АНАРХИСТ

Aimer, c’est la moitié de croire
Victor Hugo

Je crois ce que je dis, je fais ce que je crois
Victor Hugo

O liberté, que de crimes on commet en ton nom !
Mme Manon Roland, dernières paroles sur l’échafaud

Ne le plaignez pas trop : il a vécu sans pactes,
Libre dans sa pensée autant que dans ses actes
Edmond Rostand

Nos vrais ennemis sont en nous-mêmes
Bossuet

L’une des plus grandes sagesses en l’art militaire,
est de ne pousser son ennemi au desespoir
Montaigne, Essais

I
Пожалуй, единственно ценное в этом хаотично-сумбурном и абсолютно вымышленном произведении – это его эпиграфы. Но слишком уж странно было обнаружить после написания этого рассказа почти мистическое их значение, слишком уж ловко они подходили к этой истории. Да и, конечно, классика есть классика. Была б моя воля, можно было бы поместить эпиграфом всего Печорина или всего Чацкого, настолько мало поменялось с тех пор. Те же люди, те же нравы, то же противостояние в обществе, та же разница между столицами, та же публика, которая, впрочем, наверное, уже повзрослела и в состоянии уловить иронию (да, пожалуй, и самоиронию), скрывающуюся за серьезными вещами, и напротив, - серьезные, глубокие и необходимые вещи, – за юмором и иронией. То же торжество глупости, низости, подлости и откровенной трусости, которая всенепременно должна была привести к финалу практически неизбежному, но которого все-таки удалось (или непременно удастся), в этом моя глубочайшая уверенность, избежать. Ибо не может победить трус, кто бы за ним ни стоял, не может победить низость, в какие красивые одежды она ни рядилась, не может победить явная клевета, – слишком гнусно и гадко она выглядит, не может победить ложь, как красиво бы она ни звучала, потому что сквозь ее искусно сотканную паутину, уже пробиваются лучики света, надежды и настоящего благородства всех самых лучших людей на земле. Многие из них погибли, – но именно от этого стали бессмертными. Многие страдали, – но именно это сделало их героями. Многие сомневались, – но именно это сделало их по-настоящему мудрыми. А многие из них выжили, – победив в себе эти самые мерзкие качества, среди которых самые гнусные – это клевета, предательство, обман и неискренность.


- Поди прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне?
На первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе затылок об камни

Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер,
но он русский. Что тут удивительного?
Я знал одного Иванова, который был немец

Когда я был еще ребенком, предсказали
мне смерть от злой жены; это меня глубоко поразило;
в душе моей родилось непреодолимое отвращение
к женитьбе… Между тем что-то мне говорит,
что ее предсказание сбудется; по крайней мере,
буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже

- Эта княжна Мэри прехорошенькая, - сказал я ему.
- У нее такие бархатные глаза...
- Ты говоришь об хорошенькой женщине,
как об английской лошади, - сказал Грушницкий с негодованием


Герой нашего времени
М.Ю. Лермонтов

Я вышел из «Букиниста» с охапкой новых книг: с томиками Вольтера, Руссо, Монтескье и Гельвеция в одной руке, Рылеева, Некрасова и Герцена - в другой, и миллионом прочитанных до этого книг в набитой до отказа голове. Душа моя, охваченная восторгом революционных идей, пылала и буквально выпрыгивала наружу, казалось, что новые, недавно возникшие проекты принесут, наконец, всеобщее счастье, ставшее уже почти реальностью для многих умов, и что оно, это счастье, уже здесь, уже близко, что оно уже очень-очень близко, еще немного - и этот ободранный мальчонка с протянутой ручкой и убитым детством в глазах будет бегать и веселиться ничуть не меньше, чем другие дети его возраста, его мать, если она у него есть, будет дарить ему леденцы и фрукты, а отец - покупать красивые книжки с картинками, какие когда-то покупали и мне. Эти идеи всеобщего благоденствия казались в то время хоть и не вполне еще достижимыми, но уже более или менее реальными. Я все время был под впечатлением этого нового, неотвратимо наступающего времени, способного снести все старое, ненужное и отжившее, когда казалось, что прогресс стучался в сердца людей неотвратимо.
Но внезапно я почувствовал толчок в спину, мои недавно приобретенные сокровища полетели на землю, я поднял, было, голову, чтобы разглядеть того, кто осмелился совершить подобное святотатство, и увидел прямо перед собой огромные влажные глаза и широкие пылающие ноздри. А еще через минуту на земле оказался и я сам. Где-то за спиной, наверху, услышал я сквозь боль чей-то женский возглас и сердитую, ворчливую матерную речь, некоторые обороты которой настолько поразили меня, что я даже позабыл о столь неожиданном кульбите и резкой боли в локте. А еще через минуту я услышал, как тот же сердитый голос закричал громкое: «Тпру-ру-ру», раздался стук копыт, и я ощутил, как некто, спрыгнувший на землю, все так же беспрестанно матерясь, схватил меня под мышки и одним движением поставил на ноги. Разбросанные книги были также ловко подхвачены и всунуты мне в руки. «Смотреть, чай надо, куда бигете-то. Так ведь недолго-то и не успеть вовсе», - эта скороговорка была выпалена скоропалительно, вперемежку с матерной бранью. «Да не ругайся, ты так, Матюха, - услышав, как приятный женский голос назвал этого коренастого мужичка, я невольно улыбнулся, настолько это имя подходило ему. Интересно, имя это у него такое или прозвище ему кто дал столь удачное? - Не видишь, что ли, и так человек напугался». Я встретился взглядом с улыбающимися прекрасными глазами, которые, как мне показалось, вонзились в душу и были невыразимо родными и необходимыми, хоть и видел я их в первый раз. Я улыбнулся в ответ и извинился. «Да это нам ведь извиняться перед Вами надобно, ушиблись, поди? Далеко ли Вам добираться-то?» «С Вами - хоть на край света», - серьезно пошутил я. И она мне ответила, тоже полушутя-полусерьезно: «Ну, так едемте на край». Матюха помог мне взобраться, а уже минут через пятнадцать я подарил ей прекрасный букет нежно-белых роз и коробку швейцарского шоколаду. Мы проехали до ее дома, дверь нам открыл такой же жизнерадостный, со смеющимися глазами, мужчина, Ее дядя: «Да ты, я вижу, Оленька, с кавалером? Ну, заходите в дом», - сказал он, бросив взгляд на мои книги.
Если первого взгляда на Нее мне было достаточно, чтобы мир окрасился в какие-то совершенно новые, яркие, веселые цвета, я бы сказал «цвета счастья», то в дядю ее я тоже влюбился как-то сразу. Открытость и жизнерадостность, искренность и гостеприимство были, по-видимому, их семейными чертами. А еще, как оказалось впоследствии, нас объединяла общая любовь к литературе и музыке. Уже при входе, посмотрев на два огромных книжных шкафа, я понял, что приду в этот дом еще не раз. Дядя был увлечен греческой, римской, французской и русской литературой, а перечень авторов на полках говорил о его консерватизме. Я же, судя по всему, был для них носителем новых веяний.

Я навсегда запомнил этот первый вечер в их кругу и сейчас еще очень часто возвращаюсь в памяти к тому времени, времени самому прекрасному и счастливому для меня, времени моего с Ней знакомства. Несмотря на дядюшкин консерватизм и некое сопротивление в первое время в отношении моих «запретных» на то время идей, уже в первую встречу меня поразила невероятная, можно даже сказать невиданная для того времени демократичность этого семейства - к столу был приглашен Матюха, который возил Оленьку весь день на морозе, теперь его пытались отогреть. Я был сражен наповал этим фактом и влюбился в них окончательно. Смотрелся этот здоровенный неуклюжий мужик за хозяйским столом несколько комично - но, как ни странно, вел себя вполне прилично, как подобает (из его манеры держаться я понял, что приглашался он регулярно), и даже пытался воздержаться от своей извечной манеры ругаться. Впрочем, откушав, он сразу же поблагодарил хозяев и удалился. И все мы весело захохотали, когда, уже на улице, опять услышали его перебранку.

- Забавный малый, - засмеялся я, а дядя пригласил нас в гостиную. Гостиная была обставлена со вкусом, и видно было, что это семейство хоть и не из самых богатых, однако достатка значительно выше среднего. В гостиной я увидел две - три скульптуры и множество картин, белоснежное белое пианино и еще один шкаф с книгами.
- Знакомься, Сережа, этот молодой человек, мне кажется, невероятно начитан и образован. Думаю, Вам будет вместе интересно.
Дядюшка распорядился накрыть стол, а Оленька удалилась, оставив меня с ним наедине.
- Ну, будем знакомы, - Сергей Тимофеевич, - дядюшка, широко улыбаясь, подал мне руку, а я улыбнулся ему в ответ. - Оленька называет Вас просто по имени? - даже этот факт свидетельствовал мне о неординарности этих людей. - Да, так уж у нас повелось. Я для нее молод душой, несмотря на мои преклонные годы, - пошутил он, поскольку возраст у него был вовсе не преклонный, дядюшка был средних лет, - Оленька сказала, Вы интересуетесь литературой?
- Да, но не столько, может быть литературой, сколько… - замялся я.
- Некими социальными идеями, - прищурился дядюшка.
- Вы совершенно правы.

За столом дядюшка проявил невероятную эрудицию, разговор с ним у меня вызвал живой интерес. Оленька тоже не осталась в стороне. Сказать, что я был счастлив в то время,- значит, ничего не сказать. Я попал в среду близких мне людей - близких ментально и морально, а на то время мне очень этого недоставало. Мои родные находились далеко отсюда, а с друзьями своими и товарищами я хоть и был близок, но, конечно, Оленькиному дядюшке они во многом уступали. Кроме того, что касается моих университетских товарищей… Но об этом немного позже.
Я хорошо помню наш первый «спор». Говорю так теперь с иронией, поскольку это был, скорее, мой монолог. Я говорил много. О том, что идеалом моим является свобода, не только личная, но и общественная, которая без первой существовать не может. О том, что человек должен цениться по своим способностям, которые каждому от рождения даются свои, необходимо вовремя раскрыть их в себе, развить и найти свое призвание в жизни, – отсюда необходимость равенства. О том, что жить в стае волков, пожирающих себе подобных и более слабых, как-то не очень уютно… Оленькин дядя выслушал меня внимательно, а потом и выдал:
- Да ты, Николка, анархист!
Не знаю, почему ее образованный дядя назвал меня анархистом. Я был очень законопослушным гражданином, да, грезившим о всеобщем счастье, и возможно ради этого и был согласен на некие безумные поступки и действия, но всегда в пределах разумного. Анархист для меня - это человек абсолютно не приемлющий правил и законов общества. Да, мне было где-то абсолютно плевать на общественное мнение, я презирал нравы, отвергал привычки…, а еще с изрядной долей юмора относился к постным серьезным и недружественным лицам трусливых ханжей, а также к людям, которым кроме оскорбления и обмана других, видимо, очень трудно найти иной способ в жизни самоутвердиться…
А дядя все смеялся и, дружески похлопывая меня по плечу, называл анархистом. От отчаяния я его спросил, почему. Он засмеялся и сказал мне просто: ты стремишься быть не таким, как все.



«Кто ж тебя выучил эту песню?»
- «Никто не выучил; вздумается – запою;
кому услыхать, тот услышит;
а кому не должно слышать – не поймет».

«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов




Я чувствовал, что Оленька и ее дядя были лучше меня - чище, в чем-то может быть, добрее, откровеннее, образованнее. Именно поэтому я так и полюбил их, а с детства меня всегда тянуло к успешным и сильным людям, что, кстати говоря, очень помогало мне в жизни. Это не означало, что сам я был слаб и беспомощен, глуп и невежественен, зол или груб, вовсе нет, просто они были словно сошедшими со страниц романа, неестественно милы и красивы, причем красота эта проявлялась буквально во всем - в манере поведения, манере держать себя, в разговоре. Я подумал, что они во многом были лучше меня, и меня это обрадовало. Они, казалось, также проявили ко мне неподдельный интерес. Дядюшке явно не хватало еще одного достойного собеседника (первым, и весьма достойным, была Оленька), но они уже столько раз обговорили все темы, что я был для них просто находкой - свежим ветром новых мыслей и идей, которые, конечно же, немедленно вступили в бой с дядюшкиными. Мой Монтескье подрался с его Платоном, мой Руссо поспорил с его Гоббсом, а Аристотель и Грибоедов устроили такую перепалку, что только Оленькин Бетховен сумел их как-то утихомирить.
Я смотрел на Оленьку, на ее изящную манеру исполнения, ее улыбку, глядел в ее добрые и веселые глаза и не видел больше ничего вокруг, были только она и я, только музыка и Гений, ее сочинивший, а также маленький изящный Ангел, ее исполнявший. Не знаю, что чувствовала Элиза в тот момент, когда услышала эту музыку, а вот я был на седьмом небе от счастья. Оленька очень старалась, Сережа сделал ей комплимент, что так она еще никогда не играла, а мне было приятно, стало быть, старалась она для меня, и я ощущал себя сильным и красивым и тоже очень хотел ей нравиться.
Оленькина музыка отвлекла нас от нашего спора, и после нее нам уже не очень хотелось к нему возвращаться. Разговор наш пошел о живописи, я осмотрел картины в гостиной, а Оленька подробно мне рассказала, кто, когда и где ее написал. Первая картина рисовала пейзаж: реку, восход и склон, покрытый высокой травой и усеянный полевыми цветами. Эта картина понравилась мне больше всех остальных, оказалось что, автором ее была она сама и написала ее, когда была у родственников в деревне. Пейзаж передавал всю нежность и легкость, на какие только способна была акварель, а сочетание красок и подобранных тонов отражало Оленькину жизнерадостность, все те чувства, которые испытывала она в тот момент. Вторую картину написал Оленькин брат, будучи гимназистом, это был общий портрет - ее, дядюшки и бабушки, на руках у Оленьки сидел огромный пушистый кот с хитрыми глазами, и, несмотря на то, что Оленька тогда была ребенком лет двенадцати, а дядя ее был значительно моложе, я их сразу же узнал по свойственной только им прямоте взгляда и любви к жизни, которую они олицетворяли.
Оленька вернулась за пианино. Я склонился над ней, и, наверное, с глуповато-счастливой улыбкой слушал ее игру.

Она прекрасна была! Акварель, музыка, необыкновенная, тонкая красота, изящество и благородство - буквально все в ней приводило меня в восхищение!

Чем же я мог ответить ей? Ни Вольтер, ни, тем более, Монтескье тут никак не подходили. Ну и тогда ко мне вдруг вернулись весьма скромные поэтические способности, оставшиеся со времен моего детства и с тех пор не особенно меня беспокоившие:

“Ваш чудный взор, несравненно ясный,
Взволнует сердце в который раз,
Он околдует - и в этом счастье!
Ах, сколько власти у этих глаз!
О, сколько власти у Ваших глаз!”

- Да ты прям Пушкин, Николка, - громко засмеялся дядя. Оленька тоже захохотала, как мне показалось тогда, надо мной. Я обиделся и скорее от отчаяния бросился к ней и поцеловал.
- Анархист, да и только, - смутился, было, от моей неожиданной выходки дядюшка, но тут же снова рассмеялся. Оленька сидела покрасневшая, но, как мне показалось, ничуть не обиделась, а напротив, такой неожиданно смелый поступок с моей стороны ей понравился.

Я попрощался с ними, и, направляясь к выходу, признаюсь, очень боялся, что Оленька смолчит и не будет у меня уже предлога вернуться к ним. Ее опередил дядюшка:
- Непременно заходи к нам, Николка. Мы еще с тобою по поводу Чацкого не договорили.
Я улыбнулся в ответ, и нашел по Оленькиным глазам, что ей тоже было бы приятно меня увидеть.
- Конечно, зайду, непременно.
- И будь осторожен …
Дядюшка был настолько мил, что попросил Матюху довезти меня до дома. Странно, думал я по дороге. Был у них всего один только вечер, а такое чувство - будто знакомы всю жизнь.
И вот уже тогда, наверное, и стал я отчасти терять интерес к своему увлечению идеями. Ложась спать, я поймал себя на мысли, что думаю только об Оленьке, и даже упрекать себя в неком предательстве своим идеалам не стал.




- Господа! – сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу!
- И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, - да, трус!
- Я думаю то же, - сказал Грушницкий. – Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону.


«Экой бес-девка!» - закричал казак, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился. Через часа два, когда все на пристани умолкло, я разбудил этого казака.
«Если я выстрелю из пистолета, - сказал я ему, - то беги на берег».


«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов


Не скажу, однако, что дядюшка очень сопротивлялся тому, что я пытался до него донести. Хорошим идеям трудно сопротивляться, а идеи всеобщего равенства, братства, благоденствия и свободы были идеями, в общем-то, прекрасными. Но, конечно, дядюшка пытался мои идеалистические устремления как-то приземлить.
- Не может быть всеобщего равенства, – пытался он мне возразить.
- Но почему? – недоумевал я.
- Нет, даже не потому, что Матюха или Васька со двора (дворовой пьяница) иного воспитания и иных жизненных устремлений, в конце концов, и их можно переделать, а не их, так их детей воспитать должным образом, просто жизнь человеческая, человеческая натура и реальность таковы, что побеждают самые сильные и агрессивные, добро – немощно, оно слабо по сути своей, умелому цинику невероятно легко обвести вокруг пальца самую добрую и чистую душу, и вовсе не оттого, что эта самая душа слишком наивна и глупа по сравнению с циником, просто моральные установки у них разные, добрый и хороший человек судит по себе, он руководствуется своими моральными императивами, а человек злой и циничный действует по своим законам. Уже исходя из этого, злой и плохой человек сильнее. Если ты столкнешься в темном переулке с ворюгой, ты еще раз десять подумаешь, стоит ли тебе во имя своей безопасности ударить его и тем самым нанести ему какой-либо вред, а он-то и думать не станет, стукнет тебя по голове и обберет всего до нитки. У тебя, например, Николка, и мысли-то никогда не возникнет убить человека, а у того и возникнуть может, единственно потому, что пьян, дурак или мерзавец.
- Но разве, Сережа, не задача, таких как мы, приструнить этого мерзавца, не дать причинить вред Николке, мне или кому-либо другому? Разве не существует полиции, чтобы изловить этого негодяя, когда он сотворил уже что-нибудь плохое? Мне кажется, что в своих рассуждениях ты исходишь скорее от того, что большинство людей – люди плохие, а, следовательно, это большинство и сильнее людей добрых.
- Не знаю, что тебе и сказать, Оленька. Не верю я в большинство. Прошло около двух тысяч лет, как распяли Христа, распяли ни за что, и, хотя с тех пор люди и обращены в эту веру, есть люди верующие совершенно искренне, хотя и построены сотни храмов, не уверен я, что подобного бы не повторилось, и, даже, кажется мне, что случилась бы и какая-либо худшая трагедия в наше время. Половина из этих верующих исполняют просто какой-то ритуал, ходят в церкви по традиции, не задумываясь над сутью своей религии и своих идей, и стоит появиться какому-либо человеку, который захочет доказать, как, например, Николкины революционеры, что главное – наука и Бога нет, придумает им какую-либо новую идею или идеологию, – и они тут же бросят все, чему столько лет поклонялись. А другая половина – фанатично настроенных во имя своих же ритуалов убьет и не пощадит. Галилей, Чаадаев… А сколько еще других примеров можно привести, когда как раз то самое большинство ошибалось?
- А Вы, Сережа, верующий?
- Не знаю, - вздохнул дядюшка. – Скорее да, чем нет. В любом случае, в обществе должны существовать моральные нормы, а религия эту функцию хорошо выполняет.
- То есть, Вы хотите сказать, что подставили бы щеку? – сощурился я.
- Я хочу сказать, что, если отвечать злом на зло, - это только умножит зло, а если отвечать на зло добром, – эта цепь прервется и, по крайней мере, распространение зла в мире прекратится.
- Если мерзавцу все время отвечать на зло добром, это его только позабавит и разнуздает, Сережа.
- А мне кажется, – религия во многом вредна, и, как и любой фанатизм, приводит к войнам. Установление светского общества могло бы эту проблему разрешить.
- А что, скажи, пожалуйста, в этом светском обществе позволит сохранять общественные и моральные нормы? Что побудит не украсть, не солгать, не предать, не убить, наконец?
- Совесть, воспитание и законы.
- Все это очень сложные категории, Николка, во многом зависящие от других факторов и во многом субъективные. Стоит тебе заплатить городовому – он и глаза закроет на многое. И никакой закон не спасет тогда обиженного тобою. Только вера, Николка, это понятие сугубо интимное, никто не вправе навязывать ее другому, в этом ты совершенно прав.

Уже тогда дядюшкины возражения стали сбивать меня с толку, но видел я и иное: что он, человек с чистой, как у ребенка душой, уже был захвачен моими идеями, он уже грезил о них, и, переубеждая меня, смотрел так, словно ждал, что вот уж я найду какой-нибудь веский аргумент и разобью все его возражения в пух и прах. Того же ждала от меня и Оленька. И я старался, как мог, хотя дядюшкины слова заронили во мне каплю сомнения.


Они стали ожидать от меня новых книг, они ждали от меня новостей. Я на то время был уже связан с одним обществом через одного своего давнего товарища – Арсеньева. Он то и свел меня с ними, он первый и дал мне прочитать то запретное. У нас были свои законы и свои обязательства. И вот уже через пару месяцев нашего знакомства Оленька стала проситься свести ее с этими людьми. Молодая и импульсивная, уже загоревшись, она жаждала не только разговоров в салоне, обсуждения и споров, она непременно хотела участвовать. Сейчас я уже очень жалел, что упомянул при ней Арсеньева, Дорогожского и Гершвильда, товарищей, которые свели меня с обществом и которые играли в нем немалую роль. И вот, странно, я только тогда начал понимать всю суть нашей затеи, а также ее вероятный конец. Но тогда, еще скорее интуитивно, чем осознанно. И не только потому, что я боялся за нее из-за возможных преследований со стороны власти. Я просто не хотел знакомить ее с Арсеньевым! Арсеньев невероятно красив, и, как многие ему подобные, был красивым подлецом, кроме того, как я узнал, получал деньги от Гершвильда за то, что помогал ему находить новых членов и распространять литературу. А Оленька была чиста и во многом наивна, ею легко было воспользоваться. Что касается Гершвильда… Не знаю откуда у него были деньги, но он мне еще поначалу показался подозрительным, и просто с виду напоминал того мерзавца, которого описал Сережа. Он даже внешностью был воплощением Мефистофеля – лысый, с умными бегающими глазками, худой и вызывающе наглый. О нем рассказывали, что он еще в школе промышлял тем, что отбирал деньги у детворы младше его. Я начал отговаривать Оленьку, и видел, что она обижалась и перестала меня понимать.
- Ты же сам только и говорил, Николка, что о всеобщем братстве. Сам же доказывал, что нельзя сидеть, сложа руки.
Ну что я ей мог на это возразить? Что дядюшка ее был прав, и понял я, что воспользовавшийся хорошей идеей негодяй может принести большое несчастье, что те товарищи, с которыми она просила свести меня, казались мне теперь в своей роли и искренности подозрительными? Тогда она спросила бы меня, – откуда у меня друзья такие и оказалась бы права. А я уже тогда начал видеть разницу между нашими обсуждениями в гостиной у Оленьки и спорами в обществе Гершвильда. Дядюшка был невероятно начитан и умен, а также сдержан и толерантен. То, что говорил я ему, падало на уже благодатную почву, способную усвоить и принести хорошие плоды, вразумить меня же. И даже если и спорили мы с ними горячо, то всегда, тем не менее, прислушивались друг к другу. А в обществе собрались юнцы, авантюристы и максималисты, причем насколько я знал, добрая половина из них была куплена на деньги Гершвильда (а уж откуда он их взял, было для меня загадкой). Большинство из них были настроены фанатично и когда я только, было, попытался возразить им и повторить некие возражения, высказанные Сережей, Олиным дядюшкой, поднялся такой шум и протест, что они не только не рассеяли мои сомнения, но и еще больше усугубили их. Более того, некоторые из них начали избегать меня, а Петров, в искренности которого я сомневался меньше всего, вообще перестал даже руку подавать. Подумать только – небольшие возражения – и в глазах их я уже был чуть не предателем! Как же я мог отвести туда Оленьку?
Но настаивала она уж сильно. И, самое страшное, стал видеть я в глазах ее недоверие, которое ранило меня больно. Я старался, как мог, чтобы переубедить ее, но во взгляде – один лишь упрек молчаливый. Дядюшка тоже стал замечать, что разладились у нас как-то отношения, и заметно помрачнел.

Возвращаясь однажды с прогулки домой, остановились мы с Оленькой на берегу реки. Прохладно было, и я прижал ее к себе, чтобы согреть лучше. Она смотрела куда-то задумчиво на другой берег, и опять неспокойно стало мне на душе. Потом, повернув ко мне голову, улыбнулась солнечно, как прежде, и я обрадовался этому невероятно. Тут за спиной моей шаги чьи-то раздались. Я, невольно, интуитивно как-то, вздрогнул и обернулся. И точно – узнал я походку тех, кого встретить сейчас хотелось мне меньше всего. К нам приближался Арсеньев и за ним семенил его вечный спутник (из разряда друзей – поклонников), маленький, толстенький Гришка Остапов. Поравнявшись с нами, Арсеньев улыбнулся и протянул мне руку.
- Добрый день, Николка. Не видали тебя давно. Дела какие?
Учитывая, что не показывался я там всего неделю, слово «давно» меня явно удивило.
- Да, я очень занят был.
- Арсеньев, – отрекомендовался он Оленьке.
- Ольга.
- Вы прекрасны, – она улыбнулась ему в ответ.
- Гершвильд ждет тебя. У нас проблемы. Нужна твоя помощь.
Я помедлил немного и сказал с неохотою, что буду.
- Рад был с Вами познакомиться, милая барышня, – он роскошно улыбнулся и торопливо пошел дальше. Вприпрыжку за ним поскакал Гришка, прокричав на ходу:
- Ты нужен нам срочно, приходи.

Оленька с недавней задумчивостью смотрела им вслед. И опять меня посетило прежнее беспокойство. Оно оказалось не напрасным.

- Знаешь, Николка, мне кажется, что ты душу свою на меня променял.

Словно ножом в сердце ударила меня этими словами. Как мне передать ту боль, которую я тогда испытал? А потом, на мгновенье, в голове промелькнула мысль: а, что, если она права? Может, действительно, это так? Я забросил, то важное, чему себя посвятил, забросил своих товарищей, ту работу, которую выполнял в то время, я только и думал, что об Оленьке… Но тут же и спохватился: у меня не было, в сущности вопросов, – а тому ли делу я помогал, я спрашивал себя только о том, в чем убедил меня Олин дядюшка, – а тем ли людям?

Поэтому в ответ на Оленькино высказывание я промолчал, она не понимала всего сейчас. Время пройдет и она убедится в том, что все неправильно понимала. А любила ли она меня? Я проводил ее домой, и с этого момента у меня словно крыльев не стало. Я шел подавленный, не замечая ничего вокруг, на душе у меня тяжело очень было.
Вдруг услышал я какой-то шорох, и мне почудилось, что кто-то позвал меня.



- Ага! – сказал грубый голос, попался!..

- Будешь у меня к княжнам ходить ночью!..

- Держи его крепче! – закричал другой, выскочивший из-за угла.

- Воры! Караул!.. - кричали они;

- Печорин! вы спите? здесь вы?.. – закричал капитан.

- Сплю, отвечал я сердито.

- Вставайте! Воры… черкесы…

- У меня насморк, - отвечал я, - боюсь простудиться.

Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду.

- … Стреляться будете на шести шагах…
Убитого – в счет черкесов.

- Mon dieu, un circassien !.. – вскрикнула княжна в ужасе

Чтобы совершенно ее разуверить, я отвечал
по-французски, слегка наклонясь:

Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier.

«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов

Я приостановился: у самого порога моего подъезда появилась вдруг чья-то тень. Я увидел того молодого человека, о котором упоминал раньше, Петрова.
- Погоди, Николка! – ну вот, подумал я. Уже и тут меня поджидают. Видимо, сильно я им там нужен.
Я уж, было, приготовился ответить ему все, что на душе у меня лежало в тот момент, резко, категорично, и, признаюсь, очень ему признателен был, что он меня опередил.
- Ты прости меня, Николка. Я предупредить тебя хотел. Ты многое мне тогда сказал и я хоть и обидел тебя тогда, но потом… У нас аресты. Думают на тебя. По мне, это все Гершвильд. Уж больно им неприятно было, что ты от них отдаляешься. Я ведь революционер, Николка, может где-то и фанатичный, но не такой идеалист как ты. Ты многое понимаешь, но не все, к сожалению. Ты нужен им очень. Ты им уже достаточно дал, без тебя они уже и обойтись не могут. Ради этого и Оленьку использовать хотят. Береги ее и себя.
Он скрылся, а я, вместо того, чтобы домой пойти - к ней побежал. Я, наверное, влетел в дом с таким выражением лица, что даже дядюшка испугался.
- Что, Николка, что случилось-то?
- Да я… - тут я запнулся. – Я, дядюшка… А Оленька пришла домой? - Да, - улыбнулся дядя. - Да что стряслось-то, Господи?
- Ничего, все в порядке.
- Ты не болен ли, Николка? Все ль нормально? – в голосе дядюшки чувствовалось неподдельное беспокойство.
- Пойду я.
- До завтра, Николка, приходи.
С того момента в душе моей поселилось настоящая тревога. За всех нас, за то, что может произойти или, не дай Бог, произойдет. Сомнения и так мучили меня, а тут я и подавно места себе уже не мог найти.
Бывают такие иллюзии, которые, развеявшись, оставляют в душе след неизгладимый. Арсеньев был моим другом с детства, и я, по сути, знал о нем все. Так я раньше думал. То, что сейчас открылось, привело меня в состояние оцепенения. Я, поначалу, даже на Петрова, было, разозлился, не верилось мне все. Потом решил зайти к ним сам.
Я вечером пришел, а до вечера весь сам ни свой был. Скитался все из угла в угол, места себе не мог найти.
- Привет, Николка. Заходи, – Арсеньев встретил меня у входа. – Долго тебя не было. Да ты, никак, бежал? – мне показалось, что он ухмыльнулся. Как же, долго не было, идти не хотел, а теперь, стало быть, сам примчался. Может, Петрова с этой целью ко мне и подослали?
Мне, почему-то, совершенно не хотелось с Арсеньевым разговаривать, хоть и не ссорились мы с ним, вроде. А основания доверять Петрову у меня не было. Впрочем, как и не доверять. Но я Петрова искал.
- Здравствуй, – кинулся я к нему.
- Ну, здравствуй, – Петров подошел ко мне с мрачным видом. Мне показалось, что он боялся, чтоб я не выдал его как-нибудь. И мне опять неспокойно стало. Гершвильда поблизости не было.
- Ты, Николка, пришел? - в глазах упрек у него.
- Я к тебе. Мы можем выйти?
- Ну, идем, - глухо сказал Петров.
- Говорил ведь тебе, не ходи. Зачем ты тут?
- Я к тебе, - повторил я.
Он молча смотрел на меня.
- Ты мне про Оленьку говорил.
- И сейчас повторю. Не место тебе здесь.
- Но знаешь ли наверняка?
Петров досадливо поморщился и ничего не ответил.
- Ты то здесь зачем, я вижу ведь, что и тебе не надо здесь быть.
- Это дело всей моей жизни, Николка! Я знаю, что не здесь и не сейчас нужно это делать, и не с теми. С этими нельзя, никак нельзя, Николка, да и рано еще. Но я уже не могу, хоть и знаю, что обманусь, что сам обманывать буду.
- Какое дело? – Петров молча опустил голову.
Потом взглянул на меня прямым взглядом.
- Ответь мне на один вопрос, Николка.
- ?
- Знаешь ли ты девиз мушкетеров?
- Один за всех…
- Ты знаешь его, – перебил он меня. - Но его немногие знают. Ему учиться надо. Сейчас девиз таков – один на всех и все на одного.
- Я понял. Чертовский девиз какой-то… На взаимное уничтожение.
- Ты прав, отчасти, хотя бывает и хуже. А раньше девиз был – один за всех и все на одного.
- Христос, – усмехнулся я.
- Ты светлая душа, чистая. Таких, как ты, мало. Такие, как ты, даже Гершвильду нужны. Он и сам знает, что без вас и без меня не может. Потому и любит таких. А использовав, выбросит, Николка. В лучшем случае выбросит. Выбирать тебе. Но советую не впадать в крайности.
- А если так – один на всех и все за одного?
- Страшный девиз, дьявольский. Но только, если этот один долго свою личину скрывает под маской благотворительности, добродетельности и добрых намерений.
- Разве и такое бывает?
- Именно так, Николка, к сожалению, и бывает.
- Это ты о Гершвильде?
Петров в ответ долго молчал.
- Это я обо всех нас.
- А как же распознать то его?
- Только в неискренности.
- Странно, Петров, выходит этот один всех победить может? Парадокс какой-то.
- В том-то и дело, что парадокс. Но он ведь не открыто действует, он скрывает себя тщательно, обманом берет, страхом и силой этого запуганного и одураченного большинства.
- А ты то, Петров, ты то…? Ты же ведь тоже чист, коль и меня предупредить хотел? Зачем же ты свою душу то губишь? Тебя ведь первым уничтожить могут.
- У тебя Оленька есть. Вот и иди к ней, Николка. Хорошая она, такой не сыскать больше.



Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск.
Я встретил ее карету, когда шел к княгине Лиговской.
Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.

Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает.
Я не видал ее! Она больна! У ж не влюбился ли я в самом деле?..
Какой вздор!
«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов



Я вышел от него опустошенный. И направился к Оленьке.
- Здравствуй, Николка. Как ты?
- Нормально я, Оленька.
- Ты весь не в себе.
Из гостиной вышел дядюшка.
- Забирай ее, Николка. Пройдитесь, она целый день взаперти сидит, синяя стала.
- Ну, дядюшка! – охнула Оленька.
- Да ладно тебе, – расхохотался он.
Мы вышли на улицу.
- Что стряслось-то? Ты у товарищей своих был?
- Был, Оленька. К сожалению.
- Ты странный какой-то стал, Николка. Раньше не такой был совсем. Раньше светился весь, живой был. Что с тобой?
- Да так, Оленька.
- Ты с дядей общаться перестал, к друзьям своим не ходишь.
- Я за тебя переживаю, Оленька.
- Но зачем же? У меня все хорошо, Николка. Ты вот меня больше беспокоишь.
- Аресты у нас. На меня думают.
- Так ведь ты пропадать стал. Вот и думают. Я тебе откровенно, Николка, скажу. Не понимаю я тебя больше. Ты мне раньше о добре, о справедливости, о равенстве говорил. А сейчас-то что с тобой?
- Задумался я серьезно. Не до конца в эту затею верю. Петров мои опасения подтвердил.
- Петров тебе правду сказал. Не впадай в крайности. Нет ничего страшнее, нежели когда люди в крайности впадают. От этого, и только от этого все беды.
- Иногда крайности необходимы. Иногда без них никак обойтись нельзя.
- Можно, Николенька. А иногда не то, что можно, но и крайне необходимо. Они ведь ждут тебя. А ты вместо этого со мной время проводишь.
- Я, Оленька, сомневаться теперь во всем стал.
- А во мне?
- Во всем, но в тебе меньше всего.
- А может, ты просто предлог какой нашел и себя этим оправдываешь? Я тебе, Николка, откровенно скажу, – раньше ты мне больше нравился, ты уверен в себе был, иногда даже дядюшка удивлялся, сколько ты всего знаешь и как отстаивать умеешь то, во что веришь. Я думала, что тебе помогать буду. А оказалось, – все это из песка было.
- Ты многого, Оленька, не понимаешь.
- Я тебя, Николенька, понимать перестала.
- Я и сам себя, Оленька, понимать перестал.

Назавтра пришел я к Оленьке, а дядюшка сказал, что нет ее.
- Ты заходи, Николка. Поговорим. Оленька говорила, – проблемы у тебя.
- Нет, Сережа, не у меня. Новости не очень хорошие.
Тут я задумался. Говорить ли ему, что Оленьке угрожает? Но ведь не уверен я был. Арсеньев, конечно, не святой, но ведь раньше не приходилось мне его в чем-то не очень лестном уличать. Бывали, правда, моменты, но чтобы до такого опуститься? Тут надо прожженным циником быть. Арсеньев таким не был. А может, я утешаю себя просто? Может, я знал его плохо? Почему-то ведь Петров убежден был. Я смолчал. Мне очень хотелось поведать дядюшке все мои опасения и по поводу общества. Но я опять промолчал. Серьезных оснований их в чем-то подозревать у меня еще не было, а слова на ветер бросать я пока не хотел. Кто знает, скажи я ему тогда все, что на душе у меня было, может, и закончилось бы все по-другому. А может, не помогло бы и это. Но если бы боролся до самого конца, сейчас бы хоть совесть не мучила. Не увидел я во всем этом тогда скрытой угрозы, лишь интуитивно осознавал.

- А где Оленька, Сережа?
- Не знаю, Николка, вот уже несколько дней как в это время нет ее.
- И долго нет?
- Как когда.
- А что говорит?
- Ничего, Николка. Приходит вся возбужденная, радостная. Но не говорит ничего.

Страшно мне стало. Впервые в жизни я так испугался. Что делать мне теперь, как быть? Смогу ли я переубедить ее, если она с ними сейчас? Сможет ли дядюшка, если сказать ему все? Я испугался настолько, что побежал туда. Я мчался по городу, извозчика, как назло, поймать не удалось. По дороге налетел на важную даму с мужем, и, как бывает в такие моменты, когда всегда что-нибудь подобное случается, опрокинул ее на землю. Пришлось долго краснеть и извиняться. Я руку ей подал, - она ушиблась больно, да и платье испачкала все. Ужасная ситуация. Муж злой был, да и она не в духе. Но мне не до них тогда, слава Богу, было. Я об Оленьке думал, о том, что Петров мне тогда сказал. Я думал, что если все это правдой окажется, убью их обоих, и Арсеньева, и Гершвильда. Да и точно, в тот момент, я, пожалуй, на все был способен. А потом подумал, – а имею ли право? Ведь ее это выбор, не поймет она меня. Она и раньше не понимала, а сейчас и подавно не поймет.

Не успел я и половины пути пробежать, как ее заметил. Она с Арсеньевым стояла, беседовала с ним оживленно о чем-то. Я остановился шагах в десяти от них. Они не замечали меня. В двусмысленной я был ситуации. С одной стороны, она с ним сейчас была. И не знал я, о чем они сейчас говорили. С другой стороны, – догадывался. Но ведь сейчас, даже если скажу ей все, не поверит. Подумает, что ревную ее к Арсеньеву. И, может быть, в чем-то и права будет.

Поэтому я, стараясь им на глаза не попадаться, дальше пошел. Там меня Гершвильд встретил.
- Пришел? Отчего не был давно? Работы по горло. Арсеньев передавал тебе?
- Передавал, – зло ответил я.
- Ты изменился. Что происходит с тобой?
- Ты знаешь и сам.
- Любовь, Николка, это хорошо, конечно. Но дело есть дело. Ты ведь мужик, а не баба.
- А вот это уж тебя никак не касается, и в душу свою лазить я никому не позволю. И ее защитить смогу, поверь мне, Гершвильд.
- Надо же, как заговорил. Любовь меняет человека. Но ты мне таким еще больше нравишься.
- До поры до времени, Гершвильд.
Я подошел к нему, за рубашку схватил и к себе подтащил. И так на него посмотрел, что понял он меня прекрасно. Он промолчал, и я молча вышел. На пороге на Петрова наткнулся.
- Я, Петров, признателен тебе очень за то, что ты меня предупредил. Но, уже поздно, наверное. И ты даже после этого с ними останешься?
Он мне ничего не ответил.

Я себя во всем винил. Из-за меня Гершвильд приказал Арсеньеву с ней сойтись. Ее найти срочно нужно было, и переубедить, пока не случилось чего непоправимого. Я уже и дяде ее готов был все рассказать, однако с ней сперва нужно было поговорить, иначе глупо получится. Только я так за нее переживал, столько всего на душе было, что не выдержал.

Дядюшка мне двери открыл.
- Пришла она?
- Нет ее, Николка. До сих пор нет.
- Боюсь я за нее, Сережа.
- Я вижу, что с тобой происходит что-то в последнее время. Не узнаю тебя.
- Да и с ней что-то происходит.
- Ты знаешь, где она?
- Я видел ее.
- Где же? Почему без нее пришел?
- Да не одна она была.
- Как не одна?
- Я ее со своим товарищем видел.
- Та-а-ак, - протянул Сережа. - Не ожидал от нее. Совсем не ожидал. И что ж, красив товарищ?
- Красив.
- Сожалею, Николка. Не знаю, что и сказать тебе на это.
- Не в этом дело, Сережа. Я ведь не против совсем, чтобы она счастлива была, с кем угодно, хоть и люблю ее безумно, и даже именно потому и не против, что люблю, ведь я не собственник.
- Тебя еще что-то беспокоит.
- Именно это ЕЩЕ меня больше всего и беспокоит.
- Что же, Николка?
- Не верю я ему, больше того, подозреваю, что из-за меня ее используют.
- Ты подозреваешь только или что более серьезное есть?
- Мне сказали, и я, наверное, склонен этому человеку доверять.


- За что они все меня ненавидят? – думал я.
- За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?

«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов


Говорил я все это, хоть и понимал, как глупо я теперь выглядеть буду. Гершвильд все просчитал. В самое сердце разил – и мое, и ее. Более того, знал, как я смешон буду. Ревнивый влюбленный, забросивший все ради любви своей и брошенный, преданный дважды – и другом и любимой, а теперь еще и доказать пытается, что тот, ради кого его бросили – последний человек, если так поступит с ней хочет, что ушла она к нему не по симпатии, а из-за меня самого. Да и Петрову я уже не верил. У него могла своя роль во всем этом деле быть. Если б на самом деле честен был, после этого ни за что бы с ними не остался. Только недооценил меня Гершвильд. Плохо он меня знал.

А в дядюшке, я, слава Богу, не ошибся. Он понял всю ситуацию, поскольку спросил меня:
- Ты кого-то конкретного подозреваешь?
- Да. Причем есть на то у меня все основания.
- Ты, Николка, не торопись теперь. Я Оленьку знаю, на нее это не похоже, да и друг твой вряд ли таким уж коварством отличаться может.
Я задумался, - а зачем Гершвильду все это надо? Только ли оттого, что ходить к ним перестал? Нет ведь. Значит, знаю я что-то, чего он боится.

Дядюшка в комнату меня проводил, на диван усадил.

- Да не переживай ты так! Я уверен просто, что все не так, как ты думаешь. Я знаю Оленьку, она не настолько наивна, как тебе это кажется. А что товарищ то твой, и, правда, на все способен?
- Возможно, Сережа, хотя раньше я ни за что бы в это не поверил. Я с ним со школьных лет знаком, мы и сюда вместе приехали. Мне, конечно, тяжело очень об этом говорить, но за ним другие есть. Там откровенный цинизм, невиданный, дикий. И если Арсеньев на это дело поддался, то я на все готов, чтобы ее защитить.
- Не горячись, Николка. Ты ее ревнуешь, верно, вот и рисуешь себе монстров.
- Нет, Сережа, не ревную. Я никогда и никого не ревновал. Не мое это. И я тебе всегда повторю, что буду счастлив, если она счастлива будет, пусть и не со мной. Она ведь мне как сестра родная, а это больше, нежели просто женщину любить.
- Ты мне дорог, Николка, я тебя как сына люблю. Потому скажу тебе откровенно, если и нашла она что-либо в том, другом, то не рад я этому. Ну, а что касается твоих опасений… Не слишком ли ты фантазер?
- Я надеюсь на это.


- Пойдем на бульвар…
- Ни за что, в этой гадкой шинели…
- Как, ты ее разлюбил?

«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов

Скажу откровенно, дядюшка меня успокоил тогда. А тем временем и Оленька пришла. Сияющая вся, счастливая. Если бы не Петров, не мои собственные черви в сердце, я бы тоже вместе с ней радовался. А так, я хоть и рад был, что у нее настроение такое, но только черви грызть продолжали. Она улыбнулась мне, как ни в чем, ни бывало, нежнее даже, чем прежде.
- Здравствуй, Николенька. Дай-ка я тебя поцелую.
- Что ж это ты, с порога прямо – да целоваться, – рассмеялся я.
- Я так тебя видеть рада!
- Спасибо, Оленька. И я рад. Я ждал тебя.
- А я домой спешила, – дай, думаю, Николеньке книжку куплю. Знала ведь, что ты меня ждешь.
- Что ж это, Оленька?
- Возьми, сам посмотри.
Я сверток взял – упаковала она его так, как только женщины это умеют. А она уж – у дяди на шее! Хохочет, проказничает, озорница! Дядюшка ее к себе прижал и не отпускает. И она вдруг прильнула вся, вытянулась, словно оба перед тем не в себе были, волновались один за другого, переживали. Долго так стояли… Я уж и в гостиную зайти успел, а сверток не раскрываю, любуюсь им, ее с дядюшкой дожидаюсь. Она вбежала, ко мне прижалась.
- Ты веселая сегодня, Оленька. Как солнышко весеннее светла.
Она улыбается, руку мою взяла в свою ладошку.
- Мне хорошо с тобой, Николенька.
Она такая счастливая была, так радовалась, что я уж и позабыл все то плохое, что на сердце у меня лежало, на нее налюбоваться не мог.
- Ты, Николенька, книжку-то открой. Хорошая это книжка. Помнишь, раньше ты мне о равенстве, о свободе, о правде говорил?
- Помню, конечно, как не помнить.
- Ну, а что же сейчас, мнение свое изменил?
- Ничуть Оленька. Почти ничего из моих взглядов не поменялось.
- Да только, Николка, у тебя это все на словах осталось. А то, что ты сделать мог, - на меня променял.
- И кто же подсказал тебе это, Оля? Или сама придумала?
- А сам то ты не видишь этого?
- Тут все сложнее, Оленька. Много сложнее, чем ты думаешь. Идеализм опасен, и в первую очередь – для самих идеалистов. Да и по поводу крайностей Петров тогда очень верно сказал. Нет ничего хуже крайностей.
- Я думаю, Николка, слишком уж ты все усложняешь. Без идеалов жить невозможно, к ним стремиться надо. А по поводу идеалистов – не поняла я тебя. Чем же это идеализм навредить может?
- Идеализм, Оленька, - это палка о двух концах. Он как добро принести может, так и вреда много.
Она задумалась. Голову на плечо ко мне склонила и молчала долго. Меня досада взяла. Черт меня дернул тогда ей про свои взгляды рассказывать. Веселая только что была, а теперь опять погрустнела. Хотя этого нам с ней разговора не избежать было. Как ни хотел я тогда в ее хорошем настроении свои тревоги забыть, не получилось бы. Кроме того, я почти наверняка знал, что то, что я сейчас, по ее мнению, своими принципами пренебрег, ее во мне разочаровало. Но разговор этот сложный был, мне нужно было такие слова подобрать, чтобы она меня послушала.

- Идеалист - это, в первую очередь, максималист, он слишком хорошо к людям относится, слишком их идеализирует. И не только людей, но и свою идею тоже. А это оборачивается потом в первую очередь против него самого. Люди не идеальны, большинство из них совсем не такие, как он сам, как он их себе представляет, а его идеи, зачастую, не всегда применимы к реальной жизни. Отсюда – трагедия, его самого, а иногда и тех людей, которые его окружают. Хуже всего, если им воспользуется какой-нибудь моральный урод, который, как правило, всегда наготове, чтобы красть у него, не деньги, не вещи, а драгоценности иного рода – его мысли, душу его, его сердце, а употребив все это в своих интересах, тут же разбить все это вдребезги, очернить и извратить до неузнаваемости. Этот циник и его самого не пощадит.
- По-моему, ты все-таки не прав, Николка. Поэты, писатели, музыканты, художники, национальные герои – ведь они же почти сплошь все идеалистами были. И сколько всего им сделать удавалось! И даже больше тебе скажу, мне идеалисты по духу ближе. Я как-то плохо представляю себе циничных или бездушных художников или поэтов, например. Они должно быть, страшные люди, ужасные вещи создавать должны.
- Идеалисты нужны, Оленька, я не спорю. Без них нельзя. Но ты знаешь, тут ведь, как говорится, все от контекста зависит. Я понял, что я игрушка и не хочу, чтобы и ты в это дело ввязывалась, более того, я настоятельно тебя об этом прошу.
- А я не согласна с тобой, Николка. Никак не согласна. Я ведь детей на улицах вижу, стариков. Голодных, нищих, уже судьбой искалеченных. И говорить о том, что бороться за них, за будущее наше – это всего лишь идеализм, это ведь так легко и ни к чему не обязывает.
- Я, Оленька и не говорил такого. Опять ты меня не так поняла. Я говорю только, что не хочу быть игрушкой в чужих руках. А того, что за идеи бороться не нужно, этого я никогда не говорил.
- Тем не менее, ты ушел оттуда.
- Ушел.
- Почему?
- Потому что понял, что уйти нужно.
- Ты разочаровался в ком-то?
- Да, Оленька.
- В ком-то из товарищей своих? – У нее такой взгляд напряженный был, что я сразу понял, что ее один из моих товарищей больше всего интересует.
- Если ты, Арсеньева, Оленька, имеешь в виду, то, думаю, тут ты права будешь.
К удивлению моему, она не вспыхнула, как я ожидал, взгляд не отвернула. И удивленной не казалась.
- А что Арсеньев?
- Берегись его, Оленька. Я боюсь за тебя.
- Чем же он так страшен то так, Николка? А остальные?
- И остальные, не все, правда, но мне и тех, кто всем заправляет, достаточно. Не вздумай туда ходить!
Тут она взгляд опустила виновато. Она ведь как на ладони была, открытая вся, почти ничего прятать не умела.
Я одному только обрадовался – ее реакции по поводу Арсеньева, значит, дядюшка здесь ее хорошо все-таки знал. А вот по поводу остального, – тут уж я огорчился очень.
- Знаешь, Оленька, я бы, наверное, Арсеньеву и то больше обрадовался.
- Ты злой, Николка. Ты с товарищами своими порвать хочешь, идеи свои забросил, все только обо мне думаешь. А они ведь за других людей борются, за то, чтобы свободу им дать.
- Неправда, Оленька. Не только о тебе я думаю. Не скрою, привязан я к тебе очень, но только не настолько, чтобы себя самого потерять. Этого, я надеюсь, никогда не случится.
- Стало быть, ты не любишь меня больше?
- Вот уж любимый женский вопрос! – я не мог удержаться от смеха, столько простодушного разочарования было в ее восклицании.
Вместо ответа я обнял ее крепко, голову в волосах золотых утопил, и, показалось мне, словно в солнечный омут нырнул.
- Мы с тобой свою партию создадим. Общество Правды, Любви и Справедливости. Ты в ней главной будешь. Только туда не ходи.
- Ты шутишь все… - вздохнула она тяжко. - Да с чего это ты только взял, что я туда без тебя пойду!? – сказала – и сразу потупилась, врать-то совсем не умела.
- Потому что звать будут… А ты не иди!
Тут взгляд у нее испуганный стал, так, словно я в точку попал, вроде и вправду уже звали. Она и меня встревожила. Но потом притихла сразу, опять улыбка на лице появилась. О, если бы мог я тогда в эту очаровательную головку залезть, чтобы предотвратить все! Кто ж знал, что за странные мысли у женщин бывают, что они совсем по-другому мыслить умеют. А я, то уж, дурак, и подумал, – раз успокоилась, то может и ничего страшного, может быть, уляжется все как-то со временем.
Нужно сказать, что к тому времени, как мы с ней познакомились, уже больше года прошло. Обстановка в стране становилась все напряженнее, те свободы, которые ранее провозглашались шепотом, в подполье, стали силу набирать, на улицу выходить, на широкое обсуждение. И если раньше такие, как я и мои товарищи белыми воронами были, в основном в одиночку донкихотствовали, втайне от большинства критиковали и идеи вынашивали, то теперь все на широкие массы выходить стало, а те аресты, которые со старыми бунтовщиками случались, еще более народ подхлестывали. Казалось бы, все это меня, безусловно, радовать должно. Но вот, как ни парадоксально, вместе с естественной радостью, я стал как-то странно ощущать, что чем больше людей стало к этим идеям склоняться, тем тревожнее я становился, тем критичнее к этому относился. Не к самим идеям конечно, а к тем, кто ими воспользоваться может, и до крайности доведя, изувечит. Я начинал видеть и те минусы, которые при явных плюсах таили в себе опасности такой силы, что впору было уже и себя самого от них оберегать и других. И хотя, повторюсь, от своих принципов и взглядов я ничуть не отказывался, однако их воплощение в теперешней ситуации вызывало у меня массу вопросов. А Оленька, напротив, все более поддавалась этому всеобщему восторгу, граничащему с безумием. Ситуация в стране ухудшалась с каждым днем, а те разногласия, которые возникали в отношениях между людьми, принимали характер все более острый и угрожающий.


Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; Это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда уж она
присоединилась к остальному обществу.

Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей.
Я вам не игрушка!

«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов


Я долго пытался в себе разобраться. Что именно руководило мной тогда: интуиция ли, поведение моих друзей, Гершвильд ли, повлиял ли на меня спор с дядюшкой, он сам вместе с Оленькой, мои чувства к ней, передавшаяся от дядюшки осторожность к людям, Петров ли, мой «анархизм», который дядюшка определил тогда, как стремление от большинства отдалиться, а может быть – самые банальные низменные чувства, таившиеся в самых глубинах моей души и в которых я не хотел себе признаваться? Мне непременно нужно было с Сережей все это обсудить, я ждал, что он к нам присоединится, как раньше, бывало.
Однако он не заходил к нам, боялся, видимо, нас спугнуть. Тоже, наверное, переживал, по поводу того, что я ему рассказал. Но я намеренно хотел его сейчас на разговор вызвать, чтобы и она послушала, я очень на него надеялся, ведь дядюшка для нее лучшим другом был. Поэтому пошел пригласить его к нам, и нашел у порога, – двери были распахнуты настежь, он стоял, прижавшись спиной к стене, и смотрел на чистое звездное небо, в бездонное ночное пространство, словно пытался найти там ответ на нечто, мучившее его, не дававшее в этот момент покоя. По его напряженной позе я понял, что он действительно тогда неспокоен был.
- Извини, Сережа. Мне очень нужно с тобой поговорить. Я хотел бы, чтобы и Оленька в этом участвовала.
Он, оказалось, настолько в свои мысли погружен был, что вздрогнул, когда меня услышал и еще некоторое время смотрел на меня недоуменно – отсутствующим взглядом. В первый раз я его таким видел. Я и представить себе не мог, что он так встревожиться. Он, тем временем, в себя пришел, меня по плечу похлопал. Взгляд у него тяжелый был, потерянный какой-то.
- Идем, Николенька, и, правда, нужно, наверное, поговорить. Ты иди к ней, я к Вам сейчас подойду.
Я вернулся к Оленьке. Она не заметила, как я вошел, и я, внезапно, увидел, что то веселое настроение, с которым она пришла, исчезло, как ни бывало. Было ли оно напускным с самого начала, то ли произошло это вследствие нашего разговора, но я увидел, что сидела она очень серьезная, голову опустив, в руках ту книгу держала, еще не распечатанную, что мне принесла. О чем она сейчас думала? О том, что я предал себя, и, возможно, друзей своих, ее полюбив? Об Арсеньеве? О том, о чем и я до того, как ее повстречал, постоянно думал – о том, что мир спасать надо? Я и сейчас-то, конечно, об этом думаю еще, но теперь я стал задумываться, – а какой мир спасать? Он ведь у всех разный… И что мне от того, что я, чужой мир спасая, свой потеряю? О, я уже был влюблен - по-детски неосторожно, наивно, глупо, беззащитно. И в то же время – яростно, сильно, спокойно, зло. Как ни странно, но все это перемешалось тогда. Будь Оленька счастлива с Арсеньевым, – если б он без подсказки Гершвильда с ней встречаться стал, я бы уступил. Я настолько к ней хорошо относился, что ее счастье и только это для меня главным стало. В то же время я не мог не отдавать себе отчета в том, что мои чувства к ней сделали из меня в какой-то мере эгоиста. И тогда, как в стране все больше закипали страсти, я на то, что происходило, отрешенно смотрел. Может, это только и могло спасти меня тогда. Я ведь раньше очень близко к сердцу все принимал. А теперь я все чаще о Гершвильде думал, – каков подлец оказался. Он был настолько черен и грязен, что сама мысль о мести ему вызывала в моей душе чувство глубокого омерзения. Но ведь Оленьку спасать нужно было!
Она глаза на меня подняла и улыбнулась мне. И я понял, что я порву его в клочья, если он хоть какую обиду причинит этому невинному созданию. Я готов был уничтожить Гершвильда целиком и полностью за то, он уже сделал и собирается сделать. Но как же далек я был тогда от того единственно, наверное, правильного способа, с помощью которого я мог еще тогда легко одолеть его. Гершвильд допустил ошибку грубую, для него непростительную, и сам еще не понимал, во что она ему вылиться может.
А еще я подумал, что если он до такой низости опуститься мог, то что же он сделает с этим нашим обществом? Что готовил он Петрову, Арсеньеву и остальным, искренне верившим в свои идеи? Все это пронеслось тогда в моей голове, когда я на нее смотрел. И в то же время она и Гершвильд были настолько несовместимы, что я о нем тут же думать перестал. Она для меня словно лучик света была, демонов изгоняющий.
Я и об Арсеньеве думал. Как мог он на это пойти? Мы ведь с ним не в одной переделке до этого были. Мне дико было все, что Петров сказал. Что ж сделал с ним Гершвильд? Чем взял? Обманул ли как? Иль это Арсеньев по собственной инициативе на это дело поддался, чтобы меня, за то, что я от них уходил, проучить? Но только она то тут причем?
Ох, Оленька! На что и куда ты шла? В любом ведь случае окажешься обманутой. Не Гершвильд тебе добро принесет, от него не стоит и ждать этого. И Петрова мне жаль было. Гершвильд ведь на чем выехать собирался – недоверие посеять. Это я тогда ясно видел. Но они сами себе дорогу выбирали, вот что страшно-то. Не мог я за них решать. А как сказать им о том? Я на Сережу очень надеялся. Сам я не в той роли сейчас был.


- Правда ли, - спросил он, - что Вы женитесь на княжне Лиговской?
- А что?
- Весь город говорит, все больные заняты этой важной новостью, а уж больные такой народ: все знают!..
- Чтоб Вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю Вам по секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск…
- И княжна также?..
- Нет, она останется еще на неделю здесь…

Между тем княжна Мери перестала петь.
Ропот похвал раздался вокруг нее; я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет ее голоса довольно небрежно. Она сделала гримаску, выдвинув нижнюю губу, и присела очень насмешливо.

- Княжна,- сказал я, - вы знаете, что я над вами смеялся?..
- Вы должны презирать меня.
- Боже мой! – произнесла она едва внятно.
- Не правда ли, если вы меня и любили,
то с этой минуты презираете?
- Я вас ненавижу… сказала она.
Я поблагодарил, поклонился и почтительно вышел.

«Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтов



Дядюшка не уставал меня поражать. Такой радостный зашел, как будто и не его я видел всего-то несколько минут назад. Оленька, его увидев, заметно повеселела.
- Вы, молодежь, за стол садитесь. Я Вам сюрпризов наготовил.
- Неужто не один?
- А вот и не один. Первый у меня на кухне. Вас дожидается. Он вышел, а уже через минуту зашел с красивейшим пирогом.
- Собственного сочинения, – похвастался он. Пирог был с черникою и только из печи, по всей видимости.
- Да ты даже это умеешь? – восхитился я.
- Сбегай-ка нам чайку приготовь, Оленька.
- Я нам те травы заварю, что Ванька из Крыма привез, из Севастополя, по-моему. Ты любишь травяные чаи, Николка?
- Полезные, они, наверное. Люблю. Хотя и от кофе не отказался бы. Давай-ка я сам пойду заварю. Я травы хорошо заваривать умею.
Дядюшка на меня странно как-то посмотрел, но не сказал ничего. Я на кухню пошел. И вздрогнул – за столом сидел… Арсеньев, собственной персоной. Я шокирован был, аж присвистнул. Вот это да-а-а! Вот это настоящий сюрприз! Ну, дядюшка дает!
- Здравствуй! – говорю ему.
- Здравствуй, Николка.
Я чашки взял и в комнату вернулся. Не сказал ему ничего. Настолько удивился, что дар речи потерял. Одно только в голове крутилось – лучше бы я тебе, Оленька, не встретился никогда. Глядишь, и Арсеньева с Гершвильдом не было бы…
- Ну ты, Сереж, даешь. На все руки мастер. Даже сюрпризы создавать умеешь… Сыграй нам что-нибудь, Оленька. Давно я уже не слышал, как ты играешь.
Сам на кухню вернулся.
- Заходи, что ли, в комнату, Арсеньев. Что это ты тут один сидишь?
- Я Оленьку ждал.
- В комнате она. Проходи.
Мы зашли вместе. Оленька уже за пианино сидела, к нам спиной, нас не замечая.
- Она нам сейчас что-нибудь грандиозное исполнит, - торжественно пообещал я всем. - Ты слышал ли хоть, как она играть умеет?
Арсеньев молча пожал плечами.
- Она еще и поет превосходно, – сказал дядюшка. – Ты не слышал еще, как она петь умеет, Николка!
Оленька не слышала нас. Она уже тем временем начала играть какую-то милую, грустную, тихую и необыкновенно красивую мелодию. Эта музыка была настолько прекрасна, что все в комнате невольно замерли. Арсеньев сидел пораженный, словно только открыл ее для себя. Было видно, что он был потрясен Ее талантом. Да и сам я до этого вряд ли что-либо подобное когда-нибудь слышал. Даже дядюшка, который лучше всех ее знал, и тот оказался удивленным. Невероятная музыка самым чудным образом сочеталась с ее грациозностью, плавностью движений и красотой. Эти чудесные мгновения пролетели как-то слишком быстро, как всем показалось. Когда она перестала играть и повернулась к нам, она, наверное, не меньше нашего потрясена была: мы сидели притихшие, никто из нас слова проронить не смел. А она, Арсеньева увидев, побледнела вся, как мел белая стала. И я с болью в душе, с тоской какой-то пронзительной и глубокой, понял вдруг отчетливо и ясно, что не в Гершвильде, тут, наверное, было дело. Она, все-таки полюбила того, другого, которого после меня повстречала. Арсеньев тоже как-то побледнел, к ней подошел, руку ей поцеловал.

- Вы восхитительны, Оленька.
- Откуда Вы здесь?
- Я пришел поговорить с Вами.
- Хорошо, позже поговорим.

- Что это ты нам играла, Оленька? – спросил ее дядюшка.

- А это мой Вам сюрприз был. И тоже собственного сочинения.
- Неправдоподобный сюрприз. Тебе, Оленька, талант свой ни в коем случае зарывать нельзя. ЕГО СЛЫШАТЬ ДОЛЖНЫ. Зарывать в землю таланты – это грех большой. Идемте за стол, я уж накрыл на всех, – сказал я.

Дядюшка пирог свой разрезал, каждому в тарелку по кусочку положил, а Оленьке, которую больше всех любил, самый большой выделил.

Она счастливая сидела. Не знаю, чему радовалась больше – то ли тому, что ее оценили по достоинству, то ли тому, что у нее оба ее кавалера сейчас рядом были, а может, тому, что думала, что за столом собрались люди, искренне ее любившие.

- Ты нам что-нибудь веселое бы сыграла. Что-то у тебя вдохновение твое грустное
какое- то, хоть и красивое.
- Я Вам потом одну песню спою, веселую, чтоб настроение всем поднять.
- Тоже сама сочинила?
- Тоже, Николка.
- Ты нас уже заинтриговала, Оленька, – сказал дядюшка. – Уже ждем с нетерпением.
- Какие новости, Арсеньев? Что, Гершвильд, опять тебе поручение какое дал?
- Да уж, я от работы не бегаю, в отличие от некоторых, – хмуро ответил он мне.
- А что мрачен то так?
Он промолчал.
- Я, дядюшка, опять к разговору нашему вернуться хотел бы.
- Какому, Николка?
- Да вот по поводу того, что у нас сейчас в стране происходит. Вот Оленька с Арсеньевым искренне верят, что с помощью революции все поменять можно. А я, - на Арсеньева, да на таких, как он, глядя, сомневаться стал. Ну а Вы что об этом думаете?
- Ты мое мнение знаешь, Николка, хотя и я в чем-то сомневаться стал.
- Да в чем же, дядюшка? Не в том ли, что господ Оболенских – Воронихиных –Гершвильдов-Корольковских на Гершвильдов-Ивановых-Гершензонов-Сидоровых заменив, жить лучше станем?
- Тут я согласен с тобою вполне. Хотя изменения нужны, ты и сам это знаешь, Николка.
- Но какою ценою? И в чьих целях?
- В целях народа, будущего нашего.
- А позволят ли эти новые этому будущему свершиться, Сережа?
- Тут одному только Богу это известно. Но думаю, что мы с тобою одинаково на эти вещи смотрим.
- Ты, Николка, от дела-то не увиливай. Раз начал что-либо, до конца доводи.
- Я, Арсеньев, имею право такое – пересмотреть свое отношение ко всему этому и к тебе лично, и уйти, когда нужным сочту. Я тебе откровенно сейчас говорю, – ухожу я от Вас. И Гершвильду это передай.

Не получилось у меня тогда убедить их. Да и не стал я больше этот разговор продолжать.

- Ты прости меня, Николка, да я не для того пришел, чтоб отношения с тобой сейчас выяснять. И у меня ведь тоже свой сюрприз есть. Я пришел, дядюшка, чтобы руки ее у Вас просить.

Тут все опять замерли от неожиданности.
- Сегодня прямо какой-то вечер сюрпризов, – съязвил я.
- А не рано ли? – спросил его дядюшка.
- Нет, думаю, что не рано. Меня вот тут Николка подозревает сейчас в чем-то нехорошем. А ведь не прав он. Я люблю Оленьку и прошу ее женой моей стать.
- Ну, это уж ей решать, – ответил дядюшка.

Я сидел - ни жив, ни мертв ожидая, словно судья мой смертельный приговор мне готовил. И увидел по глазам ее, что уже приговор этот мне давно вынесен был. Похолодело у меня внутри все, оборвалось. Она, видимо, заметила это и произнесла:

- Я не могу Вам сейчас ответить, Арсеньев, тут время надо.

- Сыграй нам, Оленька, песню свою, что-то грустно на душе. Развесели! – попросил я ее.


Она за пианино села и спела нам что-то забавное на испанском, а припев почему-то на русском был. Песня действительно получилась задорная и веселая. Я слов теперь-то уж не помню, но смысл в том был, что эта песня развеселить нас всех должна была, чтобы нос не вешали. Все и вправду заулыбались.


- ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАХ