Художник Александр Трифонов "Вид на ночную Москву с Крылатских холмов", холст, масло, 45 х 96 см, 1995

ИОСИФ БРОДСКИЙ И НИКОЛАЙ РУБЦОВ

История СССР содержала в себе страницы, особый смысл которых проявился спустя десятилетия. Первые два слова в предыдущей фразе написаны  для большей значительности, потому что эта история сама себя называла экспериментом.
      Одна из страниц относится к 50-60-м годам, когда наступала хрущевская «оттепель» и она же продолжалась еще несколько  брежневских лет.
      С одной стороны, литературные болельщики на стадионах внимали Евтушенко, Рождественскому, Вознесенскому...
      А в то же время на Северо-Западе России уже начинали свой путь два великих поэта, которых одинаково не знал никто: Николай Рубцов и Иосиф Бродский.
      Дальнейшее повествование построим в виде двух параллельно-последовательных рассказов.
В 1964 году Николая Рубцова отчислили из Литературного института и он уехал в деревню Никола. В том же году Иосифа Бродского судили за тунеядство и отправили в ссылку  в Архангельскую область в деревню Норенская, близ станции Коноша, на границе Вологодской и Архангельской области. По прямой между поэтами было километров двести. Для двух имен такого всемирного масштаба -  это одна географическая точка. Трудно удержаться от соблазна привести здесь отрывки. Из Рубцова - «Люблю я деревню Николу, где кончил начальную школу», и Бродского - «Отскакивает мгла от окон школы, звонят из-за угла колокола Николы». Оба они были вынуждены пребывать в деревне.
      Их поливал один «архангельский дождик». Снег выпадал и таял в один день. Они собирали грибы и ягоды, встречались с друзьями, каждый со своими, если только к ним кто-то приезжал.
      31 мая 1964 года Бродский, хоть и по другому поводу, но написал очень показательные строки:

Два путника, зажав по фонарю,
одновременно движутся во тьме,
разлуку умножая на зарю.
хотя бы и не встретившись в уме.

      Советская жизнь поставила уникальный эксперимент - два  поэта, как два близнеца от искусства, шли своей дорогой, параллельной дорогой, иногда чуть ли не сталкиваясь на Невском проспекте в Ленинграде или где-то на железной дороге на Вологодчине (все это было возможно). И будучи незнакомыми друг с другом, доказали один и тот же тезис, который сейчас знают все: для своего признания нужно перейти в другой мир -  у Рубцова - смерть, у Бродского — отьезд с Родины.
      В 1990 году была выпущена книга Рубцова «Видения на холме» , а в следующем, в 1991 году, Бродского  - «Холмы». Специальной связи между этими двумя событиями, точнее - названиями сборников — нет, но совпадение совершенно не случайно. Вот из этих двух книг мы и будем цитировать.  Бродский  объясняет, что такое холмы:

Холмы - это наша юность,
гоним ее, не узнав.
Холмы - это сотни улиц.
Холмы - это сонм канав.
Холмы - это боль и гордость.
Холмы - это край земли.
Чем выше на них восходишь,
тем больше их видишь вдали.
Холмы - это наше страданье.
Холмы - это наша любовь.
Холмы - это крик, рыданье,
уходят, приходят вновь.
Свет и безмерность боли,
наша тоска и страх,
наши мечты и горе,
все это в их кустах...

      В другом стихе он говорит, что равнина - это смерть, холмы - это жизнь .
А вот  отрывки из двух стихотворений: «Я буду скакать по холмам...» и «Ты поскачешь во мраке...»  Первое было написано в  1963  Рубцовым,  а второе - в 1962 году Бродским.

Рубцов:
 

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен...

 

Бродский:
 

Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме к треугольным домам,
вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещенный луной и ее замечая одну.

 

Рубцов:
 

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

 

Бродский:
 

Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю, -
обращаюсь к природе от лица треугольных домов:
кто там скачет один, освещенный царицей холмов?
Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет;
кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес,
по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес.

      Какая муза дала им  домашнее задание, написать сочинение на заданную тему, устроив такую невероятную перекличку? В.Белков в книге «Жизнь Рубцова» пишет: «Рубцов не мог не знать стихотворения И.Бродского, написанного в 1962 году... Даже по этой короткой цитате видно, насколько близки два стихотворения. Но Рубцов, гений отклика, всегда отвечал сильно и по-своему. И на вопрос Бродского... Рубцов ответил твердо и определенно!»

Рубцов:
 

...Воспрянув духом, выбегу на холм
И все увижу в самом лучшем свете.
Деревья. избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг - везде о них тоскую. (1965)

 

Бродский:
 

...я на бугор взбежал  и увидал:
шоссе пустынным было и неровным.
Но небо, подгибая провода.
не то сливалось с ним, не то касалось.
Я молча оглянулся, и тогда
совсем другой мне роща показалась.

      «Мил Николаю Рубцову образ необозримого российского простора с бескрайностью лесов, болот и полей. Романтической таинственностью полон этот образ, в котором грезится что-то сказочное, призрачное. Впечатление создается не столько пластически, сколько намеком, музыкой, настроением.» Так писал критик Василий Оботуров. Но разве не то же самое можно говорить о Бродском?

Бродский:
 

Здесь на холмах, среди пустых небес,
среди дорог, ведущих только в лес,
жизнь отступает от самой себя
и смотрит с изумлением на формы,
шумящие вокруг. И корни
вцепляются в сапог, сопя,
и гаснут все огни в селе. (1964)

      «...стремящиеся в его текст слова участвуют в событии, важность которого безошибочно угадывается читателем вне зависимости от характера этого события и отношения к нему автора. Кажется. именно поэтому у Бродского интересно решительно все - вплоть до шуточных почеркушек.»  Так писал составитель «Холмов» Г.Комаров.  Но разве не то же самое можно говорить о Рубцове? Вот первое, рубцовское, что наугад попало мне для иллюстрации.

Я вспомнил угрюмые волны,
Летящие мимо и прочь!
Я вспомнил угрюмые молы,
Я вспомнил угрюмую ночь.
Я вспомнил угрюмую птицу,
Взлетевшую жертву стеречь.
Я вспомнил угрюмые лица,
Я вспомнил угрюмую речь.
Я вспомнил угрюмые думы,
Забытые мною уже...
И стало угрюмо. угрюмо
И как-то спокойно душе.

      Можно только удивляться, как будучи в ссылке, получив приговор ни за что, сохранить в себе любовь к отчизне и удержаться от злобы. Вот что писал Бродский 25 марта 1964 года в Архангельской пересыльной тюрьме:

Сияние русского ямба
упорней и жарче огня,
как самая лучшая лампа,
в ночи освещает меня.
Перо поднимаю насилу,
и сердце пугливо стучит.
Но тень за спиной за Россию,
как птица на рощу кричит,
да гордое эхо рассеян
засело по грудь в белизну.

      Такие строки может написать только тот, кто знает, что для птицы значит  спасительная роща. Бродский не озлоблен: «Северный край, укрой. И поглубже. В лесу. Как смолу под корой, спрячь под веком слезу». Удивительно, но и следующее высказывание о Рубцове можно так же отнести и к Бродскому. Виктор Астафьев рассказывал, как Рубцов попал в обидную для него скандальную ситуацию  и откликнулся на нее стихами. «У посредственного поэта они были бы обязательно злые... у него стихи стали еще печальнее, пронзительнее, он в душе простил... Вот это первый признак большого поэта и писателя. Он не опустился до зла, до мести». Бродский из ссылки пишет, что он «на Севере родном, когда в окне бушует ветер на исходе лета».
      Дальнейшее повествование приведет к тому, что вы перестанете отличать Бродского от Рубцова. И на этом мне придется закончить.
      На одной из недавних выставок в областной картине галерее я увидел линогравюру одного художника. Подпись гласила: «Рубцов». Но всякий мог заметить, что портрет более всего похож на Бродского, особенно, говоря его же словами, «лысоватым затылком». Технология гравюры такова, что художник получает на бумаге зеркальные отпечатки. Так и в зеркале мы видим не себя. Плоскость симметрии меняет облик самым удивительным образом, и в этом мире нам только и остается удивляться русской поэзии и вовлеченной в нее вологодской литературе.

Сергей Фаустов