Русская небывальщина каждого в отечестве нашем,
"не мальчика, но мужа" ставит перед дилемою:
с кем остаться - с победителями или побеждёнными,
с палачами или их жертвами:
с тишайшим Лексей Михалычем
или неистовым Аввакумом,
с московским шепелявцем Йоской Мандельштамом
или кремлёвским Йёсифом Виссарионычем?
Вопрос неоднозначный,
особенно для тех кому
на наших скудных обломках,
всё ещё грезится сладкое в истоме
слово "империя".
Академику Александру Панченко
тоже хотелося казаться статусным учёным и
табельно ранговым государственником,
но натура в нём брала вверх над личиною,
и неуёмная жажда побузить, "пошаловать"
проступала сквозь маску статского генерала.
Всегда с любовию он цитировал
Аввакумовы словеса
из письмеца лета 1664-го Фёдору Ртищеву:
"Ныне же, аще кто не будет буй,
сиречь аще не всяко умышленно и
всяку премудрость истощит и вере себя предасть, —
не возможет спастися...",
и уж больно ему нравилось как сам Аввакум "шаловал"
пред восточными патриархами.
Александру Михалычу было что поведать
нынешней в гламур рядящейся цивилизации:
"Оптимистами могут нынче быть
только подлецы и отъявленейшия мерзавцы".
И как в старорежимныя Борисовы времена,
чтобы глаголать посреде голки (толпы)
нагую истину и голую правду,
требовалось облачиться в личину безумия,
стать аки "глум творящим",
и в скоморошечьей тиаре
заставить слушателя не смеяться,
а "возрыдать и восплакаться".
Александр Михалыч любил пошаловать
одинаково и в кабаке и на церковной паперти,
доходчиво выказать весь уродный ужас
вечно отечьего тупика.
И пожалуй никто не удосужился сказать
о нас самих любимых горькой правды,
как это удалось ему.
Он так и останется в моей памяти
ходячим оксюмороном,
ни в кои веки не срамлявшегося
распоследнего сраму человечьего,
так изо во дни и пешешествовавшего
"крестным ходом" ...
по рюмочным.
Вечная тебе память,
последний питерский юрод...