Муравей вскарабкался - благо, труда это не представляло - на камень повыше и крикнул: "Товарищи! Пожалуйста, перестаньте бегать туда-сюда, а послушайте, что я вам скажу! У меня для вас есть нечто..." Сразу после слова "Товарищи!" несколько оных обратили к нему мордочки и, не дав муравью-на-камне по-настоящему обрадоваться своей уместности, стащили его, и, после нешумной возни, разбежались, унося каждый в свою сторону кто ногу, кто голову...
Летний вечер умиротворяет. Закатное солнце медленно наливается тем неуловимым лиловым оттенком, который обещает тишину и покой приближающейся теплой ночи. Высоко-высоко в лазуревом поле головки колосков качнулись от нежного лилового прикосновения - это значит день подходит к концу. Единственный звук здесь, внизу, среди травы - шорох тысяч муравьиных лапок. Этот звук - сам воплощение извечной муравьиной тишины, её источник, её ритм и суть. Любое вторжение в него прерывает самоуглубленное ритмичное молчание мысли, сбивает с ноги, заставляет вздрогнуть и раздраженно скрипнуть мандибулами. Тот источник беспокойства, который можно схватить, укусить, разгрызть и при этом находится в пределах досягаемости, как правило бывает схвачен, укушен и разгрызаем, а воспоминание о нем, еще не успев оформиться, уже надежно заросло молчаливым шорохом. Вот он, залог, универсальный инструмент спокойного муравьиного постоянства...
Простота этой очевидной закономерности не давала покоя муравью-носильщику с тех пор, как его мысль - теперь уже совсем не важно о чем - осеклась о совершенную красоту устройства мира, проявленную в золотистой пыльце, тихонько замершей в солнечном просвете вечерних трав. "Это же... Но ведь... Как это мудро и... как это прекрасно... прекрасно..., да! это просто ... прекрасно!!!" После этого каждый новый вечер был "прекрасней" вчерашнего, каждая последующая тишина - торжественней предыдущей. И вот опять - муравей на некоторое время замер, не в силах оторвать взгляд от грандиозного заката, оглушительно притихшего над миром. В груди что-то твердело и давило, пытаясь вырваться наружу горлом булькающими звуками радости. Потом, сам не понимая, что делает, он бросился сквозь слёзы восторга к камню повыше, на ходу налепливая знакомые образы на новое слово "счастье".