С меня сорвали попону. Я испуганно вскрикнула.
— На помост, рабыня! — приказал мужчина.
— Да, хозяин, — пролепетала я. Он ткнул меня плеткой.
К помосту спиралью поднимались истертые деревянные ступени. У подножия сбились в кучу сидящие на корточках рабыни. И Сульда тут, и.Тупа — сидят, вцепившись в окутавшие тела попоны. Сашу, да и не только ее, уже продали.
Не может такое со мной случиться! Не могут они меня продать!
В спину ткнулась рукоять плетки. Я начала медленно подниматься по вогнутым широким ступеням, истертым босыми ногами бессчетного множества девушек.
До помоста — двадцать шагов.
Волосы у меня теперь гораздо длиннее — на Горе их ни разу не стригли, только подравнивали, придавая форму. Свешиваются ниже плеч, развеваются за спиной — такую прическу называют здесь «рабское пламя».
— Побыстрей, рабыня! — поторопил стоящий у подножия лестницы мужчина. Я замешкалась. За спиной — мужские шаги. Удар плетки. Я обернулась.
— Я же голая! — выдохнула я.
Он что, не понимает? Я землянка! Меня уже продавали, но не так. Я землянка! Неужели меня выставят на всеобщее обозрение и продадут с аукциона? Да, меня продавали, но с глазу на глаз. Предстать перед толпой мужчин покупателей бесстыдно обнаженной! Немыслимо! Я подняла глаза к помосту. Нет, этого мне не пережить.
Расположенный амфитеатром зал освещен факелами. Меня уже выставляли в демонстрационной клетке: будущие покупатели должны поближе рассмотреть товар, прикинуть, что почем, чтобы потом, на торгах, не прогадать, набавляя цену — буде у них возникнет такое желание. Мы, выставляемые в демонстрационных клетках рабыни, должны были выполнять команды, что выкрикивали нам стоящие у клеток мужчины, поворачиваться так и сяк, только прикасаться к нам им не разрешалось. Нам велено было улыбаться и быть красивыми. Со мной в клетке сидели еще двадцать девушек, у каждой на шее — цепочка с пластинкой. У клетки вывешен список: наши номера, физические данные, основные размеры.
За мной по лестнице поднимался мужчина.
Восемь дней провела я в рабских бараках в ожидании ночи торгов. Прошла тщательное медицинское обследование, связанная по рукам и ногам, вытерпела несколько очень болезненных уколов. Что за уколы? Зачем? Врачи называли препарат сывороткой устойчивости. Держали нас в строгости, взаперти, учили кое каким рабским премудростям.
«Хозяин для вас — все на свете. Полностью угождайте ему», — без конца вдалбливали нам.
На мою руку легла мужская ладонь.
— Я же голая!
— Ты рабыня, — ответил он.
— Не выставляйте меня перед мужчинами! — взмолилась я. — Я не такая, как другие!
— На помост, рабыня! — Он толкнул меня вверх по лестнице. Ноги мои подкосились, я упала на ступеньки.
Он поднял плеть.
— Сейчас шкуру спущу!
— Нет, хозяин!
— Сто двадцать восемь, — донесся с помоста голос аукциониста. Толпе объявляли мой номер.
Я подняла глаза. Подойдя к краю помоста, дружелюбно улыбаясь, аукционист протягивал мне руку.
— Прошу!
— Я голая, — выдавила я.
— Прошу! — Он тянул ко мне руку.
Я подала руку, и он вытянул меня наверх. Округлый, футов двадцать в диаметре, помост посыпан опилками.
Держа за руку, он вывел меня на середину.
— Ей не хочется, — объяснил он зрителям.
Я стояла перед толпой мужчин.
— Ну, теперь вам удобно, дорогая леди? — обратился он ко мне.
— Да, — пробормотала я, — спасибо.
Вдруг с неожиданной злостью он швырнул меня на доски к своим ногам. Засвистела плетка. Пять раз стегнул он меня. Закрывая руками голову, я зашлась в крике, а потом замерла, дрожа, у его ног.
— Номер сто двадцать восемь, — объявил он.
Служитель подал ему дощечку со стопкой придерживаемых кольцами листов бумаги. Он зачитал первую страницу: предыдущие уже сорвали и выбросили.
— Сто двадцать восемь. — В голосе сквозило раздражение. — Брюнетка, глаза карие. Рост пятьдесят один хорт, вес двадцать девять стоунов. Основные параметры: двадцать два — шестнадцать — двадцать два. Размер наручников — второй, размер щиколоток — второй. Размер ошейника — десять хортов. Неграмотна и во многих практических отношениях необучена. Танцевать не умеет. Клеймо — «дина», цветок рабынь. Уши проколоты. — Он опустил на меня глаза и легонько пнул. — Встань, рабыня!
Я поспешно встала.
С трех сторон вокруг помоста поднимаются освещенные факелами, заполненные народом ряды амфитеатра. Между ярусами и по бокам — ступенчатые проходы. На ярусах людно, зрители едят, пьют. Тут и там в толпе мелькают женские фигуры. Разодетые, укутанные покрывалами — внимательно рассматривают меня. Одна из женщин потягивает вино сквозь покрывало. На кисее расплывается пятно. Все полностью одеты. А на мне — лишь цепочка с номером.
— Прямее! — рявкнул аукционист.
Я выпрямилась. От ударов плетки ужасно болела спина.
— Взгляните на номер сто двадцать восемь! — призывал он. — Кто назовет цену?
Толпа безмолвствовала.
Схватив меня за волосы, он с силой оттянул мне голову назад.
— Двадцать два хорта! — указывая на мою грудь, прокричал он. — Шестнадцать хортов! — Он похлопал меня по талии. — Двадцать два хорта! — Провел ладонью по телу, положил руку на мое правое бедро. Это мои основные параметры. Если понадобится, хозяин может с помощью плетки заставить меня сохранять эти размеры. — Маленькая, — продолжал аукционист, — но сладенькая, благородные господа, лакомый кусочек, честное слово!
— Два тарска! — послышалось из толпы.
— Я слышал: два тарска, — подхватил аукционист.
Конечно, я не слишком крупная, но и не сказать чтобы уж очень маленькая. В земных мерах рост мой пять футов четыре дюйма, вес — около ста шестидесяти фунтов. Стройная, приблизительно двадцать восемь — двадцать — двадцать восемь. Размера ошейника, конечно, не знаю — не приходилось покупать одежду, в которой меряют обхват шеи. На Горе это десять хортов, стало быть, на Земле соответственно что то около двенадцати с половиной дюймов. Шея у меня стройная, изящная. Окружность своих запястий и лодыжек я тоже не знала. Теперь знаю — наручники и кольца для лодыжек номер два. Это — два отдельных размера, лодыжки могут быть шире запястий. Совпадение этих размеров считается признаком изящества. Всего размеров четыре. Первый — маленький, второй и третий — средние, четвертый — большой. Снять без посторонней помощи кольцо для лодыжек четвертого размера я, конечно, не смогла бы. А вот выскользнуть из наручника четвертого размера — вполне, если только он застегнут на четвертую отметку — Большинство наручников и колец для лодыжек устроены так, что их размер можно регулировать, подгоняя для каждой девушки. Аукционист стоял совсем рядом.
Да, там, на Земле, длину окружности своих запястий и лодыжек я не знала: для землянки эти размеры не имеют значения, не то что для рабыни Гора. Но наручники второго размера имеют внутреннюю окружность пять хортов, а кольца для лодыжек — семь. Значит, мои запястья в обхвате дюймов шесть, а лодыжки — примерно восемь с половиной. Нас обмеряли еще до торгов, в бараках, и заносили размеры в список.
— На ней клеймо «дина», — показывая толпе изображение цветка рабынь на моем теле, тараторил аукционист. — Ну, разве вам не хочется заполучить прелестную малышку Дину? Среди ваших рабынь есть Дины? — Держа за волосы, он повертел туда сюда мою голову. — А уши, благородные господа! Уши проколоты!
Да, проколоты. Четыре дня назад, в бараках в доме Публи уса. Правое ухо тоже — симметрично следу от проволочной петли, на которой висел серебряный листок, — этим знаком пометил свой трофей Раек из Тревы. Теперь я могу носить серьги. Теперь я ничтожнейшая из рабынь — рабыня с проколотыми ушами.
— Пять тарсков! — выкрикнул, прихлебывая из чаши, укутанный плотным одеянием толстяк из среднего яруса справа.
О Господи! Лиц не вижу. Факелы освещают меня, а не покупателей.
— Стань прямо, втяни живот, бедра разверни, — прошипел аукционист. Я повиновалась. Спину все еще саднило. — Взгляните, — указывая на меня свернутой плеткой, надрывался он, — на очертания лодыжек, обратите внимание, как хороши бедра, как упруг живот. Прелестная фигура! Эта дивная шея ждет вашего ошейника! Изящная, чувственная — красавица, да и только! — Он обвел толпу глазами. — Неужели не хочется привести ее в свое жилище? Надеть на нее ошейник и тунику, какую угодно вам поставить на колени? Обладать каждой клеточкой ее тела? Она — ваша рабыня, вы приказываете, она повинуется! Будет служить вам, мгновенно и безоговорочно выполнять малейшую прихоть!
— Шесть тарсков, — предложил мужской голос.
— Шесть тарсков! — повторил аукционист. — Пройдись, малышка Дина! И покрасивее!
Глаза мои наполнились слезами, все тело залила краска стыда.
Но я прошлась, и прошлась красиво. Вот она, плетка, наготове! Разглядывая выставленную на помосте девушку, мужчины довольно загомонили.
— Обратите внимание: какие плавные, грациозные движения, как безупречны линии! Спина прямая, как струна, гордая посадка головы! Всего несколько тарсков — и она ваша!
По левой щеке покатилась слеза.
— Двигайся красиво, малышка, — предупредил аукционист.
— Да, хозяин.
Я прошлась взад и вперед, повернулась, обмирая от стыда под жадными взглядами.
— Встань гордо, Дина!
Я остановилась, вскинула голову.
— Купите ее и заставьте на вас работать! Представьте — вот она нагая, в вашем ошейнике и в цепях, скребет пол. Убирает, стирает, шьет! Делает покупки, готовит! Представьте — вот она принимает ваших гостей! Ждет вас, раскинувшись в мехах!
— Десять тарсков!
— Десять тарсков, — повторил аукционист.
— Одиннадцать! — донеслось слева.
— Одиннадцать.
Я вгляделась в толпу. Мужчины, женщины. Человек четыреста. По рядам, предлагая закуски и напитки, бродят торговцы. Я коснулась пальцами свисающей с шеи цепочки. Какой то мужчина купил ломоть приправленного соусом мяса. Принялся жевать, поглядывая на меня. Наши глаза встретились. Я отвела взгляд. Кое кто разговаривал, не обращая на меня внимания. Как же я их ненавидела! Я не хотела, чтобы на меня смотрели — но они и не смотрели!
— Какая красавица! — подзадоривал зрителей аукционист. — А размеры? Двадцать два, шестнадцать, двадцать два! — И тыкал в меня плеткой.
— Четырнадцать тарсков меди!
— Четырнадцать! — не унимался аукционист. — Но может ли торговый дом расстаться с такой красоткой всего лишь за каких то четырнадцать тарсков? Ведь нет, благородные господа!
— Пятнадцать.
— Пятнадцать!
За пятнадцать тарсков Раек из Тревы продал меня работорговцу. В доме Публиуса ему дали за меня двадцать. Аукционист, разумеется, это знает. Конечно, в записи это внесено.
Он перевел на меня глаза.
— Девочка, — мягко, но с угрозой в голосе начал он, — продадут тебя или нет, но эту ночь ты проведешь в здешних бараках. Ты поняла меня?
— Да, хозяин, — прошептала я.
Недоволен предложениями. Если цена не устроит торговца, ночью меня ждет наказание. Наверняка жестоко высекут.
— На живот, Дина! — приказал он. — Давай заинтересуем покупателей.
— Да, хозяин.
Я легла у его ног, ожидая приказа, испуганно глядя снизу вверх — а вдруг ударит? Пролежала долго. Не ударил. Мой испуг позабавил толпу.
— Слушаться, двигаться быстро и красиво, сто двадцать восьмая, — мягко проворковал он.
— Да, хозяин, — ответила я.
И вдруг — удар хлыста и отрывистое:
— На спину! Одно колено поднять, другую ногу вытянуть, руки за голову, запястья скрестить, как для наручников!
Я повиновалась. Он начал быстро одну за другой отдавать команды. Ловя каждое слово, я принимала позы, в которых демонстрируют рабынь. Лишь мгновение давая зрителям полюбоваться каждой мучительно откровенной позой, он пролаивал следующую команду. Последовательность позиций он выбирал отнюдь не случайно; в следующую я переходила легко, иногда просто перекатываясь по полу или повернувшись, но вместе они составляли ритмичную и плавную изысканную чувственную мелодию, выверенную и точную, для меня — невероятно унизительную. Своего рода танец выставляемой напоказ рабыни. Я, что была некогда Джуди Торнтон, шаг за шагом выполняла движения горианской рабыни и в конце концов оказалась, как и вначале, на животе у его ног — дрожащая, покрытая испариной, спутанные волосы завесили глаза. Аукционист поставил на меня ногу. Я уронила голову на пол.
— Называйте цену!
— Восемнадцать тарсков, — раздался голос.
— Восемнадцать. Девятнадцать? Я слышал девятнадцать?
— Девятнадцать, — донеслось из зала.
На помост упали слезы. Кончики пальцев зарылись в опилки. Опилками облеплено и покрытое потом тело.
У самых глаз — свернутая плетка.
Там, в толпе, женщины. Ну почему они не вскочат, не возмутятся? Ведь здесь попирают достоинство их сестры!
Но нет, глядят невозмутимо. Я — всего лишь рабыня.
— Двадцать! — выкрикнул кто то.
— Двадцать. — Аукционист убрал ногу и ткнул меня плеткой. — На колени!
У самого края помоста я встала на колени в позу наслаждения.
— За эту прелестную крошку предложили двадцать медных тарсков, — объявил аукционист. — Кто больше? — Он оглядывал толпу.
Я замерла. Торговый дом заплатил за меня ровно двадцать.
— Двадцать один, — предложил мужчина.
— Двадцать один.
Я вздохнула свободнее. Хоть маленькая, но прибыль.
Ни на минуту не забывала я о пластинке на шее. Цепочка короткая, плотно охватывает горло. Застегнута. Не снять.
За меня дают двадцать один тарск.
Значит, убытка торговому дому Публиуса я не принесу
Подержать девушку несколько дней за решеткой на соломе в рабских бараках и кое чему обучить обходится в гроши.
Сколько стоит рабская похлебка и плетка?
— Предлагают двадцать один тарск! — кричал аукционист. — Кто больше?
Тишина.
Внезапно накатил испуг. А вдруг прибыль торговца не устроит? Барыш совсем невелик. Надеюсь, он будет удовлетворен. Я же изо всех сил старалась, каждого слова слушалась. Боялась, что высекут.
Горианские мужчины не ведают снисхождения к вызвавшей недовольство девушке.
— Вставай, тварь цепная, — бросил мне аукционист.
Я встала.
— Что ж, — обратился он к публике, — похоже, нам придется расстаться с этой красоткой всего за двадцать один тарск меди.
— Пожалуйста, не сердись, хозяин, — заскулила я.
— Ничего, Дина, — откликнулся он с неожиданной после недавней резкости теплотой.
Упав перед ним на колени, я обняла его ноги, заглянула в глаза:
— Хозяин доволен?
— Да, — ответил он.
— Значит, Дину не высекут?
— Конечно нет. — Он приветливо смотрел мне в лицо. — Не твоя вина, что торг медленно набирает силу.
— Спасибо, хозяин.
— А теперь вставай, крошка, и побыстрей с помоста. У нас тут еще скотинка на продажу.
— Да, хозяин. — Я поспешно вскочила на ноги, повернулась и бросилась к лестнице — не к той, по которой поднималась, а с противоположной стороны помоста.
— Минутку, Дина, — остановил меня он. — Пойди сюда.
— Да, хозяин. — Я подбежала к нему.
— Руки за голову, — приказал он, — и не двигайся, пока не разрешу.
— Хозяин?
Я закинула руки за голову. Взяв меня за шею, он повернул меня к зрителям.
— Взгляните, благородные дамы и господа!
На меня обрушился удар тяжелой, связанной узлом плети.
— Не надо! Не надо, прошу, хозяин! — кричала я, не смея оторвать от головы руки. Еще секунда — и от боли и беспомощности начну рвать на себе волосы! — Пожалуйста, не надо, хозяин! — Стараясь увернуться от плетки, я корчилась, вертелась под ударами. Он крепко держал меня за шею.
— Извивайся, Дина! Извивайся!
Я исходила криком, умоляя пощадить меня.
— Неужто ты и вправду думала, — шипел он, — что нас устроит один тарск прибыли? Думаешь, мы дураки? Купить девку за двадцать и продать за двадцать один? Думаешь, мы тут торговать не умеем, ты, шлюха?
Я молила о пощаде.
Но вот, закончив эту показательную порку, он отпустил мою шею. Все еще держа руки закинутыми за голову, потупив взор, я упала перед ним на колени.
— Можешь опустить руки!
Я плача закрыла руками лицо. Стояла перед ним дрожащая, рыдающая, плотно сдвинув колени.
— Сорок медных тарсков, — послышалось из рядов, — от «Таверны двух цепей».
— «Восхитительные шелка» поднимают до пятидесяти!
Так меня обмануть! Аукционист подстроил ловушку, застал врасплох! Заставил без наигрыша показать себя во всей красе — и, сама того не желая, я предстала перед толпой во всей своей естественной беспомощности — настоящей рабыней.
— «Златые оковы» дают семьдесят!
Неплохо обстряпал! Сначала выжал из толпы все, что можно, а потом, ошеломляя публику и повергая в смятение рабыню, выставил напоказ самое сокровенное — ранимость, уязвимость, податливость, столь же неотъемлемые ее свойства, как объем груди или окружность талии, и тоже выставленные на продажу. Моя чувствительность тоже входит в цену — как и ум, сноровка и выучка. Горианин покупает всю девушку, целиком, со всеми потрохами, и все в ней должно его устраивать.
— Восемьдесят тарсков меди — «Благоуханные путы»! Не может быть!
— Горячая, как пата, — хохотнул какой то мужчина.
— Точно, — подхватил другой, — вот бы на нее мой ошейник!
А я, рыдая, стояла на коленях на рыночном помосте. Ну как было совладать с собой, когда тела коснулась плетка? Нет, не в моих это силах.
— «Серебряная клетка» дает восемьдесят пять!
Я содрогалась от рыданий. Нагая, у всех на виду. Кто больше заплатит — тот и купит. Я знала: здесь продают не просто красавицу — красавица ушла бы и за двадцать один тарск, — нет, на продажу выставлено нечто большее. Красавица рабыня.
— «Серебряная клетка» дает восемьдесят пять медных тарсков! — прокричал аукционист. — Кто больше?
— «Ошейник с бубенцом», — послышалось из рядов. — Один серебряный тарск!
В зале воцарилась тишина.
— Один серебряный тарск! — провозгласил аукционист. Кажется, доволен.
Я стояла, поникнув головой. Колени плотно сдвинуты. Чуть подрагивают плечи. В торг вступили кабатчики. О том, что такое быть рабыней, разносящей пату, кое какое представление у меня уже имелось. Облаченные в шелка, увешанные колокольчиками кабацкие рабыни на Горе хорошо известны. Их предназначение — ублажать клиентов хозяина. Стоимость их услуг входит в цену чаши паги.
— «Ошейник с бубенцом» дает один тарск серебра! — выкрикнул аукционист. — Кто больше?
Взглянув в зал, я содрогнулась. Глаза! Женские глаза из под покрывал. Застывшие позы, напряженные лица. Нескрываемая враждебность. Как тягостно стоять обнаженной рабыней под взглядами женщин! Чувствуешь себя голой вдвойне. Уж лучше бы публика состояла из одних мужчин. Женщины… Сравнивают ли, пусть непроизвольно, они себя со мной? А может, гадают, сумеют ли дать мужчине большее наслаждение? Почему именно теперь взоры их запылали такой злобой, таким возмущением? До сих пор поглядывали снисходительно, просто как на еще одну рабыню. Ну, продадут ее в череде ей подобных за горсть медяков. Нет, теперь взглянули по новому. Теперь в глазах светилась ненависть. Ненависть свободных женщин к рабыне, чувственной и желанной. Ревнуют? Завидуют мужскому вниманию? В глубине души хотят сами оказаться на помосте? Не знаю. Свободные женщины часто жестоки к красивым рабыням, снисхождения от них не жди. Может, сознают, что для мужчин мы привлекательнее, может, чувствуют исходящую от рабынь угрозу, видят в нас соперниц — и удачливых. Не знаю. Может, боятся — то ли нас, то ли рабынь в самих себе. Не знаю. Но скорее всего взбесило их то, как реагировала я на удары плетки аукциониста. Снедаемые желанием себя отдать, свободные женщины гордятся тем, что могут позволить себе не отдаваться, сохранить свое достоинство, остаться личностью. Нам же, рабыням, такая роскошь недоступна. Хотят они того или нет, рабыни должны отдаваться, отдаваться полностью. Может, свободным женщинам не хочется быть свободными, может, их естество влечет их, как рабынь, под власть сильного? Может, прельщает рабская доля? Не знаю. Ясно одно: свободная женщина испытывает глубокую, неодолимую враждебность к своей закованной в цепи сестре, особенно если та красива. А рабыни боятся свободных женщин. Мечтают, чтобы ошейник надел на них мужчина, не женщина. Что ж, торги в зените. Теперь зрительницам ясно: быть мне кабацкой рабыней — жгучей, как острая приправа, лакомой и влекущей; чарующим, как музыка, аккомпанементом к огненно желтой паге. Это то и подливало масла в огонь, заставляло пристальнее вглядеться в своего спутника. А не зачастит ли он теперь в новую таверну? Страшно, Враждебность женщин пугала. Я — рабыня.
— Встань, крошка Дина, — приказал аукционист. Я встала.
Подавляя рыдания, откинула назад волосы. Обвела глазами толпу, сидящих на скамьях мужчин и женщин.
— Таверна «Ошейник с бубенцом» дает серебряный тарск, — повторил аукционист. — Есть еще предложения?
Странно, но в этот миг на ум мне пришла Элайза Невинс, моя бывшая соперница. Позабавилась бы, глядя на меня, голую, на рыночном помосте.
— Продана за серебряный тарск таверне «Ошейник с бубенцом»!
Продана.
Он толкнул меня к лестнице, и я, спотыкаясь, побрела вниз по ступенькам с противоположной стороны помоста.
— Сто двадцать девять! — послышалось за моей спиной.
У подножия лестницы меня подтащили к цепи с наручниками, пристроили за стоящей на коленях девушкой. Та и головы не подняла, на меня и не взглянула. «На колени!» — приказал мужчина. Я опустилась на колени. Он застегнул на моем запястье висящий на цепи наручник. Вскоре за мной пристегнули еще одну проданную с торгов рабыню, и еще, и еще. Я стояла на коленях. С руки свисала цепь. Продана.