Непрерывность русской духовной традиции

В фильме принимали участие: киновед Наум Клейман, доктора наук Нина Молева, Наталья Михайлова, Владимир Катаев, дочь Сергея Бонди Наталья. Использованы уникальные архивные документы и фрагменты произведений Пушкина в исполнении Сергея Бонди.

  Если жизнь и творчество Пушкина сравнивать с океаном, то лоцманом по его просторам и глубинам будет Сергей Михайлович Бонди, выдающийся пушкинист и текстолог. Едва ли ни каждое прикосновение Бонди к творчеству Пушкина было открытием, чудом верного прочтения и истолкования. 
   Ему удавалось жить в двух веках: в веке двадцатом со своими современниками - Блоком, Мейерхольдом, Ахматовой, и в веке девятнадцатом - с Пушкиным. Он одинаково хорошо понимал словесность и театр, музыку и живопись, историю и философию. Вслушиваясь в музыку стиха, он разгадывал в нём глубины, не доступные простой логике. В спорах и дискуссиях вокруг пушкинского наследия его слово часто становилось решающим.  

   Особое значение имела преподавательская деятельность Бонди, которую он вел почти до последних дней жизни, собирая на своих лекциях и семинарах большое количество слушателей, привлеченных не только академическим интересом, но и царившей на них творческой атмосферой. Сергей Михайлович Бонди сочетал в себе превосходное знание предмета и благородную интеллигентность, широту интересов и духовную отзывчивость, нес в себе непрерывность русской духовной традиции.

  Сергей Ми­хай­ло­вич Бонди считается одним из создателей метода текстологического анализа, который был положен в основу изучения текстов Пушкина, предназначенных для публикации в академических изданиях поэта.

  Сергей Бон­ди ро­дил­ся 25 ию­ня 1891 го­да в Ба­ку. «Отец мой был мо­ряк и пе­да­гог – началь­ник мо­ре­ход­но­го учи­ли­ща даль­не­го пла­ва­ния, – пи­сал он осе­нью 1950 в ав­то­био­гра­фии. – Учил­ся я в Ба­кин­ской гим­на­зии до 1906, за­тем в свя­зи с пе­реездом семьи в Хер­сон, в Хер­сон­ской, ко­то­рую окон­чил в 1910 с зо­ло­той ме­да­лью».

   Даль­ше был ис­то­ри­ко-фи­ло­ло­ги­че­с­кий фа­куль­тет Пе­т­ро­град­ско­го уни­вер­си­те­та.   «В уни­вер­си­те­те, – вспо­ми­нал Бон­ди в 1950, на­чал за­ни­мать­ся изу­че­ни­ем фактов Пуш­ки­на (по сним­кам с ру­ко­пи­сей) и сде­лал не­сколь­ко мел­ких «от­кры­тий», о ко­то­рых до­кла­ды­вал в Пуш­кин­ском се­ми­на­ре проф. Вен­ге­ро­ва. Тог­да же мно­го рабо­тал над изу­че­ни­ем стро­е­ния рус­ско­го сти­ха и его ис­то­рии. Был ос­тав­лен при уни­вер­си­те­те, но ма­ги­с­тер­ских эк­за­ме­нов не сда­вал».

  Следует до­ба­вить, что вы­пу­ск­ное со­чи­не­ние Бон­ди «Тре­ди­а­ков­ский и ре­фор­ма рус­ско­го сти­хо­сло­же­ния» в 1916 бы­ло при­ня­то к пе­ча­ти в «Жур­на­ле Ми­ни­с­тер­ст­ва народ­но­го про­све­ще­ния». Но вско­ре гря­ну­ли фе­в­раль­ские со­бы­тия, власть сме­шалась, жур­нал за­кры­ли, и ра­бо­та мо­ло­до­го ис­сле­до­ва­те­ля ос­та­лась не­о­пуб­ли­ко­ван­ной.

  По­сле ре­во­лю­ции Бон­ди офор­мил­ся в Книж­ную па­ла­ту и в Ар­хив цен­зу­ры и пе­ча­ти. Од­но­вре­мен­но про­фес­сор Щер­ба пред­ло­жил ему по­чи­тать курс рус­ско­го сти­хо­сло­же­ния в Ин­сти­ту­те жи­во­го сло­ва. Кро­ме то­го, мо­ло­дой учё­ный про­дол­жил за­ни­мать­ся Пуш­ки­ным и вско­ре под­го­то­вил для сбор­ни­ка «Ли­те­ра­тур­ный му­зе­ум» ма­те­ри­а­лы по ис­то­рии пуш­кин­ско­го «Со­вре­мен­ни­ка». Но да­же при та­ком объ­ё­ме ра­бот в по­лу­го­лод­ном Пи­те­ре вы­жить тог­да бы­ло слож­но. Не слу­чай­но в 1919 се­мья Бон­ди поч­ти в пол­ном со­ста­ве, вклю­чая трёх бра­ть­ев – Алек­сея, Сер­гея и Юрия, вы­еха­ла вме­с­те с те­а­т­раль­ной труп­пой Н.В. Пе­т­ро­ва в Ко­ст­ро­му. Толь­ко в от­ли­чие от бра­ть­ев Сер­гей по­шёл слу­жить не в те­атр, а ус­т­ро­ил­ся пре­по­да­ва­те­лем в дет­ский ин­тер­нат.

  Спу­с­тя го­ды Бон­ди го­во­рил сво­им сту­ден­там, «что имен­но там, в Ко­ст­ро­ме, столк­нув­шись с ре­аль­ной жиз­нью рус­ской про­вин­ции, он по­нял зна­че­ние ок­тябрь­ской ре­во­лю­ции. Ра­бо­тал он тог­да в дет­ском ин­тер­на­те, где вос­пи­ты­ва­лись де­ти ра­бо­чих. Раз­мы­ш­ле­ния о судь­бе этих де­тей – что ожи­да­ло бы их, ес­ли бы не бы­ло ре­во­лю­ции, – и срав­не­ние с те­ми воз­мож­но­с­тя­ми, ко­то­рые от­кры­ва­лись пе­ред ни­ми те­перь, при­во­ди­ли к вы­во­ду о гро­мад­ном зна­че­нии это­го со­бы­тия. Он по­ла­гал, что Горь­кий не всё по­нял в ре­во­лю­ции, имен­но по­то­му, что ос­та­вал­ся в Пе­т­ро­гра­де, а не уе­хал в про­вин­цию, как со­ве­то­вал ему Ле­нин».

  По­сле Ко­ст­ро­мы Сер­гей Бон­ди в от­ли­чие от бра­ть­ев от­пра­вил­ся не в Пе­т­ро­град, а в Моск­ву. В сто­ли­це его взя­ли учи­те­лем на од­ну из стан­ций ху­до­же­ст­вен­но­го вос­пи­та­ния Нар­ком­про­са. Но ему хо­те­лось за­ни­мать­ся в пер­вую оче­редь толь­ко Пуш­ки­ным. Он счи­тал, что на­шёл ключ к за­ши­ф­ро­ван­ным стро­кам «Ев­ге­ния Оне­ги­на». О сво­их от­кры­ти­ях мо­ло­дой ис­сле­до­ва­тель рас­ска­зал в «Трёх за­мет­ках о Пуш­ки­не», ко­то­рые ук­ра­си­ли чет­вёр­тый вы­пуск ве­ду­ще­го аль­ма­на­ха стра­ны «Пуш­ки­нист».

  К со­жа­ле­нию, ин­три­га­ны дол­го не да­ва­ли Бон­ди ни­ка­ко­го рос­та. Да­же в Пуш­кин­скую ко­мис­сию его при­ня­ли лишь в 1929. На­чаль­ст­во по­теп­ле­ло к не­му толь­ко по­сле вы­хо­да в 1931 пер­вой кни­ги учё­но­го «Но­вые стра­ни­цы Пуш­ки­на».

  В 1933 Бон­ди пе­ре­шёл в Мос­ков­ский ин­сти­тут фи­ло­со­фии, ли­те­ра­ту­ры и ис­кус­ст­ва. Вско­ре ле­нин­град­ский учё­ный Ок­с­ман пред­ло­жил ему вклю­чить­ся в ра­бо­ту по под­го­тов­ке ака­де­ми­че­с­ко­го из­да­ния тек­с­тов Пуш­ки­на. И пер­вое, что он сде­лал, – пе­ре­смо­т­рел от­но­ше­ние к не­ко­то­рым сти­хам в «Мед­ном всад­ни­ке». Пуш­ки­нист из бо­лее мо­ло­до­го по­ко­ле­ния Сер­гей Бо­ча­ров рас­ска­зы­вал: «Дра­ма­ти­че­с­кий куль­ми­на­ци­он­ный стих «На­смеш­ка Не­ба над зем­лёй?», пред­став­ляя текст на цар­скую цен­зу­ру, Пуш­кин ис­пра­вил на – «На­смеш­ка Ро­ка над зем­лёй?» При­чи­на ав­то­цен­зу­ры по­нят­на. Ри­с­ко­ван­ное в этом кон­тек­с­те фун­да­мен­таль­но­го со­мне­ния хри­с­ти­ан­ское «Не­бо» за­ме­ня­ет­ся глад­ким об­ще­ли­те­ра­тур­ным ан­тич­ным «Ро­ком». Ав­то­цен­зур­ная ре­дак­ция вос­про­из­во­ди­лась во всех по­смерт­ных пуш­кин­ских из­да­ни­ях вплоть до 1935, ког­да «на­смеш­ка Не­ба» бы­ла вос­ста­нов­ле­на Бон­ди по пер­во­му (бол­дин­ско­му) бе­ло­во­му ав­то­гра­фу».

  К Бон­ди на­ко­нец при­шло офи­ци­аль­ное при­зна­ние. У не­го на­ла­ди­лась лич­ная жизнь. Он же­нил­ся на На­деж­де Ва­си­ль­ев­не Вал­мо­со­вой.

  Пе­ред вой­ной учё­ный был уже на­ра­с­хват. Ещё в 1938 ему пред­ло­жи­ли из МИ­Ф­ЛИ пе­рей­ти в бо­лее пре­стиж­ный Ин­сти­тут ми­ро­вой ли­те­ра­ту­ры. За­тем его поз­ва­ли ве­с­ти за­ня­тия в Мос­ков­ский го­род­ской пе­дин­сти­тут. Кро­ме то­го, им за­ин­те­ре­со­ва­лось так­же на­чаль­ст­во Ли­тин­сти­ту­та.

  Но че­му жизнь Сер­гея Бон­ди так и не на­учи­ла, так это ос­то­рож­но­с­ти. Из-за из­лиш­ней го­вор­ли­во­с­ти он в ка­кой-то мо­мент по­пал под кол­пак спец­служб. В ча­ст­но­с­ти, ле­том 1943 имя учё­но­го ока­за­лось в спец­со­об­ще­нии уп­рав­ле­ния контр­раз­вед­ки НКГБ СССР «Об ан­ти­со­вет­ских про­яв­ле­ни­ях и от­ри­ца­тель­ных на­ст­ро­е­ни­ях сре­ди пи­са­те­лей и жур­на­ли­с­тов». Май­ор гос­бе­зо­пас­но­с­ти Шуб­ня­ков до­кла­ды­вал на­чаль­ст­ву, что в уз­ком кру­гу про­фес­сор-пуш­ки­но­вед Бон­ди до­пу­с­тил сле­ду­ю­щие ан­ти­со­вет­ские вы­ска­зы­ва­ния: «Жа­лею вновь и вновь о про­ис­хо­дя­щих у нас ан­ти­де­мо­кра­ти­че­с­ких сдви­гах, на­блю­да­ю­щих­ся день ото дня. Возь­ми­те рас­ту­щий на­ци­о­наль­ный шо­ви­низм. Чем он вы­зы­ва­ет­ся? Преж­де все­го на­ст­ро­е­ни­я­ми в ар­мии – ан­ти­се­мит­ски­ми, ан­ти­не­мец­ки­ми, ан­ти по от­но­ше­нию ко всем нац­мень­шин­ст­вам, о ко­то­рых со­чи­ня­ют­ся ле­ген­ды, что они не­до­ста­точ­но до­бле­ст­ны, и пра­ви­тель­ст­во на­ше все­це­ло идёт на­вст­ре­чу этим на­ст­ро­е­ни­ям ар­мии, не пы­та­ясь её пе­ре­вос­пи­тать, ме­нять её ха­рак­тер. Са­мое важ­ное со­хра­нить бо­е­спо­соб­ность ар­мии, её бо­е­вую го­тов­ность сра­жать­ся, что же до це­лей вой­ны, то о них луч­ше не ду­мать. И со­зда­ёт­ся, та­ким об­ра­зом, по­до­бие во­ен­ной ка­с­ты, ко­то­рая ес­те­ст­вен­но не вме­ща­ет­ся в рам­ки де­мо­кра­тии. Для боль­ше­ви­ков на­сту­пил се­рь­ёз­ный кри­зис, страш­ный ту­пик. И уже не вый­ти им из не­го с под­ня­той го­ло­вой, а при­дёт­ся пол­зать на чет­ве­рень­ках, и то лишь очень ко­рот­кое вре­мя. За Ко­мин­тер­ном пой­дёт лик­ви­да­ция бо­лее се­рь­ёз­но­го по­ряд­ка... Это не ус­туп­ка, не ре­фор­ма да­же, це­лая ре­во­лю­ция. Это – от­каз от ком­му­ни­с­ти­че­с­кой про­па­ган­ды на За­па­де как по­ме­хи для гос­под­ст­ву­ю­щих клас­сов, это от­каз от на­силь­ст­вен­но­го свер­же­ния об­ще­ст­вен­но­го строя дру­гих стран. Для на­ча­ла – не­дур­но... Вот вам то пер­вое, твор­че­с­кое, что да­ли нем­цы и вой­на с ни­ми...»

  За та­кие ре­чи лег­ко бы­ло уго­дить в ла­герь. Но Бон­ди это воль­но­ду­мие по­че­му-то со­шло с рук. Бо­лее то­го, 6 сен­тя­б­ря 1943 ему поз­во­ли­ли за­щи­тить в Мос­ков­ском уни­вер­си­те­те док­тор­скую дис­сер­та­цию «Во­про­сы рит­ми­ки рус­ско­го сти­ха».

  Вско­ре по­сле вой­ны Бон­ди офор­мил вто­рой брак с На­та­ль­ей Вла­ди­ми­ров­ной Сер­гин­ской, ко­то­рая в 1948 ро­ди­ла ему дочь На­та­лию.

  Но по­том в стра­не на­ча­лась кам­па­ния про­тив ко­с­мо­по­ли­тов. И Бон­ди в на­ча­ле 1949 ока­зал­ся под по­до­зре­ни­ем. Ру­ко­вод­ст­во пе­дин­сти­ту­та, за­сом­не­вав­шись в его не­рус­ской фа­ми­лии, ре­ши­ло, что он на­вер­ня­ка что-то ута­ил со сво­им про­ис­хож­де­ни­ем. В об­щем, от учё­но­го по­тре­бо­ва­ли по­ка­я­ния. Но трус­ли­вое на­чаль­ст­во не на то­го на­па­ло. За­ни­мав­ша­я­ся тог­да у Бон­ди Ка­дош­ни­ко­ва вспо­ми­на­ла: «Ког­да же на ка­фе­д­ре по­явил­ся Бон­ди, он за­го­во­рил сов­сем по-дру­го­му. Од­на его фра­за осо­бен­но по­ра­зи­ла ме­ня. Он ска­зал сле­ду­ю­щее: «Я – про­фес­сор. По­это­му я дол­жен быть уве­рен, что мои сту­ден­ты не со­мне­ва­ют­ся в мо­ей ис­крен­но­с­ти». Это оз­на­ча­ло, что он не мо­жет так лег­ко и про­сто при­знать оши­боч­ны­ми те по­ло­же­ния, ко­то­рые толь­ко что из­ла­га­лись им на лек­ци­ях. И дей­ст­ви­тель­но бы­с­т­ро, ос­т­ро­ум­но, как-то да­же ве­се­ло про­фес­сор оп­ро­верг все предъ­яв­лен­ные ему об­ви­не­ния и под одо­б­ри­тель­ный шу­мок ау­ди­то­рии по­ки­нул ау­ди­то­рию».

  Од­на­ко дру­гие пре­по­да­ва­те­ли пре­одо­леть страх так и не смог­ли. По­это­му ког­да Бон­ди пред­ло­жил об­ра­тить­ся к прак­ти­ке квар­тир­ных се­ми­на­ров и ус­т­ро­ить у ко­го-ни­будь до­ма об­суж­де­ние ми­с­ти­че­с­кой пье­сы Бло­ка «Ро­за и Крест», ко­то­рую он в своё вре­мя слы­шал в ис­пол­не­нии ав­то­ра, кол­ле­ги тут же от­ве­ти­ли ка­те­го­ри­че­с­ким от­ка­зом. Учё­ный по­нял и при пер­вой воз­мож­но­с­ти из пе­дин­сти­ту­та пе­ре­шёл в МГУ.

  В уни­вер­си­те­те в чис­ло пер­вых сту­ден­тов Бон­ди по­па­ли Ге­ор­гий Га­чев, Сер­гей Бо­ча­ров, Ва­дим Ко­жи­нов, Ста­ни­слав Лес­нев­ский… Поз­же Ко­жи­нов вспо­ми­нал: «Хо­тя счи­та­ет­ся, что в те вре­ме­на гос­под­ст­во­ва­ла ка­зён­щи­на, на са­мом де­ле всё бы­ло да­ле­ко не так. Бон­ди ни­кто не за­пре­щал, ни­кто ему не ме­шал чи­тать эти лек­ции. А он поз­во­лял се­бе чрез­вы­чай­но ри­с­ко­ван­ные ве­щи. На­при­мер, я вспо­ми­наю та­кую его фра­зу: «То­ва­ри­щи! (Он го­во­рил: то­ва­ри­щи.) Мы не мо­жем ни улуч­шать, ни ухуд­шать ис­то­рию. То­ва­рищ Ста­лин за­пре­тил нам это де­лать!» Или, на­при­мер, ещё ха­рак­тер­ная для не­го фра­за: «То­ва­ри­щи! Ес­ли ка­кой-ни­будь фор­ма­лист го­во­рит, что дваж­ды два че­ты­ре, это не зна­чит, что он не прав». Бон­ди был фи­гу­рой ле­ген­дар­ной, он вхо­дил в круг Бло­ка, бы­вал ча­с­то у не­го до­ма. И хо­тя он не счи­тал удоб­ным афи­ши­ро­вать свои близ­кие от­но­ше­ния с этим ве­ли­ким по­этом, но ино­гда упо­ми­нал, что, вот, Блок при мне го­во­рил то-то и то-то. <…> Этот че­ло­век дей­ст­ви­тель­но мно­гое дал мне. Вот, на­при­мер, его суж­де­ние: «В чём за­да­ча фи­ло­ло­га? Он дол­жен по­ло­жить ру­ку чи­та­те­ля на пульс про­из­ве­де­ния». Бон­ди это де­лал вир­ту­оз­но. Прав­да, од­наж­ды его от­ст­ра­ни­ли от чте­ния лек­ций, но к иде­о­ло­гии это ни­ка­ко­го от­но­ше­ния не име­ло. Бон­ди чи­тал са­мый, по­жа­луй, от­вет­ст­вен­ный курс – ис­то­рию рус­ской ли­те­ра­ту­ры XIX ве­ка. Курс был рас­счи­тан на три се­ме­с­т­ра. Так вот, пред­ставь­те, что к кон­цу вто­ро­го се­ме­с­т­ра он ещё не по­кон­чил с Пуш­ки­ным, в твор­че­ст­во ко­то­ро­го был аб­со­лют­но по­гру­жён. Курс по­ру­чи­ли ко­му-то дру­го­му, и этот пре­по­да­ва­тель был вы­нуж­ден за один се­местр про­чи­тать всё ос­таль­ное. Мо­гу ска­зать, что я вы­брал се­бе в учи­те­ля Бон­ди».

  Важ­но под­черк­нуть, что Бон­ди ни­ког­да не при­спо­саб­ли­вал­ся ко вре­ме­ни и не ме­нял свои взгля­ды как пер­чат­ки. У не­го бы­ли ос­но­ва­ния не лю­бить власть. Но при этом он мно­го лет со­вер­шен­но ис­крен­не ра­то­вал за со­ци­а­лизм. Бон­ди не скры­вал, что, за­ду­мав в 50-е го­ды курс «Ис­то­рия ли­те­ра­ту­ры как про­цесс», хо­тел в пер­вую оче­редь по­ка­зать, как в про­цес­се раз­ви­тия ли­те­ра­ту­ры во­пло­ща­лись идеи марк­сиз­ма.

  На эту осо­бен­ность его мы­ш­ле­ния пер­вым об­ра­тил вни­ма­ние, по-мо­е­му, кри­тик Ва­ле­рий Кир­по­тин. 28 ян­ва­ря 1958 он за­пи­сал в сво­ём днев­ни­ке: «Вче­ра в Пе­ре­дел­ки­не по­гас свет. В тем­но­те дол­го и ин­те­рес­но го­во­рил с Бон­ди. Он тон­кий и не­за­ви­си­мый зна­ток ли­те­ра­ту­ры XIX ве­ка. Весь­ма и весь­ма скеп­ти­че­с­ки оце­ни­ва­ет Бла­го­го. С ув­ле­че­ни­ем го­во­рил о «Мед­ном всад­ни­ке». Про­вёл ли­нию от мед­но­ли­кой скульп­тур­ной го­су­дар­ст­вен­но­с­ти к бун­ту Ев­ге­ния, к от­ми­ра­нию го­су­дар­ст­ва, к ра­бо­те Ле­ни­на «Го­су­дар­ст­во и ре­во­лю­ция». И вдруг я уви­дел – это моё. Оно не про­па­ло, про­рос­ло. Бон­ди за­был уже мою кни­гу «На­сле­дие Пуш­ки­на и ком­му­низм» и с ув­ле­че­ни­ем, со стра­с­тью из­ла­гал идеи этой мо­ей ра­бо­ты как свои соб­ст­вен­ные. Это при­ят­но, это на­гра­да мне». Впро­чем, Кир­по­тин яв­но пре­уве­ли­чил своё вли­я­ние на Бон­ди.

  За­ни­ма­ясь всю жизнь Пуш­ки­ным, Бон­ди до по­след­не­го со­хра­нял ин­те­рес и к ли­те­ра­ту­ре двад­ца­то­го ве­ка. Дру­гое де­ло, он ма­ло ко­го в сво­ём ве­ке це­нил. Учё­ный не при­зна­вал ни Ма­я­ков­ско­го, ниЦве­та­е­ву, ни Твар­дов­ско­го. Да­же Ах­ма­то­ву он ско­рее лю­бил как че­ло­ве­ка, но не как ве­ли­ко­го по­эта.Ли­дия Чу­ков­ская в сво­ём днев­ни­ке рас­ска­зы­ва­ла, как в на­ча­ле ав­гу­с­та 1956 го­да она при­вез­ла Ах­ма­то­ву к от­цу в Пе­ре­дел­ки­но. «При­шли мы к Кор­нею Ива­но­ви­чу, – пи­са­ла Чу­ков­ская, – у не­го Бон­ди. Чи­та­ет и ком­мен­ти­ру­ет пись­мо Оси­по­вой к Алек­сан­д­ру Ива­но­ви­чу Тур­ге­не­ву. Все слу­ша­ли лю­без­но и с ин­те­ре­сом, а у ме­ня от на­пря­же­ния про­сту­пал на лбу пот. По­ужи­на­ли. Кор­ней Ива­но­вич на­пи­сал для Эм­мы Гри­го­рь­ев­ны то, что на­до. По­ш­ли на вок­зал. Сер­гей Ми­хай­ло­вич ожив­лён­но рас­ска­зы­вал Ан­не Ан­д­ре­ев­не что-то о «Зо­ло­том Пе­туш­ке», но я не по­ни­ма­ла ни сло­ва и толь­ко му­чи­лась: нерв­ный, гром­кий го­лос. Мне да­же ид­ти бы­ло лег­че, чем слу­шать и по­ни­мать. Не ус­пе­ли мы сде­лать по шос­се и двад­ца­ти ша­гов, как Ан­на Ан­д­ре­ев­на с уп­рё­ком ста­ла спра­ши­вать ме­ня, ско­ро ли вок­зал? В го­ро­де она хра­б­ри­лась, а тут, вид­но, си­лы её ис­сяк­ли. Раз­дра­жён­но, тре­бо­ва­тель­но спра­ши­ва­ла: «ско­ро ли?» и «по­че­му мы так дол­го не при­хо­дим?» и «где же вок­зал?» Я от­ве­ти­ла рез­ко: «до вок­за­ла ещё ки­ло­метр и при­том в го­ру»... Те­перь мне стыд­но вспом­нить, как я ог­рыз­ну­лась: ей-то ведь ид­ти на­вер­ное бы­ло труд­нее, чем мне. Сер­гей Ми­хай­ло­вич мяг­ко и за­бот­ли­во её уте­шал. К сча­с­тью, по­вст­ре­ча­лось так­си; Бон­ди уса­дил нас в ма­ши­ну, и мы до­еха­ли бла­го­по­луч­но».

  По сви­де­тель­ст­ву уче­ни­ков Бон­ди, по-на­сто­я­ще­му учё­ный лю­бил толь­ко Бло­ка и це­нил ещё не­ко­то­рые ве­щи Па­с­тер­на­ка. Ка­дош­ни­ко­ва рас­ска­зы­ва­ла: «Не по­мню уж, по ка­ко­му по­во­ду, но мы все ока­за­лись у не­го до­ма на Чи­с­тых пру­дах. Как толь­ко мы во­шли в его ка­би­нет и рас­се­лись, он, не на­чи­ная ещё раз­го­во­ра, ска­зал, что хо­чет про­честь нам сти­хи. И взял со сто­ла све­жий но­мер «Зна­ме­ни». Это был тот са­мый но­мер жур­на­ла, где бы­ла на­пе­ча­та­на боль­шая под­бор­ка сти­хов Па­с­тер­на­ка, ко­то­рые по­яви­лись по­сле дол­го­го его мол­ча­ния и став­шие впос­лед­ст­вии очень из­ве­ст­ны­ми. Не по­мню, все ли сти­хи цик­ла чи­тал нам С.М., но са­мые изу­ми­тель­ные он про­чёл. Имен­но в его чте­нии впер­вые про­зву­ча­ли для ме­ня и «Быть зна­ме­ни­тым», и «Во всём мне хо­чет­ся дой­ти до са­мой су­ти». Чи­тал он вдох­но­вен­но, с не­скры­ва­е­мым вос­хи­ще­ни­ем. И кон­чил так: «Это на­сто­я­щая по­эзия, пер­вый сорт». На­до ска­зать, что это вы­ра­же­ние «пер­вый сорт» – эда­кий бю­ро­кра­ти­че­с­кий штамп – бы­ло стран­но в бе­зу­ко­риз­нен­но пра­виль­ной, чрез­вы­чай­но об­раз­ной рус­ской ре­чи Сергея Михайловича. Но он лю­бил так го­во­рить! Это бы­ла вы­со­кая оцен­ка в его ус­тах. Так вы­со­ко был оце­нён им этот цикл сти­хов Па­с­тер­нка»

Уди­ви­тель­но, но при жиз­ни власть Бон­ди силь­но не ба­ло­ва­ла. Свой пер­вый ор­ден – Тру­до­во­го Крас­но­го Зна­ме­ни учё­ный по­лу­чил толь­ко на 80-ле­тие в 1971. Вто­рой ор­ден – Друж­бы на­ро­дов ему вру­чи­ли уже на 90-ле­тие. Всё-та­ки до кон­ца сво­им пар­тий­ная вер­хуш­ка и ака­де­ми­че­с­кое на­чаль­ст­во его не счи­та­ли.

 Умер Бон­ди 29 ав­гу­с­та 1989 го­да в Моск­ве. По­хо­ро­ни­ли учё­но­го на Вве­ден­ском клад­би­ще, а его ар­хив пе­ре­да­ли в РГА­ЛИ.

http://www.litrossia.ru/2011/31-32/06414.html