Мы легли у разбитой ели,ждем, когда же начнет светлеть. Под шинелью вдвоем теплее на продрогшей, сырой земле. — Знаешь, Юлька, я против грусти,но сегодня она не в счет. Дома, в яблочном захолустье,мама, мамка моя живет. У тебя есть друзья, любимый.У меня лишь она одна. Пахнет в хате квашней и дымом,за порогом бурлит весна. Старой кажется: каждый кустик беспокойную дочку ждет Знаешь, Юлька, я против грусти,но сегодня она не в счет. Отогрелись мы еле-еле,вдруг приказ: «Выступать вперед!» Снова рядом в сырой шинели светлокосый солдат идет. С каждым днем становилось горше.Шли без митингов и замен. В окруженье попал под Оршей наш потрепанный батальон. Зинка нас повела в атаку.Мы пробились по черной ржи, По воронкам и буеракам,через смертные рубежи. Мы не ждали посмертной славы,мы со славой хотели жить. Почему же в бинтах кровавых светлокосый солдат лежит... Ее тело своей шинелью укрывала я, зубы сжав. Белорусские хаты пели о рязанских глухих садах. Знаешь, Зинка, я против грусти,но сегодня она не в счет. Дома, в яблочном захолустье мама, мамка твоя живет. У меня есть друзья, любимый у нее ты была одна. Пахнет в хате квашней и дымом,за порогом бурлит весна. И старушка в цветастом платье у иконы свечу зажгла Я не знаю, как написать ей, чтоб она тебя не ждала. Юлия Друнина