Устав от сухих угловатых цифр, засматриваюсь в окно на яркий июньский мир, слегка запылившийся к концу бездождевой недели. Он изменчив, вещен, осязаем, он полон целеустремлённого движения. И он есть иллюзия. Майя? Морок? Фантазия одного из неспящих богов? Не важно. Можно дать любое имя — уверенность, что названное соответствует сути, как правило, тоже иллюзия.

Времени нет. Это твердят все мои знакомые физики, и я верю им. Физики вообще очень убедительны, особенно теоретические. Впрочем, математики, отдадим им должное, способны свести с ума не менее ярко. Химики резки и взрывоопасны. Лингвисты хорошо владеют языком, это так, но им не хватает лёгкой сумасшедшинки, присущей жрецам точных наук, которые раз за разом, вооружённые только тростинками гипотез, уходят в темноту неведения, окружающую крохотный костерок наших представлений о мире.

Итак, времени нет. Во всяком случае, для меня. Лучшее свидетельство тому — дискретность моего присутствия в мире. Кажется, одно смыкание ресниц назад сухой горячий полдень спешил за окном по неотложным делам, а сейчас — прохладный вечер приглушённо гудит голосами соседских бабушек, разбирающих по домам внуков. Изменились вид за окном и среда обитания, но всё, что я делала в промежутках между осознаниями себя, не имеет значения. Как, да и зачем, мне измерить время своего неприсутствия?

Скорость, с которой год от года всё быстрее летит моя жизнь, поражает. Когда мне было два года, с высоты моего небольшого роста жизнь представлялась бесконечной и поэтому текла так медленно, что день мог вместить в себя три глобальных открытия, два дневных сна и одно сотворение мира. К семи годам жизнь немного ускорилась, и только это позволяло выносить пытку обязательного школьного образования, не оставлявшего шансов узнать что-нибудь действительно стоящее. К девятнадцати годам, когда я впервые влюбилась, несуществующее время освоило аллюр, но это было мне на руку — иначе как бы я выносила разлуку с Ним? (Почему-то в девятнадцать всё, что связано с мужчиной, принято писать с прописной буквы и произносить с придыханием). Начиная с тридцати пяти, жизнь, видимо, пересела на сверхзвуковой самолёт. Я до сих пор не могу понять, когда успели вырасти мои дети?
Сейчас мне сорок. Жизнь безжалостно демонстрирует по утрам свои дизайнерские находки. Я вооружаюсь волшебными кистями и вступаю в бесплодную битву с неизбежным. Это помогает отвлечься от колючей мысли: кто я и чего достигла к сакраментальным сорока?

Чего стоит скорость, если нет цели?

Расстояние — иллюзия не меньшая, чем время и скорость.
Смотрю на свой лакированный красным ноготь и думаю: между атомами любого физического тела, да хотя бы этого пальца, или ногтя, или слоя лака, покрывающего ноготь, существуют огромные — в рамках микромира — расстояния, не заполненные ничем. Значит ли это, что они не являются частью целого?

Закрываю глаза. Последняя мысль, уловленная перед приходом темноты: между людьми может быть расстояние всего в один сантиметр, но значит ли это, что между ними — близость?


Уже другая

Это осень, хороший мой, просто осень
без притворства, то бишь, без волшебства.
Здесь к вискам, как боль, прилегает проседь,
и один плюс полночь не значит два.

Но и то, что сложено, без остатка
исчерпало смыслы и глубину:
и гордиться глупо ничейным взятком,
и пчелой осенней в меду тонуть
означает, в общем, одно и то же —
у бессильной гордости много лиц.
Впрочем, всякий повод печаль умножить
не даёт возможности разделить.

Наблюдаю осень, бродя по саду,
что и цвёл недавно, и пел пчелой,
а сейчас строжает, соблазны спрятав,
без недели ветра уже сквозной.

Пауки так истово верят в сети,
что готовят нити в недолгий лёт,
но на тонких струнах к дремотной смерти
их сентябрь задумчивый отнесёт.

Так проходит осень, как всё проходит,
а в конце распада — опять вода.

Пусть не вечны мы, но, в каком-то роде, —
навсегда.


Уже Другая

Здесь врут не только дикторы ТV —
эксперты врут,
погодные прогнозы,
но, в общем-то, не хочешь — не живи.
На землях победившего колхоза
пока в достатке ртов, хотящих есть,
и потому елеем льётся лесть
и к небесам возносится осанна.
Духовное лицо, торгуя саном,
и не одно прощение продаст,
когда матёрый волк, прихлопнув пасть,
войдёт под сень притворною овечкой.
На сломанном ублюдочном наречье
вещает люду «первое» лицо,
изобличая штатных подлецов,
и, потрясая скорым парадизом,
божится непременно победить.
Марионетка, вздернута за нить,
оскалившись, виляет ватным низом —
глумится, знать, щедротная рука —
и длится беспросветный «день сурка»,
и длится бесконечно темь, и длится,
и этой темноте не видно дна.

Да, нам такая выпала страна —
но разве выбираешь, где родиться?

Моя страна.
Твоя.
Страна-должница.

Курс в никуда — как свежий курс валют.
Несчастного бастарда прочат в принцы,
но лжёт про выбор властный лизоблюд,
клонясь всё ниже на хребетной спице.


Мне стыдно за...

А вот её — люблю.


Уже Другая

Видно, взял угомон аккурат за глотку,
оттого слова достаются потом,
да не всё-то труд, что из обезьяны,
только к стайным — поздно, а в люди — рано.

Оттого звучишь, как кривая лира,
что в упор не видишь картины мира.
Перемкнуло где-то контакт на эго,
так смотри на жизнь с оптимизмом хека.
Если бог не выдаст голодным сети,
то уснёшь, возможно, при тусклом свете
ночника, забывшего смысл свеченья,
на постели узкой в объятьях тени.

А когда наступит исход на глотку,
будет песнь твоя и скупой, и кроткой,
ведь из зверя вырастить человека —
не слова собрать.
Как во тьму ни мекай,
как ни жаль глаголом усталых ближних —
там, где спрос иной, суеты не слышат.



Уже Другая

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.



***
Когда-то мне казалось, что тоска по утерянной любви длиною в жизнь есть драма высочайшего накала, в некотором роде уравновешивающая бессмысленную скуку бытия приземлённых прямоходящих, не умеющих так глубоко чувствовать.

Тогда я была молода и наивна.
Тогда мне верилось в предназначенность одного человека другому.
Тогда я нисколько не сомневалась, что её нужно только найти - любовь, широкую как море - и счастье неминуемо обрушится на тебя стремительно падающим домкратом.


Простим молодости стремление загонять себя в тупики. Недаром это пора чудесных глупостей.


Сейчас я твёрдо знаю, что "все без всех могут" (автора цитаты, к сожалению, не помню), а тоска по горячему телу любимой(-ого) есть не что иное, как тоска по горячему телу. Обычная тоска одинокого человека, не желающего (не умеющего) строить новые отношения. К слову, с определённого возраста неумение равно нежеланию.
А ещё эта тоска чудесно сублимируется в творческое топливо.
А ещё очень многие авторы подсаживаются на неё, как на наркотик, и, уподобившись подопытным крысам, без устали стимулируют волшебную точку - увы, не Джи.
Правда, крысы делают это для удовольствия, удовольствия и ещё раз удовольствия - но кто сказал, что упоение страданием удовольствием не является?
Всё зависит всего лишь от точки зрения.


Да, меня можно побить камнями за эту публикацию - я покушаюсь на основы.
Кто без греха - бросайте.


P. S.: стихи Бродского я очень люблю, кстати. У него и страдание - настоящее.


P. P. S.: без страдания стихи тоже пишутся. Проверено на себе :)




Уже Другая

"Ибо я — первая и я же — последняя.
Я — почитаемая и презираемая.
Я — блудница и святая.
Я — та, кто производит на свет,
и та, кто вовек не даст потомства.
<...>
Поклоняйтесь мне вечно.
Ибо я — злонравна и великодушна."

Из гимна Изиде, обнаруженного в Наг-Хаммади, III или IV век (?) до н. э.



***
Я — женщина.
Привыкшим презирать
меня за бремя собственных пороков
под тусклым светом вздёрнутого бра
пусть будет пусто.

Синь кровоподтёков
мои запястья отроду несут,
но я, не покорённая от века,
рожаю миру богочеловека
и снова отдаю на страшный суд,
укутав в покрова любви и веры.

И я, во всём способная быть первой
на этом нескончаемом пути,
и в юный зной, и в стылость зрелозимья
иду всегда немного позади,
чтоб ты, мой сильный, оставался сильным
и был бы и оплотом, и стеной —
пока твоя спина прикрыта мной.

Я — женщина.
Во мне и жизнь, и смерть.
Тобой же и наученная блуду,
храню свой свет и помню суть сосуда —
поэтому любви во мне гореть,
пока есть я — а я уйду последней —
и, значит, ты в бессветье не уйдёшь.

Я загодя прощаю гнев и ложь
и скользкий взгляд, ласкающий соседних,
не потому, что так боюсь утратить
случайность ласк и краткий жар объятий
и молчаливость длинных вечеров —
и не такое смелет время-мельник —
но вспомни сам, кто выложил ребро
за право стать законченным и цельным?

Да, я щедра, как зрелая земля,
растившая свой гумус от придонья —
так почитай те дни, в которых я
бужу тебя, касаясь лба ладонью.


Уже Другая

Всё остаётся в силе: пролитый свет
красок закатных,
вкрадчивый майский ветер,
жук, что в сведённой ладошке негромко светит,
преумножая чувство, с которым нет
смерти как безысходности бытия.

Лает собака: отрывисто, нервно, гулко.
Вечер-монах пробирается переулком,
полнится звёздами — с горкой — его скуфья.
Подзадержался в выси, теперь спешит
ужинать сырным кусом, подсохшим хлебом,
терпким настоем из яблок седьмого неба,
долго томимом на тихом огне души.

Я потеряла многое, но оставь,
господи, малые крохи былого чуда —
жажду водой не занятого сосуда —
мне, не имеющей больше волшебных прав.

Он не ответит, поскольку неслышна я,
но улыбнётся ясно и беспричинно,
глядя на то, как в ладони большой и сильной
дремлет до света продрогшая жизнь моя.


Уже Другая

И что останется, мой свет,
когда уйдут слова и смыслы,
мир с поворотным механизмом
и апельсин в густой траве,
сбежавший с жертвенного пира
во славу майского кумира,
твои ладони, к голове
моей прижатые, поскольку
земля сыра и "мало толку
отмытым воздухом дышать,
чтобы простыть вот так нелепо".

Смотри — такой летящий шаг
у времени, что даже небо
ему нисколько не предел.

Мы не останемся во зле —
ведь мы расстанемся сегодня.
Ты всё решил, пока по сходням
моих едва подбитых строк
шёл в это душное пространство.
Прости, но бремя постоянства —
мой неизлеченный порок.

Всё, что смогла — твоё по праву:
и апельсин, и мир, и травы,
и, значит, ты богат, как Крез.

Хохочет в ивах мелкий бес,
разводит майский день жаровню,
гудит земля у колокольни —
не стоит всё усугублять.

Иди, мой свет, иди — но помни,
что я придумала тебя.


Уже Другая

И можно бы в наследный котелок
крошить, прищурясь, корень беладонны,
горчичный цвет,
женьшень,
чертополох,
мак,
зверобой,
потом крылом вороны,
забыв про сон и тёплую кровать,
все шесть часов размеренно мешать —
и непременно против часовой,
пока глухая боль твоей рукой
не завладеет так, что хоть завой,
хоть впредь в сердцах до смерти зарекись,
хоть помяни до пятого колена
родню по женской линии, но кисть
не разожмёшь.

Сойдёт с отвара пена —
шепчи слова неслушным языком:
горячие, запретные, чужие.
Шепчи.
Шепчи, но думай о другом,
иначе прорастут в суставы, в жилы,
заполнят, заиграют, заморочат —
и поглотят, оставив оболочку.

И хочется...
Ведёт дурная кровь
туда, где спит огонь в цветке конфорки,
ведёт и шепчет: "... разжигай... готовь..."
и после жала бабкиной иголки,
хранимой в отвороте рукава,
в котел из пальца капает тягуче.

Я помню, что любовь всегда права,
но знаю, что рождается из гущи,
я ведаю.
Я ведаю.

Нельзя.

Хоть в узел завяжись,
хоть выйди вся,
как воздух из пробитого баллона,
но не посмей от корня беладонны,
от горечи небесного женьшеня,
от зверобойной тяжести,
(от зла!),
от шёпота той древности замшелой,
которая с рождения вошла
и в кровь, и в кость, и в сложенную пясть,
ждать чуда.
На безлюбии пропасть
честнее будет, ведьма, в одиночку.

Иди же спать.
Оставь в покое почту —
не до того усталым голубям.
Не слушай заговорный жаркий шёпот:
всего лишь кровь — наследный тяжкий опыт,
всего лишь уводящий тёмный омут,
всего лишь...

Просыпается заря.
В чулан бредёт упущенная темень
тоску растить, как яблоня — омелу.
Рассвет крадётся в дебрях городских.

Не сожалей.
Отпущен — не потерян.

... Вербена, роза, семя чистотела.
Приворожить, известно, пустяки,
но что потом с ним, несвободным, делать?




Уже Другая

Он ни за что тебя, девочка, не простит,
хоть ты в своём таланте не виновата.

Мята,
чабрец,
лимонник
и снова мята,
чашка в горох,
междумирье,
дожди,
дожди.

Только не плачь.
У сезона есть свой резон:
травы взойдут и взорвутся тугие почки,
сбудется всё, что весна в полусне пророчит
тем, кто пока в соблазне не искушён.

Ну, а тебе обещаю не обещать
чуда — поскольку сама ты природу чуда
видишь бесстрашно и знаешь, что ниоткуда
слово приходит в тебе говорить опять.

То, что для слабовидящих — ремесло,
путь кропотливый, чернильная тьма наощупь,
всем непрощённым — открытая ветру площадь,
хищный костёр и взметнувшийся ввысь сполох.

Дышат соседние люди в своей клети.
Время сирени.
Скукожилась ночь шагренью,
так догорай же — ведь ты не сгораешь, феникс.
Если ты носишь пламя — рискуй светить.



Уже Другая

Сто лет назад, четвёртого числа
(прости, иных подробностей не помню),
следя за мной, часами и жаровней,
спросил ты вскользь, нашла ли я...

Нашла.

***
Писать тебе отсюда смысла мало,
да не писать, пожалуй, вовсе нет.
Здесь в третью вечность мрёт последний свет,
но я держу фонарь под одеялом.

Письмо, приняв эпический размах,
плодится по-библейски бесконтрольно,
но не суди — на всякой колокольне
есть свой смотрящий, съехавший с ума.

А впрочем, не о том и не к тому
тяну я эту вязь на листьях лавра.

Орут в ночи поддатые кентавры,
жрут, чавкая, чеснок и бастурму,
пьют огненную воду — в этот год
Стикс ртутною отравой полноводен.
Харон купил лядащий пароходик,
чем увеличил валовый доход,
но — частности.

А в целом в никуда
ведут любые жёлтые дороги.
Вот в никуда и я пришла.

В итоге
не всё то ад, где жар, сковорода
и полчища чертей, дурных до плоти
(хотя какая плоть, когда ты дух?).
Здесь зло одно не выберешь из двух,
поскольку ничего не происходит
там, где сошлись все торные пути.

****
... От жара углей корчился кизил,
ты говорил, что хочешь дом и ровню.
А кем ты был, как звал меня, любил —
не помню я подробностей, прости...

Я и себя почти уже не помню.



Уже Другая

Когда не ждёшь ничейного письма,
то оседает взвесь, и кутерьма,
затеянная в кварцевом стакане,
смешит, как всё, чему уже не ранить.

Март-беспризорник и апрель-карманник
избавили от лишнего.
Живу.
В подушки набиваю сон-траву
и пряную июльскую душицу —
и если в ночь иную вижу лица,
то, прежде чем для жизни пробудиться,
их забываю в дремлющем краю.

Воздав сполна и слову, и шитью,
царю в миру и пребываю в мире,
код подбираю к письмам птицы Сирин,
и дымный чад оставленных кумирен
остывшей серой больше не влечёт.
Когда и шевельнётся тощий чёрт,
то силы бедолаге не достанет.
Как фарингит в ораторской гортани,
падёт на дно поруганный повстанец,
найдёт для смерти тихую ятовь
и канет безвозвратно, как любовь —
религия уставших одиночек —
прошедшая сквозь строй до крайней точки
кипения в стакане.
(Кипятка
на раз хватило)

Тают облака,
барометром ручного паука
обещана хорошая погода.
Полны тепла восточные ворота,
пробился торопыга-одуванчик.
Пью кофе (без него и день не начат)
и думаю с ленцой: "А был ли... мальчик?"



Уже Другая

Знаешь, что я пишу на твоей спине,
пока ты сидишь, обратившись лицом к стене,
и в тебя не проходит ни звук извне,
ни тем более слово?

Я пишу, не касаясь кожи: "Ну, здравствуй, грусть.
Я тебя ночами читала, веришь ли, наизусть,
и цветы печали росли, обживая грунт,
да моя основа
никогда не зиждилась только на трёх китах:
одержимой вере,
слепой надежде,
любви оглохшей.
Оставайся с миром, заблудшая пустота."

И веду чутким пальцем по бусинам твоего хребта,
пробираюсь наощупь:
у надежды большие глаза — ослепла последней.
Но любовь уходила мучительней.
Умерла намедни,
подарив на долгую память пускай и не тяжкий крест,
но весомый крестик.
Правда, вера осталась — так вера всегда со мной,
и поэтому ты, обращённый ко мне спиной,
лелеющий тень и лукавящий с тьмой больной,
знай, что я ухожу не одна — мы уходим вместе.



Уже Другая

"... но если ты страшишься тишины,
то вкруг тебя все бесы наготове..."

Срывался голос.
Ржавые от хны,
от времени, в котором было крови
не меньше, чем горячечной любви
в ответном и почти забытом взгляде,
от долгой жизни выжженные пряди
спадали на усталое лицо.

В обжитый мир на хлипкое крыльцо
свет полнолунный лился благодатью,
и мы делили хлеб, вино, объятья
как две сестры, прошедшие разлуку
длиною в неосознанную жизнь.

Царила ночь.
Шептались листья бука,
шуршали осмелевшие ужи,
в утробной глубине пищали мыши,
но мир их откровения не слышал,
поскольку всякий смерти предречён.

"... не верь, всё врут, что время — лучший лекарь..."
"... любила в нём не Бога — человека..."
"... и в вечности люблю..."

А я молчала.
Всё, что умею я — молчать и ждать.

Шёл долгий звёздный дождь.
Шло время вспять
над миром, обращаемым к Началу.
Был крепок сон её младенца-сына,
укрытого изношенным плащом,
и плакала по-детски Магдалина,
уткнувшись в моё острое плечо.



Уже Другая

Возводишь в степень, строишь пьедестал
из личных жертв;
куёшь себе оковы
из букв того, кто жить почти устал,
но всё ещё желает встретить слово,
и сотый раз придя к глухой стене,
уложенной из крошки битых истин,
всё ищешь дверь, не помня, что в огне
нет перехода.

Выручают листья,
упавшие с ветвей запретных древ,
что проросли корнями прямо в небо.
И пишешь ты, и ждёт крылатый лев
у ног твоих рецепты на плацебо,
в которых раритетен и состав,
и выстраданный вкус, и нервный почерк.

А тот, кто Слово знал, но знать устал,
качает головой и плакать хочет.

Дыши, дыши, мятежная душа,
тернист твой путь, но, верю, будут звёзды.

... Мурлычет лев, обученный спасать,
бросаясь в глубину, в тягучий воздух.



Уже Другая

Пятый месяц зимы.
Изобилие снега, бессветья, безлюбья
предрекает потоп, если треснет ледовая корка Коцита
через вечность-другую.

Замёрзла.
Продрогла до лубьев.

Беспощадный сезон — холоднее, чем каменный идол —
жаждет если не крови, то жалких остатков тепла.
Но — борюсь, как сражается с ветром упрямая птица.
Всё, что я утаила от стыни — считай, сберегла
для того, что должно (разве можно иначе?) из мрака пробиться.

Здесь и птицы угрюмы — к зиме приспособленный вид,
лишь одна мне зачем-то приносит с далёкого юга
не письмо, но известие — в память о чьей-то любви,
да расслышу едва ли, поскольку свирепствует вьюга.

Но покамест есть корни, которые к центру земли
(не планеты, а почвы, что так без души приютила)
протяжённо стремятся,
держу небеса-монолит
на ветвях обнажённых,
наивно надеясь на милость светила.

Я стараюсь не думать о холоде — слабый росток,
что под кожей-корой в средостении сосредоточен,
должен выстоять,
выжить,
чтоб алым взорвался восток,
объявляя случившимся чудо раскрывшейся почки.


Уже Другая

Слушая вьюгу, пожравшую свет, дороги, дома,
вспоминаю себя маленькой Гретель, которую даже Гензель покинул
в пряничном домике, где ворчащая ведьма-зима
точит ножи метельные, сгорбив сухую спину.

Но в бормотании мерном "бу-бу, бу-бу"
слышится страх, потому что она не вечна —
смерть её медленно тянет дым, и сипит чубук.
Блеет в углу жертвенная овечка,
но — "мене, текел, фарес".
Зиме пора
горло открыть, оголяя пустые груди.

Сколько ни высыплешь снежного серебра,
время не выкупить, хоть неподкупность судей
ранга высокого не проверял пока
тот лишь, пожалуй, кто умер ещё до смерти.

Точит ножи старуха.
Дрожит рука.

Тянутся корни сосен в продрогшей тверди,
будят уснувших — тех, кто условно жив,
и занимают у тех, кто условно умер,
атомы новых смыслов.

Ожить спешит
то, что собой всегда представляет в сумме
мир, полный терпкой боли, поскольку боль —
факт, подтверждающий право на продолженье
рода.

Вода в клепсидре уходит в ноль,
смерть обрезает надежду и нити тени.

Быть по сему.
Я свидетель.
Мой малый долг —
видеть событие, прячась у балюстрады,
верно, исполнен.

Бегу до семи щеколд.

Смерть провожает внимательным долгим взглядом.




Уже Другая

(... а на деле важно только то,
что, малозаметно и бесправно,
прорастёт периоды пустот
и изменит суть твою, как травма
позвонка меняет — навсегда —
ближний круг на близких и ушедших...)

Я тебе не свет и не вода,
я — одна из встретившихся женщин.

Более чем пошлый поворот
на пути избитого сюжета,
где один не верит и не ждёт,
а другая, думая об этом,
плохо спит, и плохо ест, и...

Всё.

Я же обещала не о личном.
Вместо белки крутит колесо
в никуда спешащая привычка
говорить тогда, когда молчать,
несомненно, было бы полезней.
Край печалей этих непочат,
но встаю на горло вечной песне.

Ты, молчащий, кто во мне пророс,
если можешь только слушать — слушай.
Глуп мой риторический вопрос,
но тревожит скорбный ум и душу.

Стоит ли взлелеянный росток
боли затяжного неответа?

Да.

На деле важно только то,
что рождает свет, не помня света.



Уже Другая

Все Пенелопы во все времена едины
твёрдостью духа, достойной иной оправы,
чем монотонный труд, приводящий прямые спины
к перекосам — что характерно, всё больше вправо.

Прялкой ли, карандашом ли, иной забавой
время, в котором так много боли, так мало жизни,
переведёшь ты в соль на свои суставы —
разницы нет, как в развалах сентенций книжных
нет настоящего.

Есть только ты и вера
в то, что любой поступок ведёт к расплате,
но знак вопроса, что загнут, как хвост триеры,
неоднозначен.

Выбрось постылый саван и вышей платье —
синее-синее, словно чужое небо
в полдень, который на юге всегда отчаян,
яркими сорняками, растущими вместе с хлебом.

Выйди на берег.
Вернись к истокам.
Волна встречает
шёпотом, плеском, касаньем прохладных пальцев.
Мир продолжается после любых потопов.
Хрустнет ракушка — накопленный кем-то кальций,
эхом откликнется горний пустой акрополь.

Важен ли способ для возвращенья к теплу родному:
морем ли, сушей, во чреве птицы в броне дюраля?
Все Одиссеи помнят дорогу к дому,
но возвращаются только те, кого вечность ждали.


Уже Другая

Напиши мне оттуда, откуда не пишут писем,
расскажи, так ли страшен мрак, как его малюют,
поиграй со мной в постылый, как вечность, бисер —
успокой больную.

Я забыла напрочь, как двери найти в запретах,
потому-то у этой записки не будет шансов.
Без надежды высмолю десятую сигарету.
Краткий адрес "сжалься"
без навешанных псов и серверных расширений
не даёт не то что амнистий, но даже права
ожидать, что читающие меня угрюмые тени
расположены справа.

На деревню дедушке, что в люльке укачивал чёрта,
я уже писала в истёкшем, как кровь, столетье —
знаешь, милый, когда бы не два аборта,
то росли бы дети.

Как предлог, конечно, сгодится и эта тема,
но я помню, помню, как ты неразборчив в связях,
так давай вспоминать, что мы оба творили не с теми.
Аморальной грязью
вряд ли вымажешь тело гуще, чем тем, что носишь
за душой в уютном месте под пошлым сердцем.

Я тебя покину когда-нибудь, как пигмент альбиноса,
оборву заусенцем,
чтоб потом из пальца высасывать едким глумом
то ли яд оставшийся, то ли немое чувство.

Напиши хоть раз "я не спал допоздна и думал,
как тебе там..."

— Пусто.


Уже Другая