалдая - Шепелево - Шепелев маяк - Липово - Устье (24 июля) -       Сосновый Бор - Керново - Систапалкино - Райково - Пятчина - Березники - Косколово - Хаболово - Получье - Крякково - река Луга - Извоз - Иван-город - Нарва (30 июля) - Сланцы - Гостицы - Куландинская дорога - Песковицы - Веретье - Орел - Лядины - Доможирка - Каменный конец - Надозерье - Сенковщина - река Черма - Гдов (4 августа) - Чернево - Боровня - Ляды - Игомель - Плюсса - Милютино - тракт Псков-Ленинград - Городец - Александровка - Череменецкое озеро - ЛУГА - Городня - Батецкая - Батецко - НОВГОРОД (11 августа).

В Новгороде я получил неожиданный “удар со стороны”. Из письма матери, полученного в первый же день “до востребования”, я узнал о смерти моего бывшего соученика Юры Костенева. Страстный альпинист, год назад завоевавший первенство области по скалолазанию, он, едва защитив диплом на металлургическом факультете Уральского политехнического, отправился на Кавказ - и погиб. Мы не были друзьями, но сдержанный, с мягким юмором Юрка был мне симпатичен, - да и 10 лет в стенах одного класса, как видно, что-то значили... И вот - его нет. Я вышел из почтамта - в глазах было темно: я впервые почувствовал прикосновение смерти ко мне...

Передать свое ощущение друзьям я не мог - да и не стоило. Перед нами был сам “господин Великий Новгород” - и, сбросив рюкзаки в общежитии пединститута (“Мы журналисты, собираем материал для книги очерков”...), мы принялись бегать по городу. Кремль с его Софийским собором и памятником тысячелетию России; церковь Федора Стратилата; церковь Спаса на Ильине с фресками Феофана Грека (на одной из них было жирно процарапано “Витя”); Антониев монастырь в зеленых куполах с шумными толпами абитуриентов в аллеях; Никола на Липне, куда мы плыли лодкой по протокам, заросшим камышом... Празднество соборов, пир церковной архитектуры...

Из  Новгорода я, наконец, сообщил домой о наших планах. Отправляясь в поход, я уверил мать, что это “только на месяц”: положение единственного сына обязывало меня беречь ее нервы. В каждом из писем я рассыпался в восторгах от увиденного, удивлялся своему несокрушимому здоровью (предмет главной заботы домашних), превозносил полную безопасность и благополучие нашего предприятия. И вот,  подготовив почву (тянуть дальше было нельзя), написал: “Будем ходить по земле русской. А подойдут к концу деньги - устроимся! на месяц-другой поработать. И - дальше... Надо делать свою жизнь, мама”.

Псков задержал нас еще на 4 дня. Снова - десятки соборов и церквей, монастыри, кладбища - но еще и целая россыпь интересных, увлеченных людей. Первым был директор художественного музея Иван Николаевич Ларионов. В прошлом художник, знавший Бурлюка, Татлина, живописцев “Круга”, он сам бродил в 1919-20 годах по Псковщине, собирая в заброшенных усадьбах экспонаты для своего музея. Он охотно откликнулся на нашу просьбу показать запасники - и мы увидели прекрасные работы Бенуа, Бакста, Бориса Григорьева, Серебряковой, Рериха,  Петрова-Водкина, - в то время еще ходивших в “формалистах”.

Покорил нас экскурсовод Кремля Василий Дмитриевич Милецкий. Ероша седеющие патлы, он говорил: “О князе Довмонте вы знаете?.. А он ведь котировался наряду с Невским... Ни одного поражения за всю жизнь! С дружиной в 50 человек перебил 800 немцев... Сила!” Забредя к археологам, разместившимся в подворье Паганкиных палаток, познакомились с кудрявым, вечно посмеивающимся Рафом, - который рекомендовал себя: “Я - фанатик. Третий год в экспедицию езжу, ищу неолит. Уже 23 топора нашел: должны и стоянки быть!” Нам очень близко было его негодование: “Уничтожают церкви: “антирелигиозная пропаганда”! На месте княжеского двора кино “Октябрь” построили. Котлован выбрали экскаватором - сплошной культурный слой!” Наши замыслы он одобрил своеобразно:

“Смешные вы ребята! Веселые мужики!..”

Из Пскова мы сделали бросок на запад - в Печоры и Изборск: монастырь и крепость. В монастыре нам не повезло: пещер мы не увидели. Но строения и дворы осмотрели, и кое с кем поговорили. Я записал цифры: в Союзе - 27 тысяч церквей, 35 тысяч священников, 5 тысяч монастырей. Печорский существует с XV века и - единственный из всех - ни разу за все это время не был закрыт. В Изборске интересным было знакомство с сыном хозяйки, семинаристом Колей, - перед этим отслужившим на флоте. Нас заинтриговал этот плотный парень, наш однолеток, который прошел флотскую муштру, не дав себя оболванить, оставшись при своих мыслях...

В Пскове, где мы еще раз заночевали, со мной случился голодный обморок. Надо сказать, что при обсуждении нашей сметы Ленька предложил норму дневного расхода, которая даже меня, казначея и фанатика экономии, поразила: полтинник на человека. В деревнях, где нас то и дело подкармливали и где мы тратились лишь на хлеб, соль и маргарин, это, правда, удавалось без труда. Но в городах даже то, что хлеб в столовых в тот год лежал на столах, нас не спасало: приходилось сидеть на кашах, гороховом супе без мяса (6-8 копеек) да чае. Копившееся недоедание - при моем росте особенно изводившее меня - сказалось, когда, подходя к раздатке, я вдруг втянул в себя запахи супов, котлет, жареной рыбы - с перспективой все того же гороха и чая... Вываливаясь из очереди влево, я еще слышал звон столкнутых мною со столика стаканов - и затем очнулся на стуле в углу, куда меня перетащили друзья.

Случалось, впрочем, что и в городах  мы наедались до отвала. В Новгороде, в столовке на улице Федоровский Ручей, вместо заказанных полусупов, раздатчица выдала нам тарелки, наполненные до краев, а к каждой порции макарон добавила по две котлеты...

Подсевшая на минуту к нашему столику уборщица пояснила причину этой щедрости: “Мы же видим - откуда вы... Что ж, - судьба, знать, такая”...

Мы скромно потуплялись и вздыхали.

В пообтрепавшихся к этому времени штормовках, выгоревших тренировочных штанах и с густой щетиной - мы действительно выглядели достаточно “романтично”. В одной из деревень встречная старушка приняла нас не более, не менее, как... за немцев; другая как-то опасливо спросила: “А вы не десант будете?..” В таком восприятии была, несомненно, доля опасности - но все же наши личности чаще вызывали сочувствие и служили к нашей пользе...

 

 

4. “ПО ГАЗАМ!”

 

Начав свой поход “по образу пешего хождения”, мы начали постепенно пользоваться “попутками” - и все больше входили во вкус. Так, расстояние от Луги до Новгорода в 105 километров мы покрыли в один день; позавтракав в Пскове, к обеду были за 52 километра, в Острове... Время нас подгоняло: кончался август, на носу была осень - а мы все еще толклись на северо-западе. Я писал матери: “Сейчас будем идти пешком только в самих интересных местах. Впереди еще Карпаты и Молдавия, а лето уходит”.

Излишне говорить, что за транспорт мы ничего не платили, тоже быстро выработались свои “приемы”. Голосовали мы всегда на ходу, чтобы не терять времени даром. Когда машина останавливалась, забрасывали рюкзаки в кузов, двое прыгали туда же, а один садился в кабину, на него и ложилась задача: в разговоре расположить шофера к себе, и постепенно - лучше к концу пути - дать понять, что платить нам нечем. Это была ответственная работа, требовавшая немалого нервного напряжения; со временем у нас даже начали возникать споры - кому на сей раз лезть в кабину... В кузове было, конечно, неудобнее, - но зато куда веселее: никаких “душеспасительных разговоров”, видно на все четыре стороны, обдувает ветерок... Держась за кабину, мы впиваем в себя проходящие по сторонам пейзажи или надрываемся в песнях (часто пели есенинское “Грубым дается радость...”, “Клен ты мой опавший...”). Приходилось нам подпрыгивать на скамье и просто на дне, держась за борта, и в фанерной будке, на бревнах и бочках. Но, оказавшись в нужном нам пункте, мы одинаково стремительно скатывались на землю, дружно кричали “Спасибо!” - и незамедлительно удалялись. “Разъяснительная работа” в кабине, как правило, увенчивалась успехом: шоферы добродушно кивали, улыбались, случалось, и давали закурить моим коллегам. За весь поход лишь 2 или 3 раза были явлены признаки недовольства; помню, как один шофер, выскочив на подножку, обиженно закричал нам вслед: “А платить кто будет?!”

С такой  же решимостью мы проводили этот “коммунистический” принцип в деревнях. Постепенно у нас в головах сложилась следующая доктрина: мы - правдоискатели, “мученики идеи”, обрекшие себя на лишения и случайности нашего странствия ради будущего служения людям - и посему вправе рассчитывать на некоторое внимание и поддержку общества. И редкие попытки получить с нас плату рассматривались нами как злостные провокации - причем и здесь особенно лютовал я. Со стыдом вспоминаю одного деда, который вынес нам пол-литра молока и, по всему, очень надеялся получить за него сколько-то копеек - или в дополнение к уже копимым на вино, или на табак. Ребята склонялись к тому, чтоб хоть чем-то наделить его, но я счел даже намеки на это оскорблением. Между тем, в нашей кассе в то время (это случилось еще в начале пути) было около трехсот рублей...

Что ж, из песни слова не выкинешь: на всех нас нашло это затмение - почему Ленька и назвал потом все наше путешествие срамным...

Подобный же инцидент произошел на турбазе в Ворониче. Придя туда вечером, часов в девять, мы произвели фурор. Сбежался народ, посыпались возгласы: “Откуда дровишки? - Заходите, встаньте здесь - босиком холодно! - Вот это настоящие туристы! - Покормить надо ребят!” Пришел старший инструктор  и, оценив обстановку, коротко приказал:  “Идемте со мной”. А когда мы справились с ужином, снова явился и сообщил: “Ваша палатка - 24-я... Но через день, когда мы собрались в дальнейший путь, нам было предложено заплатить за постой. Тогда и началось... В конце концов, мы и тут “не уронили” своих знамен и вырвались без урона - во всяком случае, для кошелька... Свара эта разыгралась, несмотря на то, что пушкинские места нас ошеломили. Свое впечатление я через год выразил в стихах - в общем, малоудачных, но все же передающих это ощущение благоговения:

 

 

МИХАЙЛОВСКОЕ

 

Речушку Сороть переходим вброд.

Нет - глубока... Не плыть же с рюкзаками...

Нo кто-то в сумерках по берегу идет -

и мы кричим и машем враз руками.

Гнилая лодка с гонором ладьи,

доски обломок мерно воду делит...

 

Так мы вступили в заводи твои,

В твои, Поэт, бессрочные владенья.

 

1

Денек, как и вчера, отменно сер.

Накрапывает. В сосняке дорога.

Постой... Свой пульс с биеньем века сверь:

ведь эти трое - “племени младого”!

И мы стоим. И напряженно ждем,

что глина отзвук даст глухим копытам -

и вот: “На аргамаке вороном,

Заморской шляпою покрытый...”

 

2

Дорога - вниз. И в плоских берегах -

то озеро... то самое... Неужто

вот здесь, как на рисунке Кузьмина,

еще взлетают стаи диких уток?

“Вняв пенью”... Черт возьми! О боже...

                                                Сперта грудь.

А листья льнут к скамейке мокроватой...

И легкой рябью тронет сердце грусть,

и никнут полусонно елей лапы.

 

Здесь дней твоих вилось веретено...

Поля, река - пейзаж куда уж проще.

Но кружат голову, как первое вино,

тенистые Михайловские рощи.

 

3

Совсем темно. Прощай, священный кров.

Не только сердцем вняли - каждым нервом:

какую смесь дала тропическая кровь

вот с этим блеклым среднерусским небом.

 

И музыка. И пенье. И полет.

Все то, что вдохновением зовется...

Так пусть до века в жилах кровь поет,

и пусть, пока пою, в лету живется!

 

Помню еще багряно-алый, клен в парке Петровского, “скамью Онегина” в Тригорском, пушкинскую выставку в бывшем Святогорском монастыре, могилу поэта. А еще: деревянную, без единого гвоздя церковь XVIII века в Курицко (шаткая лестница на колокольню, голубиный помет в шатре); староверческие кладбища с елочками на голубых каменных крестах; бабуся в Ополье, причитавшая вокруг нас: “Сыночки вы дорогие! притомились! Уж если негде будет - то давайте ко мне, поместимся!”

Маршрут наш от Новгорода шел так:

Юрьево - Курицко - Старый Медведь - Радошка - Звад - ПСКОВ (19 августа) - Снятная гора - Печоры - Изборск - Псков - ОСТРОВ - река Великая (25 августа) - Брюшки - Рублево - Синее устье - Казаны - Воронич (28 августа) - Михайловское - Луговка - Пушкинские горы - Ополье - озеро Велье - Ильинское - Платишино - Красногородское - Карсава - хутор - Резекне (Режица) - Малта - ДАУГАВПИЛС - Укмерге - Янушкай.

Началась Прибалтика.

 

 

5. ЛИТВА

 

Латвию мы проскочили, 175 километров от Карсавы до Даугавпилса покрыв за один день. Зато в Литве задержались.

Первой остановкой здесь был Каунас - город, в котором царил Чюрленис. О нем тогда уже написал Паустовский, репродукции мы видели в старых “Аполлонах”, - но художник еще не приобрел той известности, что сейчас: в музее было почти пусто. Мы кружили по залам с приглушенным мягким светом, вглядываясь и вслушиваясь в неяркие, какие-то матовые полотна; сидели в фондах; жадно внимали словам Валерии Константиновны Чюрлёните. Она говорила:

- ...Не любил объяснять своих картин. Когда  приходят дети, они больше понимают... интеллигенты хотят подогнать под какую-то школу - а для него еще нет названия. “Меня поймут все, кто чист душой, кто не схвачен культурой “... Он не хотел дать никакой школы. Первая мысль: то, что я вижу - и надо это передать другим. Надо быть настолько творцом, чтобы не искажать себя. Это очень далекий путь: все знать и быть самим собой. Все знать, - чтобы ничего не знать и все отбросить, - это очень большая сила. “Я люблю все, что очень трудно”... Ромен Роллан писал о нем: “Это единственный художник, который музыкальную суть передает зрительно”...

Сестру художника мы, помнится, встретили во второй приход в музей, вдвоем с Ленькой: Валерка, совсем затюканный нами, пошел в зоопарк. Слушая потом его рассказ о зверях, я чувствовал определенную ревность: он видел что-то такое, чего я не видел! Даже в соборе, куда мы зашли во время службы, в нас продолжала жить глухая неприязнь друг к другу. Но в то же время ребята сделали мне глубоко тронувший меня подарок: разрешили купить альбом цветных репродукций Чюрлениса, который только что вышел...

В фондах краеведческого музея мы увидели на стеллажах высохшие стручками тела, невесомые Иисусы на коленях Богоматерей, ореолы из мечей вокруг красных сердец... Заинтересовавшись работами художника Шимониса, мы отправились к нему домой: побеседовали, увидели еще ряд картин - и получили адрес владельца еще одной, очень нам понравившейся вещи - “Лауме” (Русалка). Это был архитектор Жемкальнис, недавно вернувшийся из Австралии, где жил много лет: его рассказы также были полны для нас глубокого интереса.

В Тракае (в переводе - “просеки”) мы впервые увидели настоящий рыцарский замок - в ту пору еще едва тронутый реставрацией.  Но, пожалуй, еще интереснее было знакомство с семьей караимов, - о которых до этого мы вообще ничего не знали. Восхитили нас караимские пирожки, “кыбэны”; уморителен был хозяйский сын Рома, в два года говоривший на четырех языках сразу; запомнилось посещение караимского молельного дома, кенасы. Ко всему, зять хозяина Семен Юхневич, устроил для нас прогулку на яхте по Тракайским озерам - и пригласил к себе в Лентварис, где жил постоянно.

В этом уютном местечке мы осмотрели старинное барское поместье (не помню уж, чье), а затем последовала экскурсия на завод “Кайтра”, изготовлявший эмалированные ванны: адское пекло, где я чуть не угодил под внезапно вынырнувший откуда-то сбоку, докрасна раскаленный полуфабрикат... Под самым Вильнюсом, в Людвиново, нас по-царски принял Фраим Алторович Лившиц, сад которого ломился от яблок.

Вильнюс начался с поездки по городу в “Москвиче” главного архитектора, адрес которого нам дал Жемкальнис. Башня Гедемина... монастыри, костелы, - среди последних выделялся изяществом и грацией костел святой Анны (мы помнили приведенное Паустовским пожелание Наполеона на руках перенести его в Париж). Увлекательны были разговоры с аспирантом из Познани, приехавшим делать диссертацию о литовском языке (в общежитии университета нас поселили вместе). Знакомство с сотрудником художественного музея Петром Антоновичем Иоделиссом открыло перед нами мир образов Винцаса Кисараускаса (мы пересняли “классические” циклы его гравюр: Дон-Кихот, Гамлет, Данте, Эдип, Дафнис и Хлоя, Одиссей). В консерватории мы прослушали записи симфонии Чюрлёниса. А визит к сестрам Чюрлёните (Валерия Константиновна как раз приехала в гости к Ядвиге Каружене) закончился лукулловым пиром (только что без вина) и преподнесением каждому из нас по альбому репродукций!

Понятен тот энтузиазм, с которым я писал матери: “Прибалтика - это вещь. Я eщe вернусь в эти края когда-нибудь”...

 

 

6. БЕЛОРУССИЯ

 

Маршрут наш все вырастал:

КАУНАС (4 сентября) - Пажайслис - Вевио - озеро Гальве - Тракай, - Лентварис - Людвиново - Вокате - ВИЛЬНЮС (12 сентября) - Лида - река Неман - Бяразоука  - Новогрудок (20 сентября) - Селец - Мир - Столбцы - Чурилы - МИНСK (22 сентября).

Родина моих отцов, Белоруссия, началась с Лиды, - в которой я запомнил лишь какие-то развалины, затем Новогрудок - родина Мицкевича: воспоминание о “Гражине”, скромный музейчик... Мир - огромный замок, упомянутый во “Всеобщей истории искусств”. И в Мире нам пришла  в головы шальная идея, возникновение которой связано с Юркой Высоцким, еще одним нашим сокурсником. Мы загодя списались с ним - и он решил присоединиться к нам (что не произошло тогда, по болезни Юры). Встреча должна была состояться 30 сентября в Лунинце: до места было уже рукой подать, а до срока оставалось несколько дней. И вот мы прикинули: а что, если сгонять до этого в Минск? Вышли на дорогу и “рванули” на столицу республики, - где нас ожидало самое, пожалуй, занятное за весь поход приключение...

Мы летели в кузове трехтонки по широченному шоссе Брест-Минск - столбовой дороге из Польши в Россию. Неожиданно нас привлекло необычное зрелище: по обочине двигалась колонна людей, поразительно похожих на нас. Штормовки, кеды; брюки у девушек, бороды у парней...  Сомнений не было: мы нагнали “Марш мира”, о котором случайно недавно слышали в какой-то столовке в Столбцах или Чурилах. Решение было принято мгновенно: мы заколотили по крыше кабины, выскочили из кузова и сели поджидать шествие. Поговорить с живыми американцами, попрактиковаться в английском - разве такое часто выпадает?.. Встреча была шумной: возгласы, рукопожатия; защелкали затворы фотоаппаратов, застрекотала кинокамера... Нам подарили значки: земные полушария, прочерченные пунктиром маршрута, начинавшегося от Сан-Франциско; наделили листовками с обращением молодых пацифистов к правительствам и народам всего мира. Двигалось не менее пятидесяти человек (немалую часть которых составляли, правда, рослые молодцы с планкой “переводчик” на груди); время от времени бренчали гитары, начинались песни... Однако пройти вместе нам пришлось немного: километров за семь от города гостей поджидали автобусы (очевидно, сопровождавшие их всю дорогу) и увезли вперед. Мы продолжали топать пешком, лелея полученное на прощанье приглашение быть вечером на встрече в Доме дружбы.

Закинув, как обычно, рюкзаки в студенческое общежитие, мы отправились по городу. Широченные проспекты, пышные здания в колоннах и лепке... - и вдруг у одного из них нас окликают. Оказалось, мы проходили гостиницу “Интуриста” - и кто-то из наших новых знакомых нас заметил.  Тотчас мы были проведены мимо важных швейцаров в холл, усажены перед корзинами с кефиром и булками, накормлены и снабжены провизией впрок.

Наконец, наступил вечер.

Зал Дома дружбы был невелик: человек на триста - и мы скоро поняли, кого здесь собрали. Ветераны войны, ударники коммунистического труда, знатные ткачихи и, конечно, тьма “переводчиков”. Мы сидели в ряду шестом и уже скоро начали ерзать и подпрыгивать от злости. Происходило вот что.

Поднимается на трибуну невысокий парнишка из Штатов и через переводчика (а то и по-русски) рассказывает о той борьбе, которую он лично ведет против войны и об опыте, который из нее вынес. “Я разговаривал с одним рабочим с военных заводов, - рассказывает он. - Там делают подводные лодки “Наутилус” - и я спросил его:

“Как ты можешь работать на войну, делать оружие уничтожения?” “Но ведь мы должны думать об обороне, - отвечает тот. - Иначе Советский Союз нас съест”... А потом, в поездке по вашей стране, - продолжал оратор, - я беседовал с вашими рабочими, которые мне тоже говорили; “Мы должны крепить оборону; империалисты США только и ждут момента нас проглотить”...

И он заключает: “Народы скованы страхом. Гонка вооружений все растет. Это заколдованный круг - и прорвать его можно, если одно из великих государств найдет в себе мужество подать пример остальным, начав одностороннее разоружение”...

Он цитирует Ганди, Льва Толстого; у него спокойные думающие глаза и негромкий, но взволнованный голос. В его сдержанности чувствуется сила борца: за антивоенную пропаганду он сам отсидел в своих Штатах восемь месяцев...

И вот, в ответ поднимается на трибуну наш, увешанный медалями ветеран. Он начинает рассказывать о войне, о бомбах и крови; “Я шагал по трупам!” - выкрикивает он, все больше распаляя себя. И уже призывает: “Не забудем, не простим!”, - уже он готов запеть “Если завтра война”... Словно ничего не говорилось о мире и взаимопонимании, словно это не конец 61 года с его атмосферой сосуществования - а разгар холодной войны!

Так шло раз за разом.

Я остервенился вконец и решил, как угодно, но добраться до этих симпатичных ребят и заверить их, что не все в нашей стране такие дубы, что мы их понимаем, ценим их порыв... и чего я бы еще там не наговорил...

Наконец, торжественная часть закончилась. Гостям начали раздавать цветные глянцевые буклеты “MINSK” и... нам в том числе. Мы переглянулись... “А чего там!” - прочел я на лицах друзей. “Возьмем!” Парни вышли в фойе покурить; я встал рядом с переводчиком, ожидая, когда он кончит отвечать обступившим его пиджакам и освободится. Вдруг в спину мне уперлось что-то твердое и незнакомый голос тихо, но внятно произнес: “Ваши друзья вас вызывают”... Уже соображая - в чем дело,  я оглянулся: по бокам, вплотную ко мне стояли два субъекта в черных костюмах...

Нас вывели на улицу. Кроме официального эскорта в штатском, нас некоторое время сопровождали группы возбужденных юнцов, громко сообщавших друг другу: “Вот они, сволочи! - За иностранцев себя выдавали! - Валютчики... Фарцовщики... На заграничное        тряпье польстились...”

“Общественное мнение” готовилось на ходу.

В отделении милиции нам были, однако, предъявлены другие обвинения: мы, мол, распространяли пацифистские листовки (и “листовки”, и “пацифисты” звучало здесь обвинением). Присутствовавшие на допросе дружинники с торсами минотавров подогревали атмосферу репликами: “Морды им набить!” “Чего с ними цацкаться, товарищ капитан!” и т. д. Вызывали нас по одному, и в ход сразу были пущены штучки, типа: “А вот ваш товарищ нам рассказал”... Из общежития доставили наши рюкзаки, и нам было предложено показать их содержимое. По незнанию (без ордера обыск незаконен) и из гордости: “Скрывать мне нечего!” - я вытащил свое тряпье; ребята, видимо, сделали то же...

Ночь мы провели на подшивках милицейских газет - а утром нас неожиданно отпустили погулять: “Последить за нами”, - сообразили мы. Мы пошли в музей - по пути еще раз, последний, увидев участников Марша: они двигались к площади на какой-то митинг.  Мы постарались стушеваться, но один из парней в хвосте колонны заметил нас, радостно подбежав, сунул каждому по значку и пустился догонять своих... (Впоследствии из газет мы узнали, что Марш мира дошел до Москвы и был принят Н. Хрущевым.)

Нас доставили в КПЗ: одноэтажный деревянный дом где-то на окраине. В мужской “палате” стояло с десяток коек, половина из них была занята. Была еще приемная и - по звукам - “палата” женская. B первый же день нас сфотографировали - в фас и профиль, но пальцев - к нашему разочарованию - не “катали”. Мы были поставлены в известность, что запрос о нас отправлен в Свердловск, а пока к нам каждый день наведывались то один, то другой милицейский - все майоры да подполковники - и надо было снова и снова писать длинные объяснительные и рассказывать: зачем это мы ходим по земле. Кормили нас дважды в день: в 11 часов (каша и чай) и в пять (суп и каша). Мы все время были голодны, но про себя радовались, что нас хотя бы не посылают, как других, убирать двор и чистить уборную.

Среди заключенных оказались весьма интересные люди.

Непрерывно ходил по комнате Рафик Бакиров - шестнадцатилетний вор, с мягкой улыбкой и наивными глазами. “В лагере у меня была красная полоса на халате, - рассказывал он, - значит: склонен к побегу... В карты я всех обыгрывал, честно!.. А до водки я не жадный, бутылку мне не выпить... Болельщик я страшный, ни одного матча здесь не пропускал... Девок я никогда не обижал... У меня еще брат младший, Равилька. Мать на наших глазах умерла... А вы видели: клоун есть такой, Карандаш? Так у него волосы не настоящие, сам видел!”

Больше отвечал нашим представлениям об уголовнике Василий - поджарый, жилистый, с косым взглядом и резкими движениями. “Раз - и рикша! - бросал он, выразительно черкнув ребром ладони по горлу. - Клянусь свободой!” Но его рассказ о приютившей его деревенской женщине, жене товарища по лагерю был глубоко трогателен и человечен. “Сейчас хорошо сидеть, - сообщил он нам: - хлеба на столах навалом, ешь - не хочу”...

Скрестив ноги в кальсонах по-турецки, сидел, покачиваясь, на кровати отставной майор с явным тихим помешательством. Всюду он видел несправедливость - и сразу же начинал бурно протестовать (за что и попал в распределитель), а затем погружался в еще большую депрессию. То и дело он вспоминал о войне, о том, как там, в землянках, мечтал с товарищами “об агрогородах” (мы даже не слышали о таком). К нему наведывалась старушка-мать, которую он, по всему, обожал.

Был среди нас и философ: сорокалетний Володя Яхневич, попавший за пьяную драку на вокзале, когда он уезжал куда-то по вербовке. Этого невысокого, болезненного на вид человека, мастера на все руки, умевшего построить дом от фундамента до крыши, постоянно точили невеселые мысли. “А что такое жизнь? - спрашивал он. - Почему никто не ответит? Неужели наука так отбивает простоту?.. И почему все люди большой жизни, большого ума всегда кончали самоубийством?.. Мы что - комарики, мошки... А вот мне интересно...”

“А свобода? - продолжал он. - Там говорят: свобода, и здесь - свобода. Где же свобода?” И, махнув рукой, подводил: “Всем нам дорога через Казахстан”... Он работал с геологами, бродил по тайге, тундре; красота земли тревожила его сердце. “Идешь 10 километров - одна береза. Потом - сосна. А цветы! - самые разные”... Он неплохо знал Библию, некоторые его идеи нас поражали. “Может, изгнание Адама и Евы из рая на землю - это с другой планеты?.. Там еще есть - “сыны неба”... А потоп - это, может, таяние ледников?..”

Порой эти разговоры прерывались криками и шумом: привозили новых постояльцев. На непокорных надевали смирительную рубашку, связывая, как нам объяснил Рафик, рукава с подолом - так, что человека выгибало дугой. Судя по диким воплям, иногда долетавшим из приемной, это, действительно, не доставляло удовольствия...

Через шесть дней пришел, наконец, ответ из Свердловска. Никаких извинений, разумеется, не последовало - более того, нам было предложено в 24 часа покинуть Минск. Мы и сами этого жаждали.

Милицейский проводил нас на вокзал, мы взяли билет на Сарны (там у Валерки жила тетка) - и через день, миновав Столбцы и Барановичи, были уже на Украине.                    

 

 

7. ВДОЛЬ ГРАНИЦЫ

 

В Сарнах (по-польски “козы”) мы хорошо отдохнули. Я и Валерка оставили там свои бороды, - дав явную слабину: на второй или на третий день нам сообщили о намерении городских дружинников нас побрить. Дружинники уже сидели у нас в печенках - да и вечные шуточки по поводу бород, тогда бывших еще в диковинку, нам надоели. Ко всему, впереди были пограничные районы - а мы отнюдь не жаждали привлекать к себе внимание... Но Ленька выдержал характер.

Выходили мы из города в густой туман. У дорог, как и в Белоруссии, часто стояли высокие деревянные кресты - обычно с полотняным передничком, иногда с лесенкой у столба. (Нам рассказывали, что всех их поставили в одну ночь, - чтоб кончилась война.) В Дубно наше внимание привлек громоздкий мрачный монастырь, - напомнивший о “Тарасе Бульбе”. Затем нам подвернулся огромный “плечевой” рефрижератор - и одним броском, поставив рекорд дневного автопробега (300 километров), мы добрались до Львова. Шоферы-рейсовики (того и другого звали Викторами) не только не заикнулись о плате, но дали свои адреса и приглашали в гости...

Львов остановил нас на пять дней. Царственная архитектура, величавые парки и, по заведенному порядку, - картинная галерея, исторический музей, соборы... Здесь мы вдруг разгулялись, жестоко нарушив все нормы экономии. Завтракали белым хлебом и сидром, пили пиво - и однажды даже посягнули на ресторан (разумеется, третьеразрядный, куда нас только и могли пустить в наших штормовках). Очевидно, нас разбаловали званые обеды и трехдневное “отъедание” в Сарнах - а, может, сказалось ощущение, что маршрут наш перевалил вдруг во вторую свою половину.

По-видимому, мы таки побаивались встречи с пограничными районами: во Львове мы сделали попытку выправить себе какие-нибудь туристические бумаги. Однако директор турбазы, разговаривавший с нами, стоя в коридоре (“Ну, что у вас? Давайте”...), заявил, что надо было оформляться “в пункте отправления”. В редакции молодежной газеты нас встретили с распростертыми объятиями; секретарь, Борис Татаренко даже предложил: “Ежели, паче чаяния, возникнет желание поработать в газате”... Он сам пошел к заместителю редактора испросить для нас бумагу, которая как-то легализовала бы наш поход - объявив нас, положим, своими корреспондентами. Но сей муж, слышавший все наши разговоры из недр своего кабинета через открытую дверь, соизволил нам отказать. (В 1964-м я познакомился с ним в Коктебеле, он вспоминал: “На чёрта вы мне были нужны?..”)

Однако в редакции мы хотя бы рассеяли наши опасения насчет стражей границы: Борис пояснил, что если у нас паспорта не поддельные, нам нечего волноваться. Другое дело - милиция: “Она белых ворон не любит: ей надо, чтоб вы сидели на месте и работали...” Наконец, редакционный художник в две минуты изготовил нам круглые блямбы из плотной бумаги с надписью “Ленинград - Одесса”, которые мы тут же пришили - под слоем целлофана - на рукава штормовок, надолго избавившись от приставаний “куда?” и “откуда?”.

Маршрут наш по Львовщине шел так:

САРНЫ (29 сентября) - Костополь - Александрия - РОВНО - Дубно - Броды - ЛЬВОВ (6 октября) - Ставчаны - Рудки - Сам6op(10 октября) - Ваневичи - Старый Самбор - Бусовиско - Лужок - Стрелки - Млыны - Лопушанка - Ясиница - Розлуч - Яворы - ТУРКА - Бориня -Яворив (14 октября) - Ужок.

По этим местам мы снова шли, в основном, пешком - и, так как дорога везде была асфальтирована, то, по преимуществу, босиком. Таким образом, мы вышли из Самбора и, отшлепав километра полтора, вдруг вдали, в дымке, различили линию гор... Карпаты!

И пейзаж, и люди, и погода - все стремительно менялось. Уже чувствовалось приближение осени: в листве все больше было желтых пятен, на некоторых переходах нас засыпали опадавшие листья, под ногами шуршали уже опавшие. Начали перепадать дожди; 13 октября, проснувшись, мы увидели вокруг палатки иней. Обычной нашей едой стали яблоки; то и дело попадалась “квасная” (минеральная) вода. В каждом селе были церкви - и не памятники, а действующие.

Мы шли по бывшим польским землям - и особенно почувствовали это на одном хуторе за Розлучем. Хозяин, Стась Людвикович Доминиковский пригласил нас: “Заходьте в хату!” На полстены развернулась репродукция “Вечери” Леонардо, игравшая, очевидно, роль иконы (обычных икон тоже хватало). Пока мы ели холодную картошку и кислое молоко, жена хозяина, Катерина, рассказывала, как ездила на заработки - в Берлин, Париж... “Тогда можно было куда угодно ехать”... На стене висели австрийские часы (“До першей войны мы були Австро-Венгрия”). Недослышав, хозяева говорили: “Прошу?”; одобряя, кивали головами: “Файно, файно...”

В Турке мы встретили земляка: механик маслозавода Петр живал в Североуральске. Он повел нас в чайную, потом домой. Пили водку, наливку, пиво, ели масло и помидоры. Дома в этих местах были не беленные, а крашенные: красным, коричневым и белым или синим. Наряду с соломенными и щепяными кровлями, все чаще встречались черепичные. Всюду торчали журавли; вдоль дорог часовни чередовались с высокими распятиями.

Ужокский перевал (889 метров) мы пересекли 15 октября. Шлепали вниз по мокрому асфальту, дивились на дымившиеся золотом и чернью горы. Видели пограничников в будках, в одном месте - даже распаханную контрольную полосу за колючкой. В Волосянке были на службе в деревянной, многокрышей церкви - тесноватой внутри, забитой (по случаю воскресенья) бабами в красных платках, ярких цветных свитках, черных с орнаментом передниках. За речкой Ублянкой нас подобрал шофер, с которым мы уже ехали до Самбора - и вечером 16 октября мы прибыли в Ужгород - столицу Закарпатья.

 

 

8. ЗЕМНОЙ РАЙ

 

Приютило  нас университетское общежитие. В первый день мы сходили и баню (редкостное событие в нашем странствии), отведали местного сухого вина (40 копеек кружка) - и за этим занятием познакомились с Дьюлой. Этот невысокий мадьяр пылал ненавистью к “советам” - и у нас нашлось, о чем поговорить. Через полчаса он нас убеждал: “Ребята, только захотите: через неделю будете в ФРГ!” Переход границы, по его словам, был крайне прост для большинства местных жителей, имеющих на той стороне родичей. Все мы были под хорошим градусом (помню, как наш новый знакомый рвал трех- и пятирублевые бумажки - тут же, впрочем, засовывая их обратно в карман) - и договорились встретиться для окончательного разговора завтра...

Но “завтра” у нас произошла встреча с куда более интересным - и “звериного патриотизма” - человеком. Валерий Лялин, патологоанатом, аспирант медицинского факультета, был не так уж на много старше нас: “в возрасте Иисуса Христа”. Но он еще мальчишкой бродил по Кавказу, Поволжью - по местам, откуда едва-едва ушла война. И добродился: наткнулся на мину, оторвавшую ему одну ногу. Жена его с двумя дочерьми; жила в Керчи, и, как мы скоро поняли, у Валерия не все с ней было ладно. Его по-прежнему тянуло бродяжить: уже врачом он поработал в Грузии, потом в карпатском селе (где у него была возлюбленная-венгерка); город его тяготил. “Я в эту аспирантуру пошел только из-за детей”, - сказал он. Чемоданов он не терпел: “Судьба потаскала меня по дорогам! Все свои шмутки в пальто вожу: перевязал веревкой - и пошел”. Самой громоздкой из его вещей была пишущая машинка: “Пишу рассказы, - признался он. - Медицина - моя законная жена, как говорил Чехов, а литература - любовница”... “Одно время я увлекался философией - и сделал переоценку ценностей. Библия - вот книга мудрости”. Материальные блага его не интересовали, бедность была обычным состоянием. “Я всегда утешал себя тем, что Рим погиб от роскоши!” - шутил он.

Общежитие уже затихло - а мы все говорили и говорили. Внезапно, взглянув на часы, Валерий фыркнул: “12! Сейчас, сволочи, погасят свет. А утром звонить будут”...

На другой день мы побывали в ботаническом саду; осмотрели картинную галерею, разместившуюся в старинном замке. Посмотрели какой-то фильм о войне (время от времени мы прибегали к этому развлечению, посмотрев за время похода “Письмо незнакомки”, “Алые паруса”, “Америка глазами француза”, “12 разгневанных мужчин”, “Дон Сезар де Базан”, “ПecБарбос и необычайный кросс”).

19-го отметили день рождения Савчука, пили вино, снова выясняли отношения. А затем, набрав у Лялина закарпатских адресов, двинулись дальше. (В первом письме к нам Валерий писал: “Милые, бородатые, с человеческими лицами... После вашего ухода я пришел в пустую комнату и познал тоску”...)

Вот наш маршрут по этим счастливым землям:

Средне - МУКАЧЕВО (21 октября) - Гать - Ивановка - Косина - Берегово - Мужиево (21 октября) - Доброселье - Квасово - Вылок (30 октября) - Виноградов - ХУСТ.

В Мукачево мы остановились на уже опустевшей турбазе: запомнились в этом уютном городке разлив красных черепичных крыш, протестантская церковь с петухом, замок Паланок. В Гати ночевали на скотном дворе, засыпая под дыхание коров. В Косине, куда у нас был адрес от Лялина, оказалась “зона”: нас засекли “друзья пограничников” и начальник заставы, майор Ченцов, после часового разговора лично отвез нас на газике в Берегово - подальше от границы. Наша мечта поработать на уборке винограда сорвалась - но, впрочем, ненадолго.

24 октября мы пришли в Мужиево - и вот здесь-то почувствовали вполне, что такое закарпатская земля. Приютил нас бригадир виноградарской бригады Адальберт Карлович Ричей. Полтора дня провели мы под его кровом - и все это время катались сырами в масле. На столе красовался литровый графин с мутноватым молодым вином - и, едва мы его опорожнили, он, как по волшебству, наполнялся снова. На табуретах и на полу стояли ящики - с яблоками, грецкими орехами, виноградом: угощайтесь! Обед, который устроила нам жена хозяина Роза, включал суп, галушки, голубцы, печенье, молоко - и после него мы удрали в горы, чтоб немного отдохнуть от еды. Но и там были грецкие орехи, сливы - впервые за все время мы по-настоящему, всерьез объелись...

С нами увязался шустрый, лукавоглазый сынишка хозяев, Эчи; три их маленькие дочки - Катя, Эржика и Эвика - также дарили нас своим вниманием. Помню берущую за сердце песню, которую пела по-чешски Рожика-нени: перевод ее и записал:

 

Кладбище, кладбище, ограда зелена,

Тебе отдаем самые дорогие наши семена.

Бросаем, бросаем - а всходов все нет,

Видно, глубоко грабари зарыли их...

Посажу на могиле зеленый клен,

Чтоб драгая моя мати проснулась в нем.

Листья зеленые далеко по ветру летят -

А моей драгой мати из-под земли не встать...

 

В сумерки появился Адальберт-бачи (“дядюшка”): в сером пиджаке, в мягкой фетровой шляпе, надвинутой на лоб, он с трудом передвигался  между двух своих рабочих, бережно ведших его под руки. Пьян он был в дым (и так, по-видимому, ежевечерне) - но достоинства не терял ни на йоту, и так, с достоинством, и улегся поперек кровати - в то время как жена благоговейно стаскивала с него башмаки, а дети несли на вешалку свалившуюся шляпу...

Нам всем надолго согрела сердца душевная теплота этих простых людей, уют их незатейливого бытия. Уходили мы с набитыми карманами и банкой сливового джема в рюкзаке (“Дайте адрес: я вам к Новому году сделаю посылку”, - просила Рожика-нени). И как мы вспоминали это радушие уже на следующем ночлеге, в детдоме, директор которого, высокий дородный мужчина, пригласил нас вечером к себе домой “на пару консультаций”. Высказанное в предварительном разговоре недоумение: “Как же можно так питаться - чем придется, без горячего?” - навело нас на мысли о том, что “консультации” будут съедобны. Увы! Директор, наш “коллега”, 16 лет, по его словам, “отдавший журналистике”, ограничился рассказом о ближних достопримечательностях и собственных жизненных успехах (подтверждением их сновал вокруг нас мышастый дог Джоли, а рядом с “паном директором” восседала нарядная красавица-жена)...

Но в следующем селе, Доброселье (где мы пробыли 4 дня), пиршество продолжалось. В конторе совхоза одна из комнат пустовала - и мы расположились в ней прямо на полу, на выданных нам соломенных тюфяках. Два дня мы работали на уборке, питаясь виноградом, помидорами и хлебом. Бабы угощали нас салом, научив растапливать его на костре и “мастить” помидоры. Бригадир объяснял: “Раньше все это был мой собственный виноградник, я каждый кустик кохал... С 32 соток получал 45 центнеров, сейчас получаем 15... У нас здесь 180 сортов было - сейчас половины нет”... (Мы попробовали: рислинг, траминер, фурминт, брокадер, жемчужину Сабо, изабеллу, Отелло, делавера,  Мюллер-Торгау, кара-зайбер). В давильне пили виноградный сок прямо из-под пресса; когда удивились, что по винограду топчутся в грязных резиновых сапогах, нам объяснили: “Начнет бродить - всю грязь наверх выгонит”.

Вечером учетчик Шони Миклоши повел нас в винподвал. По пути он хвастал: “Я с одного огорода 20 тысяч в год имею, дома у меня - как у председателя обкома, у него так нет”... Подвал, выбитый в известняках пленными итальянцами (это в какую же войну?) нависал своими сводами над огромными бутами и рядами бочек поменьше. Мы сидели на камнях, на корточках у стен - и винодел, насосав двухлитровый графин молодого вина, пустил по кругу единственный стакан, - начав, как с гостей, с нас. После того, как стакан пришел ко мне в восьмой раз, я отключился - и пришел в себя уже на пожарной машине, на которой Шони подвез нас к конторе, - затем снова провалившись в сон.

 

Читать полностью:

ПУТЕШЕСТВИЕ