Цитата сообщения Оксана_Лютова Первый брак Василия III, или Был ли Иван Грозный законным наследником?



I.

Венец и бармы Мономаха Иван III Васильевич полагал равными по достоинству королевской и даже императорской коронам. Женившись сам вторым браком на племяннице последнего византийского императора Константина Палеолога, царевне Софье, он и детям своим подыскивал женихов и невест царского происхождения: женил старшего сына Ивана на дочери молдавского господаря, а дочь Елену выдал за великого князя литовского Александра, ставшего впоследствии польским королем.

После внезапной смерти старшего сына государь, погоревав, объявил было престолонаследником его сына и своего внука Дмитрия и даже — впервые в русской истории — венчал его Мономаховым венцом; но потом передумал, наложил на внука опалу и отдал великое княжение своему младшему сыну Василию — уже без каких-либо торжественных церемоний. В объяснения своих решений Иван Васильевич не вдавался, лишь однажды гневно бросил недоуменной депутации псковичей, уже присягнувших Дмитрию: «Разве я не волен в своих детях и внуках? Кому хочу, тому и дам княжение».

Когда новому наследнику приспело время жениться, Иван Васильевич, не отступая от своих правил, начал приискивать ему невесту за границей и поручил своей дочери, польской королеве Елене, найти брату подходящую особу из какого-нибудь европейского королевского дома. Елена, однако, отписала отцу, что дело это невозможное, так как на Западе не любят греческой веры, считают православных нехристями, и вряд ли найдется государь, согласный отдать дочь за наследника московского князя. Тогда Иван Васильевич попытался повести дело о женитьбе сам и снесся с датским королем, своим постоянным союзником, в угоду которому он некогда воевал со Швецией. Но датский король, сделавшийся после Кальмарской унии со Швецией также и шведским королем, перестал нуждаться в московитском союзнике — Ивану Васильевичу пришлось выслушать непривычный для его уха отказ.

Делать было нечего, приходилось породниться с кем-нибудь из своих холопов. Страдавшее от такого унижения государево сердце утешил великокняжеский казначей Юрий Траханиот, один из греков, приехавших к московскому двору вместе с Софьей Палеолог. Он указал Ивану Васильевичу на примеры из византийской истории, когда императоры выбирали себе жену из девиц, собранных ко двору со всего государства, — взять хотя бы императрицу Ирину, которая таким образом выбрала невесту для своего сына Константина: подробный рассказ об этом содержался в житии святого Филарета Милостивого, чья внучка, Мария, и стала супругой молодого императора.

Иван Васильевич воспрянул духом. Замечания Траханиота суть дела, конечно, не меняли, но государева честь была спасена! Таким вот образом и случилось так, что к осени 1505 года Москва оказалась битком набита красавицами, трепещущими от близости необыкновенного счастья — великокняжеского венца. Траханиот надеялся, что выбор падет на его дочь, но вышло иначе: Василию приглянулась девица Соломония, дочь знатного московского боярина Юрия Константиновича Сабурова. 4 сентября того же года была сыграна свадьба.

Свадебные торжества стали последним радостным событием в жизни Ивана Васильевича. Спустя полтора месяца после того он скончался. Василий беспрепятственно занял отеческий престол.

II.

Проходили месяцы, годы, десятилетия, а великокняжеские палаты все не оглашались плачем новорожденного...

Василий тяжело переживал свою бездетность. К отчаянию мужчины добавлялась тревога государственного мужа. Отсутствие наследника грозило междуусобием московской державе: братья Василия, удельные князья Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий, могли вступить в кровавый спор за великокняжеский престол. Да и очень уж не хотелось Василию завещать державу брату! Наследование престола братьями, по старшинству, было бы возрождением удельных обычаев, в противовес многолетней самодержавной политике московских государей, истреблявших братьев и дядей мечом и моривших их в темницах, чтобы иметь возможность передавать престол своим детям. Стремясь снять с себя заклятие бесплодия, Василий не брезговал ничем, даже таким предосудительным для государя и христианина средством, как обращение к колдунам. Князь А.М. Курбский пишет, что Василий, «стар будущ, искал чаровников презлых отовсюду, да помогут ему ко плодотворению, не хотяще бо властеля быта брата его по нем, бо имел брата Юрья зело мужественного и добронравного».

В 1525 году Василий решил развестись с Соломонией. Мы не знаем всех обстоятельств, при которых возникло это решение. Не исключено, что здесь имела место интрига... Ближайшее окружение великого князя состояло из незначительных людей — дьяков, так как Василий опасался родовитого боярства. Особым доверием государя пользовался дьяк Иван Шигона-Поджогин. Эти люди, забравшие к негодованию знати все дела в свои руки, имели основания полагать, что в случае смерти бездетного Василия любой из удельных князей, занявший московский престол, наложит на них опалу. Активное участие Шигоны в деле о разводе говорит в пользу предположения о том, что ближнее окружение великого князя если не прямо повлияло на его намерение развестись с женой, то во всяком случае нашло такое решение вполне соответствующим своим интересам и всеми правдами и неправдами способствовало его осуществлению. Странная с церковной точки зрения позиция митрополита Даниила позволяет говорить о полном одобрении им затеянной при дворе интриги.

Как бы то ни было, приняв решение о разводе, Василий действовал быстро. Правда, на чьей совести лежит эта скоропалительность — самого великого князя или его окружения, — сказать трудно. Шигона и митрополит Даниил проявили усердие едва ли не чрезмерное... С фактической стороны дело выглядит так. В начале ноября 1525 года, по возвращении в Москву из ежегодного объезда своих владений, Василий созвал бояр и говорил им со слезами: «Кому царствовать после меня в Русской земле, во всех городах и пределах? Братьям отдать их? Но они и своих уделов устроить не умеют!»

Бояре, угадав мысли великого князя, отвечали: «Государь, неплодную смоковницу отсекают и выбрасывают из сада!»

Немедленно был учрежден розыск о неплодии Соломонии, чтобы освидетельствовать ее неспособность к рождению детей. Главными свидетелями выступили Юрий Траханиот и брат Соломонии, Иван Юрьевич Сабуров. В соответствии с показаниями последнего, дело было нечисто. Сабуров признался, что по просьбе сестры приводил к ней «женок и мужиков», умеющих чаровать и знающих заговоры на любовь и присушение. Одна такая колдунья, рязанская баба Степанида, осмотрев Соломонию, вынесла приговор, что детей у нее не будет, но дала наговорную воду и велела умываться ею, а затем дотрагиваться мокрой рукой до белья великого князя, чтобы сохранить его любовь. Другая, «безносая черница», горячо рекомендовала натираться наговорным маслом и уверяла, что после этого Соломония не только приобретет любовь князя Василия, но и будет иметь от него детей. Странно, что показания Сабурова не повлекли за собой дальнейшего следствия о волхвовании на особу государя. А ведь это считалось чрезвычайно тяжелым преступлением, и во всех известных случаях подобного рода доказанное обвинение влекло за собой строгое наказание. Между тем для Соломонии оно не имело никаких последствий. Розыск удовлетворился одним удостоверением факта ее бесплодия. Похоже, следователи очень спешили...

Но получить одобрение боярской думы и подтверждение неплодия Соломонии означало сделать лишь полдела. Вопрос о разводе надлежало решить не великому князю, не боярам, а церковной власти. Церковные правила не допускали развода по причине бездетности того или другого супруга. Дело осложнялось еще и тем, что по церковной традиции в случае развода и дальнейшего непременного пострижения жены муж также должен был принять схиму. Митрополит Даниил был готов закрыть глаза на очень и очень многое в церковных правилах и церковной традиции. Но среди духовенства нашлись люди, смотревшие на дело иначе.

В то время во внутренней жизни Русской Церкви ощущалось значительное напряжение вследствие «нелюбок» между «осифлянами», сторонниками архимандрита Иосифа Волоцкого, и «нестяжателями», или «заволжцами», последователями заволжского старца Нила Сорского. Публичные разногласия между ними выливались главным образом в споры по поводу правомочности владения Церковью земельной собственностью и в пререкания о допустимости или недопустимости казни еретиков. «Осифляне» отстаивали право Церкви владеть селами и угодьями и наказывать еретиков, «нестяжатели» отрицали его. Если отвлечься от исторических форм, в которых протекал этот спор, станет понятно, что здесь сталкивались два религиозных замысла, две религиозные идеи, касающиеся самых начал и пределов христианской жизни и делания. Происходил первый раскол в истории русской культуры, трагизм которого заключался в том, что в нем лицом к лицу со всей непримиримостью были поставлены две правды — правда социального служения, «общежительности» Церкви и правда аскетического созерцания, созидания христианской души. Для Иосифа Волоцкого монашеская жизнь была неким социальным тяглом, своего рода религиозно-земской службой, даже молитва исподволь служила у него делу справедливости и милосердия. Сам он ни в коем случае не был потаковником светской власти и бессердечным стяжателем мирских благ. Он собирал земные сокровища лишь для того, чтобы раздавать их нищим и убогим. Обитель как сиропитальница, как странноприимный дом — вот его идеал. Самого царя Иосиф включал в ту же систему Божьего тягла, определяя ее границы Законом Божиим и освящая неповиновение неправедному или «строптивому» царю, — ибо «таковой царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, а мучитель».

В противоположность столь высоко и милосердно понятому монашескому служению Иосифа заволжское движение было прежде всего духовным опытом, аскезой и искусом духа, исканием безмолвия и тишины. «Мир, — писал Нил Сорский в одном из посланий, — ласкает нас сладкими вещами, после которых бывает горько. Блага мира только кажутся благами, а внутри исполнены зла. Те, которые искали в мире наслаждения, все потеряли; богатство, честь, слава — все минет, все опадет, как цвет. Того Бог возлюбил, кого изъял из мира (то есть иноков, монахов. — С. Ц.)». Для людей, исповедующих столь решительный уход из мира, монашеское «общежитие» Иосифа представлялось чересчур шумным и соблазнительным. И это во многом действительно было так. Правда преподобного Иосифа быстро потускнела у его преемников, его замысел побледнел и исказился в следующих поколениях «осифлян», у которых слово начало все чаще расходиться с делом, а дело — со справедливостью и милосердием. Однако и правда «нестяжателей» была неполной — преодоление мирских пристрастий оборачивалось у них некоторым забвением о мире, о его нужде и болезнях. Они не только отрекались от мира, но и отрицали его. Уходя из мира, они оставляли его «осифлянам» и предпочитали историческому деланию гневные, убедительные, но малодейственные обличения зла. Если кое-кто из них и оставался в миру, то лишь для того, чтобы проповедовать исход из него...

Василий, как и его отец, долгое время не позволял взять верх ни одной их борющихся сторон. В «нестяжательстве» его привлекала идея лишить монастыри их земельных владений; «осифляне» своей покладистостью в отношениях с княжеской властью обеспечивали ему неизменную поддержку Церкви во всех его начинаниях. Некоторые из «нестяжателей» благодаря близости к государю имели значительное влияние на церковную жизнь.

Митрополит Даниил, ученик Иосифа Волоцкого, не поколебался скомпрометировать своего учителя и свой сан и, вопреки ясному учению Евангелия и в противность всем церковным правилам, дозволил великому князю развод за одно неплодие супруги. В его оправдание можно сказать только то, что он действовал все-таки из государственных видов.
Вопрос о разводе был вынесен на собор с участием бояр и духовенства. Митрополит Даниил еще раз успокоил совесть Василия, сказав, что берет его грех на свою душу. Но тут против вопиющего беззакония возвысил голос инок Вассиан — бывший князь Василий Иванович Патрикеев, родственник великих князей московских. Вассиан был убежденный «нестяжатель», автор сочинений, направленных против Иосифа Волоцкого и монашеских злоупотреблений того времени, преимущественно против любостяжания (в частности, при исправлении Кормчей книги — свода церковных законоположений — он сделал сличение с греческим подлинником и обнаружил ошибки в славянском переводе, где словом «села» было переведено то, что в оригинале означало «угодья», то есть пашни, поля и так далее; таким образом, он серьезно подорвал законность монастырского поместного владения). Едва ли, впрочем, этот «нестяжатель» не был большим лицемером; по крайней мере, о нем сохранилось свидетельство, что, живя в Симоновом монастыре, он «не изволил... брашна Симоновского ясти: хлеба ржаного, и варения от листа капустного, и от стебля свекольного, и каши... и млека промозглого, ни пива чистительного желудку монастырского не прияше... Яде же монах князь Вассиан приносимое ему брашно от трапезы великого князя: хлеба чисты, пшеничны, крупитчаты... рыб, и масла, и млека, и яиц... Пияше ж нестяжатель сей романею, бастр, мушкатель, ренское белое вино». Вот так препровождал князь Вассиан свою жизнь в монашестве и подвижничестве, с пшеничным хлебом и рейнским вином. Тем не менее великий князь Василий очень уважал Вассиана за ученость и нравственную жизнь и любил выслушивать его мнения по разным вопросам. Вот и теперь, на соборе, государь спросил его, что он думает о разводе. Вассиан смело ответил: «Ты мне, недостойному, даешь такое вопрошение, какого я нигде в Священном Писании не встречал, кроме вопрошения Иродиады о главе Иоанна Крестителя», — и далее сослался на евангельские и апостольские правила, запрещающие развод на основании неплодия.

Вместе с Вассианом свой голос против развода, как дела беззаконного и бессовестного, подали почтенный благочестивый старец князь Семен Федорович Курбский, некогда прославившийся покорением Перми и Югры, и ученый монах Максим Грек. Однако в последующих прениях «осифляне» взяли верх: Василий получил разрешение на развод.

28 ноября Соломонию отвезли в московский Спасо-Рождественский монастырь на Рву и постригли. Скорее всего, пострижение было произведено против воли Соломонии. Находившийся в то время в Москве императорский посол Сигизмунд Герберштейн, оставивший после себя обстоятельные записки о Московии, сообщает, как представлялось это дело москвичам. Когда Соломонии начали остригать волосы, она голосила и плакала. Митрополит Даниил поднес ей монашеский куколь — она бросила его на пол и принялась топтать. Тогда дьяк Шигона ударил ее плетью.

— Так ты еще смеешь противиться воле государя и не слушать его повелении?

— А ты по какому праву смеешь бить меня? — вознегодовала Соломония.

— По приказанию государя!

— Свидетельствую перед всеми, — обратилась Соломония к присутствующим, — что не желаю пострижения и на меня насильно надевают куколь. Пусть Бог отомстит за такое оскорбление!

Вскоре ее отвезли на житие в суздальский Покровский монастырь.
Официальное известие «О пострижении великой княгини Соломонии», изданное в феврале следующего, 1526 года, толкует события иначе. Соломония выступает здесь инициатором развода и «нудит» (принуждает) супруга отпустить ее в монастырь; а Василий совершает «подвиг», нарушая канонические правила ради блага подданных — возможности иметь наследника. Видя свое бесплодие, Соломония, как повествует автор, «начала молити государя великого князя. Василия Ивановича всея Руссии, да повелит ей облещися во иноческий образ». Василий никак не хотел идти на беззаконие и отвергал ее мольбы и советы бояр. Тогда Соломония начала молить о том же митрополита Даниила — и умолила. Василий послушался отца своего духовного, митрополита, и позволил жене постричься.
Апологетическая направленность этого сочинения очевидна. Однако оно проливает свет на причины быстрого удаления Соломонии из Москвы: оказывается, к Соломонии в Спасо-Рождественский монастырь валом повалили соболезнующие посетители — «вельможи, сродники ее, княгини и боярыни». Значит, внешне покорствуя воле Василия, бояре отнеслись к его разводу неодобрительно. Центром оппозиции с неизбежностью должны были сделаться братья государя, удельные князья Юрий и Андрей.
Развод Василия с Соломонией явился важным в династическом отношении событием. Еще важнее было то, что вслед за этим последовало. А дальше события приобрели загадочный, почти детективный характер...

III.

Вскоре по Москве распространился слух, что Соломонию постригли... беременной! Предоставим слово Сигизмунду Герберштейну. «Вдруг возникла молва, — пишет он, — что Саломея (Соломония. — С. Ц.) беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников, казнохранителя Георгия Малого (Юрия Траханиота. — С. Ц.) и Якова Мазура (постельничего Якова Ивановича Мансурова. — С. Ц.), и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, будто она беременна и скоро родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, даже побил за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он послал в монастырь, где содержалась Саломея, советника Федора Рака, (дьяка Третьяка Михайловича Ракова. — С. Ц.) и некоего секретаря Потата (дьяка Григория Никитича Меньшого-Путятина. — С. Ц.), поручив им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые клятвенно утверждали, что Саломея родила сына по имени Георгий, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некоторые лица для расследования истины, она, говорят, ответила им, что они не достойны видеть ребенка, а когда он облечется в величие свое (станет великим князем. — С. Ц.), то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, что она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко».

Новые подробности встречаем в рукописи Гейденсталя «Московская история», переведенной на русский язык в 1741 году: «Когда при Дворе слух промчеся, якобы бывшая царица Соломея в монастыре непраздна и вскоре имеет родити, — царь Василий вскоре послал бояр и двух знатных дам, чтобы прямо освидетельствовать Соломею. Соломея же, егда услышала в Суздаль приезд их, зело убоялася и вышла в церковь в самый алтарь и, взявся за престол рукою, стояла, ожидая к себе посланных; и егда к ней придоша бояре и дамы, просили ее, чтобы она из алтаря к ним вышла. И она к ним выдти не хотела. И егда вопрошена, что имеет ли она быть непраздна, она им на то отвечала, что я со всякою моею надлежащею должностию и честию была царица и перед несчастием своим за несколько времени стала быть непраздна от супруга моего царя Василья Ивановича и уже родила сына Георгия, который ныне от меня отдан хранитца в тайном месте до возрасту его; а где он ныне, о том я вам никак сказать не могу, хотя в том себе и смерть приму. Бояре же уразумели ее неправду, и дамы, осмотря ее, что она никогда не была непраздна, возвратились в Москву и обо всем поведали царю Василию, яко то все неправда и обман, и за то она еще далее сослана в ссылку».

Известия иностранцев о существовании сына Соломонии смыкаются с рядом русских источников и свидетельств. Так, в суздальском Покровском монастыре несколько веков жило предание о рождении у Соломонии в стенах монастыря сына и его смерти в младенческом возрасте. В «Историческом и археологическом описании Покровского девичья монастыря» И.Ф. Токмакова, изданном в XIX веке, говорится: «С правой стороны гробницы Соломонии находится полуаршинный памятник; как говорят, тут похоронен семилетний сын ее, родившийся в обители».

Долгое время все эти свидетельства о беременности Соломонии историки относили к области слухов и ничем не обоснованных домыслов. Однако все изменилось в 1944 году, когда директор суздальского музея А.Д. Варганов поднял находившуюся рядом с гробницей Соломо¬нии анонимную белокаменную плиту (официально это надгробие приписывалось малолетней царевне Анастасии Шуйской — дочери царя Василия Шуйского, даты рождения и смерти которой не известны и чье существование удостоверено лишь двумя вкладами в монастырь, относящимися к XVII веку). Согласно протоколу, музейные работники обнаружили «небольшую погребальную колоду, покрытую изнутри толстым слоем извести. В ней оказались остатки детской рубашки и истлевшее тряпье без каких-либо остатков и следов костяка».

Дальнейшее исследование установило, что рубашка принадлежала мальчику 3—5 лет из высших слоев общества. В протоколе также указано, что «со всего этого материала сыпалась сухая земля, смешанная с мельчайшими блестками серебра. Обрывки тканей, металлические нашивки (на груди у ворота рубашки. — С. Ц.) и поясок были покрыты темно-коричневыми пятнами...». К сожалению, экспертиза этих предметов не была проведена, и что это за пятна, до сих пор остается неизвестным.
Так версия о существовании сына Соломонии получила весомое подтверждение*. Косвенным свидетельством в пользу его рождения может служить сохранившееся известие о возведении великим князем Василием в апреле 1527 года у Фроловских (Покровских) ворот обетной церкви (ныне не существующей) во имя святого великомученика Георгия Победоносца. Следует заметить, что ни одно из фундаментальных исследований по истории Москвы не указывает причин возведения этого храма. А между тем все становится ясным, если вспомнить, что подобную обетную церковь Василий воздвиг и после рождения другого сына, Ивана Васильевича, — будущего Грозного. По свидетельству Герберштейна, Москва полнилась слухами о беременности Соломонии, и Василий вряд ли стал бы столь явно подтверждать эти слухи в случае их беспочвенности.

*Более подробно см.: Григорьев Г.Л. Кого боялся Иван Грозный? М., 1998; А.Л.Никитин. Соломония Сабурова и второй брак Василия III//Никитин А.Л. Основания русской истории. М., 2000.

Приблизительный расчет сроков беременности великой княгини не противоречит приведенным выше фактам. Согласно Постниковскому летописцу, Василий уехал в осенний объезд 10 сентября и вернулся в Москву 10 ноября 1525 года. Если Соломония к тому времени уже была беременна, как повествует Герберштейн, то зачатие следует отнести на вторую половину августа — начало сентября. Тогда становится понятной вся спешка в деле с разводом. Получают, между прочим, объяснение и содержащиеся в розыскном деле о неплодии Соломонии ссылки на ее общение с чародеями — Шигоне и другим заговорщикам, уже знающим о непраздности великой княгини, важно было не допустить встречи Василия с женой, а забота о том, чтобы Соломония не «навела порчу» на государя, оказалась превосходным поводом к этому.

В апреле Православная Церковь празднует память четырех Георгиев: 4-го числа — преподобного, 7-го — исповедника и митрополита Митиленского, 19-го — исповедника и епископа Антиохийского и 23-го — великомученика и Победоносца. В сочинении Григория Котошихина (XVII век), содержащем подробные сведения о быте московских государей, говорится, что при рождении младенцев в царской семье «дается... имя от того времени, как родится, сочтя вперед в восьмой день, которого святого день, и ему то ж имя будет». Поскольку обетная церковь была посвящена Георгию Победоносцу, получается, что сын Соломонии родился 15 апреля. Подтверждением этих подсчетов служат и две дарственные грамоты, выписанные Василием суздальскому Покровскому монастырю и Соломонии. Первая — на село Павловское — датирована 7 мая 1526 года, вторая — на село Вышеславское — 19 сентября того же года. После всего сказанного эти подарки выглядят отнюдь не беспричинными.

Наконец существует еще один интересный документ — вкладная книга ростовского Борисоглебского монастыря, в которой имеется следующая запись: «По князе Юрье Васильевиче память априля в 22 день панахида пети и обедни служити собором, докуды и монастырь стоит». Как видим, поминание князя Юрия (Георгия) Васильевича помечено кануном празднования дня памяти Георгия Победоносца. Что это за князь? У Ивана Грозного был родной брат Юрий Васильевич, который родился 30 октября 1533 года, крещен 3 ноября того же года и умер 24 ноября 1563 года. Ни одна из этих дат никак не может дать повод поминать его в апреле, накануне дня памяти Георгия Победоносца, так как его ближайший день ангела 26 ноября. Ошибка в поминальной записи исключена. Получается, что перед нами еще один след сына Соломонии, Георгия, — след, который царская семья стремилась тщательно замаскировать. Почему? Потому что Георгий вскоре должен был исчезнуть — в 1530 г. у великого князя Василия появился законный наследник – царевич Иван, будущий Грозный.

Согласно суздальскому преданию, сын Соломонии умер в возрасте семи лет, то есть в 1533 году. Год его смерти точно совпадает с началом правления второй жены Василия III Елены Глинской и ее фаворита, князя Оболенского. И потом, эта пустая детская гробница, куда директор суздальского музея заглянул, очевидно, далеко не первым... Но кто же более Елены и ее фаворита был заинтересован в сокрытии всяких следов существования несчастного Георгия?

источник