Давно когда-то люди советские видели мир
Сквозь карикатуры недетские в журнале "Крокодил".
И образ єтот капиталистический
Воссоздали автоматически.
Все там: и акулы, и корпорации,
и милитаризм, и провокации,
и пресса продажная,
и мораль неважная,
и бесправие масс,
и социальный расколбас.
Ах, мир современный совсем бы иным был,
Если бы люди советские не читали журнал "Крокодил"!

Вот две закосневшие в пакостях мухи
сидят на засохшем коровьем куске,
вдали затихает оркестр многорукий,
две самые расово чистые мухи
оркестру внимают в тоске:
их радости жизни - когда-то и где-то,
уходит с лошадками сытое лето,
афиша лежит на песке.

Сдуваются горки, шатры опадают,
один за одним номера покидают
семейства. Грустит детвора,
и все в этой местности знают -
пора,
уже зажила, загорела коленка
и выцвел тряпичный браслет на руке,
уложены в тень чемоданы под стенкой,
а у корнетиста тревожная венка
синеет на левом виске,
печален оркестр курортного лета,
слышна еще долго визгливая флейта
и трактора стук вдалеке.

Совсем уже скоро уедет-уедет
последний шашлычник, последний таксист,
разрушится братство сезонных соседей
и берег останется мертвенно чист,
однажды в туманный сентябрьский вторник
затеплится солнце на желтой стерне,
но встретит его только жирный поморник
да чёрный старик на чужом топчане.

На власні очі бачив, як старі
В сльозах від немочі питають копійчини,
А там, де хліб збирали трударі -
Гірким полином вкриті порожнини.
Де діти танцювали - там сміття,
Де спокій був - там бачу я облуду,
Не знають люди честі й каяття,
Дорослі чи малі без віри, без пуття,
Живуть, як вміють, підкорившись бруду.

Та я сміюся, сходячи до домовини -
Нехай все навкруги руїна та брехня,
І рік-у-рік брехливіша людина,
І день-у-день біднішає країна,
Та буде все "отлічно", знаю я.
Чому, питаєте, я се так знаю?
Бо інтернети правильні читаю.
І вірю не своїм очам,
А бозна ким написаним словам.

В колонках играет - J.S. Bach - BWV 1043 - (2) Largo ma non tanto d-moll / D minor
Я так скажу - хужее дела нету
Давать свой стих на критику поэту -
Он с точным метром и лекалом
Шедевр твой объявит калом.

И будет прав.
Чтоб стих подать
Ищи любителя читать.
Ищи любителя цветов,
Который алчет красотов,
Которому нет дела до граммантики,
До сдвоенных согласных, падежей,
Он хочет ахать, новой ждёт романтики,
Так дай ему своих стихов скорей!

Но хуже, чем поэту предлагать
Отведать собственного слога,
Я лишь одно могу назвать -
Это когда поэтов много.

Одних роднит краса или уродство,
Других - желанье водку пить с утра,
А этих вот сближает сходство скотства
Сильней, чем осетровая икра.

Входя под свод правительственных зданий
Мы видим там кишащих гадов клуб,
Что взяли в моду глотку рвать и пуп,
Ища себе законных оснований.

Такие одинаковые внешне -
Свиные рыла, анусы и клешни,
Людского в них едва ли хоть на треть, -

Внутри они тем более похожи,
Внутри у них - совсем одно и то же.
Там, честно, даже не на что смотреть.

Все дороги к ней единственной ведут,
Люди думают о смерти и ждут.
Люди ждут вестей от смерти
В запечатанном конверте,
В очертаньях облаков,
В глупых звуках птичьих слов.
Как не думать если вот она, с тобой,
За спиной.
Люди думают о смерти, - поделом –
В переполненном вагоне, за столом,
В одиночестве на кухне,
Над могилами друзей,
У лампадок, что потухли
Не по прихоти своей.
Ставят храм в степи ковыльной,
Жгут свечу в тщете бессильной,
Заслоняются крестом,
А потом
Снова думают о ней и взывают шёпотом
К духам неба и земли, -
Мало ли!
Вот и бабка померла, померла.
Вот и мамка померла, померла.
Вот и тетка помирает,
Младший брат совсем хворает,
Отодвинешь ли на год
Свой черёд?

Пастор Олександр Хомченко 158 днів молився за Україну на майдані в окупованому Донецьку, був схвачений і вижив після тортур. Зараз він у Брюсселі дає свідчення для Гаагського трибунала.


Від бога і людей в сирі могили
Своє мистецтво різники зарили,
Відтоді в цій загубленій норі
Царює ніч о будь-якій порі
В солоному кривавому серпанку
Блукають тіні в чорному вбранні
Із дзвоном ланцюгів неначе в танку
Спітнілі руки, хижі і страшні
Хрустять хрящі на дибі день і ніч
Вогню і м'яса смрадне животіння
Та наче крука хрипле бурмотіння
У бороді брудній ворожа річ
Тут все живе вмирає в безнадії
І жах на грубих лавах червоніє
Повітря тхне і стогне, і тремтить
І шмат забутий на гаку смердить.
О нелюде, народжений у болі,
Бездушний кат, чиє ім'я Іван
Мізерному рабу не треба волі
А тільки смак чужих нестерпних ран
А тільки зойк від спечених рубців
І скриготіння зламаних суглобів
Друзки кісток і клейма, що на лобі
Лишає сталь розпечених щипців,
А тільки страх і відчай ката тішить
Та м'язів скручених покірність надиха
Зневагу до життя, що серцем б'є і дишить,
Аж поки болем зморене, стиха,
Аж поки не стечуть його сліди
Крізь дірку у підлозі в нікуди.
Твій обрій - то скривавлена стіна.
Твої думки - то темрява одна.
Будь проклятий. Хай сонце життєдайне
Тебе, скаженого, до скону омина.

Intro

Буває, як сонце над степом зітхає, а захід жовтіє, і все золоте,
На обрії кіптява злегка гуляє,
а потім густішає, в небо сягає, темнішає, ширше росте...

Та вітер без злості розірве ліниво, розтягне прозорим серпанком той дим,
Від краю до краю завмерла над нивою
тиха покрова, сумна і мінлива, крилом золотаво-блідим.

А потім деінде, вже зовсім далеко - димить, наче маршем іде батальйон,
І що воно курить крізь тишу і спеку?
Не знає напевне ніхто, та подекуди правда дивніша за сон...

1.

Дивись - там у полі чорніє неначе людині подібний всамітнений дуб,
Він справді кремезний, та здалеку бачиш -
він суне повільно і вперто, одначе, здіймаючи куряви клуб.

Чи трактор то їде сухою межею, чи може табун здичавілих коняк?
Ось ближче примара, і видно – над нею
кружляють лелеки, то ходить ріллею похмурий матрос Ракушняк.

Твердою підошвою топче стернину підбитий цвяхами важкий черевик.
Дві стрічки потерті звисають на спину,
стару безкозирку і сиву щетину несе на собі чоловік.

Чорніший від Йольської ночі чорніє на ньому суконний матроський бушлат,
Із якорем ґудзики ледь бронзовіють,
стожилаві ноги і бичача шия, і тягнеться слідом канат…

2.

Поглянь на міцну татуйовану руку: уп’ялася в шкіру пенькова петля.
За що їй таку люту кару і муку?
«Підходь, розкажу тобі, синку, науку» - зненацька старий промовля.

«Сто років тому ось що сталось зі мною: з гармати я постріл славетний зробив,
Людиною був я тоді молодою, служив на балтфлоті.
Цією рукою пожежи вогонь запалив.

Відтоді ось тут на спокуту і кару приречений воду шукати в степах,
Від мене закляття відважує хмару,
щоб сонце пекло, щоб ні краплі нектару, і піт на чолі і щоках.

Щоб більше додати тортурів і туги – цей клятий канат на моєму плечі:
Залізним форштевнем рубає мов плугом,
здіймає пилюку над висохлим лугом, і робить заграви вночі -

То шлюпка з «Аврори» позаду гуркоче, ярмо моїй плоті, важке і дурне.
Від нього страждаю, аж висохли очі,
А кинуть не можу, бо навіть як схочу - не слухають пальці мене.

І так я сто років степами блукаю, зі мною тягар і надія моя,
Як річку знайду – то на воду спускаю,
Як стане посуха – то далі гуляю. Ну, ось ти і знаєш, хто я.

3.

Я доказ, що злочин не буде безкарний, я приклад, що ходить, і сум, що мовчить,
Я – сила, що смерті шукає намарно,
я ранок спекотний і вечір безхмарний, я той, хто ночами не спить.

Відомо, що кривда добра не народить, хтось має долати її, а відтак
Я - лють, що у відчаї силу знаходить карати усіх, хто від правди відходить,
Я - месник, матрос Ракушняк!»

Сказавши оце, відвернувся і рушив, на мить не розтиснув страшної руки:
«Пробач мені, Боже... врятуй мою душу... покірно благаю... чи довго ще мушу?..»
А далі були матюки.

FAQ русскоязычным: е - э, і - и, и - ы, є - е, ї - [йи], o - o, г - мягкое г, ґ - твердое г, ' - ъ. Всё читается так, как пишется.


Крізь тріск сухий і хижий дряп гілок
Біжить вигнанець темним лісом.
Вже десь загублені сума, ціпок,
І схоже, кров чорніє із дірок
Плахіття, наче шарпаного бісом,
Брудного, драного.
Нарешті смолоскипів
Заграва десь позаду миготить,
Рухливі тіні галузей чорніють,
Густішають, і голоси гонитви,
Збентежені, лютують вдалині,
Тихішають, і чути стало схлипів
І плачу звук у темній гущині,
А згодом слово щирої молитви
Гамує розпач у розпуки мить.
«За що, о люди - голос промовляє,-
Мене, як звіра, женете у ніч,
Прости, Пан Боже, хто усіх прощає,
Того, хто чинить лихо, і не знає
Як коїть хибну, непотрібну річ...»
Аж раптом шарудіння -
Причаївся
Вигнанець, нишкнув, слухає, тремтить.
То звір лісний, чи стовбура скрипіння,
То ліс зітхає, вітер ледь двигтить
Вгорі у кронах. Темна ніч, тривожна.
Із нею наодинці - сам як ніч.
Пішов поволі, молячись побожно,
Рукою темряву хрестити навсібіч.
Як голосно сова вночі вищіть!
Але то птах лише, пір'їна,
на гілці десь мале ото сидить
І сам лякливий, мабуть, як дитина.
За гаєм тхір брехнув і тихо знов,
А там їжак траву собі ворушить, -
Так заспокоївся, і охолола кров.
Втікач до краю лісу підійшов,
Зітхнув і навпростець по полю рушить.

Червоний молодик помандрував
За сонцем, неквапливий, тьмяний,
І темрява не забарилась - впав
На поле, на широкий килим трав
Одвічний морок і туман духмяний
Розлився степом.
Вітер вщух за мить,
І наш втікач вчарований стоїть.
Все щезло: звуки, фарби, і здається
Сама людська присутність недоречна
Своїм живим надмірним рухом рве
Довершеного спокою вінець.
«Немов ця мряка дійсно безкінечна,
а я, людина, їй кладу кінець, -
Так сам собі він говорить, -
Я ляжу зараз просто тут, з травою,
Втоплюся в її хвилях з головою.
Я темрявою стану, небуттям,
Я розчинюся у вогкім повітрі,
Свій подих і тепло землі віддам.
Мене нема...»
І зупинився час.
І втікача не стало поміж нас.

Прозоре темне небо ледь синіє -
Росою впав отой нічний туман.
Як зерня маку у маківках зріє,
Аж поки снігом вітер не розвіє, -
Так зоряний безмежний океан
Від сон-трави коріння до горішніх нетрів
Постав величний, тихий, незрівнянний-
Поетів муза, путівник прочан.
Навипередки Лебідь і Орел
Чумацький Шлях долають вічно разом,
З щедротних і незвіданих джерел
За обрій ллє зірковий водоспад
За дальні гори, за чужі моря,
А онде мовчазним дороговказом -
Кремезний Віз і Провідна зоря.
Сором'язливо зоряна блакить
Відбилась всюди у росі дрібненькій,
Від чого степ парує і блищіть.
Перлинним саваном укритий, там лежить
І наче спить вигнанець молоденький.
Над ним схилилась срібна ковила
Йому шавлія ноги сповила.
В очах відкритих досі ніч кружляє,
Ні страху, ні лихих думок немає.

На сході вже світлішає поволі,
Бо там, байдуже до людської долі,
Сліпе до сліз, глухе до тих, хто плаче,
Вже пнеться вгору вічне і гаряче.

FAQ русскоязычным: е - э, і - и, и - ы, є - е, ї - [йи], o - o, г - мягкое г, ґ - твердое г, ' - ъ. Всё читается так, как пишется.

Собака на дорозі
(бувальщина)

У краї оселедців і борщів
Триває третій місяць без дощів.
О цій порі я місця не згадаю,
Щоб так було віддалене від раю -
Суха земля твердіша за горіх,
Лютує сонце, наче чує гріх.

В пекельній спеці - що вже та людина! -
Конає навіть степова рослина,
Із річки риба лізе та смердить,
І очерет геть висохлий стоїть.
За обрій степ розораний жовтіє,
У куряві могила височіє.

І там, серед зневоднених земель -
Мов кинутий аральський корабель,
В бетон розжарений з усіх боків закуте,
Димить, чадить і світу шле отруту,
Знесилене задухою і пилом,
Південне місто – Запоріжжя миле.

Крізь сіру пляму із кінця в кінець
Проліг проспекту Леніна рубець.
І день-у-день змія машин по ньому
У шість рядів повзе, забувши втому,
Як сонце вранці зійде там, де схід,
До ночі, без перерви на обід.

Земля тремтить, тече асфальт рікою,
Машини безперервно чередою
Мнуть колесом розпечену смолу…
Зупинку дайте, курва! хоч малу!
Бо там, де з двадцять першого партз’їзду
На Леніна вповзає змій стальний,
У метрі від бордюрного наїзду
На зебрі - жмут руденький і страшний.

Вже тисяча коліс його зім'яли,
І вже в пергамент тіло розкатали,
Перетворили на асфальт, на тло,
Вже не дізнатись, що воно було,
Та наче доказ «Ось хто я такий!»
І наче докір світу мовчазний,
Руде трикутне вушко просто вгору
Із висохлої корки майорить,
Тремтить від руху швидкого мотора,
І знову вперто вказує в блакить.

Не Леніна тепер – проспект Соборний,
«Партз’їзду» - то Новицького тепер,
Та сором за людей - смердючий, чорний,
Як і асфальт отой - живе, не вмер,
Бо бачив там давно колись на розі -
Розчавлений собака на дорозі.

Бывают стихи кирпичом,
Их строк параллельны ряды,
На гранях сухих нипочем
Не встретишь изъяна следы.

Бывают стихи как песок,
Без края - пустыни тоска.
Напрасно искать между строк
Хоть что-нибудь, кроме песка.

Бывают стихи как вода,
В которой болтаешь ногой,
Прохладна, прозрачна всегда,
И строчка журчит за строкой.

Бывают как воздух (стихи),
Упругий в своей пустоте,
Там ласточек в небе штрихи,
И света игра на листе.

Есть стих, как огонь -
Он пляшет и жжет,
И делают больно слова!
В нём ярость и сила,
В нём огненный конь,
Такой ты забудешь едва!

Среди бесконечных стихий
Всего интересней одна -
Как космос прекрасны стихи
Без смысла, без меры, без дна.

Есть стих, как весло,
Есть стих, как арбуз,
Есть стих, как полёт журавля,
Как осень, как храм,
как метрический груз,
Как лодка с дырой без гребца и руля...

Но мы предпочтение тем отдаём,
В которых себя узнаём.

Всегда беда какая-то в парадном -
Подъезд сырой или пылит изрядно,
Бетон шершавый, липкие перила,
И даже - в тёмном закутке,
Там, где уединялся с ненаглядной,
Когда она тебя еще любила,
Темнеет что-то в пакостной тоске.
Привет тебе коричневая дверь,
Панели синие с малиновой полоской,
Декор минстроевский, дешевый и неброский,
И это - красота, не спорь, поверь.
Привет, тефтели, бабушкин обед,
И что еще там, боже, как воняет!
Одно и тоже, много лет:
На кухне варится обед -
Звонок трещит - собачка лает.
Но есть и перемены,
Смею вас уверить:
Ступени эти были по колено,
Теперь шагнул от двери -
И уперся в стену.
Запаутинилиь проёмы,
Желтее свет.
Короче, но трудней подъёмы,
И почты нет.
Тот мальчик сверху,
Что играл на скрипке,
Совсем большой.
А девочку с таинственной улыбкой
Увел другой.
На скрипке мальчик больше не играет,
И девочка тебя не замечает.
Уют задермантиненых альковов,
Притихшая внимательность глазков...
Скользишь вдоль них за годом год,
Скорее в свой заветный вход,
И снова -
Когда гремишь ключами у дверей,
То, сверху по ступеням кто-то,
Спускаясь, замедляет шаг.
Так и живём, не встретившись никак.

Я как-то огорчён и рад, -
И это одновременно -
Что люди не едят котят
И кошечек беременных.

Едят улиток и ворон,
Свиней едят и куриц,
Но не содержит рацион
Кошачьих с наших улиц.

Мы ловим зайца и едим,
Убегавшись полями,
А на котенка лишь глядим,
Хоть сам идёт за нами.

Ондатры красное мясцо
Изысканно и тонко,
Но не отыщешь храбрецов
Освежевать котёнка.

Вот кролик в мягоньком пушке
И носиком шевелит,
А мы - дубинкой по башке,
Разделали и съели,

Ягнёнок мил, но вкусен, гад,
Телятина - что надо!
Вкушают люди всех подряд,
Рыбёшке мелкой рады.

Лососю сразу брюхо врозь
Распахиваем лихо,
А это ж, братцы, не лосось,
А мама-лососиха.

В стремленьи что-нибудь сожрать
Народ по свету рыщет,
Но если котик - то погладь.
Да накорми котищу...

Я понял, понял наконец
Причину огорчения -
Свезло котейке, вот стервец,
Завидую я, как подлец,
Кошачьему везению.

Есть русское слово ниппель.
Есть русское слово сосок.
И две эти вещи, простите,
Я рядом представить не смог.
Вот первая - сталью холодной
И смазкой машинной разит.
Вторая - из розовой плоти,
На теле у ласковой тёти,
Сквозь шелк вожделенно манит.
И два эти слова, обычно,
Мы к разным относим мирам:
Одно - инженерно-технично,
Другое - вполне эротично,
Шерше (по-французки) ля фам.
Но бедный! несчастный! британец
Такого удобства лишен,
И словно суровый спартанец,
Одно слово юзает он.
Вот чинит покрышку и видит -
Тhe nipple в резине торчит,
Он думает - "Ниппель... О-о!.. Ниппель!..." -
И к Мэри немедля звонит.
А если в супружеской спальне,
Ласкает the nipple губой,
То в голову лезут гараж, и начальник,
И гаечный ключ разводной.
Вот так и живёт, бедолага,
Язык его скуп и убог.
А русский язык от эрзя и варяга,
От немца, татарина, грека, ятвяга,
От мокши с окрошкою до оверштага -
Набрался, чего только смог.
Вот значит и файно, и добре, и славно,
Не надо судить языки свысока,
Все мовы живут, развиваясь, свиваясь,
Поют и танцуют, уже не пытаясь
Сосок отделить от соска.

Мы могли бы жить как рыбы -
Всё по веткам скок-поскок.
А могли бы как две глыбы
Лечь на вымытый песок.
Солнце светит, птица метит,
Проростает колосок,
Призрак бродит по планете -
Камни смотрят на песок...

А тем временем с востока
Наступает рать жестока.
Далеко лежит восток -
Драть пешком как раз годок.
Шлёт туда Отчизна-мать
Генералов воевать.
Дочка царская Марфуша
Выходила провожать.

Сто четыре генерала
Уж послали на восток.
Марфа гладью вышивала
и дарила всем платок.
За великую страну
Да за царскую казну
Уходили генералы
На восточную войну.

Первый вышел в чисто поле -
Не слыхать об этом боле.

Вслед за ним пошёл второй -
Тоже сгинул, как герой.

Третий, пятый и тридцатый
Утонули в Костроме.

Сорок третий и девятый -
Повредилися в уме.

Под четвёртым пал верблюд,
На руках его несут,
Он под солнцем угорает,
Вот уже ему капут.

Поперхнулся пахловой
Девятнадцатый герой.

Получил письмо из дома
"Забирайте из роддома"
И умчался с криком вдаль
Тридцать первый женераль.

Заболел восьмидесятый
Плоскостопием в пути
И на радость всем солдатам
Взад вернулся до шести.

А одиннадцатый - спился,
А двенадцатый - тупой,
А тринадцатый свалился
Ночью в нужник выгребной.

Год за годом, раз за разом
Шлёт столица вдаль полки,
От болезней и от сглаза
Марфа шьёт ещё платки.

Но неведомая сила
Порожденье лютой тьмы
Окрутила, охмурила
Генераловы умы.

Вот двадцатый - был военный
С красной рожей здоровенной,
На балах-парадах мог.
А поди ж ты - взял и сдох!

Сорок первый с сорок пятым
Дальше всех ушли в пути,
Им потом пришлось обратно
Дольше всех назад идти:
Прохудились сапоги
С генераловой ноги.

Испугались генералы:
Точат сабли, пьют коньяк,
Запасли сапог немало,
Адъютантов и рубак.

Двадцать первый принял постриг
И ушел в монастыри...

Двадцать третий принял постриг -
И ушел в монастыри...

Восемнадцатый, седьмой,
Тридцать пятый, сто второй,
Номер восемьдесят три -
Все ушли в монастыри!

Все из пятого десятка
Растворились без остатка
По пути из Пензы в Омск
Через Астрахань и Томск.

Генерал семидесятый
Вечно был слегка поддатый,
Как закончилось бухло -
Лёг и умер всем назло.

Укусил паук шестого,
Кобра - семьдесят седьмого.

Тридцать третий застрелился,
Семьдесят шестой - опух.

Был шестнадцатый - лопух,
Сам со страху удавился.

Ехал семьдесят девятый
Мимо города невест,
Был он сердцем слабоватый -
Вот могилка, холмик, крест.

У десятого горячка,
У семнадцатого срачка,
И, простите за франсе,
Геморрой во всей красе.

Расковался конь в дороге,
Прохудился самовар,
Об сапог натёрлись ноги
Или в лагере пожар
Иль шпион иголкой в ухо,
Иль оставит с носом шлюха,
То Сусанин-проводник,
То предательский калмык...

Генерал за генералом
Дальше города Кызыл
Не продвинулись ни мало,
Все - ни к чёрту! Все, кто был!

Как-то раз шестидесятый
Год постился без зарплаты,
И, свернув однаджы в лес,
Тихо с гордостью исчез.

Вслед за этим все подряд
Отказались от наград:
Поплевав себе на руку,
Дружно сделали сэппуку.

И остался царь один
С Марфой и копной седин.

Что с востоком - непонятно,
Нет вестей от погранцов,
Не вертаются обратно
Тьмы фельдъегерских гонцов.
Все военны институты
Переполнены стоят,
Из кривых, из лилипутов
Генералов мастерят.

Наконец, закончив год,
Вышел браво из ворот
Ни высок, ни крив, ни мал
Уж сто пятый генерал.
Он не курит и не пьёт
Любит книги и спортзал.
Верен чести и присяге,
При усах и новой шпаге,
Чтит историю, устав,
И вынослив, как зуав.

Зная дела оборот,
Он готовится в поход.
Всё, что надо для победы
Генерал с собой берёт:
Взял с собою он портянок
Сто резиновых тюков,
Двести шапок, пуд мочалок,
Тыщу кованых подков!
Сотню бравых козачков,
Тридцать солнечных очков,
Бронебойный самовар
И сапог - две тыщи пар!

На маршруте тут и там
Он расставил по местам
Вестовых, дозорных, шпиков
По засекам и кустам.
Толстый красный карандаш
В руки взял надёжа наш
И по карте - вот он, скил! -
Путь-дорогу прочертил.

Ехал долго и далёко
Прямо в сторону востока,
Сжёг дорогою до тла
Двести двадцать два села,
Городков десятка три,
Хуторов - без счёта.
Все бордели разогнал,
Дезертиров расстрелял,
У него металл внутри -
Хороша работа!

Вот уж Нерчинские воды
Показались впереди...
А за ними - дым, заводы,
И китайцев - пруд пруди.
Никакой войны, однако,
Никакого нет врага,
Но и нет востока всяко,
Нету, братцы, нифига.

Телеграму шлёт сто пятый
"Запятая, тэчека!"
И даёт приказ ребятам
Взять за речкой языка.
Вот ведут у нему китайца,
Быстро вешают за яйца,
И вопросы задают,
И ногами больно бъют.
"Хуй-хуэ! - кричит китаец -
Я совсем не виноват!
Мала-мала кушал заяц
И выращивал салат.
Всё по-честному, соседи:
Дед мой, прадед - тут живут,
Сотню лет как земли эти
все китайскими зовут.
Мала-мала генерала
Наша была покупала,
И совсем на сотню лет
их отвадили от бед.
Каждый взял свой миллиард
И пошёл играть в бильярд,
Тот прикинулся больным,
Тот растаял, словно дым,
Кто-то умер понарошку,
Кто-то стал чуть-чуть другим.
Приходи сегодня в Прииск -
И тебе мильярд дадим..."

Был сто пятый из простых,
Денег он не знал дурных,
И не думал и не ведал,
Что вот так добудет их.
Он неделю попостился,
Он неделю помолился,
Телеграму вновь послал
"Зрада, батюшка, аврал!
Обманул нас враг жестоко,
Нет у нас теперь востока,
Генералы продались,
С узкоглазыми срослись.
Завтра рекогносцировка,
А потом артподготовка.
Жду царёва изволенья
На присланье подкрепленья"

Телеграма от царя:
"Сто блять пятый это зря
Миллиарда было мало
Так отведай сухаря"
И ейчас же казачок
Взял его за кадычок,
И сейчас же и другой
Очутился за спиной,
Повалили генерала
И сто пятого не стало.
Закатали во ковёр,
Да поклали на костёр
"Слово царское - не шутка
На кого ты, брат, попёр.
Ты сюда приехал даром
С бронебойным самоваром"

Речка быстрая бежит,
Камень медленно лежит,
А чего ему случится?
Он не рыба и не птица.
Кто не скачет, жил не рвёт,
Дольше, тише проживёт,
Лето в срок, и осень в срок,
Чистый беленький песок.

(Дж.Родари посвящение)

У всех есть что-то от отца,
От матери у всех есть что-то,
Есть у работника работа,
И есть у палки два конца.

Есть у детей привычка ныть,
А у родителей - зарплата.
В больнице есть шприцы и вата.
У рыбы - дар не говорить.

Есть путь у Путина и пусть.
Еще есть молния у грома,
У меломана - меланома,
А у жида - большая грусть.

У всех есть что-то, как-то, где-то...
Нет чувства меры у поэта.

Написано херни немало за много лет,
Казалось даже поначалу, что ты поет.
В том не вины, поэта я не виню,
Писал куплеты ты, писал сонеты...
Но отделив от мух котлеты,
Скажи по-правде: ты писал херню?

херню следует заменить на хуйню, конечно, но это же моветон!

Это распятие.
Он - это я. А я - это Он.
Так говорят, поверить стоит...
Но кто-то из нас точно спятил.

Распятие, а еще
Расшестие, расчетверение,
Сошествие, стихотворение,
И раздвоение,

Куда же без него!
То в смерть он верит, то в спасение.
Нельзя ему без раздвоения -
Поэту века двадцать первого...

Но пощупал ребра, живот потрогал -
Нет, нету здесь никакого бога.

Я полюбил махать руками и головой: машу руками, головой, опять руками... Но я не лебедь, я хожу ногами, обутыми мозолистой корой. И вместе с вами я машу ногами. И полюбил махать. Вот: всякий раз, когда я не пишу про инугами смешной рассказ - машу ногами, когда не хочется играть словами - машу ногами! И радостно махать! Невысоко и высоко, но так, чтоб лежа у реки, воды касаться босыми стопами, вздыхая в такт волнам.

Ворота, спроектированные и сделанные мной, теперь мною же установлены. Большой черный замок куплен, навешен на приваренные скобы, закрыт на ключ. Все прекрасно, дача обрела обжитой вид. У этого непримечательного события есть один нюанс - я не сварщик и пользуюсь сварочным аппаратом второй раз в жизни. Конечно, следует отметить присутствие поэзии в этом укрощении потока электронов, в кипящем металле и экстремальных температурах. Также следует отметить то незабываемое ощущение, когда огромная белая капля, искрясь, падает тебе прямо на ноготь большого пальца, мгновенно сделав дырку в синтетических перчатках, которые ты надел удобства ради и потому, что не нашел правильные брезентовые рукавицы. И, конечно, успешное завершение начатого - вот что приносит настоящее удовлетворение и обладает настоящей ценностью. Не лізь, ботан, бо там бутан! - це не про мене.

***Еще три грации+фото